"На вершине мира" - читать интересную книгу автора (Бронтман Лазарь Константинович)

Рассказ летчика Головина

— Пройдя над зимовкой, я взял курс прямо на север. Сразу за Рудольфом самолет попал в небольшую рваную трехярусную облачность Пришлось набирать высоту. Машину я вел по солнечному указателю курса, контролируя себя сигналами радиомаяка острова Рудольфа. Эти сигналы мы слышали до самого конца и по ним же шли обратно. Штурман Волков определял снос самолета ветром, вносил некоторые коррективы в курс. Время от времени он просовывал голову ко мне в кабину и передавал написанные им сообщения о ходе полета. Я просматривал их и передавал Кекушеву, тот — Терентьеву, потом — Стромилову, а последний — в эфир. Сложный путь.

Полоса чистой воды, окружающей остров Рудольфа, кончилась очень быстро. Дальше пошел битый лед, затем торосистые поля с большими разводьями. У 84-го градуса встретили первый настоящий паковый многолетний лед. Гораздо чаще, начали попадаться крупные невзломленные поля. Даже с высоты 1500 метров можно было заметить в трещинах торец льда. Это свидетельствовало о большей его толщине. Покров льда стал более одноцветным, лед был покрыт толстым слоем снега, встречались огромные льдины, на которые, в случае нужды, можно [90] посадить целую армаду тяжелых кораблей. Айсберги попадались только в начале пути, затем исчезли. Никаких признаков земли, сколько мы ни вглядывались, не обнаружили. А обнаружить, понятно, очень хотели! Приятно было бы найти в этом районе землю. Полет протекал ровно, без болтанки. Скорость колебалась от 160 до 186 километров в час.

Вскоре облака кончились. Миновали 83-ю, 84-ю, 85-ю параллели. Мы находились в местах, где никогда еще не летали советские корабли, но впечатление было такое, словно выполняли нормальную ледовую разведку где-нибудь в устье Енисея. Ветер почти не ощущался, было тепло: всего 10–12 градусов мороза. Когда пересекли 85-ю параллель, я заметил слева перистую высокую облачность. Она нас сопровождала на протяжении двухсот километров. Лед все время был одинаковый — девяти и десятибалльный. Моторы работали отлично, я спокойно летел дальше. На 88-м градусе левый мотор внезапно сдал. Инстинктивно выбрав место посадки, я уже хотел снижаться, но мотор опять заработал нормально. Оказалось, что при переключении баков немного заело подачу бензина. Лишь после я спохватился, что это происшествие в данную минуту меня не испугало. Подумав, сообразил: просто не успел. За 88-й параллелью наткнулся на облачную стену. Решил узнать, как далеко она простирается, и ее характер. К этому времени мы летели на высоте около 2000 метров. Пошли над облаками. Вначале попадались окна, потом они исчезли. Самолет шел над сплошным морем облаков — нигде никакого просвета. Так мы долетели до 89-й параллели. Вдруг Кекушев дернул меня за воротник и передал записку радиста. Шевелев [91] предлагал набрать высоту, осмотреться и повернуть обратно.

Я спросил запиской Кекушева:

— Сколько осталось бензина?

Оказалось, немного больше половины. Хорошо. Тогда послал записку Волкову: сколько километров осталось до полюса. Он ответил: 90.

— Эх, — решил я. — Долетим! В кои-то веки человек бывает в таких районах!

Полет продолжался. Скоро Волков встал на своем месте и начал возбужденно махать руками. Я понял: полюс! Посмотрел вниз. Вот эта точка, о которой столько лет мечтало человечество. Под нами расстилалась волнистая пелена белых облаков, ровная, без единого просвета. Светило солнце, термометр показывал минус 9 градусов, альтиметр — 1800 метров. Все так просто, обычно. Я дал радиограмму Шмидту о достижении полюса, развернулся и полным ходом понесся домой. Хотел сделать над полюсом несколько кругов, да жалко стало бензина. Стромилов и Терентьев сбросили вниз в облака масленку, на которой выцарапали название нашего самолета и дату. В масленке было достаточно масла, чтобы «смазать» один раз заржавевшую земную ось. Обратный полет протекал в тех же условиях. На широте 88 градусов облачность кончилась. Внизу опять тянулись ледяные поля, пересеченные трещинами. Шли по солнечному указателю курса, затем по сигналам отлично действовавшего маяка Рудольфа. Иногда он прекращал сигналы и передавал нам радиограммы. Вообще связь с землей у нас не прерывалась ни разу.

Градус за градусом оставались позади. И тут нас охватило беспокойство — достаточно ли бензина. Кекушев все чаще и чаще поглядывал [92] на литромер. С Рудольфа сообщили, что аэродром и остров закрыты облаками. Внизу стали появляться большие разводья чистой воды. Кекушев тревожно подтянул поближе к люку клиппербот на случай вынужденной посадки на воду. Терентьев достал два ящика с продуктами. Километров за сто до острова Рудольфа я заметил впереди по курсу предсказанные нам облака. Подлетев ближе, мы неожиданно вышли из зоны маяка. Переменили курс, попробовали вновь найти маяк — не слышно. Потребовали пеленг, нам его дали. Тогда мы изменили курс на десять градусов.

Понятно, сквозь облака острова не найдешь. Снизились, пошли под облаками, высота — сто метров над водой. По нашим расчетам, бензина оставалось очень мало. Вдруг впереди показались ледниковые обрывы. Мы прикинули по карте — остров Карла Александра. Значит, остров Рудольфа слева. С полного хода развернулся и понесся над водой на восток. Через несколько минут увидел знакомые очертания острова.

Наконец-то под нами твердая земля! Вижу: дома зимовки, костры, люди. С ходу, без круга иду на посадку. Вот самолет уже бежит по снегу. Скорость уменьшается. Машина замирает на гребне крутого спуска в море…

Полет окончился. И только тут я впервые почувствовал усталость. Но все это покрывалось чувством огромной радости и гордости от сознания выполненного долга перед родиной.

Седьмого мая в 0 часов 30 минут Шмидт созвал совещание командиров. Привожу журналистскую запись всех выступлений.

Шмидт. Беседа пойдет о будущем. За последнее [93] время у каждого накопилось много мыслей. Обилие материалов привез Павел Георгиевич Головин, полет которого должен сыграть большую роль при обсуждении конкретного плана штурма Северного полюса. Я прошу Ивана Тимофеевича Спирина изложить собранию то предложение, с которым он обратился ко мне вчера.

Спирин. Полет Головина показал, что наши предположения о погоде полюса несколько неточны. Положение, при котором отличная погода на всей трассе сменяется облачностью у полюса, может повториться. Между тем, посылая эскадру, мы должны быть абсолютно уверены в успехе дела. Поэтому я предлагаю не лететь сразу всей эскадрой. Нужно послать сначала один тяжелый корабль. Он сядет возможно ближе к географической точке полюса, выберет и подготовит там аэродром и будет регулярно информировать о погоде. Остальные корабли полетят по его сигналу.

Водопьянов. У меня несколько иной план. Доводы Ивана Тимофеевича очень хороши и идея замечательная. Но найти на полюсе корабль будет очень трудно. Поэтому лучше расставить по дороге опорные базы. Я предлагаю посадить на 85 градусе самолет Крузе, а на 88 — Головина. Они будут давать нам погоду, а когда мы полетим к полюсу — улетят обратно.

Крузе. Я согласен с Водопьяновым.

Головин. Я тоже.

Молоков. Я против предложения Спирина по другим соображениям. Мы не знаем условий посадки на Северном полюсе. Посылать один корабль слишком рискованно. При посадке он может потерпеть аварию, подломаться, его придется [94] спасать, при том не зная точного места посадки. Очень большой риск. Поэтому я предлагаю лететь сразу всей эскадрой.

Мазурук. Я согласен с Молоковым. Если один из кораблей пострадает при посадке в присутствии остальных, то мы сумеем оказать ему быструю и надежную помощь. Если же он подломается при одиночном полете, то тут развернется грандиозного масштаба экспедиция по спасению экипажа.

Алексеев. Самое существенное нам еще неясно: можно ли садиться на полюсе? Правда, Головин видел много полей, годных для посадки, но Амундсен, например, уверяет в своих трудах, что на полюсе сесть нельзя. Мы должны оставить на прежнем уровне всю нашу настороженность, граничащую с подозрительностью. При посадке самолета, будь то разведчик или тяжелый корабль, основную роль в операции будет играть радиосвязь. Самую надежную радиосвязь с землей может обеспечить только тяжелый корабль. Посему, если посылать кого-нибудь, то следует отправить в путь флагмана.

Спирин. Извиняюсь за повторное выступление. Самолеты Головина и Крузе не обладают надежными радиостанциями. И это основное. Нам ведь не нужны две базы. Нужна одна, но такая, в работе которой мы будем абсолютно уверены. Нам очень важно знать погоду полюса. Вспомните: из Матшара мы вылетали при плохой погоде, но зато знали, что на Рудольфе погода хорошая. Так и тут: мы сможем вылететь с Рудольфа при плохой погоде, если один из кораблей, сидящий на полюсе, доложит нам о ясном солнышке. Остальные три корабля полетят с открытыми глазами. Поэтому [95] послать одну машину менее рискованно, чем лететь сразу всей эскадрой.

Бабушкин. Правильно.

Шевелев. Кого посылать? Самолет Крузе нужно немедленно исключить: радиостанция и ее питание расположены там так, что при сносе шасси радиостанция немедленно гибнет. Радиооборудование самолета Головина также подвергает связь большому сомнению. Абсолютно надежную работу обеспечивает только аппаратура тяжелого корабля.

Шмидт. Установим бесспорные положения. О вылете всей эскадры без какой-то очень основательной разведки не может быть и речи Следовательно, нам нужно иметь опорную постоянную метеостанцию на земле (вернее, на льду) вблизи полюса. Самолет Крузе имеет плохое радиооборудование и, кроме того, необходим здесь на Рудольфе для выполнения оперативных заданий. Самолет Головина нельзя послать дальше 88-й параллели, так как иначе у него не хватит бензина на обратный путь. Тяжелый корабль можно послать на самый полюс. И качество разведки в этом случае будет значительно выше. На тяжелый самолет можно посадить больше квалифицированных работников, дать им лучшее техническое оборудование, обеспечить многомесячным запасом продовольствия, богатым набором инструментов для расчистки аэродрома. Согласны ли товарищи командиры с этими доводами?

После непродолжительного обмена мнениями, совещание приняло предложение Шмидта, Дальше начались споры о том, какой корабль посылать. Каждый хотел лететь первым. Здесь в экспедиции собрались люди, которые не мыслили авиационную работу без известного риска [96] и для которых благородное и мужественное дело авиации стало профессией. Конец спорам положил Шмидт. По его приказу в полет назначался флагманский корабль, а командование операцией Шмидт взял лично на себя. Молоков заикнулся было о том, что нельзя посылать всю головку экспедиции в такой рискованный полет, Шмидт рассмеялся.

— Василий Сергеевич явно преувеличивает, — сказал он. — Здесь остается достаточное количество людей, могущих самостоятельно выполнить любую труднейшую операцию. О какой головке идет речь? Посмотрите, вот сидит Молоков — знаменитейший из знаменитых, знаменитее летчика быть не может на свете: Неужели он не сумеет выполнить задание, если флагман будет на севере? Конечно, сумеет!

На том обсуждение и кончилось.

11 мая на разведку погоды вылетел самолет, на борту которого находились летчик Крузе, штурман Рубинштейн и синоптик Дзердзеевский. Самолет достиг широты 85 градусов 20 минут, затем повернул обратно. Подходя к острову Рудольфа, экипаж обнаружил, что архипелаг закрыт сплошной облачностью. По расчету времени внизу скоро должен был появиться остров Рудольфа. Крузе начал пробивать облачность — самолет обледенел, затем мелькнуло что-то, напоминающее скалу. Пришлось уйти опять за облака. Обледенение прекратилось. Однако положение продолжало оставаться очень напряженным: запасы бензина кончались, а точное местонахождение самолета было неизвестно. Летчик решил сесть на лед, точно определиться, установить связь с Рудольфом и затем продолжать путь. Пилот снова ринулся вниз, [97] самолет снова обледенел, но Крузе продолжал пробивать облака до тех пор, пока не увидел море. Внизу мела пурга, видимость была отвратительной. С огромным трудом летчику удалось найти подходящую льдину и сесть. Посадка прошла благополучно, машина не пострадала На следующий день Рубинштейн на несколько минут поймал солнце в объектив секстанта. Сделав вычисления, штурман определил, что посадка произошла, примерно, в ста километрах к северо-западу от острова Рудольфа. Самолет находился на одной из льдин Ледовитого океана. Высказыванию Амундсена был нанесен первый удар: оказалось, что на льдине центрального Полярного бассейна садиться можно.

Семь дней пробыли товарищи на этой льдине. С первого же дня они установили регулярную радиосвязь с островом и сообщали нам обо всех своих жизненных невзгодах и нуждах. Почти все дни мела пурга. Теплых вещей у них с собой не было, и товарищи мерзли весьма основательно. Перед стартом они забыли захватить примус и остались без горячей пищи. В исключительно нервных тонах Крузе давал оценку качеству аварийного продуктового фонда. Главное место в нем занимал пеммикан — традиционная пища всех полярных исследователей с давних времен. Сей пеммикан представляет очень питательный высококалорийный, но на редкость безвкусный экстракт мяса. Организации, конструировавшие нам аварийный запас, постарались (из самых лучших, видимо, побуждений) дать нам то, что проверено опытом арктических путешествий, не позаботившись, однако, попробовать на вкус это снадобье. Узнав о том, что товарищи нуждаются в теплых вещах, [98] а особенно в бензине, Шевелев приказал немедленно готовить самолет Головина. Первый полет окончился неудачно: Головин не нашел лагеря. Затем на остров нагрянула пурга. Двое суток экипаж провел на аэродроме, карауля просветы небосвода. Лишь 15 мая Головину удалось стартовать. В его обязанности входило сбросить товарищам на льдину на парашютах бензин, продукты, теплые вещи, инструменты и хозяйственные принадлежности. Через 1 час 40 минут полета Головин прошел низко над льдиной Крузе. Последовательно и методично сбросив весь причитающийся груз, экипаж Головина вернулся обратно.

17 мая погода в районе льдины несколько улучшилась, но зато самую льдину начало корежить. В результате подвижки льдов под самолетом появилась трещина, у хвоста выступила вода. Товарищи немедленно начали готовиться к бегству. Разогрели мотор, собрали все свое имущество, наспех сунули его в кабину самолета и, нырнув в окно нависшей облачности, взлетели. Через час мы крепко жали им руки на островном аэродроме.

Вот выдержки из дневника участника этого первого длительного пребывания на льдине — синоптика экспедиции Бориса Львовича Дзердзеевского, дополненные воспоминаниями штурмана Рубинштейна:

«11 мая. Обратный полет к острову был довольно интересным. Первые полтора часа мы шли над облаками. Боясь, что над островом облака опускаются до земли, мы решили пробиться вниз к морю. Ни одного окна, ни одного разрыва в облаках нет. Крузе решительно опускает нос самолета, и нас сразу охватывает серый промозглый туман. Самолет болтает. Мы [99] напряженно всматриваемся в стрелку высотомера. Он показывает уже только 100 метров, но в сплошном тумане не видно ничего. Вдруг под левым крылом мелькает черное пятно, напоминающее обрыв скалы. Пилот дает полный газ, и самолет снова уходит вверх. Встреча с землей в тумане чревата неприятными последствиями. Снова вышли к солнцу. Но сейчас оно нас не радует. Где остров — неизвестно, а бензина осталось лишь на 40 минут полета. Крузе вновь ныряет в облака. Машина покрывается прозрачным льдом, начинается обледенение. Туман, туман, туман. Лишь на высоте 30 метров мы увидели под собой льдину. Самолет несется над разводьями, облака закрывают горизонт, видимость отвратительная.

— Ищу площадку — буду садиться! — кричит Крузе.

Порядочной льдины нет, всюду молодой лед, покрытый сетью трещин. Наконец, как будто нашли ровное поле. Крузе идет на посадку. Самолет мягко касается поверхности льда, затем делает гигантский прыжок, ударяется о лед и замирает. Мы немедленно выскакиваем, осматриваем шасси, динамомашину. Все цело. Осмотр площадки обнаруживает, что сразу после посадки мы наскочили на скрытый торос, послуживший трамплином. Не будь его, мы бы врезались в находящийся на пути высокий ледяной барьер. С помощью трамплина самолет, сделав двадцатиметровый прыжок, перескочил через барьер. Льдина оказалась довольно большой, смерзшейся из нескольких полей. Сбоку тянулось большое разводье. Прежде всего мы занялись установлением радиосвязи с островом Рудольфа. Неожиданно выяснилось, что управление моторчиком, приводящим в движение динамо, [100] известно только штурману, а штурман должен сидеть у передатчика. Тогда на льдине были организованы самые краткосрочные в мире курсы мотористов. Крузе и Дзердзеевский «окружили» Рубинштейна, и в течение пятнадцати минут штурман прочитал лекцию по теории двигателя и провел практические занятия. Ученики оказались способными. Когда мотор был запущен, Рубинштейн целиком посвятил свою деятельность установлению связи с островом. Остальные начали выгружать продовольствие, разбили палатку. Не обошлось без курьезов. Много неприятностей нам доставило отсутствие примуса. Вместо него мы пытались приспособить лампу, употребляющуюся для подогрева мотора. «С этой лампой, — вспоминал после штурман, — у Дзердзеевского сразу установились враждебные отношения. При прикосновении друг к другу оба начинали шипеть, причем Дзердзеевский пылал, а лампа гасла».

12 мая. Снег. Туман. В полдень на момент выглянуло солнце. Нам удалось определиться: широта 82 градуса 33 минуты, долгота 54 градуса 40 минут. Осмотрев все свое имущество, мы установили, что продуктов нам хватит на месяц, а бензина осталось на двадцать минут полета. Без помощи острова отсюда выбраться не сумеем. Регулярно даем сводки погоды, превратились в выездную метеостанцию. Крузе сегодня именинник, мы его поздравили, выпили коньяку. Посменно несем круглосуточную вахту. Вечером погода ухудшилась, сила ветра достигла девяти баллов, машина сильно дрожит. Мы дрожим тоже, ибо вылетели без шуб, в одних меховых костюмах, а посему и мерзнем. [101]

13 мая. Утром погода прояснилась. Остров по радио сообщил, что через пару часов к нам вылетит Головин. Однако ко времени вылета погода у нас испортилась, началась сильнейшая пурга, а видимость уменьшилась до 200 метров. Головин вернулся, не найдя нас. Жизнь в лагере начала входить в какую-то норму. Мы постепенно привыкли к своему жилищу.

14 мая. Ночь провели плохо. Мерзли. Пурга метет попрежнему, в палатку сильно задувает. Утром во время вахты я залез в самолет, задремал, а открыв глаза, увидел уходящего от нас медведя. Пока я выскочил, медведь убежал. Следы показали, что он подходил к самому хвосту. Я был сильно сконфужен. Рубинштейн меня успокаивал: «Ничего, Борис Львович, — говорил он, — это вам попался просто некультурный медведь. Как правило, медведь должен подходить с подветренной стороны, вы и смотрели туда. Медведь, видимо, не знал этого правила и подошел с другой стороны. Чем же вы виноваты?»

15 мая. Вчера вечером у нас установилась прекрасная погода. Я дал радиограмму Шмидту, советуя вылетать на север, не беспокоясь о нас. Вылететь им не удалось, так как купол острова был закрыт туманом. Зато нам сообщили, что к месту лагеря вылетел Головин. За время, прошедшее со дня посадки и первого определения, нас отдрейфовало к северо-востоку, и мы несколько вышли из зоны маяка, установленной первоначально. Поэтому Головин, идя по этой зоне, должен был пройти немного в стороне от нас. Наш же небольшой самолет зеленого цвета на фоне голубого льда и разводий должно быть плохо виден с воздуха. Эти [102] соображения заставляли нас еще напряженнее вглядываться в горизонт.

— Летит, летит! — закричал Рубинштейн.

Мы увидели примерно в двадцати километрах от нас движущуюся точку на высоте 1000 метров. Самолет приближался, но шел стороною. Штурман быстро сообщил об этом Рудольфу и стал слушать самолет. Самолет звал нас. Несколько секунд — и связь с Головиным установлена. Началась команда со льда и маневры в воздухе. «Поверните направо… теперь налево… Так держите… Вы над нами!!!» Самолет резко развернулся вправо. Нас увидели. Головин начал делать заход для сбрасывания парашютов. Удалившись от нас и снизившись до 400 метров, самолет шел прямо на нашу льдину. Вот открывается люк в фюзеляже, оттуда выпадает темный предмет. Раскрывшийся оранжевый купол парашюта, играющий в ярких лучах солнца, медленно кладет ценный груз почти рядом с нами. За три захода Головин сбросил нам двести килограммов бензина, кирки, лопаты, теплые вещи, примус, посуду — все, что нам требовалось. Сброшенные грузы ложились в одно место. Попрощавшись с нами (покачав крыльями), Головин взял курс на Рудольф. Погода немедленно испортилась.

Благодать, теперь можем выбраться собственными силами. Выйдя из палатки, я увидел недалеко медведя, возможно того самого, некультурного. Я выстрелил, он подскочил и бросился бежать. Послав вдогонку еще две пули, мы кинулись за ним. Он исчез за торосами. Следы, покрытые кровью, кончились у разводья. Значит, медведь утонул. Обидно!..

16 мая. Весь день метет пурга. Температура млнус девять. Холодно, неуютно. Пьем какао, [103] едим пеммикан, держим связь с Рудольфом.

17 мая. Сегодня началось сжатие льдов. Наша льдина скрипит, под самолетом показалась трещина, выступила вода. Надо удирать. Залили баки бензином, начали греть мотор. Подготовили площадку для взлета и в 18 часов 25 минут вылетели. Через час сели на острове Рудольфа».