"Приют" - читать интересную книгу автора (Макграт Патрик)

Патрик Макграт Приют

Глава первая

Губительная любовная связь, отмеченная сексуальной одержимостью, уже много лет представляет для меня профессиональный интерес. Подобные отношения весьма разнятся по продолжительности и страстности, но обычно проходят одни и те же стадии: узнавание, отождествление, тайные свидания, придание им структуры, осложнение и так далее. История Стеллы Рейфиел – одна из самых печальных, какие я знаю. Эта глубоко разочарованная женщина страдала от естественных последствий долгого воздержания и не устояла перед внезапным, ошеломляющим соблазном. К тому же Стелла была романтичной. Она превратила свои отношения с Эдгаром Старком в мелодраматический сюжет, в историю отверженных любовников, пренебрегающих презрением всего мира ради великой страсти. При этом оказались загублены четыре жизни, но если Стелла и испытывала какое-то раскаяние, то все равно цеплялась за свои иллюзии до конца. Я пытался ей помочь, но она скрывала от меня правду до тех пор, пока не стало слишком поздно. Была вынуждена скрывать. Не могла позволить мне ясно увидеть всю картину: это разрушило бы те немногие хрупкие психологические структуры, какие у нее сохранялись.

Стелла состояла в браке с судебным психиатром Максом Рейфиелом, у них был сын Чарли; когда это стряслось, ему шел одиннадцатый год. Она была дочерью дипломата, некогда замешанного в скандальном происшествии. И отец, и мать ее уже умерли. Едва ей исполнилось двадцать лет, она вышла замуж за Макса. Это был сдержанный, меланхоличный человек, способный администратор, но слабовольный и лишенный воображения. Когда я познакомился с ним, мне сразу стало ясно, что он не способен удовлетворить такую женщину, как Стелла. Они жили в Лондоне, пока Макс не подал заявление на вакантную должность заместителя главного врача. В ходе собеседования он произвел благоприятное впечатление на совет попечителей и, что особенно важно, на главного врача, Джека Стреффена. Вопреки моему совету Джек предоставил Максу эту должность, и несколько недель спустя Рейфиелы появились в нашей больнице для совершивших преступление невменяемых. Шло лето пятьдесят девятого года, закон о психиатрических лечебных учреждениях был только что принят.

Больница – место унылое, однако, видит Бог, я провел здесь лучшие годы жизни. Это заведение строгой изоляции, обнесенный стеной город на высоком холме, господствующем над окружающей местностью: густыми сосновыми лесами на севере и западе, болотистой низиной на юге. Выстроено оно по стандартным викторианским образцам. От главных зданий отходят крылья, поэтому из всех палат открывается беспрепятственный вид на пустынную местность за стеной. Это нравоучительная архитектура, она воплощает в себе порядок, дисциплину, организованность. Все двери открываются наружу, так что их невозможно забаррикадировать. Все окна зарешечены. Лишь террасы, спускающиеся уступами к оградительной стене у подножия холма, с их деревьями, загонами, цветниками смягчают и цивилизуют высящуюся над ними мрачную тюремную архитектуру.

Дом заместителя главного врача находится всего в сотне ярдов от главных ворот. Это большое мрачное здание, сложенное из того же серого камня, что и больница, стоящее в стороне от дороги и окруженное соснами. Для Рейфиелов оно было слишком велико, так как его строили в то время, когда врачи приезжали с многочисленными семьями и по меньшей мере двумя слугами. Дом несколько лет пустовал, и сад был запущенным, одичавшим. К моему удивлению, Макс тут же решил привести его в порядок – распорядился очистить пруд для серебряных карасей позади дома и запустить в него мальков, обрезать кусты рододендрона по краям лужайки, чтобы они зацвели.

Однако больше всего Макса занимало восстановление старой оранжереи в дальнем конце огорода. Она представляла собой построенное в прошлом веке просторное, изысканно украшенное здание для разведения орхидей, лилий и прочих нежных тропических растений. В свое время это было изящное, величественное сооружение, но к приезду Макса и Стеллы так обветшало, что его собирались снести. Большая часть стекол была разбита, а уцелевшие покрывал толстый слой паутины и пыли. Краска облезла, дерево местами подгнило и потрескалось. Внутри птицы свили гнезда, развелись мыши и пауки, сквозь щели в каменном полу проросла трава.

Но Макс Рейфиел питал слабость ко всему викторианскому, и экзотическая архитектура этой оранжереи с замысловатыми рамами и изящными романскими арками окон вызывала у него необычайный восторг. На радость ему, нашелся пациент, уверенный, что сумеет восстановить оранжерею, – скульптор Эдгар Старк.

Эдгар был одним из моих пациентов. Меня всегда привлекали художественные натуры, видимо, потому, что творческий импульс весьма важен в психиатрии и определенно присутствует в моей клинической работе. К тому времени, когда Эдгар Старк попал к нам, он был уже влиятельным человеком в мире искусства, однако поначалу мы увидели смятенного, трясущегося человека. Он вошел в больницу, волоча ноги, будто раненый медведь – лапы, и несколько часов просидел на скамье, сгорбясь и уронив голову на руки. Он сразу же заинтересовал меня. Успокоив его и разговорив, я обнаружил, что Старк – волевая личность с незаурядным умом и при желании может быть очень обаятельным. Нам обоим быстро понравилась дружелюбная пикировка, которую я до известной степени поощрял; мне хотелось, чтобы он считал свои отношения с врачом особыми.

Но при этом я настороженно относился к Эдгару: он обладал беспокойным, изворотливым умом, быстро разобрался в больничных порядках и непрестанно думал о своих интересах. Я не сомневался, что любое положение дел он сумеет использовать к собственной выгоде.

Как ни странно, видел я его со Стеллой всего один раз – на больничных танцах в начале июня, год спустя после приезда Рейфиелов, через три недели после того, как он начал работать в саду у Макса. Танцы – значительное событие в жизни больницы, их всегда ждут с большим волнением. Проводятся они в центральном зале. Это просторное помещение в административном корпусе, там высокий потолок, сцена, ряд колонн посередине и створные окна, выходящие на верхнюю террасу. В глубине зала устанавливаются длинные столы с прохладительными напитками и закусками, оркестр располагается на сцене. На танцы допускаются пациенты из мужского и женского отделений, которым можно покидать палаты, и на этот единственный вечер они и персонал больницы превращаются в одну большую семью без различия должностей и положения.

По крайней мере так считается. На самом деле пациенты на танцах представляют собой жалкое зрелище. Одеты они нелепо, двигаются неуклюже, находятся под воздействием лекарств. Несмотря на все усилия нашего оркестра и напускное веселье персонала, я всегда находил эти вечера грустным мероприятием и присутствовал на них скорее по обязанности, чем в предвкушении какого-то удовольствия. В тот вечер, наблюдая за танцующими из-за колонны в глубине зала, я не удивился ни тому, что Эдгар Старк пригласил жену заместителя главного врача, ни тому, что она приняла его приглашение. Оркестр как раз заиграл что-то быстрое, латиноамериканское, и Стелла умчалась в его объятиях.

Что произошло вслед за этим, я узнал лишь недавно. Пожалуй, мне бы следовало насторожиться, так как я видел, что она слегка покраснела. Я наблюдал, как они оживленно проходили в танце мимо стола главного врача, и лишь теперь осознал, какое наглое, откровенное, дерзкое оскорбление бросил Эдгар нам в лицо тем вечером.

Танцы окончились ровно в десять, и пациенты шумно пошли к выходу. Джек пригласил оставшихся в зале врачей вернуться и выпить по стаканчику. Я прошелся с Максом по верхней террасе; оба мы были в смокингах и, покуривая хорошие сигары, непринужденно разговаривали о своих пациентах. Небо было ясным, ветерок теплым, и расстилающийся под нами мир: террасы, стена, болота за ней – в лунном свете был тусклым, безмолвным.

В теплом ночном воздухе до нас отчетливо доносился голос Стеллы. О, я знал многих утонченных, красивых женщин, но никто из них не смог бы сравниться со Стеллой в тот вечер. На ней было черное вечернее платье из рубчатого шелка – изысканной ткани, которой я раньше не видел. Прямоугольный низкий вырез подчеркивал выпуклость грудей. Платье туго облегало ее до талии, затем раздувалось колоколом; на коленях ткань собиралась складками в форме тюльпана, между ними шел разрез. Туфли у нее были на очень высоких каблуках, на плечах лежала небрежно наброшенная накидка. Она расспрашивала Джека о своем последнем партнере, и, услышав фамилию своего пациента, я на миг представил шаркающих мужчин и женщин в плохо сидящей одежде, искажающей очертания тела у всех, кроме него.

Джек стоял у конца террасы, придерживая калитку для Макса и меня. Стелла с улыбкой смотрела, как двое психиатров в смокингах спешат, чтобы не заставлять своего главного врача дожидаться. Минуты через две после того как мы вошли в гостиную Стреффена, там зазвонил телефон. Старший санитар доложил, что все пациенты на местах и больница надежно заперта на ночь.


Человек я необщительный и в компаниях держусь в сторонке. Предоставляю другим подходить ко мне, пользуясь тем, что я старше. В гостиной я стоял у окна, разговаривая с подходившими ко мне женами коллег, и наблюдал, как Стелла слушает рассказ Джека о каком-то случае, произошедшем на больничных танцах двадцать лет назад. Стелла нравилась ему тем же, чем и мне, – умом, самообладанием и замечательной внешностью. Ее считали красавицей: глаза как только не хвалили, лицо у нее было бледным, полупрозрачным, волосы густыми, светлыми, почти белыми; она стригла их довольно коротко и зачесывала назад прямо со лба. Была тучноватой, полногрудой, выше среднего роста, и в тот вечер единственная нитка жемчуга приятно оттеняла белизну ее шеи, плеч и груди. В те дни я считал Стеллу приятельницей и нередко задумывался о ее подсознательной жизни, задавался вопросом: царят ли мир и покой под этой бесстрастной наружностью или она просто обуздывает свои неврозы лучше, чем другие женщины? Незнакомец, размышлял я, принял бы ее самообладание за холодность или даже за бесчувственность. И действительно, при первом появлении в больнице она столкнулась с неприятием и враждебностью именно по этой причине.

Но теперь большинство женщин приняли ее. Она постаралась войти в разные комитеты при больнице и добросовестно делала свое дело, как подобает жене врача. Что до Макса, он стоял с бокалом сухого хереса в руке и с чуть смущенной, снисходительной полуулыбкой слушал всевозможные жуткие истории, которые женщины рассказывали о своих партнерах по танцам, до того неуклюжих, что прошлогодние оттаптыватели ног им и в подметки не годились.

Стелла в тот вечер говорила об Эдгаре Старке, но не во всеуслышание и, разумеется, не упоминая о том, как он вел себя в зале. Лишь подойдя ко мне, она сказала, что этот мужчина танцевал божественно, и спросила, не мой ли он пациент.

Да, он был одним из моих пациентов. Видимо, я ответил с каким-то сочувственным цинизмом, так как она пристально воззрилась на меня, словно это было важно.

– Он работает в саду, – сказала Стелла. – Я часто его вижу. Не стану спрашивать, что ты о нем думаешь, – знаю, что не ответишь.

– Сама же видела, – возразил я. – Это экстраверт, привлекательный и обладающий какой-то звериной жизненной силой.

– Звериной жизненной силой… – повторила Стелла. – Да, несомненно. Он очень болен?

– Очень, – подтвердил я.

– По разговору, – сказала она, – об этом не догадаешься.

И оглядела собравшихся, маленькие группы старых знакомых, своеобразных, непохожих друг на друга, как обычно бывает в психиатрических сообществах.

– Мы эксцентричнее большинства людей, правда? – негромко спросила Стелла, разглядывая присутствующих.

– Несомненно.

– Макс говорит, психиатрия привлекает тех, кто очень боится сойти с ума.

– Ему надо говорить только за себя.

Стелла искоса взглянула на меня большими сонными глазами.

– Я обратила внимание, что ты не танцевал.

– Знаешь, танцор из меня никудышный.

– Но дамам именно это и нравится. Надо было бы – ради них.

– До чего праведной ты становишься, дорогая.

Тут Стелла повернулась и уставилась на меня. Подтянула плечико платья.

– Праведной? – переспросила она, и я увидел, что Макс смотрит в нашу сторону, рассеянно протирая очки; его унылый вид не изменился ни на йоту. Стелла тоже увидела его и, отвернувшись, негромко произнесла: – И награда, судя по всему, ждет меня на небе.

Когда все разошлись, я вернулся в кабинет записать свои наблюдения. Меня поразило поведение Эдгара. Глядя, как он танцует со Стеллой, трудно было поверить, что он страдает расстройством, заключающимся в серьезной патологии в отношении с женщинами. Перед тем как попасть к нам, он несколько лет занимался ваянием и подвергался тем специфическим стрессам, какие создает жизнь в искусстве. За год до госпитализации он начал сильно пить и вбил себе в голову, что его жена Рут завела роман с другим мужчиной. По всем отзывам Рут Старк была спокойной, благоразумной женщиной; она позировала Эдгару и зачастую содержала его. Однако вследствие сумасбродных и все более яростных обвинений семейная жизнь стала невыносимой, и Рут грозилась развестись с ним.

Как-то вечером произошла жуткая ссора, и Эдгар насмерть забил жену молотком; однако оценить степень психического расстройства можно было, лишь узнав, что он сделал с ней после этого. На помощь Рут Старк не пришел никто, хотя ее вопли были слышны на всю улицу. Эдгар поступил к нам в состоянии глубокого шока. Я привел его в себя и приготовился наблюдать неизбежную реакцию вины и горя. Но к моему беспокойству, ни горя, ни чувства вины Эдгар не испытывал; через несколько недель он вновь стал самим собой и вскоре включился в разнообразные больничные занятия.

У нас Эдгар вызывал озабоченность. Он обладал высоким уровнем умственных способностей, однако никак не давал адекватной оценки убийству жены. Меня беспокоило не упорство его заблуждений, а их вопиющая нелепость. Он утверждал, что существует множество свидетельств неверности Рут, но, когда его спрашивали о них, называл лишь пустяковые повседневные мелочи, которым придавал несуразный, превратный смысл. Шум воды в туалете, пятно на полу, стоящая на подоконнике коробка стирального порошка – вот такие вещи служили для него уликами. Во всем остальном он вновь обрел здравомыслие, но в том, что убийство было небеспричинным, оставался непоколебим. Да, он соглашался, что убивать не следовало, сожалел, что пил слишком много, однако настойчиво утверждал, что жена довела его до этого своими колкостями и оскорблениями. Я считал, что выписывать Эдгара Старка пока рано, и все врачи соглашались со мной. Он провел в больнице пять лет, и мне казалось, что проведет как минимум еще столько же. Вот так обстояли дела, когда Эдгар начал восстанавливать оранжерею Макса Рейфиела.

Тем летом каждое утро несколько групп пациентов, одетых в мешковатые желтые вельветовые брюки, голубые рубашки, с наброшенными на плечи брезентовыми куртками выходили под наблюдением санитаров из главных ворот на работу по благоустройству. Эдгар относился к группе, работавшей в саду заместителя главного врача. Стелла, выходя нарвать цветов или за овощами, часто видела его и, если санитара, пожилого Джона Арчера, не оказывалось поблизости, присаживалась на несколько минут, и они заводили разговор. Она призналась, что почти сразу потянулась к нему, по вполне понятным причинам старалась не придавать этому значения, но его ежедневное присутствие в саду позволяло ей без труда найти предлог повидаться с ним. А что плохого в том, чтобы подружиться с пациентом? Так Стелла говорила себе в оправдание своего поведения.

Как это произошло?

На этот вопрос она не смогла дать удовлетворительного ответа. Отвела взгляд, приняла рассеянный вид. Может, то был просто случай бытовой похоти, легко возникающей и так же легко подавляемой? Но когда я высказал это предположение, ее задумчивая рассеянность исчезла, и на миг я ощутил, как в ней вспыхнула враждебность ко мне. Вспышка эта тут же угасла. Стеллой уже овладела глубокая депрессия, аффекты у нее не могли длиться долго. Сказала, что как-то увидела в его поведении силу, нежность…

Я не стал ничего уточнять.

В последующем разговоре Стелла описала подробно, чем Эдгар впервые очаровал ее, привлек к себе. Однажды теплым днем она вышла в огород нарвать салата и увидела в дальнем конце Чарли с пациентом, рослым брюнетом, которого не раз замечала у оранжереи, но даже не знала его имени; было это недели за две до танцев. Ей стало любопытно, что затеял мальчик, и она направилась к ним по дорожке. Сын крикнул ей, что придумал способ испытать свои силы, пусть подойдет, посмотрит. Чарли Рейфиел был полноватым мальчиком с бледной, как у матери, кожей, уже слегка покрывшейся веснушками. Темно-каштановые волосы падали ему на лоб густой челкой; когда он улыбался, между передними зубами виднелась щель. В то лето он неизменно носил легкую рубашку с короткими рукавами, поношенные шорты и сандалии; ноги его были постоянно поцарапанными и грязными из-за игр на открытом воздухе.

Стелла села в тень, на скамью у стены, и наблюдала, как Чарли заставил пациента встать на дорожке, взять черенок лопаты за оба конца и держать горизонтально, потом присел и ухватился за него посередине.

– Вверх! – скомандовал он.

Пациент глянул на Стеллу и стал поднимать лопату. Чарли медленно оторвался от земли, лицо его сосредоточенно скривилось, колени подтянулись к туловищу.


– Считаю! – крикнул мальчик. – Раз, два, три, четыре…

Он так висел на лопате до счета «двадцать», потом Стелла со смехом попросила сына дать отдых своему напарнику.

– Вниз! – крикнул Чарли и был мягко опущен на землю. – Сильный вы, – сказал он, восхищенно глядя на Эдгара, которого этого испытание как будто нисколько не утомило. Стелла сказала мне, что пока сын висел на черенке лопаты, как обезьянка, в ней впервые шевельнулся интерес к этому мужчине.

На другой день она снова пошла к оранжерее посмотреть, что делает вчерашний пациент. Пошла специально, никаких иных объяснений тут не может быть. Мужчина стоял на лестнице и вынимал из рамы разбитые стекла, осторожно высвобождая их из крошащейся замазки. Осколки он бросал в мусорный ящик, стоявший у лестницы, и каждые несколько секунд дремотная послеполуденная тишина нарушалась звоном бьющихся стекляшек. Увидя приближающуюся Стеллу, пациент спустился и снял толстые перчатки.

– Добрый день, миссис Рейфиел, – сказал он, слегка задыхаясь, встав прямо перед ней и убирая со лба волосы. Достал из кармана брюк красный платок, утер пот с лица, потом с рук, при этом глядя на нее с выражением, которое Стелла описала как приветливое, но вместе с тем и насмешливое, пожалуй, даже вызывающее, словно он таким образом побуждал ее проявить характер.

– Вам не обязательно прекращать работу, – сказала она, чувствуя себя совершенно непринужденно в этом поединке и тут же ощутив симпатию к этому человеку. – Я просто хотела взглянуть, что вы делаете.

– Эдгар Старк.

Они обменялись рукопожатием. Стелла, прикрыв глаза рукой, отвернулась и посмотрела на оранжерею.

– Стоит ли ее восстанавливать? – спросила она.

– О, это замечательное здание. Раньше строили надолго. Как вот эту штуку.

Эдгар с улыбкой показал на стену, видневшуюся сквозь сосны.

– Надеюсь, такой зловещей оранжерея не будет.

– Когда я все сделаю, она превратится в прекрасный летний домик. Хорошо устроились на новом месте?

– Мы здесь живем уже год.

– Так долго?

Эдгар достал жестянку с табаком и принялся свертывать самокрутку. Вид у него был независимый, и Стелле это понравилось. Держался он не как пациент.

– Давно вы здесь? – просила она.

– Уже пять лет, но скоро выйду отсюда. Я убил жену.

Услышав это, я подумал: «Нераскаявшийся Эдгар». Но Стеллу его откровенность не покоробила.

– Почему?

– Она мне изменяла.

– Прошу прощения.

Эдгар повел себя расчетливо. С ним случилась трагедия, и Стелла прониклась сочувствием. Жене судебного психиатра не пристало приходить в ужас от такого признания.

– Вы были плотником? – спросила она.

– Художником. Скульптором. Ваял главным образом портреты. Вы любите искусство, миссис Рейфиел?

– Здесь у меня почти нет доступа к нему. В Лондоне я часто ходила на выставки и в музеи.

Стелла сказала, что он вел себя не подобострастно – это было ее первым впечатлением – и не снисходил до нее. По ее словам, в нем ощущалось нечто надежное, зрелое, и я невольно подумал обо всех его бредовых речах по поводу убийства жены. Услышь их Стелла, она не сочла бы его зрелым и надежным. Но она их не слышала и потому на другой день, побывав в огороде, снова направилась к оранжерее.

Эдгар стоял на лестнице, на сей раз без рубашки. Чарли сидел на стене и разговаривал с ним о футболе. Эдгар был рослым, плечистым, с крепкими мышцами на груди, животе и бедрах, с нежной белой кожей. Стелла обратила внимание, что у него хорошие руки – большие, тонкие, изящные, сильные, чувствительные руки скульптора. Волос на теле у него не было. Она вдруг подумала, не располнеет ли он с возрастом, и предложила принести холодного питья.

Когда Стелла вскоре появилась с кувшином лимонада, Эдгар уже надел рубашку. Она спросила, не помешает ли им с Чарли, если немного посидит в тени на скамье. Ей нравится смотреть, как он работает, объяснила она, и я подумал о Максе, рассудочном Максе, таком же высоком, как Эдгар, но сутулом, бледном, вечно протирающем очки; он мог замыслить восстановление оранжереи, но выполнял замысел другой человек. И его усилия были уже заметны. Большая часть старых стекол исчезла, и здание начинало походить на скелет. Оно было странно красивым, сказала Стелла. Возвращаясь в дом, она уносила с собой образ рослого, уверенного мужчины, стоящего без рубашки на лестнице и осторожно вынимающего стекла из рамы викторианской оранжереи.

Стелла пришла туда и на другой день, и на третий. Эдгар поведал ей о своем сыне Леонарде, ровеснике Чарли. Сына он не видел уже больше пяти лет. Заботу о мальчике взяли на себя родные его покойной жены и решили, что он никогда не узнает, кто его отец. У матери эта история не могла не вызвать сочувствия.

Эдгар лгал. Сына у него не было.

Однажды он спросил, можно ли обращаться к ней по имени, и она ответила – да, только не в присутствии Джона Арчера или Чарли.

В другой раз, набрасывая эскиз железного флерона, которым нужно было заменить проржавевший старый, Эдгар спросил, можно ли нарисовать ее голову. Стелла ответила утвердительно. Он усадил ее на скамью позировать и через несколько минут показал ей странный рисунок, весь из нечетких линий, отнюдь не копию оригинала, без округлости и монументальности, которые я видел в Стелле, но тем не менее обладавший каким-то причудливым сходством с ней. Она спросила, можно ли взять его, и Эдгар, ни слова не говоря, вырвал из блокнота лист и отдал ей.

– Подпиши, – попросила она.

Рисунок Стелла хранила в запертом ящике стола, не показывая никому, так как не любила, чтобы ее слишком пристально разглядывали. Ничего предосудительного как будто не происходило, но Максу она не сказала ни слова о своем новом приятеле; постоянно умалчивая о встречах с ним, она вела себя несколько двулично. И оправдывала это. Она должна была понимать, что обман в конце концов разрушает все здоровое в браке, что ей придется испытать это на себе, но не понимала. Не хотела. Следствием такой уклончивости явилось все остальное.

Да ведь это сущий пустяк, твердила она себе, нелепо думать, что разговоры с пациентом в огороде могут иметь какое-то значение. Но если происходящее было сущим пустяком, почему ей приходилось вести такой спор с собой? Потому что у нее росло сексуальное влечение к этому мужчине, и она, сама того не сознавая, неразумно потворствовала своему влечению, ища общества этого человека, допуская его в свои фантазии.


Поначалу говорить на такие темы было нелегко. Стелла, я знаю, была склонна винить в случившемся, в трагическом его исходе судьбу или прихоти человеческого сердца. Она испытывала естественное, присущее всем людям желание снять с себя ответственность, но оправдываться или прятаться за отвлеченные понятия не хотела. Эдгара, единственного, кого она могла бы винить, Стелла защищала до конца. Я ни разу не слышал, чтобы она возлагала на него ответственность за произошедшее.

Я впервые узнал об их нарастающей близости в тот день, когда Чарли упал со стены, окружавшей сад. Неподалеку от оранжереи росла старая яблоня, и когда Эдгар работал, стоя на лестнице, мальчик взбирался на стену, а оттуда перелезал на дерево. По деревьям он лазал бесстрашно, но, будучи толстым, не очень ловко, и однажды, когда слезал с дерева обратно на стену, ветка обломилась. Чарли потерял равновесие, с криком полетел на тропинку и ударился так, что на какое-то время потерял сознание.

Стелла была наверху, когда Эдгар широким шагом вошел в заднюю дверь, держа на руках бесчувственного мальчика. Миссис Бейн, женщина, помогавшая ей по хозяйству, лущила на кухне горох. Муж ее, пожилой санитар Алек Бейн, рассказал мне потом, как отреагировала его супруга на пациента, который без стука заявился в дом и громко позвал миссис Рейфиел. Эдгар хотел положить мальчика на кровать или на кушетку, но у миссис Бейн не хватило духу направить его в гостиную, поэтому он прошел мимо нее через кухню в холл. Она опомнилась, только когда Стелла уже выбежала на лестницу и закричала от ужаса.

С Чарли ничего серьезного не случилось. Через несколько минут он пришел в себя, и Стелла не сочла нужным звонить Максу в больницу. Она обняла сына, а миссис Бейн пошла готовить холодный компресс, выражая распрямленной спиной свое мнение о пациенте, который без разрешения врывается в дом и обращается к жене врача по имени. Чарли хотел подняться, но Стелла сказала ему, что надо еще полежать, и повернулась к Эдгару, который стоял, приглаживая волосы.

– Спасибо, что принесли его.

Она видела, какое облегчение испытывает Эдгар от того, что Чарли не получил повреждений. Он явно чувствовал себя в ответе за случившееся.

– Мальчик цел и невредим, – сказал Эдгар.

– Вижу. Однако ему придется весь оставшийся день провести дома.

– Нет! – запротестовал Чарли.

– Придется, – повторила Стелла.

Эдгар вышел через кухонную дверь. Стелла понимала, что следует как-то объяснить миссис Бейн, почему он позволил себе такую фамильярность по отношению к ней, но ее охватила обычная самодовольная беспечность, и она не обмолвилась ни словом, поскольку не считала это нужным.


Физической близости пока не было, но этот случай послужил к установлению своеобразной связи между ними. Разумеется, ее следовало немедленно разорвать – ведь Стелла видела, что такое непринужденное поведение с пациентом должно рано или поздно стать причиной неприятностей. Тогда Стелла не задумалась, почему этот случай скорее позабавил, чем встревожил ее, но впоследствии сочла, что миссис Бейн рассмешила ее чувством собственного превосходства над пациентами.

Эдгар начал рассказывать ей о жизни в больнице, и Стелла с удивлением обнаружила, что до сих пор смотрела на происходящее там лишь с точки зрения Макса, психиатра. Теперь ей открылась другая точка зрения, она стала представлять, каково это – жить, есть и спать в переполненной палате, где находится шестьдесят человек вместо положенных тридцати, пользоваться санузлом, существующим с прошлого века и редко бывающим в исправности. Особенно ее ужаснул рассказ о пациенте из первого корпуса, который умывался собственной мочой и вытирался общим полотенцем.

Стелла почувствовала себя сопричастной. Отождествление, поначалу смутное, все усиливалось. Мысль, что этот человек – художник – страдает от гнусностей примитивного санузла, невозможности уединиться, грубого обращения, скуки и полной неуверенности в будущем, вызывала у нее негодование. Теперь Эдгар находился в третьем корпусе, у него была отдельная комната, но ему все равно приходилось терпеть много того, что Стелле, обладавшей обостренным чувством справедливости, представлялось несовместимым с лечением психически больных. Правда, она начала сомневаться, что Эдгар на самом деле психически болен. Думала, что он совершил преступление по страсти; а страсть, в сущности, вовсе не болезнь, разве не так?

Эдгар не хватал через край. Не бывал подолгу серьезным. Смешил Стеллу рассказами о кембриджском математике, который целыми днями, сидя в углу, производил сложные вычисления на клочке туалетной бумаги; об играх в бридж, ведущихся с такой горячностью, что некий пациент как-то едва не лишился глаза, когда спор перешел в драку. По его словам, иногда ему кажется, что он вступил в джентльменский клуб высшего разряда, так как знаком с банкирами, адвокатами, офицерами и биржевыми маклерами; со старыми итонцами и с людьми из низших слоев общества.

– Но всех нас объединяет одно, – сказал Эдгар.

– Что же?

– Мы все сумасшедшие.

Стелла хорошо запомнила эту минуту. Она сидела на скамье в тени садовой стены, а Эдгар с обнаженной грудью стоял на лестнице, смотрел на нее с высоты и улыбался собственной шутке. Но у Стеллы она улыбки не вызвала.

– Я не думаю, что ты сумасшедший, – возразила она.

Эдгар тут же посерьезнел.

– Я тоже.

– В таком случае ты не должен здесь находиться.

«Ты не должен здесь находиться». Разве не этого он добивался? Жена заместителя главного врача согласилась с тем, что он не должен находиться здесь. Это было большим успехом.


Затем состоялись танцы.

На следующий день утром Стелла сидела на кухне с чашкой чая, лениво листая газету. Ее одолевало беспокойство. Она почти всю ночь думала о случившемся, суть которого заключалась в том, что во время танца с Эдгаром она поняла – в пах упирается сквозь брюки его пенис. Стелла рассказывала, что вспоминала вначале свое недоумение, когда ощутила его эрекцию, а затем, мгновение спустя, осознание – да, это именно то, что она подумала; но когда отпрянула от Эдгара, когда раскрыла рот, чтобы выразить возмущение, увидела в его лице то, что заставило ее передумать, какую-то безгласную, смущенную беспомощность – он ничего не мог с этим поделать! Это было смешно и вместе с тем печально; она была растрогана потребностью, о которой сразу догадалась, поэтому снова прижалась к нему, и так они двигались в танце по центральному залу, прильнув друг к другу; его пенис упирался ей в пах. Теперь Эдгар широко улыбался, а она смотрела в сторону, сохраняя на лице чинное, непроницаемое выражение. Самообладание не изменило ей ни на секунду. Она едва не пожалела, когда музыка окончилась, а Эдгар резко повернулся и пошел в другой конец зала.

Меня это не шокировало. Однако я был удивлен и раздосадован не столько природой их тайного согласия – либидо у Эдгара было сильным, у Стеллы тоже, и обоих определенно возбуждало то, что все происходит на людях, – сколько тем, что он поставил под угрозу нашу общую работу, мою и его, таким бесцеремонным образом. Если бы Стелла сообщила о случившемся, это отбросило бы нас назад на несколько месяцев, может быть, даже лет.


Следующий день после танцев был одним из самых жарких в то лето. Стелла три или четыре раза принимала ванну и, раздеваясь, неизменно вспоминала ощущение пениса, упирающегося ей в пах. До сих пор ее сексуальный интерес к Эдгару был тайной поблажкой себе, и она не думала, что Эдгар ответит взаимностью, но вот ответил, и это сделало его присутствие в саду проблемой для нее.

Стеллу это раздражало. Ей нужны были лук, редис, салат. Она не была робкой, но возобновлять отношения с Эдгаром желания не испытывала, совершенно справедливо полагая, что давать, по сути дела, еще одно молчаливое согласие для нее невозможно. Она решила, что поскольку рано или поздно придется выходить в огород и ставить точку в общении с ним, то лучше уж рано. На другое утро она убрала посуду после завтрака, причесалась, подкрасила губы и вышла в заднюю дверь. Одета она была в легкий летний халатик, обута в белые сандалии на босу ногу.

Солнце уже припекало. Окружавшую сад стену покрывали крупные листья плюща, между кирпичами рос мох; Деревянная калитка с круглой мавританской аркой была недавно окрашена в зеленый цвет. Стелла в нерешительности остановилась перед ней, открыла накалившийся под солнечными лучами засов, вошла. Дорожка вилась среди обилия цветов и овощей, заросли кошачьей мяты подступали к самому гравию. День был ясным, безветренным, и среди розовых кустов жужжали насекомые. Цветочные горшки блестели на солнце. Дойдя до середины дорожки, Стелла увидела в дальнем конце сидевшего на скамье у стены Джона Арчера в рубашке с короткими рукавами; он, согнувшись и положив локти на колени, свертывал самокрутку. Разговаривать с ним Стелле не хотелось, но поворачивать назад было уже поздно. Он услышал ее шаги по гравию и тут же встал.

– Доброе утро, миссис Рейфиел.

– Доброе утро, мистер Арчер.

Возле стены были сложены вырезанные по размеру стекла. Эдгар, стоя на коленях, счищал крошащийся раствор кладки с фундамента оранжереи. Прикрыв глаза рукой, он сел на корточки и взглянул на Стеллу, стоявшую на дорожке в нескольких ярдах. Он ничего не говорил, просто смотрел на нее выжидающе, без улыбки; волосы падали ему на лоб, выражение лица было совершенно серьезным. Стелла понимала щекотливость положения. Джон Арчер должен был держаться с ней почтительно, так как она жена врача. Эдгар был пациентом и формально относился к более низкой касте, чем они оба. Но в огород ее привели его недвусмысленное заигрывание, безмолвный сексуальный призыв мужчины к женщине. Эдгар уже поднялся на ноги, но по-прежнему ничего не говорил, стоял, молча бросая ей вызов.

– Мистер Арчер, – спросила Стелла, – можно, Чарли поможет вам жечь костер?

Джон Арчер ответил, что можно.

– Вы же знаете, что за народ мальчишки. Если он будет помехой, гоните его.

Идя обратно по дорожке, Стелла представляла, какими взглядами обмениваются мужчины за ее спиной. Она почувствовала волнение, увидев безмолвный сощуренный взгляд Эдгара, но не поддалась ему, у нее пропало желание сочувственно относиться к этому человеку. «Хитрый, неприятный тип, – подумала она. – Решил, что одержал надо мной верх, раз я молчу о его поведении на танцах».

И выбросила из головы эту неприятную историю.


Несмотря на то что мы были приятелями, а может быть, именно поэтому, Стелла сначала была сдержанна в разговоре со мной, и я приписывал это чувству стыда. Я постарался показать ей, что скрывать от меня ничего не нужно, что осуждать ее я не собираюсь. Вскоре я понял, что ее молчание объясняется не стыдом, а незнанием моего отношения к Эдгару. Стелла сомневалась, смогу ли я понять ее поступок и тем более его причины, подозревала, что я буду порицать Эдгара. Поняв это, я объяснил, что не собираюсь осуждать его, сказал, что я психиатр и не даю моральных оценок. Судя по всему, она нуждалась в этом подбадривании.

Тут Стеллу словно прорвало, и рассказ полился со множеством подробностей. Она вышла в задний сад вместе с Чарли. Читала роман, но то и дело с беспокойством отрывалась от него, так как мальчик стоял на коленях у края пруда, глядя в воду. Пруд был глубоким, и ей было неприятно видеть сына там, но и слишком уж оберегать его не хотелось. Чарли все лето возился с разными амфибиями, которых держал в стеклянных резервуарах с водой. Макс сказал сыну, что будет очень рад, если тот решит стать зоологом.

Стелле амфибии не нравились, не нравилось и то, что Чарли так засмотрелся на воду. Она собиралась сказать, чтобы он отошел от пруда, но тут в доме зазвонил телефон.

– Отойди от края! – крикнула она сыну и, пробежав по газону, вошла в открытое французское окно.

У Эдгара была комната на первом этаже в третьем корпусе. В одном конце отделения находилась дневная палата, в другом – комната санитаров и два маленьких кабинета для собеседований, один из них с телефоном. Как Эдгар нашел возможность позвонить, я так и не выяснил. Разумеется, это было связано с большим риском – если бы он попался, то лишился бы отдельной комнаты и возможности выходить на работу. Все внутренние звонки проходят через больничный коммутатор, так что, видимо, он представился санитаром и сказал, что ему нужен доктор Рейфиел.

Через несколько минут, вернувшись в сад, Стелла не могла толком понять, что с ней случилось. Эдгар извинился за свое поведение. Это звучало так забавно и так убедительно, что она невольно вновь почувствовала к нему симпатию. Он напомнил ей об их добрых отношениях, сказал, что они для него очень важны, и вскользь упомянул, что уже пять лет не знал женщин. Умен был мой Эдгар, ничего не скажешь. Сказал, что совершил непростительный поступок, но благодарен, что она никому о нем не сказала. Стелле ни тогда, ни впоследствии не пришло в голову рассказать Максу об этом звонке, как и о поведении Эдгара на танцах.

Чарли все еще был на краю пруда. Крикнул матери, что там, кажется, змеи. Стелла села и раскрыла книгу, не стала отгонять сына от пруда, хотя он теперь наклонялся слишком низко, держался одной рукой за край, а другой шарил в воде. Она почти сразу забыла о нем и невидяще уставилась на заднюю стену дома, раскрытые французские окна гостиной, дверь, ведущую в холл, в конце его парадную дверь, расположенную с фасада, однако видимую с того места, где она сидела в тени старого ясеня. За парадной дверью находились подъездная аллея, деревья и Стена. На душе у Стеллы были легко, спокойно, словно порядок вещей, нарушенный своевольным пенисом, наладился и ее дружба с Эдгаром возобновилась.