Завещание Сперанского

«…Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот — хохот, похожий на тот, которым смеются на сцене. Кто-то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха, ха, ха».

«Война и мир», том второй — напоминаю источник цитаты тем моим согражданам, которым не повезло с учителем литературы. У большинства же из нас, выпускников советских и постсоветских школ, первые и нередко последние ассоциации, связанные с этим именем — Сперанский, — восходят, очевидно, к резким и запоминающимся чертам образа, созданного Толстым: прежде всего, этот «звонкий, отчетливый», как на сцене, смех; затем, напомню, «зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд», «руки, несколько широкие, но необыкновенно пухлые, нежные и белые…». В целом же Толстой с обычным своим искусством добивается поставленной цели: Сперанский в «Войне и мире» одна из очень немногих ненатуральных, искусственных и даже несколько противоестественных фигур.

Всё органично в «Войне и мире», все герои предельно естественны, все на своих местах: князь Андрей, Пьер, семейство Ростовых, Александр I, капитан Тушин, французский офицер Рамбаль и так далее; все, вплоть до коня Николеньки Грачика и волка из сцены охоты. И лишь буквально несколько фигур выглядят здесь претенциозными и фальшивыми, резко и неприятно выделяясь на фоне живой жизни, которой насыщена великая эпопея. Главная из них, несомненно, Наполеон; на втором месте — его почитатель Сперанский.

И это при том, что, смотря на Сперанского глазами князя Андрея, Толстой видит в нем «разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России». В следующей фразе Толстой, со свойственной ему последовательностью, повторяет ключевое для этого образа слово — «разумно» — еще трижды: «Сперанский, в глазах князя Андрея, был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности. Всё представлялось так просто в изложении Сперанского…»

Какие, согласитесь, замечательные и редкие в нашем отечестве достоинства! Но, несмотря на них, Сперанский явно не вписывается в русскую жизнь, воссозданную в гениальном романе. Несмотря на них — или именно из-за них, быть может… Забегая вперед, могу сказать, что образ Сперанского, на мой взгляд, как, впрочем, и образы подавляющего большинства других исторических лиц в гениальном романе, вполне соответствует действительности. И трагизм этого образа прочувствован Толстым с обычной для него глубиной и показан с обычным для него искусством. И это при том, что Сперанскому в «Войне и мире» уделено всего несколько страниц; но они написаны для знающего — или — стремящегося узнать. Я хорошо помню свои юношеские впечатления от этих страниц: загадка! притом интереснейшая!

Я думаю, для многих «Война и мир» стала порталом, открывающим путь к познанию русской истории. Но насколько же тернистым оказывается этот путь! Исторические труды, создаваемые профессиональными учеными-историками, как правило, безличностны: и в том отношении, что личность самого автора в этих сочинениях обычно почти не ощущается, и в том, что главнейшими действующими лицами являются не конкретные, живые люди, творящие историю, а отвлеченные формулы и понятия. Причем это почти в равной степени характерно как для «старой», дореволюционной историографии, особенно для трудов адептов государственной школы, так и для советской, использовавшей во многом уже сложившиеся приемы и методики. Прежде «марксизм-ленинизм» нередко выжимал из исторических сочинений советского времени те остатки человечности, которые все-таки можно было отыскать в трудах русских историков, а вместе с ними — и последние проблески здравого смысла. В наше время положение здесь, если и меняется к лучшему, то чрезвычайно медленно — становиться другими нелегко… Своеобразной «компенсацией» занудству и зауми научных трудов становится литература, порожденная рынком, которая вполне заслуживает названия «бульварной». Об этой литературе писать особо не приходится — от нее можно лишь открещиваться или отплевываться. При таком положении дел поневоле возвращаешься к Пушкину, Толстому, Лескову, ища и находя в их произведениях, посвященных вымышленному, драгоценные крупицы реального…

Но конечно же любому читателю, увлекшемуся, благодаря классике, познанием прошлого, хочется развития затронутых там сюжетов, хочется вдосталь насладиться «живой историей» — пусть и в работах более скромного уровня. И в этом отношении серия «ЖЗЛ» была просто незаменима в советские времена; свое значение она сохраняет и поныне, именно в книгах биографического жанра автор не просто получает возможность показать «сотворение истории» через людские судьбы — он специально настроен на это. Естественно, что подобный подход предъявляет к автору особые требования: помимо знания исторического материала он еще должен разбираться в людях; должен обладать умением связать социальное и личное в одно органичное целое, называемое историческим прошлым… Умение это редкое и, соответственно, удача в биографическом жанре отнюдь не предопределена; скорее напротив… И мне, специалисту по истории XIX века, для которого Михайло Михайлович Сперанский всегда был в полном смысле этого слова ключевым деятелем эпохи, остается только радоваться тому, что посвященная ему книга В. А. Томсинова является несомненной удачей автора.

Однако прежде, чем перейти к характеристике этой незаурядной во многих отношениях книги, мне представляется необходимым сказать несколько слов в продолжение затронутой темы: о месте Сперанского в русской истории — точнее о его, так метко подмеченной Толстым, неуместности; и в то же время о его несомненной, из ряда вон выходящей значимости. Этой задаче, собственно, посвящена книга Томсинова, и, как мне представляется, я ни в коем случае не вхожу в противоречие с уважаемым автором. Мне всего лишь хочется специально выделить то, что может затеряться для читателя в этом чрезвычайно фактурном, богатом материалом произведении.

По-моему, нет сомнений в том, что при всей своей незаурядности, при всей серьезности своей конкретной государственной деятельности, Сперанский остался в истории как фигура из ряда вон выходящая почти исключительно благодаря своему знаменитому сочинению «Введение к уложению государственных законов», которое в исторической литературе обычно именуется «План государственного преобразования» (очевидно, с легкой руки издателей, подготовивших наиболее известную его дореволюционную публикацию). Между тем этот план так и не был осуществлен; он, собственно, не осуществлен до сих пор. И это при том, что общая, так сказать, абстрактная разумность предложений Сперанского очевидна. Причем не только нам. Несмотря на всю ту резко негативную реакцию, которой встретила план большая часть прочитавших его представителей сановной бюрократии и высшего света, сочинение Сперанского нашло понимание и у современников. Достаточно сказать, что сам Александр I, августейший работодатель Сперанского, поручивший ему разработку плана государственного преобразования, по прочтении выразил автору свое удовлетворение…

Вообще, история создания плана, его негласного обсуждения в верхах (напомню, что знаменитая антитеза плану «Записка о древней и новой России» Н. М. Карамзина была опубликована у нас полностью только в 1900 году) и, наконец, крушения преобразовательных стремлений Александра I (а вместе с ними и Сперанского) изучена и изложена в нашей литературе достаточно полно; то же можно сказать и об анализе содержания знаменитого плана[1]. Однако важнейший вопрос о мотивации Александра I, поручившего Сперанскому решить вопрос коренного преобразования государственного строя Российской империи, на мой взгляд, до сих пор решался совсем неудовлетворительно; то же можно сказать и о конечных оценках замечательного сочинения Сперанского.

Повторюсь: обращаясь вместе с автором книги к жизни и деятельности М. М. Сперанского, мы сталкиваемся с ключевой фигурой, касаемся одного из важнейших узлов исторического процесса в России. В 1808 году Сперанский получил от Александра I, главы самодержавно-бюрократической системы, державшей население России в полном подчинении, задание поистине небывалое: пересмотреть самые основы веками складывавшейся системы. И несмотря на конечную неудачу этой первой серьезной попытки управлять страной иначе, на других основаниях, значение разработанного Сперанским плана трудно переоценить. Пусть пока всё ограничилось словом — но в этом слове, как мне представляется, была несомненная истина: своей привлекательности для нашей страны план Сперанского, по-моему, не утратил до сих пор…

Чуть подробнее. Общие идеи, связанные с водворением «законности» в России и привлечением представителей разных слоев населения к этой работе, исследователи обычно — и, на мой взгляд, справедливо — связывают с тем воспитанием, которое получил Александр I, и, прежде всего, с влиянием самого главного воспитателя — швейцарца Ф. Лагарпа. «Дней Александровых прекрасное начало», выразившееся в деятельности Негласного комитета, обычно характеризуют как первую попытку реализовать эти идеи на практике. Что тоже, в общем-то, справедливо… Но все же, даже если оценивать эту деятельность всего лишь как попытку подготовить почву для некоего грандиозного преобразования, даже при такой минимальной требовательности к ней, нельзя не признать, что результаты были небогатыми…

Наиболее сильное впечатление своей последовательностью и завершенностью производили министерская реформа и указ о правах Сената 1802 года. Но именно они менее всего были направлены в будущее: в обоих случаях речь шла лишь о дальнейшем совершенствовании привычной для России самодержавно-бюрократической системы управления — той самой, которая создавалась здесь веками. Что же касалось попыток смягчить крепостные отношения и дать начальное образование массе крестьянского населения, то они оказались предельно робки и непоследовательны, хотя именно в этих сферах открывался путь к принципиальным переменам в России, к выходу страны на новый уровень бытия. Однако меры, принятые здесь, крепостное право реально не ослабили и грамотных людей в народной среде почти не прибавили…

Иными словами, предложив в 1808 году Сперанскому заняться разработкой преобразований, Александр I, по сути, начал с нуля, сделав первый, по-настоящему серьезный шаг к вожделенной цели. При этом следует реально оценивать ситуацию, в которой этот шаг был сделан — она хорошо обрисована в книге Томсинова. Если первые годы правления Александра характеризовались своего рода эйфорией привилегированных классов, уставших от его непредсказуемого предшественника Павла, с безумным стремлением последнего к некоей справедливости, уравнивающей всех перед лицом высшей власти, то в это время популярность молодого царя резко упала. Невнятность первых государственных мер и особенно военные поражения в заграничных походах 1805–1807 годов, враждебно встреченный Тильзитский мир — от всех этих неудач очарование, которое поначалу внушал Александр, рассеялось как дым. Недаром зарубежные послы, быть может, несколько сгущая краски в своих донесениях этого времени, не только писали о недовольстве царем, но и предрекали ему судьбу его несчастного отца.

Вот здесь-то и встает вопрос о причинах, заставивших Александра инициировать разработку плана, реализация которого должна была серьезно изменить и государственный строй, и общий строй жизни в России. Вопрос, принципиально важный: кому, как не нам, россиянам, доискиваться до причин, рождающих серьезные и к тому же благие перемены?..

Между тем в большинстве работ, посвященных этой эпохе, ответ дается банальный до оскомины; появление плана государственного образования объясняется не более чем испугом Александра I за свое царское положение — в общем, «царь испугался, издал манифест»… Характерно, что этот тезис, выдержанный в духе ленинских заявлений о том, что царская власть идет на уступки только с большого испуга, мы встречаем уже в известном дореволюционном «Курсе истории России XIX века» либерального и очень основательного историка А. А. Корнилова: «…Александр, которого смущала все усиливающаяся в обществе оппозиция, в видах успокоения общества решил возобновить свои прежние заботы об улучшении управления Россией, рассчитывая вернуть таким образом прежнее сочувствие к себе общества». Более чем через полвека этот тезис повторяется в другом — и тоже, в целом, очень достойном обобщающем курсе лекций советского историка С. Б. Окуня: «…В 1808 г. Александр… вновь вынужден был стать на путь реализации либеральных реформ… Теперь, когда недовольство охватило более широкий круг населения, проекты реформ, естественно, должны были носить более радикальный характер». Как видим, лексика различная, мысли идентичные: Александр затеял все это дело для того, чтобы «успокоить» — по Корнилову, «общество», по Окуню, некий «более широкий круг населения».

Естественно, встает вопрос о том, кто скрывается за этими не совсем ясными терминами; кого конкретно мог опасаться всемогущий русский царь? Очевидно, вспоминая и отцовскую горькую судьбу, и другие трагические эпизоды эпохи дворцовых переворотов, Александр, если должен был кого опасаться, то в первую очередь своих приближенных — сановников, представителей высшего света, офицеров гвардии; в перспективе — очень отдаленной, по-моему, — всего поместного дворянства в целом. Основная масса населения страны — многомиллионное крестьянство едва ли вообще заметило, что Екатерину сменил Павел, Павла — Александр… Горожане — мещане, купечество — были чуть более «политически грамотны», но кто и когда в самодержавной России XVIII — начала XIX века принимал во внимание интересы людей, составлявших значительный процент населения и абсолютно лишенных возможности влиять на положение дел в государстве? Выходит, что Александром двигало стремление «успокоить» именно привилегированных, с большим сомнением отнесшихся к его первым робким преобразованиям и недовольных прежде всего неудачами царя во внешней политике и их последствиями — Тильзитским миром и сближением с наполеоновской Францией. Общим же положением дел в России они — представители бюрократии и дворянства — не могли быть недовольны, потому что это положение — самодержавно-бюрократический строй, система крепостных отношений — веками отрабатывалось именно под них, с учетом прежде всего их интересов. Если кто и снимал пенки со своеобразного устройства русской жизни, то это именно они — чиновник и помещик. И вот теперь им в утешение царь повелевает начать разработку плана, направленного на «коренные перемены»…

Даже если не входить в детали этого плана, очевидно, что подобное объяснение — нонсенс. Для высших сановников, выражавших интересы бюрократии в целом, серьезные изменения существующего строя могли означать лишь умаление их власти. «Благородное дворянство», которому правительство в XVIII веке с головою выдало крестьян, превратив массу трудового населения России в безгласное быдло, и предоставило максимум возможного влияния на местах — через корпоративные дворянские собрания, выборы уездной администрации, могло мечтать, пожалуй, только об одном: о непосредственном влиянии на верховную власть. Для этого нужно было создать чисто сословный дворянский орган — что-то вроде общероссийского дворянского собрания, поставив в зависимость от него царя и правительство.

Наиболее «продвинутые» дворянские идеологи работали над этой идеей и в XVIII веке, и позже, но совершенно очевидно, что не они делали погоду: основная масса поместного дворянства охотно предоставляла царю самодержавную власть за «чечевичную похлебку» — возможность жать все соки из крепостных и чувствовать себя хозяевами положения на местах. Тем более ни малейшего интереса у них не мог вызвать план, предлагавший привлечь к решению местных и общегосударственных дел представителей разных слоев населения, что могло означать для поместного дворянства только одно — потерю части своих привилегий.

Согласитесь — очень странный план «успокоения»… Известно, какую резко отрицательную реакцию в верхах вызвал созданный Сперанским документ, в котором, судя по всему, были предельно скрупулезно и основательно разработаны общие пожелания самого Александра; известно, с каким восторгом была принята здесь знаменитая «Записка о древней и новой России» Н. М. Карамзина, отношение которого к предложениям Сперанского легко укладывается в одну единственную фразу «Кому всё это нужно?». Конечно, царь мог не ожидать — и, очевидно, не ожидал — взрыва негодования подобной силы; но неужели он и в самом деле рассчитывал на восторги своего окружения и тех, кто стоял за ним, предлагая «коренные перемены» людям, благополучие которых зависело чуть ли не в первую очередь от незыблемости самодержавно-бюрократического строя? Для этого нужно было быть либо неумным человеком, либо неисправимым романтиком… При всей своей мечтательной увлеченности «высокими» идеями Просвещения Александр I не был ни тем ни другим.

Мне представляется, что вся эта история с планом государственного преобразования была смелым и рискованным экспериментом — пусть и проведенным на чисто теоретическом уровне. Причем на эксперимент этот верховная власть в лице «заказчика» — Александра — и исполнителя — Сперанского — пошла не из желания кому-то угодить и кого-то успокоить, а из государственных соображений высшего порядка. Мне представляется, что заявления о стремлении «ограничить деспотизм», которые в начале своего правления неоднократно делал Александр I, порождались не столько «возвышенными мечтаниями» в духе уроков Лагарпа, сколько ясным и вполне разумным сознанием проблем, реально существовавших в Российском государстве.

После восшествия на престол Александр I как человек, тонко чувствовавший ситуацию, все яснее должен был осознавать пороки самодержавного строя. Если даже счесть его замечания относительно деспотизма безответственной бюрократии по отношению к массе населения сугубо демагогическими — что, я думаю, было бы совсем не верно — то ведь у системы, господствовавшей в России, были и такие черты и качества, которые угрожали уже не народным, а собственным интересам Александра как главы государства. В условиях резкого падения своей популярности царь неизбежно должен был поразмыслить о том, почему заговоры и перевороты стали обычным, почти заурядным явлением в России именно после того, как в начале XVIII века Петр I своими реформами обеспечил здесь полную и окончательную победу самодержавно-бюрократическому строю?

Ответ, как мне представляется, напрашивался: концентрация всей возможной власти в одних руках порождала соблазн эту власть свергнуть… Дворцовые перевороты идут один за другим именно тогда, когда власть сосредоточивается в одних руках, в одном тронном зале.

На первый взгляд самодержавный строй, к которому Россия пришла в XVIII веке, был воплощенным идеалом для ее правителей: вся власть в твоих руках, никто и ничто тебе не помеха, управляй, как хочешь! Но любой самодержец по неизбежности вынужден был управлять, опираясь на тех, кто «толпился у трона», на тех, кто составлял серьезную социальную силу… Бюрократы-сановники, высший свет, гвардия плотным кольцом охватывали главу государства; на местах представители верховной власти тоже надежно были «окольцованы» поместным дворянством. Вся прочая Россия терялась за этим средостением… Чиновник и дворянин-помещик были определяющей силой в России, и если этой силе нечего было противопоставить, то глава государства неизбежно попадал в самую серьезную зависимость от нее. Он вынужден был управлять, считаясь с теми, кто окружал его в столице, с теми, кто оказывал давление на власть на местах. Иначе…

Екатерина, бабка Александра, отлично понимала, что скрывается за этим «иначе», и потому раздавала направо и налево в помещичьи руки сотни тысяч десятин земли вместе с государственными крестьянами, жаловала дворянству в целом всё новые привилегии, а его избранным представителям «во власти» — чины и ордена, нередко за заслуги весьма сомнительные, старательно закрывая глаза на явные, вопиющие их злоупотребления.

Павел же, отец Александра, у которого при всей его взбалмошности было искреннее стремление к порядку и справедливости (пусть и очень своеобразно понимаемым), пытался с этими злоупотреблениями бороться — и был убит гвардейскими офицерами — дворянами, возглавляемыми одним из высших сановников империи!.. Когда вся власть оказалась сосредоточенной в одних руках, когда один-единственный человек стал нести ответственность за все, что происходило в стране, у недовольных, которых хватает при всяком порядке, появился страшный соблазн: изменить положение дел «к лучшему» одним ударом — табакеркой, вилкой, чем угодно.

Обойтись без сановников, придворных, гвардии, лишить дворянство влияния на местах Александр I конечно же не мог, да и не собирался. Но хорошо затвердив азы просветительства, молодой царь знал, что в теории эту, опасную своей косной мощью систему можно — и нужно! — уравновесить другой, отличной от нее в принципе. Для стабилизации государственного строя следовало попытаться привлечь к управлению страной и в центре, и на местах выборных представителей разных слоев населения, которые работали бы не на верховную власть, а на это население: в отличие от чиновников-бюрократов, назначаемых сверху, выборные должны были бы в своей деятельности принимать во внимание прежде всего пожелания тех, кто их выбрал. На местах — в волостях, уездах и губерниях — выборные решали бы хозяйственные проблемы, создавали бы школы и больницы; в центре, в тесном сотрудничестве с верховной властью, принимали бы участие в совершенствовании законодательства.

Помимо того, что подобная система оживила бы местную жизнь и придала бы законодательной работе более органичный характер, она могла бы стать надежной опорой верховной власти, обеспечив ей большую самостоятельность и независимость по отношению как к бюрократии, так и к корпоративным дворянским собраниям. В самом деле власть, опирающаяся на сотни органов самоуправления, разбросанных по всей России, имеющая за собой выборный законодательный орган, — такая власть приобрела бы стабильность и внутреннюю силу, немыслимую при самодержавно-бюрократическом строе. Ее уже нельзя было бы ликвидировать одним ударом — убийством, заговором, дворцовым переворотом…

Таким образом, Александр, как мне представляется, в этот действительно тяжелый период своего правления думал поначалу не о том, как угодить сановникам, придворным, дворянству, а о том, как достойно противостоять им, перестав быть заложником привилегированных. Создание системы самоуправления на местах, увенчанной законосовещательным органом в центре, как будто позволяло ему решить эту проблему. В теории во всяком случае…

Вот в этой-то оговорке как раз и крылись основные причины, породившие трагический характер русской истории — во всяком случае истории XIX — начала XX века. Ведь то, о чем на уровне общих соображений размышлял Александр I, было вполне разумно, а следовательно — своевременно. И характерно, что В. А. Томсинов — в отличие от процитированных выше авторов — в главе, посвященной работе Сперанского над планом государственного преобразования, тонко и убедительно показывает именно своевременность стремлений Александра I к ограничению «произвола бюрократии». И столь же убедительно и верно говорит о главном противоречии, делавшем ситуацию почти безысходной. Автор пишет об «основном противоречии в русском обществе — противоречии между настоятельной необходимостью в новом общественно-политическом устройстве и отсутствием для данного устройства соответствующего человеческого материала». По-моему, по этому поводу можно сказать еще более резко и отчетливо: в России начала XIX века не было социальных сил, на которые можно было бы опереться в проведении в жизнь преобразований, необходимых для спокойного и последовательного развития страны. Те, кто представлял собой серьезную силу, не желали никаких серьезных перемен; те, кому эти перемены в принципе пошли бы на пользу, были темны, невежественны, раздроблены, бессильны…

В такой ситуации самый разумный, максимально тщательно продуманный и убедительный план преобразований был обречен на неудачу. Мало того — чрезвычайно трудно было найти человека, не только способного выполнить поставленную царем задачу, но и готового пойти на то, что сулило авторство подобной работы, серьезно затрагивавшей интересы тех, кто реально властвовал в России. На счастье Александра I, у него был Сперанский… Можно сказать с уверенностью, что и сама идея пойти на разработку плана пришла к Александру именно потому, что рядом с ним находился человек, идеально подходивший на роль камикадзе…

Книга, предложенная вниманию читателей, в значительной степени адекватна личности ее главного героя. Автор счастливо сочетает в себе прекрасное знание материала, предельно добросовестное отношение к своему делу и живое восприятие истории. Последнее вообще встречается нечасто…[2]

Мне представляется, что эта книга достойно продолжает ряд немногих по-настоящему добротных биографий М. М. Сперанского. В этот ряд я, собственно, включил бы лишь две дореволюционные работы: прежде всего, это труд М. А. Корфа, в котором при всей его официальной велеречивости впервые был собран и систематизирован основополагающий исторический материал по М. М. Сперанскому; и суховатую, сдержанную, но в то же время очень дельную книгу А. Э. Нольде, совсем недавно ставшую известной российскому читателю[3].

Пусть чтение произведения В. А. Томсинова и требует некоторых усилий: она так густо замешана на богатом фактическом материале, что при первом подходе производит впечатление чуть монотонное; некоторые размышления автора, впрочем, всегда интересные, в свою очередь, могут показаться излишне отвлеченными… Но, право же, постижение этого текста стоит затраченных усилий. Материал, с которым умело работает автор, позволяет ему вылепить очень выразительный образ своего героя, последовательно вписав его в эпоху; размышления и рассуждения в конечном итоге преследуют достижение той же цели.

Как мне представляется, автору в большей степени, чем его предшественникам, удалось показать и трагизм судьбы Сперанского, и всю значимость этой судьбы в русской истории. Сперанский — государственный деятель, во многих отношениях близкий к идеалу, умный, образованный, предельно ответственный и тому подобное, — имевший поначалу безоговорочную поддержку самого царя, оказался бессильным изменить уродливое устройство русской государственной жизни. Все его многочисленные таланты обратились ему во вред, вызывая не уважение и восторг, а злобу и ненависть. Сперанский, с его предельным рационализмом, с его искренней верой в творящую силу разума, был воспринят здесь как темная, разрушительная сила… Сперанский-реформатор оказался в этой стране чужим и одиноким; своим, предельно органично вписывающимся в российский истеблишмент того времени, был здесь главный оппонент Сперанского, признанный гений консервативной мысли Н. М. Карамзин, отказывавший России в праве на какие бы то ни было серьезные перемены, а следовательно — на развитие… Награды, почести и уважение в полной мере пришли к Сперанскому лишь при Николае I, когда он со свойственным ему блеском провел систематизацию российских законов — тех самых, на основе которых базировалась душившая страну самодержавно-бюрократическая система.

А. А. Левандовский