"Моя вина" - читать интересную книгу автора (Хёль Сигурд)

ГУНВОР

Как-то весною 1921 года, кажется, это было в середине апреля, сразу же после пасхи, Ханс Берг ввалился в мою узкую темноватую камору и, как всегда, с места в карьер, сказал:

— Хочешь познакомиться с одной девочкой?

Вопрос излишний.

— Тогда приходи сегодня в девять к Хейденрейху, — сказал Ханс Берг, — он что-то там устраивает. Собирался познакомить меня с какой-то девочкой. Я обещал прийти, да неохота — не выношу этого паршивца и всех его девчонок. Так я пойду скажу, что мне некогда, а ты придешь. Значит, в девять, запомни.

И он ушел.

Тогда-то я не знал того, что теперь знаю, — в то время он был влюблен в девушку, о которой недавно рассказывал Индрегор. Неприязнь к Хейденрейху была только предлогом. Нам всем не нравился Хейденрейх, но мы терпели его — терпели из-за девочек. А Ханс Берг прекрасно умел с ним обходиться, ругая его в глаза.

Хейденрейх был медик, не очень молодой. Нам тогда он казался почти пожилым. Ему было под тридцать. Он уже кончил фармацевтический, вот почему был нас старше. Элегантный, лощеный — этого мы не могли отрицать. Но оттого он нравился нам еще меньше. Особенно завидовали мы его тонким шелковым рубашкам, как он говорил, подаренным американской кузиной. Каждая стоила, верно, не меньше десяти долларов.

Хейденрейха в значительно большей степени, чем кого-нибудь из нас, можно было назвать светским человеком. Он был к тому же достаточно богат, но насколько — мы, впрочем, не знали, так как он был довольно скареден. Во всяком случае, у него доставало средств жить в просторной изящной комнате и так поставить себя с хозяйкой, что она никогда не докучала ему расспросами, если какая-нибудь дама слишком поздно у него задерживалась. О, по части женщин этот Хейденрейх был дока. Не раз провожали мы его долгими взглядами, когда, помахивая тросточкой, он проводил мимо нас очередную девицу, явно слишком роскошную для нас.

Да, Хейденрейх и девочки! Его бесчисленные завоевания немало способствовали тому, что мы рано начали цинично смотреть на женщин. Подумать только — такой старый! И что они в нем находят! О, мы-то все терпеть его не могли — хвастун, враль, и к тому же он лопался от самоуверенности, отнюдь не оправданной, по нашему мнению.

Вдобавок он был из Кристиансанда — или нет, кажется, из Мандаля? — и говорил на диалекте, который мы все находили несносным. Но покоритель сердец он был необыкновенный. И иногда — вот как в тот вечер — что-нибудь перепадало кое-кому из нас. Хейденрейх зашел ко мне тотчас же после того, как ушел Ханс Берг. Он хотел удостовериться, что все будет в порядке. Тактично, как всегда, он предупредил меня, что я приглашаюсь на роль дублера, кто-то там из мужчин не может явиться по уважительной причине, но нельзя послать отказ соответствующей девушке. Все, собственно говоря, устраивается для его особого интереса. Он завязал знакомство с одной девушкой — высший класс, — но она что-то осторожничает, требует общества. Та, которая предназначается для меня, тоже миленькая, даже очень… Была помолвлена, но дело расстроилось, так что теперь у нее никого. Являться, значит, к девяти, в его квартиру.

Уже собравшись уходить, в дверях он сказал:

— Как ты вообще-то, женщинам нравишься, а, детка?

Я ответил — и это была правда, — что что-то не замечал.

Да, сказал он, он, собственно, так и думал, хотя есть одна девушка, и чудная девушка, которая… ну, да ладно… А все-таки^ кто же это? Да нет, это он просто так. Ну все, хватит болтать. Вечером выяснится, на что я способен. Он уж посмотрит, как я покажу себя с этой душечкой, с этой милашкой, которая теперь осталась без дружка…

И он ушел. Мне хотелось крикнуть ему вдогонку: «Пошел ты ко всем чертям!»

Детка! — так он выразился. Я был на полголовы его выше. Я считал его хвастуном, самодовольным, бестактным циником.

Но когда время приблизилось к девяти, я, задыхаясь от волнения, входил в его квартиру.

Я побаивался. Эти хейденрейховские девочки! Я сталкивался кое с кем из них, и они мне не нравились. Мне они казались слишком доступными, пустыми, вздорными, иногда грубоватыми — и чересчур опытными. Я чувствовал себя неуверенно в их обществе. Нет, мне не нравился Хейденрейх, мне не нравились его девочки. И вот я шел к нему. Я нервничал, боялся. Меня туда тянуло.

Теперь-то я многое понимаю. До чего же легко понять все это теперь, спустя столько лет.

Я понимаю, что Хейденрейх старался быть милым со мной — на свой лад, конечно. Я даже думаю, что я ему скорее нравился, и он хотел дать мне несколько полезных уроков. А я — да не мог же я тогда заглянуть в будущее…

Приходится признаться, что он, собственно, тоже нравился мне. Но я его немного боялся. И пугало и привлекало меня в нем то, что он был постарше меня и что у него было побольше денег. И еще то, что он был циник. Он стремился брать от жизни те радости, которые она предлагает. И это были простые радости.

Здесь его интересы и интересы тех юных дам встречались. То были продавщицы, секретарши, порождения низших слоев среднего класса Осло — со всеми вытекающими отсюда последствиями. Они пооканчивали специальные курсы, кое-кто из них, быть может, сдал экзамены на аттестат зрелости. Весь день напролет они простаивали за прилавком или просиживали за машинкой. Дома они видели мало удовольствий или вовсе никаких. Им было по двадцать, двадцать пять лет. Наверное, — я так думаю — у них была надежда выйти замуж. Но это не получалось. А иногда и надежды не было. Им просто хотелось получить свою порцию радости, и за радость они готовы

130 были платить. В их среде каждый знал, что ничто не дается задаром. Жизнь в магазинах и конторах безжалостно и грубо обучала их этой премудрости. И поскольку случалось так, что им уже не нужно было блюсти невинность, они прикидывали в уме и решали: после двадцати цена на них падает с каждым годом. А через десять лет, когда рассчитывать уже не на что, можно будет выйти за постылого, облезлого сослуживца, если удастся, конечно.

Но нищему, одинокому, робкому и совершенно неискушенному студенту из крестьянской среды эти созданья казались грозно-опасными, опытными и циничными. Их беззащитности ему не дано было разглядеть.

Комната Хейденрейха была на Пилестредет, во втором этаже, окнами на улицу. Большая, как театральный зал, с диванами, креслами, письменным столом, плетеными стульями и бог знает еще с чем.

Когда я вошел, я застал троих молодых людей и четырех девушек. Встречу перенесли на полдевятого, но меня не сумели предупредить.

Мужчины были мне знакомы. Все девушки были новые. Та, которая, как я понял, предназначалась мне, окинула меня быстрым взглядом, мгновенно — с головы до пят. Оценивающим взглядом. У меня по спине пошли мурашки — она была по-своему хороша, со светлыми волнистыми волосами и круглым, живым, не очень запоминающимся лицом. Только глаза были необычные — большие и темные.

Оценила меня и нашла, что я не гожусь, — так я подумал. Как часто я так думал в те времена… Спрятаться в самый темный угол! Лететь на огонь и опалить крылышки! Счастливая, пора юности… Я почувствовал, как у меня потеют ладони в предчувствии моего позора.

Она снова взглянула на меня. Думаю, это длилось секунду, но мне она показалась вечностью. Я заставил себя взглянуть ей в глаза, заставил себя улыбнуться, понял, что я дрожу, понял, что я покраснел до корней волос. Она улыбнулась в ответ. Едва заметной улыбкой.

— Конечно, это вас припасли для меня?.. — Голос у нее был мягкий, и теплый, и мелодичный. Я подумал: еще и это! Я почувствовал бы себя уверенней, если б хоть голос у нее не был так хорош. Так нет же!

Я пробормотал что-то, но голос мне не подчинялся, в горле застрял комок. Как часто это со мной бывало, когда я говорил с женщинами! Я немел и деревенел от трепета. Ведь слишком ясно, чего я хочу. Мне было стыдно этого и того, что по моему лицу и поведению все заметно. Я тогда еще не познал той простой истины, что ни одна женщина не может оскорбиться тем, что мужчина желает ее. И я немел или почти немел. А женщинам всегда нужны слова. Просто удивительно, для чего им нужны слова! Ну, и действия, конечно. Но прежде всего слова, слова прежде всего…

Полагаю, что мужчина, парализованный от шеи и ниже, но сохранивший в отличном состоянии свои голосовые связки, смог бы ублажить великое множество женщин, повторяя им на все лады «Я люблю тебя!» до тех пор, пока голова у них не закружится в сладкой истоме.

А я этого не умел. В случае необходимости я мог, наверное, выдавить из своей крестьянской глотки: «Ты мне нравишься…»

Я глядел на нее и думал: что-то будет!

Вина и закуски заказывал Хейденрейх. Он разбирался в сладостях — скотина! — и стол посреди комнаты ломился от пирожных, круглых и плоских бутылок и бокалов разнообразной величины. Мы запаслись вином и сластями, и Хейденрейх — своим сёрланнским голосом, звучавшим к тому же несколько в нос, скомандовал:

— Разойдись!

Мне с моей дамой досталась кушетка в уголке. Мы ели пирожные и пили сладкий ликер. Ее рюмка пустела немыслимо быстро, и я то и дело должен был бегать к столу за бутылкой.

— Лучше оставим ее тут! — сказала она на третий раз. — Если кому нужно, пусть подходят сюда. Но, кажется, только мы из нее и пьем. Хейденрейх счел, что пора наступила.

— Что-то мне свет режет глаза! — сказал он. И спокойно выключил верхний свет. Потом подошел к окну и поднял шторы. В комнату падал неверный луч уличного фонаря. Хейденрейх выключил и настольные лампы и как ни в чем не бывало вернулся на свое место.

Никто из девушек не издал ни звука протеста. В просторной комнате было тихо. «Низкий подлец!» — думал я, сжимая в руке рюмку.

Потом я почувствовал руки на своей шее, теплое дыханье, рот, прижавшийся к моему рту, грудь — к моей груди, и глаза мои уперлись в два полуприкрытых глаза. Поцелуй, который — нет, не могу объяснить… Сейчас, через двадцать лет я его помню. Не знаю, было ли в комнате по-прежнему тихо — в ушах у меня шумело. Она снова сидела подле меня, спокойно стряхнула пепел с сигареты в свою рюмку, сказала:

— Так, хорошо! — и выпила все до дна. Потом глянула мне в глаза и сказала очень тихо: — Поцелуй меня!

Дальше не буду рассказывать. Мы сидели еще два часа, может быть, больше.

Я был взбудоражен, поглощен, оглушен — и испуган. Мои предки — все до единого пуритане-благочестивцы, хаугианцы[14] и бог знает еще кто — осуждающе смотрели на меня со своих холодных небес. Как смотрели на меня те, кто был со мной вместе в комнате, я узнал на другой день от Хейденрейха.

Девушки были глубоко задеты и оскорблены. Мужчины — тоже, потому что девушки только и делали, что глядели на нас. Меня они не очень осуждали, эти девушки, но безгранично возмущались ею, своей подружкой. «Подумать только! Ведь в первый раз его увидала!» — так выразилась одна из них.

Хейденрейх тоже был оскорблен в лучших чувствах. Вечер, который обошелся ему чуть ли не в пятьдесят крон, лично для него оказался совершенно пропащим.

— А пирожные! — ахал он. — Пирожные по семь пятьдесят! — и с преувеличенным отчаянием всплескивал руками.

— А ликер! — причитал он, и тут отчаяние его было неподдельное. — Неужели нельзя вести себя тактичнее, когда тебя приглашают в гости! Но она-то, она-то, бывалая штучка оказалась! Да, тебе досталась прожженная бестия, детка!

Я слышал и не слышал. У меня шумело в голове. Из-за нее. Это сделалось… — о, от этого некуда было деваться! — это сделалось неизбежно. И в тот же вечер.

Наступило удивительное время. Через день, вечером, она обязательно приходила ко мне и оставалась на два часа, иногда на три.

Я молился, чтоб мне послали любовь. Вот я и влюблен — а может, нет? Так или иначе, она заполонила меня, захватила меня — все мои мысли, мои сны были заняты ею.

Но радости не было. А уверенность в себе, неизменное следствие счастливой любви (ведь мне же выпала счастливая любовь? Потому что девушка, которую я любил, принадлежала мне), где же, где была моя уверенность в себе?

Она принадлежала мне. Через день, вечером, она ко мне приходила.

Я немного беспокоился. Не полагался на скромность хозяйки. Но Гунвор сказала:

— Подумаешь! Скажи, что я твоя сестра! Наверное, я выглядел еще более глупо, чем обычно. Она засмеялась.

— А я ведь и правда вполне могла бы сойти за твою сестру. Поди-ка сюда, погляди в зеркало.

Мы расположились рядышком перед потемневшим зеркалом. Сестра! Я подумал о моих настоящих сестрах. На них она ничуть не была похожа. Но когда мы вот так стояли перед зеркалом, я заметил, я заметил что-то… может быть, в глазах? Да, наверное, в глазах. Или рот? Наверное, и рот тоже. Лоб? Тут тоже было что-то общее. А в целом? Она была скорее маленькая, а я длинный; она хрупкая, а у меня кость широкая, у нее волосы были светлые и вились, а у меня черные, гладкие. Но когда она это сказала, я заметил действительно что-то странное, какое-то сходство, хоть мы и были такие разные.

И тут же я заметил, что она и правда похожа на одну из двух моих сестер. Не знаю, обрадовало ли меня это открытие. Мои сестры… Мои сестры — дело другое… За свою жизнь я отвечаю сам. А сестры… Кажется, мысль о них в тот момент не доставила мне удовольствия.

— А ты, кстати, похож на моего брата! — сказала она. — Да и — как странно! — ну, в общем на одного моего знакомого.

Ну вот. Я сказал хозяйке, что это моя сестра, что в городе она проездом. Я немного страшился того, что одна из моих сестер может ненароком заявиться в Осло. Но… волков бояться — в лес не ходить. Так, кажется, говорится? Увы, я не умел пользоваться этим ценным жизненным правилом. Не умел тогда, да и сейчас еще, кажется, не умею…

Я тревожился, но все сошло благополучно. Сестра не явилась. Но она являлась и оставалась у меня по два часа, иногда по три.

Мы мало разговаривали. Я прибегнул к помощи одного приятеля-медика, у которого, в свою очередь, был знакомый фармацевт, и через него раздобыл несколько бутылок ликера (то были времена сухого закона). Она быстро выпивала несколько рюмок. Выкуривала несколько сигарет — тоже быстро. И любила стряхивать пепел в рюмку.

— Ну, иди же ко мне, — шептала она.

Я слушался. И потом провожал ее домой — по весенним улицам, поздно, но всегда — до полуночи. И брел домой один.

Я должен бы быть счастлив, правда? Но я не был счастлив. Что-то такое… Я сам не знал, что мешало мне. Может, то, что она так мало говорила со мной. Или… Не знаю, отчего мне пришло это в голову, но я думал: не тебя ей надо. Она просто хочет забыть что-то другое с твоей помощью. Ей нужно забыть, заглушить…

— Ну, иди же ко мне, — говорила она.

Она почти никогда не смотрела на меня, она смотрела в сторону. А когда она даже смотрела на меня, мне казалось, что взгляд ее устремляется сквозь меня, дальше.

Она не любила говорить о себе. О чем угодно, только не о себе. Я знал, как ее зовут, знал, что она живет с родителями, что она работает в конторе, знал, где эта контора. Это было почти все. Что она такое? Что думает, чего хочет, о чем мечтает? Чего боится? Что радует ее, что печалит?

Родители у нее были набожные, строгих правил — это мне удалось узнать. Потому-то она всегда спешила домой до полуночи. Даже лучше до одиннадцати. А в двенадцать отец встает — он никогда не засыпает до ее прихода — и закрывает дверь на цепочку. И она уже не может попасть домой.

И как же, так бывало? О да, несколько раз.

И как же?

— Ну, пошла к подруге, конечно, — сказала она небрежно, не глядя мне в глаза.

О своей помолвке она ни разу не упомянула. Я узнал это, как уже говорил, от Хейденрейха, а тот слыхал от ее подруги. Разрыв состоялся недели за две до того, как мы с ней познакомились. Она была ужасно влюблена в того парня. Это в какой-то мере оправдывает ее поведение тогда, у Хейденрейха, хотя вообще-то такому оправданий нет: подумать только — с первого раза!

Так говорила подруга.

Сама же она ничего не говорила. Сидела, скользила взглядом по стенам, напевала, листала книгу, смотрела в потолок. Или вдруг просила:

— Расскажи что-нибудь веселое!

Эта фраза всегда действовала на меня, как ушат холодной воды. Что-нибудь веселое? Но что находит она веселым? Я пытался, но все неудачно. Я уже тогда подозревал, а теперь — увы! — слишком понимаю: я не был тем, про кого девушки говорят. «он веселый», у меня для этого недоставало наглости. Тем не менее я пытался, и она из вежливости смеялась. Слушая, она слегка прикладывалась к ликеру. И тогда наступала, наконец, та минута.

Она смотрела на меня долго — обычно впервые за целый вечер по-настоящему смотрела на меня.

— Ну, иди же ко мне!

Но даже и в самой горячей близости — а она была горяча, до того горяча, что пугала меня, — даже тогда у меня оставалось чувство, что она далеко. Она не была моя. Что она была такое?..

Я не догадывался тогда, что она и сама того не знает. Молоденькая, заброшенная девочка, дочь строгих родителей, с которыми у нее не было ничего общего, которые пытались, но тщетно, втянуть ее в круг своих религиозных понятий, за что отыгрывались на строптивице, требуя отчета о каждом шаге, сделанном после конца работы (что привело лишь к тому, что она выучилась виртуозно лгать), которые с подозрительностью смотрели на ее подруг и тем более на друзей и у которых не было для нее ничего, кроме косых взглядов и недовольного голоса. Напрасный труд! Ей все равно приходилось жить дома, потому что жалованье у нее было ничтожное. Но она ожесточилась и уже попросту не замечала постных родительских физиономий и не слыхала ни попреков их, ни разносов.

После — разрыв с женихом; и одиночество, от которого она спасалась как могла, встало под окном и уставилось на нее долгим взглядом. И она встретила меня, и я напомнил ей старшего брата, ушедшего в море, чей портрет она носила в медальоне. Я мог заполнить пустоту, пока она ждала другого. Я был славный мальчик, зла против меня она никакого не имела. И я помог ей скрасить часок-другой, которые без того были бы тоскливыми и пустыми. Возможно, сыграло роль и другое — плотская тяга. Хотелось бы надеяться…

Обо всем этом я только теперь могу догадываться. Тогда я ничего не подозревал. Я чувствовал только, что она не моя, что я не могу завладеть ею, что я ей просто надобен для чего-то — для чего, видимо, не гожусь.

И я не удивился, когда однажды получил по почте записку в две строки:

«Мы должны расстаться. Спасибо тебе за все.

Твоя Гунвор».

Я не пытался ее разыскать. Я думал, то была моя первая мысль и последняя, — она узнала меня и нашла, что я не гожусь.

Был ли я несчастлив? О, еще как! Я тосковал по ней и буквально бился головой об стенку. Но она все равно не приходила. А я — я ничего не делал, чтоб ее вернуть. Она нашла, что я не гожусь. Не гожусь.

Уверенность в себе спустилась до нуля.