"Каньон-а-Шарон" - читать интересную книгу автора (Каштанов Арнольд)10. АсафРаботая, я не думаю ни о чем. Голоса из радиоприемника не проникают в сознание. — …Ицик Шедман, девятнадцать… Что — Ицик?… До меня не сразу дошло: уже полдень, передают сводку новостей, ночью в Ланиадо умер от ран наш Ицик. Я вспомнил пустой двор соседей и ночной фонарь, горящий на крыльце в ярких солнечных лучах. Позвонила Ира. — Ты слушал радио? — Ицик. — Я стою у окна. Дома у них никого нет, и все время трезвонит телефон. Невозможно. Какой-то кошмар. — Его не привезут домой? — Нет, тут это не делается. Я заберу Гая из школы, — сказала Ира. — Тебя искал какой-то Краснопольский. — Да, спасибо. — Не работай уж сегодня. Я думал об Ицике, вспоминал, как он, выпучив глаза и обливаясь потом, тащил два ведра раствора на стройке нашего дома, и терзался виной перед ним: ему не надо было так стараться… Оттого, что его старание оказалось напрасным, теряла часть смысла и моя жизнь. Я вспоминал много других мелочей, все они увеличивали мою вину, и одновременно я думал об этом чувстве вины, которое было слишком уютным, комфортным и потому эгоистическим. Это чувство занимало место другого — ярости. Мне не хватало ненависти к убийцам, пославшим недоумка убивать детей. Искушенный в психологии, я знал причину своей душевной мягкости — выработанное десятилетиями стремление приспособиться к миру, который требовал не ненависти, а смирения. Он давно научил меня заменять ненависть работой мысли, стремлением понять. Понять значит простить? Авторитет великих традиций — прощать, смирять гордость и подставлять щеку — питал мою защиту, превращал эгоизм самосохранения в нравственную ценность «самосовершенствования». Векслер говорил: «Ложь началась с пророков. Это они внушили всему миру, что Израиль наказывается за его грехи. Собачья чушь. Нас убивают не потому, что мы плохие. Святые мы или дерьмо собачье — нас убивают любыми». Но и пророки не знали чувства вины. Они задыхались от ярости и ненависти, просто-напросто поменяв их адрес, направив с убийц, которые были вне досягаемости, на своих близких, побежденных, страдающих и безответных, — за то, что Бог их оставил. Их ярость зажгла огонь, которого хватило на тысячелетия. У меня была лишь тоска. Я казнил себя за то, что мало думаю сейчас о Ицике, — да ведь это только говорится так: «казнил», — изгонял из сознания чудовищную непоправимость случившегося. Ира, говоря со мной по телефону, плакала. Ей дано сохранять простое чувство сопереживания. А я не мог доверять своим чувствам, изуродованным, как уродуется нога в тесной обуви. Миновав автобусную станцию, я оказался около каньона а-Шарон. Он растянулся на целый квартал, понизу отделанный под гранит, выше — зеленым стеклом. Вход был огорожен временными щитами. Над ним в корзинке на длинной стреле автокрана стоял рабочий. Он сбивал шестом треснувшие стекла. Осколки летели вниз и разбивались с грохотом. Террорист взорвал машину здесь, на повороте, у самого входа. Сейчас там стоял толстый полицейский. По улице Петах-Тиква приближалась к перекрестку группа людей. Они торопливо тащили что-то, похожее на длинные носилки. Добежав до места взрыва, развернули белый транспарант на двух древках: СМЕРТЬ АРАФАТУ! Мгновенно вокруг выросла толпа. Волосатые мужики в пропотевших майках кричали, протыкая кулаками воздух: — Смерть арабам! Смерть арабам! Оглушающий яростный крик заставил меня съежиться, словно я был арабом. Смысл слов не имел значения, действовал сам по себе звук. Мне стало жутко, и, выскользнув из толпы, я заспешил к мосту, готовый побежать, как это случилось неделю назад с пареньком-арабом — после взрыва бомбы на рынке. Паренек этот работал подсобником, таскал ящики с помидорами. Это был второй взрыв за неделю. Молодой араб всем своим нутром знал, что ярость требует немедленного выхода. Его никто не трогал, никто даже не смотрел в его сторону, вопль ярости не адресовался ему, но толкнул в спину, как ударная волна, и он побежал. Базарные торговцы, увидев бегущего, помчались за ним, повалили, лупили чем попало, пока не отбила полиция. И на этот раз тоже какой-то гибкий паренек передо мной, удаляясь в сторону моста, не выдержал, перешел на бег. Я слышал сзади: «Смерть арабам!», и уже гнались за бегущим, обгоняя меня, мужики. Взвыла сиреной полицейская машина, свернула на тротуар и стала поперек. Выскочил из нее полицейский. — Маспик![20] — кричал он. — Дай[21], маспик, маспик! Запыхавшиеся люди останавливались. Паренек был уже далеко, на мосту. Кто-то возле меня пробурчал с досадой: — Ты это Арафату скажи. За мостом паренек свернул направо. Пройдя над железной дорогой и автотрассой, я сверху увидел за пыльными кустами олеандра его голову. Он бодро шагал по дороге к строительным складам. Там, где я стоял, еще не так уж давно собирались арабы. Тогда мы со дня на день ждали мирного соглашения и думали, что времена террористов прошли навсегда. На рассвете, пешком добравшись с территорий, арабские строители садились рядком на бетонном бордюре в конце моста. У каждого сумка с инструментами, по инструментам видна специальность — каменщики, штукатуры, маляры, просто подсобники. Чтобы успеть к началу рабочего дня, они выходили из дому затемно и, ожидая работодателей, отдыхали после дороги. Если нужен был дешевый специалист, со всей Нетании ехали сюда, из машины подзывали кого надо и везли к себе. Почему-то чиновники налогового управления не интересовались этим незаконным рынком труда. Бывал здесь и я, приезжал на своем «фиате», выбирая штукатуров и плиточников, — мы пристраивали к дому второй этаж. На стекло машины я приклеил объявление о ее продаже, и вот однажды — в тот день я остановился не для того, чтобы взять специалиста, а по другой причине, — с бордюра поднялся худой усатый человек. — Сколько хочешь за «фиат»? — Тысячу. — Много, — сказал он, хоть было до смешного мало. — Я покупаю на запчасти. Дешевле не отдашь? — Нет. — Работы нет? — Нет. — Я могу работать за машину. Сделаю на тысячу шекелей и заберу. Он держал синюю сумку, из которой торчали мастерок и кельма. Я сказал: — Садись. Договариваться было удобнее дома: там я мог диктовать условия, а ему некуда было деваться — не возвращаться же к шапочному разбору назад на мост. Он понимал это, но принял как должное и сел с удовольствием, положив сумку на худые колени. Впалые щеки, светлые глаза и пушистые усы, как у польских шляхтичей, делали его похожим на белорусского бабника. — Как тебя зовут? — Асаф. Нужно все-таки объяснить, почему я избавлялся от «фиата», к которому мы с Ирой успели привязаться. К тому времени мы встали на ноги, в саду было сорок с лишним детей, работали повариха и две воспитательницы. Появились деньги, и мы начали строить второй этаж. Мы закрыли сад на летние каникулы и надеялись кончить стройку к первому сентября. За месяц поставили перекрытия и стены, положили каменные полы, и вдруг грянуло: банк отказался оплачивать чеки, счет арестовали. Мы решили, что это недоразумение. Дашка и Фима полетели в банк, подняли бумаги — Фима стал сползать с кресла, закатывая глаза. Несколько лет назад он подписал одному приятелю обязательство гаранта. Приятель тогда создал фирму и арендовал офис. Фима давно забыл и про подпись, и про приятеля. Между тем фирма лопнула, компаньоны приятеля надули его и удрали за границу, приятель обанкротился, и теперь по договору семьдесят тысяч шекелей за аренду офиса должен был платить гарант, то есть Фима. Из банка Фима бросился к приятелю. Тот жил в хорошей квартире, ездил на новой «тойоте». Фиме он сказал: — Эти сволочи свалили за границу. Уверен, что тип, который сейчас требует деньги, в сговоре с ними, тоже в их шайке, у них все заранее было обдумано. Я платить не собираюсь. И ты не плати. — Как же я могу не платить, если арестован мой счет и все поступления идут туда! У меня уже сняли шестьдесят тысяч! — Тогда они пропали, — сказал приятель, — ничего не сделаешь. — Но я-то при чем? Это же тебя обманули, а не меня! Я твоих друзей в глаза не видел, я тебе гарантию давал, а не им! Ты ж мне сказал, что, подписывая, я ничем не рискую! — Что я могу сделать? — сказал приятель. — У меня нет денег. — Ты можешь продать машину. — Лучше ты ничего не придумал? Фима обругал приятеля и побежал к нам: — Я ему сказал… Ну, я ему все в глаза сказал… Дашка разъярилась: — Какая разница, куда ты ему сказал, в глаза или в задницу? Cемьдесят тысяч — цветочки, еще проценты пойдут, до конца жизни не расплатимся! Ты мужчина или нет? Ты должен был прижать его и объяснить: или он отдает деньги, или пусть прощается с жизнью, сволочь такая. Коля обдумывал предложение жены всерьез: — Наймем этих, как их теперь называют, есть такие специалисты, взыскивают с должников, они вытрясут из него все до шекеля, и машину продаст, и квартиру. — Надо поговорить! — заводила его Дашка. — Так, чтобы понял! Если вы, мужики, не можете, я сама поговорю! Ира в ужасе смотрела на нее: — Да вы ж в тюрьму сядете. Тоже мне, крутые. Может, у кого-нибудь такое и получается, но не у Фимы же или Коли, смешно, ей-богу. Дашка опомнилась: — Ты права, мама. Надо срочно переводить сад на мое имя, деньги — на мое имя, спасать что еще можно. Легко сказать — на ее имя. Потому-то и записали все на имя Фимы, что у него, кончившего курсы, было разрешение открыть сад. — Ладно, с этим что-нибудь придумаем. Без паники. Она и Коля, в общем, держались хорошо, а в Фиме что-то надломилось: вместо того, чтобы думать, как выкрутиться, он все вспоминал, кому, когда и почему подписывал и что было сказано при этом. Непонятно было, что делать с домом. Брать дополнительную ссуду в банке? Экономя каждый шекель, мы решили обходиться «субарой» Фимы, а «фиат» продать не потому, что за него что-то дадут, а чтобы не платить страховку. Я повесил объявление на боковое стекло. Покупателей не было, и «фиат», пока суд да дело, возил доски, мешки с цементом, бетонные блоки. Садился иногда на рессоры и скрежетал, но тянул. Ира сказала: — Старается. Чувствует, что мы решили его продать. Я привозил штукатуров, плиточников и плотников, Яков сделал инсталляцию и крышу, а два его приятеля — электропроводку и окна, согласившись растянуть выплаты на год. Остальное я делал сам, работая с рассвета до полуночи. Асаф появился за несколько дней до открытия сада, в конце августа. Он все сразу понял и, быстро обойдя дом, перечислил все работы, которые сделает. Сам предложил облицевать камнем фасад. Я колебался: были вещи понужнее, но Дашка уцепилась: — Фасад нужен. Это лицо. Кто захочет отдавать своего ребенка в трущобу? — Камень вы оплачиваете, — уточнил Асаф, — остальные материалы мои. — Сколько будет стоить камень? Он измерил стену рулеткой, перемножил в уме цифры и сказал: — Тысячу двести. — Идет. Когда начнешь? — Сейчас. Привезу камень, завтра с утра приду с другом, вечером кончим. Кофе есть? Мы выпили кофе. Он заторопился: — Давай деньги. Поеду в Тайбу за камнем. Тайба — арабский городок, до него — минут двадцать. Надо было заехать за деньгами в банк. Когда я припарковался, Асаф сказал: — Возьми тысячу шестьсот. — Мы же договорились: тысячу двести. — Я не все посчитал. Там еще внизу веранды три ряда. — Нет, — сказал я. — Мы договорились. — Ты не понял… — Он стал делать какие-то расчеты на листке бумаги, что-то втолковывал. Я уперся: — Нет. — Ты не понял… — он начал объяснять сначала. Это повторилось несколько раз. Наконец, мне надоело: — Раз так, я не продаю машину. Не хочешь — до свидания. — Порядок, — немедленно согласился он. Ждал в машине, пока я получал деньги. Я сел за руль, и он спросил: — Не получил? — Почему не получил? — Так давай, — удивленно сказал он. — Меня друг ждет, он в Тайбу едет. Я-то думал, мы поедем на моем «фиате»! Только тут сообразил, что должен дать тысячу двести шекелей совершенно незнакомому человеку. Что было делать? — Пиши расписку. Он написал. Прочесть расписку на арабском языке я не мог. Показать удостоверение личности тоже не попросил: и неудобно, и все равно эти бумаги доверия не вызывают. Говорят, у каждого араба ворох таких удостоверений. Асаф пересчитал деньги и выскочил из машины: — Через два часа привезу камень. Я вернулся домой и стал ждать. Прошло два часа. Я проклинал себя: надо было взять в залог удостоверение личности! Надо уметь делать такие простые вещи! Пусть у него их сотня, но это, все же, какой-то след!… Через час приехал Яков с сыновьями. Я рассказал все, он покачал головой: — Нельзя так! Ни с арабами, ни с евреями! Человек, которого ты не знаешь! Ни в коем случае нельзя! Прошел еще час и — ах вы, мои хорошие, — подкатил минибус, выскочил из него Асаф. Он привез камень. Выгрузил у калитки и сел в машину. — Завтра с другом, значит, все сделаем. Я не стал спорить — день все равно кончался. Наутро Асаф пришел — один. — А где друг? — Подойдет попозже. Друг так и не пришел. Асаф, кажется, и не ждал его. Выпив кофе, сказал, что идет за белым цементом, и исчез на полдня. Принес на плече полмешка белого цемента, спросил, где мелкий песок. Удивился, что его нет, и снова исчез. В этот день так и не вернулся. Мне эти уловки были знакомы, маляры тоже так делали: главное — нахватать побольше заказов, получить деньги на материалы, а там как получится. Наверно, он работал еще где-нибудь неподалеку и выкручивался и там, и здесь. На следующий день Асаф пришел в семь. В калитку не зашел, хоть мы ее не запираем. Звал меня с улицы. Пил кофе и рассказывал о себе: живет в деревне под Шхемом, у него пятьдесят соток земли, большие дом и сад. Я заметил: — У тебя полно земли. А говорят, евреям тут места нет. Он сморщил лоб, пытаясь понять. — Ты хочешь купить землю на территориях? Но еврею нельзя! — Да зачем мне она? У меня и денег нет. — Ну да, — сказал он озадаченно. Я понял, что попал впросак. Это издалека, до того, как приехали сюда, нам могло казаться, что на этой земле люди враждуют из-за дунамов и квадратных километров. Но дунамы-то и километры поделить было бы несложно. Их, пустых, незасеянных и незаселенных, тут вдоволь, на всех могло хватить. Не из-за них вражда. На работу Асаф добирался полтора часа. Странно было, что после такой дороги — много километров пешком по жаре, — он еще способен был что-то делать. От еды отказался и, выпив кофе, ушел за песком. Принес его в двух двадцатилитровых ведрах из-под краски откуда-то с соседней улицы. При изящном его сложении это был большой груз — жилы выпирали под смуглой кожей, как на анатомическом муляже. Еще не начался рабочий день, а его уже водило от усталости, как пьяного. Он беспрерывно и страшно кашлял. Ира прислушалась: — Да у него, наверно, пневмония! Сбегала за стетоскопом, послушала… — Вам надо провериться рентгеном. — Потом, — сказал он. — Если есть таблетки, дай. Она принесла антибиотик, рассказала, как принимать, он сразу проглотил две таблетки. Приготовил раствор на белом цементе и начал кладку. Я сам вызвался принести ему еду из магазина. За едой он все повторял, что просчитался и я должен ему четыреста шекелей. Я не поддавался. Подошла Дашка, он умудрился незаметно поговорить с ней и охмурил — она эти четыреста шекелей пообещала. Вместо одного дня Асаф проковырялся четыре. Я нетребователен, но то, что он делал, не лезло ни в какие ворота, ряды шли вкривь и вкось. Асаф никогда не спорил, переделывал тут же. Дело свое знал. Хорошо работать умел, но умел и плохо, если сходило. Это меня изумляло. Мне всегда казалось, что тот, кто умеет сделать хорошо, не может работать плохо. Я сам такой. Если делаю плохо, то от неумения. Плохая работа меня мучит, и постоянные клиенты это видят и понимают: он не может работать плохо, он педант. Упрекнуть Асафа в педантизме никак было нельзя. Приходилось бросать свои дела и наблюдать за ним. На четвертый день выработался белый цемент. Асаф ходил куда-то и вернулся ни с чем. Предложил поехать и купить. Мне надоело оставаться в дураках, и я сказал: — Ты все время пользуешься моим материалом. Мы так не договаривались. Поехали, но за это ты оштукатуришь стенки в ванной на втором этаже. — Нет проблем. Оставалось работы на день. Асаф сказал: — Завтра кончу. Справка на продажу машины есть? — Завтра дашь мне удостоверение и получишь машину. Рано утром Асаф принялся за работу, а я поехал за справкой. Выстоял очередь к прилавку, за которым сидела дежурная чиновница, протянул ей удостоверение Асафа. — Ты не имеешь права продать машину арабу с территорий, — сказала она. — Но этого не может быть! Почему?! — Есть закон. Нельзя. Это был удар! Я не знал, что сказать Асафу. Он, однако, был к этому готов: — Ты должен взять справку, что машина сломана и номер ее аннулируется. Ты продаешь ее мне на запчасти. — Завтра попробую. Завтра ты кончишь? — Да тут делать уже нечего. — Мы еще на штукатурку договаривались. — Я помню, не волнуйся. Перед уходом он попросил пятьдесят шекелей: — Надо же мне домой добраться. — Пятьдесят шекелей на дорогу? У меня только двадцать. — Давай двадцать. На следующий день мне выдали справку. В ней стояло ивритское слово мет, мертвый. «Фиат-124» No 58-127 мертв. В русском языке это слово относится только к одушевленным предметам. Возможно, у «фиата» и была душа. Чего-чего, а души я вложил в машину много — выискивал у старьевщиков запчасти, сам поменял всю систему охлаждения. Асаф опять не кончил работу. Он очень хотел кончить, но заходился кашлем, и руки дрожали. Он так расстроился, что не получит машину… Ира не выдержала: — Да отдай ты ее. — Но он же не кончил. — Завтра кончит. Отдай. Я вручил Асафу справку и отдал ключи: машина твоя, кончишь работу завтра. Он удивился. Не обрадовался, не кинулся благодарить, а просто глубоко удивился. Ира приготовила ему кое-какие вещи для детей, еще что-то, нам не нужное, он погрузил все в машину и сказал: — Отец, я тебе подарю часы. Старые, большие часы, — он показал на уровне груди, какие они большие. Он сел за руль и покатил в сторону Бейт Лид, помахав на прощанье. Мой «фиат» кончил свою вторую жизнь, в Тулькарме пересек зеленую черту и со справкой, что он мертв, помчался навстречу жизни последней. Мы с Ирой загрустили, будто расстались с близким человеком. Асаф исчез. Нам с Ирой было нехорошо. Даже не в незаконченной работе было дело. Он словно бы предал нас. Привязались мы к нему, что ли… Месяц спустя он появился и с порога рассказал, что возил мать в Иорданию, там ей сделали операцию на сердце. Я решил, что он извиняется. — Почему в Иорданию? — В Израиле надо двадцать тысяч шекелей, а в Иордании — шесть. У меня там брат живет. — Как машина? — Отлично. Сто двадцать на шоссе запросто дает. — Кофе выпьешь? — Почему нет? Пришла Ира. Обрадовалась, увидев Асафа, вынесла ему новую порцию вещей. Асаф медлил. Я понял, что он пришел просить денег, и ждал, когда начнет. Он начал: — Отец… Я отрезал: — Нет. Он хватал меня за руку и весело кричал: — Ты же не знаешь, сколько я скажу! Не знаешь! Я отворачивался, он выпалил, как что-то очень смешное: — Десять шекелей! Я дал и проводил его до ворот. Не успел вернуться в дом, как он окликнул: — Отец!!! У ворот остановился полицейский мотоцикл. Полицейский в каске, соскочив, остановил Асафа и обыскивал. Тот послушно поднимал руки и поворачивался. — Покажи, что в пакете, — приказал полицейский. Асаф торопливо вывалил содержимое прямо в грязь. Полицейский брезгливо трогал вещи ногой. — Откуда это? — Он дал, — показал на меня Асаф. Я кивал, сделавшись таким же, как он, суетливым и виноватым. — А это? — полицейский выудил из вороха что-то черное и блестящее. Теперь он смотрел на меня: — Это тоже ты дал? — Не знаю, — сказал я. — Жена собирала. Блестящее черное платье видел впервые, но почему было не сказать: да, я дал. В сущности, я как бы присоединялся к подозрительному полицейскому. До сих пор не могу понять, почему это сделал. Конечно, мелочь, какой-то автоматизм то ли честности, то ли послушания, но ведь и на курок иногда нажимают автоматически. — Иди спроси ее, — приказал мне полицейский. Ира вышла, подтвердила, что платье дала она, и полицейский уехал. Прошел еще месяц, и Асаф опять появился. На этот раз у него была другая драматичная история: ему грозила тюрьма. По его рассказу, он ни в чем не был виноват. Его отец или даже дед поставил забор на границе с соседями. Оказалось, он прихватил кусок чужой земли, сто пятьдесят квадратных метров. Теперь соседи подали в суд. Суд присудил, чтобы Асаф передвинул забор и заплатил три с половиной тысячи шекелей. До конца срока оставалось три дня, после чего Асафа забрали бы в тюрьму. Денег у него не было. — Шесть тысяч на операцию матери, — объяснял он. — Я тогда собрал все, что могли дать родственники. Больше ничего нет. Я пойду в тюрьму — что дети будут есть? Почему об этом должен был думать я, а не соседи, с которыми он жизнь прожил, не судебные чиновники, лучше меня знающие обстоятельства дела? — Я сожалею, — сказал я. — Но я не могу тебе помочь. — Я не сплю, — сказал он.— Все думаю и думаю. Голова кругом. Я достану. Но нужно время. Я придумал: кто-нибудь выписывает мне чек на три с половиной тысячи. Я несу в суд. А тот, кто дал чек, аннулирует его. Пока из суда бумаги придут в банк и банк ответит, что чек аннулирован, пройдет неделя. За это время я найду деньги. Это было так сложно, что я не сразу и понял. Я сказал: — Не могу, Асаф, извини. — А твоя дочь? — Она тоже этого не сделает. — Я поговорю с ней. Что мне делать? — Ее нет дома. Она не даст тебе чек, Асаф. Он пришел на следующее утро и заштукатурил ванную комнату. Оставалось работы на час — положить поверх штукатурки известковую шлихту, но он опять исчез. На следующее утро, появившись, еще издали прокричал: — Я нашел деньги!!! Был уверен, что сообщает мне радость. То есть считал меня другом. Я в самом деле обрадовался, с души свалилась тяжесть — ведь мог помочь, а не помог. Мы стояли у ворот. Асаф, который пришел пешком обычной своей дорогой от шоссе, положил на землю тяжелые мешки, отдыхал. — Сегодня сделаю шлихту,— деловито заметил он. — Знаешь, я нашел работу рядом, на Арлозоров. Дай тачку довезти цемент. Вечером верну. Я прикатил ему тачку. Больше никогда не видел ни ее, ни Асафа. Спустя несколько дней мимо дома проходил Хусейн, знакомый араб-каблан. Я окликнул его: — Где Асаф? — Зачем тебе? — Он взял мою тачку на прошлой неделе и не вернул. Хусейн продолжал пристально меня рассматривать. Это было странно: что он хотел понять? — Он арестован, — сказал Хусейн, убедившись, что я в самом деле не знаю и мой вопрос — не проверка. — За что?! — Не знаю. — Ну, не хочешь говорить… — Вроде, украл что-то. — У него ж четверо! А как же дети? — В том-то и дело. — Жалко детей, — сказал я. Хусейн опустил глаза. Рядом с ним стоял паренек лет двенадцати. Он, напротив, не отводил взгляда и спросил подозрительно: — Вы разве телевизор не смотрите? — Нет. А что там было? Паренек посмотрел на Хусейна, тот сказал мне: — Шалом, отец. Они ушли. Я подумал: разве в теленовостях сообщают о мелких кражах? И тут же забыл об этом. Вспомнил на другой день, когда слушал новости по русской радиостанции РЭКА. РАСКРЫТА ТЕРРОРИСТИЧЕСКАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ В ТАЙБЕ. …ГОТОВИЛИСЬ СОВЕРШИТЬ ТЕРАКТЫ В НЕТАНИИ, ХАДЕРЕ И ИЕРУСАЛИМЕ. АРЕСТОВАНЫ НЕСКОЛЬКО ЧЕЛОВЕК ИЗ ТАЙБЫ И ИЗ ДЕРЕВНИ ОКОЛО ШХЕМА… Асаф — террорист? Я не мог в это поверить. Скорее бы поверил, что террористом мог оказаться другой человек, наш штукатур. Их работало двое. Один, улыбчивый, лет двадцати, готовил и подносил сырую штукатурку, второй, чуть постарше, сумрачный, наносил ее на стены. Он работал, как машина, прерываясь лишь на короткий обед. К концу дня его качало от усталости. Мне все время казалось, что он угнетен чем-то. Он, как и Асаф, был из деревни под Шхемом. Вот если бы он… Нет, пожалуй, и он бы не пошел на это — не фанатик, и взгляд у него был осмысленный… А Асаф, пожалуй, согласился бы за деньги что-нибудь сделать для своих. Ведь арестовали же его за что-то. Впрочем, что я вообще мог знать обо всем этом? Тогда был октябрь двухтысячного года, интифада, которая началась в конце осени, еще казалась немыслимой… |
||
|