"Милый Эп[Книжное изд.]" - читать интересную книгу автора (Михасенко Геннадий Павлович)

ГЛАВА ПЯТАЯ

В школу мы с Авгой ходили вместе. Обычно или я замечал, как он шагает из своего Гусиного Лога, и махал ему с балкона, или он свистел с тротуара, а тут молча вырос на пороге да еще за полчаса до срока. Наверняка ведь явился будить меня, опасаясь, как бы я не бросил-таки школу прямо с сегодняшнего дня, словно других будильщиков, и посерьезнее, не нашлось бы! Ну, Шулин! Ну, святая простота!

— Встал? — довольно спросил он.

— А как же!

— Это хорошо!

Папы уже не было. Я сквозь сон слышал, как ему позвонили, и он срочно уехал — опять, видно, эта комиссия.

Из кухни выглянула мама.

— А-а, Сентябрь-Октябрь!

— Здрасте, теть Рим!

— Здравствуй! Живо завтракать, оба!

Она быстро изжарила нам глазунью из четырех яиц, разложила по тарелочкам, налила кофе и занялась еще блинами. Есть я не хотел совершенно. Один вид этих яиц вызвал во мне тошноту, и я живо отделил Авге половину, сделав знак скорее слопать. По лопанью Шулин был крупным специалистом, миг — и яйцо исчезло, без пересадки улетело прямиком в желудок.

Мама кинула нам блин.

— Ешьте! Ноябрь, ты чего миндальничаешь? Смотри, у Аскольда уже пусто, а у тебя?

— Да что-то настроение! — вяло сказал Авга.

— Что?

— Да муторное.

— Вот и ешь, развеется!

— Нет, тетя Рим, тут другое, — возразил Шулин, отправляя в рот второе яйцо и принимаясь сдержанно жевать его. — Со школой вот не знаю, как быть.

— То есть?

— Да похоже, надо кончать восемь и — фр-р!

— Как фр-р? Ты же десять хотел.

— Хотел, да осечка выходит.

Я сбоку воззрился на Шулина, что плетет этот рассчитавший свою жизнь наполовину человек?

— Дома нелады? — спросила мама.

— Да вроде лады.

— С дядькой конфликт?

— Терпимо.

— Что, тяжело стало учиться?

— Да ничего, тяну.

— Может, болен? — все тревожнее допытывалась мама.

— Исключено.

— Так в чем же дело? — вконец растерялась мама.

— Дурью мается, — заметил я.

— Почему? Нет! — спокойно сказал Шулин. — Грызет меня что-то внутри. Вроде как на работу манит.

— А как же геолог с охотоведом?

— Вырву из сердца!

— Ну, Март — Апрель, это, действительно, дурь! Еще наработаешься! Работать в ваши годы — это крайность, когда уж голова совсем во! — И мама постучала пальцами по столу. — Работа сейчас — не тяп-ляп! А восемь классов — это же. анемия! Малокровно и хило! Восьмилетка — это свечной огарок в прожекторе знаний!

Я, наконец, сообразил, что весь этот разговор Шулин спровоцировал ради меня, и решил молча следить, как он из него выпутается, но выпад против восьми классов задел меня, и я буркнул:

— Ну уж, огарок!

— Именно огарок! Вам его суют, чтобы вы дальше не спотыкались, а вы!.. Нет-нет, Август, давай не ерунди, а закатывай выше рукава да берись крепче за ум! Жаль вот, что мать с отцом твои далековато, а то бы они тебе проветрили мозги!

Авга вдруг улыбнулся и сказал:

— Да, на это уж батя мастак — мозги проветривать! Как услышим — с песней идет, так все в голбец к Сучковым, через огород! И сидим до утра, кукуем!

— Вот! А отчего это? От дикости и невежества!

— Коню понятно.

— Коню понятно, а ты — школу бросать! Таким же извергом станешь!.. Не мотай головой, не заметишь, как скатишься! Одна рюмка, вторая и — пошел!

— Нет, тетя Рим, — уверенно заявил Шулин. — Может, курить буду, а уж пить — ни за какие деньги!

Батя выпил и за меня, и за моих детей, а сейчас и за внуков дует!

— Ужас! — только и сказала мама.

— Но я подумаю, тетя Рим, — пообещал Авга — Да н Аскольд вон говорит, что я дурак.

— И правильно говорит!

— Чую. Ну, спасибо за все!

Провожая нас, мама шепнула мне, чтобы я еще потолковал с Шулиным, да покрепче, по-мальчишески. Я кисло кивнул, а выйдя из подъезда, огрел Авгу папкой по затылку. Он рассмеялся и заметил, что это всего лишь маленькая разведка боем и что теперь можно представить, какие ракеты ударят по мне, если я поднимусь в атаку. Все это я и предвидел и предвижу, и этим меня не устрашить; меня настораживал и волновал туман, в который я вдруг погружусь за ясным школьным порогом, так что кпд шулинской авантюры близок к нулю, а вот сам он, преподобный Август, не так, чертяга, прост.

День начинался неправдоподобно голубо и солнечно, как будто природа просила прощения у людей за вчерашнюю крутоверть. Везде еще лежал снег и все было стылым, но уже на частых сосульках шиферных крыш, как на ресницах, скапливались слезы, а с верхушек церковных тополей, потренькивая по веткам, срывались подтаявшие льдинки. Голуби сбились на солнечной стороне церкви. Они облепили все, за что только можно уцепиться, и прямо кишмя кишели, как какие-то гигантские тли. Противные все-таки птицы. Где-то у Чехова читал, что над церковью кружат галки, и у Пушкина, когда Татьяна приезжает в Москву, там стаи галок на крестах. Да и сам я видел галок в Суздале, в Ростове-Великом, а тут хоть бы ворона для смеху прилетела, сплошь голуби. У нас они в двух местах водились: на оперном театре и вот на церкви, словно среди голубей были верующие и неверующие.

Приглядываясь и прислушиваясь к весеннему утру, я, однако, больше внимал себе — во мне тоже шла какая-то весенняя реакция. Из мутной смеси вчерашних событий за ночь в сердце моем вдруг выпал мягкий, пуховый осадок, и, еще не проснувшись, я радостно понял, что это связано с Валей, с тем, что живет на свете такая красивая девчонка сорви-голова, что она знает меня и что у нас с ней есть даже что-то недосказанное. Это меня особенно грело, потому что здесь теплилась возможность новой встречи, чтобы все досказать, а уж когда и где встреча — это детали. Тут еще не было никакой тайны, и я, казалось бы, мог прямо рассказать об этом Шулину, но что-то удерживало меня от оголенных слов. А чувства просились наружу, и не терпелось хоть полунамеком выдать их. И вот, заметив, каким пристальным взглядом Авга проводил через дорогу какую-то толстушку с портфелем, я спросил:

— Авга, у тебя есть девчонка?

— Здесь нету, а в деревне была, — охотно ответил он, нисколько не удивившись.

— Ты же в шестом только классе учился, какие тогда могли быть девчонки? — усомнился я.

— А что, есть правила, с какого класса заводить девчонок? — недовольно спросил Шулин.

— Нет, конечно, но… как-то рано.

— Это вы тут размазываете: рано, нельзя, опасно! А у нас просто! — И Авга пропел мне на ухо:

Любка ее звали, Игошина. Набесимся, бывало, допоздна, а потом я ее провожаю, чтоб никто не напугал. Она заикалась. А этим вахлакам только и давай таких, которых бы испугать! Я их гонял, как поросят. Ничего была девка. Хотя дура, конечно, — что-то вспомнив, поправился Авга. — Как-то идем летом, темно уже, звезды, новолуние. Смотри, говорит, спутник летит. Я башку задрал, а она — чмок меня в щеку, как телка!

— В шестом-то классе?

— Еще в пятом!

— Ого!

— Так я к ней с неделю не подходил!

Я вдруг увидел Валины губы, увидел, как она обмахивает их кончиком косы, и у меня разгорелись уши.

— А дальше как? — спросил я.

— «Как?» — отвадил, коню понятно!

— Хм!.. Ну, а тут что, не нравятся городские?

— Наоборот! — воскликнул Шулин. — Девки тут — будь-будь! Вон видишь, какая цаца пошла?

— Вижу.

— Не идет, а пишет!.. Но я их боюсь!

— Да ну тебя!

— Правда. Они и сами от меня шарахаются. Понимают.

— Что понимают?

— Что я им не ровня.

— Балда ты, Граф, осиновая с медной нашлепкой!

— Ладно, замнем для ясности.

Я уставился в худую спину быстро и мелко шагавшего передо мной мужчины, пытаясь найти подходящий ответ, но ничего не находил. Только сейчас я сообразил, что, открыв Шулина и подружившись с ним, я забыл про других, для которых он остался, наверное, тем же деревенским тупицей, каким был до этого и для меня. Это непростительно!.. А вдруг и я не открыт и считаюсь простофилей? А почему «вдруг» — точно! А может быть, вообще все мы кажемся марсианами, пока не откроем друг в друге людей?.. Я глянул на хмурый Авгин профиль. Лоб его, нос, губы и подбородок образовывали почти одинаковые выступы, похожие на притуплённые зубья огромной циркульной пилы. Шулин был действительно сколочен грубовато и, пожалуй, не по вкусу нашим девчонкам. Ну, и плевать на них! Я им тоже не по вкусу! Не вешаться же теперь! Дело-то глубже легкомысленных девчачьих вкусов! А глубже если, то Авга во сто раз лучше того же Мишки Зефа, Аполлона Безведерного. Я так и хотел сказать Шулину, но понял, что это выйдет несолидно, к тому же Зеф, может, и ничего парень, только я его еще не открыл.

Авга толкнул меня бедром и лукаво заметил:

— А ведь и у тебя нету девчонки, нету ведь? А почему?

Я пожал плечами и легко ответил:

— Не знаю.

— Ну вот! — обрадовался Авга. — Значит, мы — два сапога — пара! Только я опять не понимаю. Как это у тебя, такого городского гуся нет девчонки?.. Да будь я на твоем месте, я бы в каждом подъезде по девке имел! А ты?.. Смех! Или я, правда что, балда осиновая с медной нашлепкой!

Я рассмеялся.

Мы свернули в переулок, где в глубине обширного двора стояла наша кирпичная, нештукатуренная школа. Славная старушка! Конечно, мой уход решен, но сделать это надо добро и весело; а не как вчера — с горечью и обидой.

Толпы нашего брата гудели в вестибюле, кишели в раздевалке. Я поздоровался с тетей Полей, готовый уверить ее, что все в порядке, если она поинтересуется вчерашним, но тетя Поля, видно, уже трижды забыла вчерашний день.

Всюду носилась малышня. На третьем этаже, этаже восьмиклассников, суеты было меньше, но шума столько же. Девчонки жались к батареям, пацаны вертелись перед ними. Зеф, пританцовывая, что-то рассказывал. Увидев меня, он крикнул:

— Эп, сюда!.. Внимание! Труднейший матч СССР— Англия выиграл нокаутом советский школьник Аскольд Эпов! — И как боксеру на ринге поднял руку.

Кто захлопал, кто захихикал, посыпались реплики:

— Бесстыжий!

— Качать Эпа!

— Гы-гы-гы!

Только тут я понял хамский смысл его репортажа и выдернул руку. Все, что медленно скапливалось в душе моей против Зефа, поднялось вдруг и замутило голову. Я как держал папку с учебниками в левой руке, так и врезал ею Мишке. Он захлопнул лицо руками, девчонки охнули, а я оглушенно двинулся в класс. Шулин в дверях одобрительно пожал мне локоть.

Дали звонок.

Народ стал рассаживаться, шушукаясь и косясь на меня. Зефа не было. Уже вошла Нина Юрьевна, математичка и наша классная, уже проверили домашнее задание… Явился он посреди урока, с влажным и бледным лицом, припухшим носом, подняв воротничок гиджака и пальцами сцепив борта у горла, как будто замерз.

— Где ты был? — удивилась Нина Юрьевна.

— Кровь из носа шла, — ответил Зеф.

— Какая кровь?

— Обычная. — Мишка на миг распахнул пиджак, и на белой рубашке дико полыхало красное пятно.

— Садись! — испуганно разрешила математичка.

Мне стало не по себе и от вида окровавленной рубахи, и от того, что это сделал я. К концу урока мне передали записку от Зефа. В ней два слова: «Береги сопатку» и кровавый отсвет — к рубашке, наверно, прикладывал. Значит, после занятий драка, там, в тупике, за левым крылом школы, где дерутся всегда и где всегда кто-нибудь да стоит «на атанде». Я не представлял себя дерущимся, потому что никогда еще не дрался, а только разнимал, но, видно, так уж устроена жизнь, что рано или поздно драться надо. Правда, и Зеф не слыл драчуном, но был нагл и безбожно хулиганист. Четверти не проходило, чтобы Мишка крупно не нашкодил Последний номер Зеф отмочил перед маем. Класс освещали четыре матовых плафона на трубчатых штангах. Мишка связал их ниткой и в тот момент, когда вошла наша старенькая чертежница Евгения Ивановна, потянул нитку. Плафоны враз качнулись. Евгения Ивановна охнула и качнулась тоже — ей показалось, что у нее закружилась голова и она падает. Жаловаться старушка не стала, но пол-урока поварчивала, что, мол, спасибо ее крепким нервам, и то был бы нам смех.

— Ну-ка, ну-ка! — сказал Авга, беря у меня записку. — Ага, кошка скребет на свой хребет! — И что-то написав на обороте, отправил назад.

— Не надо вмешиваться, — вяло сказал я.

— Надо! — уверил он.

На перемене я не вышел из класса. Следующим был английский, и мне хотелось просмотреть урок еще раз. Если Светлана Петровна и не вызовет, то буду хоть руку тянуть, пусть видит, что учил и что в эфире хулиганил не зря.

Но драка сбивала с толку. А тут еще подсел Забор. Его темные глаза, с темными ресницами, были так сильно втянуты в глазницы, что казалось, будто в голове вакуум. Эта заглубленность делала взгляд Васьки пронзительно цепким и суровым. Такие глаза пошли бы инквизитору или гипнотизеру, но шли они и нашему комсоргу, броско выделяя его из нас.

— Значит, со Спинстой улажено, — задумчиво, как бы ставя мысленную галочку, сказал Забор.

— А не пора ли сменить прозвище? — сердито спросил я, прямо — глянув в глаза комсорга. — Это же гадко так называть молодую женщину!

— А что, есть резон! — живо согласился комсорг. — Есть, есть! Это ты прав! Надо будет принять неофициальное решение, а то, действительно, смех. Это мы провернем. Слушай, Эп! — тише заговорил он, склонившись ко мне. — В субботу у Садовкиной день рождения. Вот он, списочек приглашенных. — Васька вынул из кармана бумажку. — В списочке и ты, конечно. Надо маг с пленками приготовить, ну и, естественно, полтинник — на подарок!

— Шулин приглашен?

— Нет.

— Тогда и я пас.

— Что, Эп, за хохма? И вообще, что сегодня с тобой? Зефу по морде съездил! На меня кидаешься! Это тебе не так, то не этак! — возмутился Васька. — Именины не у меня, а у Садовкиной, и при чем тут Шулин.

— А при том, что вы его за человека не считаете! — зло выпалил я, хлопнув учебником.

— Кто не считает?

— Вы все!

— Спятил.

— Спятил?.. А у Мирошникова был день рождения, пригласил он Авгу?.. А у Ленки Гриц?.. Да и у тебя в феврале собирались, ты звал его? — припомнил я.

— Чш-ш! — с оглядкой зашипел комсорг. — Это не потому, что за человека не считаем, а просто автоматически: кто раньше был, тот и потом. Всегда так!

— Автоматически и есть бесчеловечно!

— Ну, ладно. Значит, Шулин тебе нужен?

— Мне все нужны! И я хочу, чтобы и я нужен был всем! — Неотвратимость предстоящей драки, в которой меня могут убить или покалечить, что, говорят, случается сплошь и рядом, настроила меня на какую-то болезненную откровенность, точно я оставлял устное завещание. — Класс один, а живем кучками, как сектанты!.. И не знаем, у кого что за душой!.. Обидно это, Забор.

— Мда! — задумчиво буркнул Васька, вдвое, втрое, вчетверо, складывая списочек и ногтями заостряя сгибы. — Мда!.. Давай-ка пока с Шулиным решим, о'кэй?

Дали звонок.

Зеф вошел лениво, задерживая остальных. Наши взгляды встретились, и я не уловил ожидаемой ненависти, а лишь какое-то надменное любопытство. Хотя Зеф был артистом, он мог и волка и ягненка играть одновременно. Но странно, что и я уже не злился на него. Тот удар разрядил меня, как искра лейденскую банку, и не будь записки, я бы даже извинился перед Мишкой, но теперь всякое извинение превращалось в трусливый пас.

Поторапливая замешкавшихся, в класс протиснулась тучная и медлительно-строгая Анна Михайловна, завуч, с неизменным двухцветным карандашом в руке.

— Ребята, — сказала она, перекрывая шум, — Светланы Петровны не будет. С сегодняшнего дня она вынуждена уйти в отпуск. — Какая-то дура сзади хихикнула, и Анна Михайловна постучала карандашом по столу. — Девочки, ничего тут смешного нет! Вы будущие матери и должны понимать. — Тут фыркнул кто-то нз пацанов. — И для вас тут нет ничего смешного, бу дущие отцы!.. Нового учителя мы нашли, но предупредить не успели, поэтому в расписании небольшая перестановка. Сейчас будет черчение вместо английского, а завтра, наоборот, будет английский вместо черчения. Ясно? Чш-ш, знаю, что альбомов нет — на листочках! Пожалуйста, Евгения Ивановна! — сказала завуч, увидев входящую чертежницу.

Сухонькая Евгения Ивановна, не отпуская дверной ручки, поглядела на потолок — у нее за один сеанс выработался условный рефлекс. Убедившись, что плафоны не качаются, она, с большими деревянными треугольниками, транспортиром и линейкой, радостно кивая нам, живо просеменила к столу.