"Милый Эп[Книжное изд.]" - читать интересную книгу автора (Михасенко Геннадий Павлович)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мы жили в кирпичном пятиэтажном здании против старенькой церкви, единственной в городе. Город вроде бы насмехался над нею, окружив ее всякой безбожностью: рядом были базар, зверинец, Дом офицеров, мимо проносились автобусы, троллейбусы, трамваи. Три остановки вниз — вокзал, пять вверх — центр. Трамвай почти задевал церковную ограду и вечно трынькал тут, чтобы кого-нибудь не задавить. Как-то, года два назад, пронесся слух, что церковь снесут и построят на этом месте зимний цирк. Цирк — это, конечно, замечательно, но церковь, к которой я с детства привык, мне было жалко. Это же история, Русь, древность, а уж потом религия и бог. Подозревая, что отец имеет какое-то отношение к этому переустройству, я однажды заговорил с ним об этом. Отец сперва улыбался, пощипывая бороду, потом сказал, нарочно окая на поповский лад, мол, хорошо, отрок, мол, доложу о протесте молодежи. И правда, церковь не тронули, а цирк стали возводить рядом. Понимая, что не моя защита уберегла церквушку, я все же иногда посматривал на нее с тайной радостью спасителя.

Вон он, крест, сердито и холодно поблескивает над голыми вершинами тополей, а левее сереет бетонная громада цирка. Только что начатый, он уже перерос церковную маковку, а по обхвату — бочка рядом с ведром А вообще-то и у божьего дома был какой-то циркаческий вид, в наборе его архитектурных деталей было что-то от бременских музыкантов, взобравшихся друг на друга с рискованным равновесием, так что не случайно, пожалуй, цирк и церковь оказались соседями — пусть соревнуются.

Низ нашего дома занимали кассы предварительной продажи билетов на поезда На часах у входа — половина первого. Значит, мама еще не ушла — ей на дежурство к двум. Сталкиваться с нею не хотелось, сразу заметит неладное, зарасспрашивает. Отмахнуться я не смогу, начну мямлить что-нибудь и все испорчу, поэтому надо протянуть до вечера, продумать объяснение толком, найти убийственно-логические слова и доводы.

Я свернул с тротуара и пошел в обход церкви.

До строительства цирка ее нельзя было обойти вокруг, потому что к церковному двору примыкал заброшенный сад, тянувшийся против наших домов, который до революции, говорят, был кладбищем. И верно — среди берез и осин там и здесь виднелись бугорки. Этот сад я помню с тех пор, как помню себя. Сначала вдоль садового забора возила меня в коляске мама, потом в сад водила нас гулять няня из детсадика, потому что иной зелени вблизи не было, а тут простор, чистота, кустики и травка, цветочки и птички — и шут с ними, с могилами. Мы допытывали няню, для чего церковь и зачем туда люди ходят, и она рассказывала о боге, и мы одно время даже играли в него. Кто-нибудь вскарабкивался на пенек — бог, остальные — кто кем хотел: врачи, шоферы, сантехники. Мы очередью подходили к богу, тот спрашивал, кто такой, и требовал документы. Ему протягивали кто листок, кто фантик, кто просто ладонь, и бог посылал кого в рай, кого на базар, кого в зверинец, кого в ад. Самое интересное было в конце. «Кто такой?» — спрашивал бог последнего. «Космонавт Гагарин!»— «Твои документы?» — «А твои?» — вдруг заявлял космонавт. Бог пугливо обшаривал карманы и, заикаясь, шептал: «Нету!» «Тогда убирайся с неба!» — восклицал Гагарин и спихивал бога с пенька… А позже мы любили играть в прятки, залегая за могилки, таясь в кустах и взбираясь на церковные сарайки, выпиравшие в сад и опутанные акацией. В азарте я не раз прятался в самой церкви, только трудно это — попробуй тормозни у крыльца, важно поднимись по ступенькам и печально войди в дверь, если водящий в саду уже отбарабанил счет и ищет. Но и пробравшись внутрь, долго там не задержишься — обязательно найдется какая-нибудь бдительная старушонка и вытурит тебя… Вот так вот рядом с богом я вырос полнейшим безбожником.

А в прошлом году, осенью, два бульдозера, расчищая площадь для цирка, снесли внутренний забор, спихнули в сад лишний грунт и с тыла церкви пропороли дорогу, чтобы машинам не делать крюк через оживленный перекресток. Вроде бы все правильно, а жаль. И церквушка, бывшая островом в идейном смысле, стала островом и физически.

Ее задний двор был пуст и непригляден. Худая черная собака, боязливо оглядываясь, что-то выгрызала и выцарапывала из мерзлоты. Продолжало вьюжить, но снег больше не падал, а уже выпавший метался туда-сюда, узорно залепливая окна и карнизы, так что голуби, нахохленно и тесно копошившиеся всюду, казалось, запутались в этих снежных узорах, как в паутине. Да и люди казались запутанными. Их было много там, в глубине, в переднем дворе. Можно было подумать, что это столько верующих, а это просто через церковный двор народ спрямил путь от трамвайной остановки до железнодорожных касс.

Я тоже спрямил путь и глянул на часы. Прошло десять минут. Нет, к чертовой бабушке, пойду домой! Затрясусь от мороза, шмыгну в свою комнату, включу маг, и пусть орет. Мама обычно не отвлекает меня, когда я вожусь со своей аппаратурой.

На бетонной площадке против нашего подъезда стоял уазик с зеленой будочкой — отцовский. Значит, он дома! Уйти, сбежать! Сейчас проскочу мимо и двором на соседнюю улицу, а там — в зверинец, давно не видел обезьян.

— Здорово, Аскольд! — приветливо крикнул дядя Гриша, папин шофер, высовываясь из кабины.

— Здрасте! — испуганно ответил я.

— Как оно?

— Хорошо!

И свернул к подъезду. Все нынче против меня. Даже дядя Гриша, всякую свободную минуту глотавший журнальные детективы, тут оказался без журнала.

Слева — лестница вверх, справа — вниз, в подвал.

Нырну-ка я туда! Посижу с полчасика, погреюсь да помыслю заодно. Гениальные эти люди, строители, — подвал изобрели! Сколько тут было устроено засад, сколько пережито и развеяно страха, сколько раз нас тут ловили разъяренные владельцы кладовок!.. Восторгаясь подвальной темнотой, теплотой и запахом прокисшей капусты, я между тем бешеными прыжками летел наверх.

Открывая дверь своим ключом, я услышал телефонный звонок и бас моего робота Мёбиуса:

— Квартира Эповых, минуточку!.. Квартира…

— Аскольд, возьми трубку! — крикнул из кухни отец. — Если меня, скажи — выезжаю.

А вдруг из школы? Вдруг Светлана Петровна пожаловалась нашей классной Нине Юрьевне?.. У меня в желудке мигом образовался кусок льда. Я осторожно поднял трубку.

— Да… Да-да… Дома… Его сын… Робот… Самодельный, конечно. Нет, не очень сложно… Ну, говорит, что никого нет… Да, сейчас выезжает… До свидания. — Я облегченно опустил трубку. — Пап, тебя. Дяденька какой-то.

В кухне звякнул стакан, громыхнул стул и в прихожей потемнело, отец своим телом перекрыл кухонный коридорчик, через который только и пробивался в прихожую свет. Мама тоже была крупной, лишь от меня освещенность не менялась, точно я был прозрачным. Я щелкнул выключателем и сделал счастливую физиономию, как положено пай-мальчику при виде родителей. Но родители и не глянули на меня. Они были сосредоточенно-хмуры. Отец подал маме пальто, на миг задумался и стал одеваться сам.

«Уже знают!» — опять похолодел я.

— Отца-то в тюрьму садят! — вдруг сказала мама.

— Как в тюрьму?

— А вот так! — и четырьмя скрещенными пальцами мама изобразила решетку.

— Правда, пап? — ужаснулся я.

— Правда, — ответил он, выпрастывая бороду из шарфа. — Не сию минуту, конечно, но… Дядька, с которым ты только что беседовал, это секретарь прокурора. Следствие закончилось. Получилось, что я виноват. Вот какая, брат Оська, кирилломефодика! — Отец надел свой черный берет и только тут посмотрел на меня.

— Ты же говорил, что не виноват!

— И сейчас говорю. Но это надо доказать, а не просто доказывается. Но у меня еще есть шансы, вот! — Он снял с полки толстую папку и взвесил ее на ладони. — Ну, а пока, что ж, молись, как говорит наша бабушка. Может быть, церковь спасет нас, как мы спасли ее!

И они вышли.

Я замер, с болезненной тревогой прислушиваясь к затихающим на лестнице шагам, потом, не раздеваясь, шмыгнул в кухню и прижался щекой к стеклу. За окном кипела метель: снежные вихри, летевшие вдоль стены вверх, сшибались с вихрями, падавшими с карниза, и уносились куда-то вбок, прочь от дома… Жизнь взрослых казалась мне навсегда решенной и устроившейся, с уже отгремевшими революциями и потрясениями, которые еще ждут нас, поэтому известие о тюрьме ошеломило меня… Класса до седьмого я не отделял себя от родителей, и дом наш тогда наполнялся для меня счастьем, когда мать с отцом являлись с работы. Я летел к порогу, услыша долгожданное шебаршание ключа в замочной скважине, и если не кидался на шею, то приплясывал и скулил от восторга, как щенок, просидевший весь день взаперти. Теперь я не бросался к порогу, а просто молча радовался, что вот они возвращаются, что сейчас будем ужинать, и только бы поменьше суетливо-дежурных расспросов, а о главном я сам расскажу. Лишь изредка, в особые моменты, меня пронизывала прежняя, слепая тяга к родителям, и я на час-другой становился пятиклассником, как вот сейчас… Уазик с зеленой будочкой бодро вырулил на асфальт и сквозь метель помчался к центру.

Я задумчиво опустился на стул. Дзинькнул звонок, и в прихожей появился Авга Шулин, в клетчатой кепке и в серой, похожей на телогрейку куртке, из которой давно вырос.

— Эп, ты один? — шепнул он.

— Один.

На цыпочках, чтобы меньше следить, Авга прокрался в кухню, жадно, но мельком оглядел неубранный стол и, дернув подбородком, вопросительно-тревожно уставился на меня глазами, ноздрями, ртом и ушами — всем, чем можно. Полтора года жизни в городе ни капельки не изменили Авгу — та же кепка, та же куртка и та же простоватая физиономия. Первое время я считал Шулина старательным деревенским тупицей и даже издевательски прозвал его Графом. Он не обиделся на кличку. Он вообще ни на что не обижался — удивительный человек, он все принимал с улыбкой, мол, сыпьте-сыпьте, я потом разберусь. По закону Ньютона — действие равно противодействию — и на него никто не обижался, а вернее, его просто не замечали. Я лишь тогда обратил на Авгу внимание, когда он однажды на Графа ответил мне усмешкой: «Какой я Граф — графин! Кринка!» В этом было и внезапная искренность, и смелость, и проблеск ума. Не каждый отважится дать себе такую оценку. Я стал с ним чаще общаться, и скоро мне понравилась и его простоватая физиономия, и его забавные словечки, и его наивные мысли. А в этом году мы сели за один стол и подружились окончательно.

— Ты почему рано? — спросил я, — Или тоже?..

— Ну, что ты! — возразил Шулин. — Спинета отпустила. Вызвала еще двух, начала объяснять, побледнела и — ступайте, говорит!

Меня насторожило это. Ведь ей нельзя волноваться! Я поднялся, пощупал кастрюлю и чайник и, хоть они были еще горячие, включил конфорки.

Авга продолжал смотреть на меня вопрошающе, ожидая каких-то разъяснений. Я понимал, что для него, который — тоже, кстати, удивительная штука! — трепетал перед учителями, у которого при виде директора подкашивались ноги и которому даже наш комсорг Васька Забровский, или просто Забор, был властью немалой, для него мой сегодняшний финт оказался неожиданным, потому что я не числился в анархистах.

— Шум был? — спросил я.

— Не было.

— Слава богу.

— А чего ты бзыкнул?

— Да так.

— Так не бывает. Так и чирей не садится.

— Граф, какой чирей!

— Обыкновенный… Неужели ты из-за двойки? Из-за каждой двойки бзыкать — лучше в школу не ходить!

— А я не пойду!

— Не пойду… Я бы тоже не ходил, да не могу, обречен учиться. Тридцать первого августа меня родили, а первого сентября уже отправили в школу.

— А я вот не пойду!

— Ну, как не пойдешь?

— А так: не пойду — и все!

— Хм!

— Вот тебе и хм! — То, что я, наконец, выговорился, взбодрило меня. — Раздевайся! Обедать будем!.. И мое повесь. — Я кинул Авге свой плащ и стал подновлять стол.

Шулин жил у тетки с дядькой, жил впроголодь, боясь объесть их, как он сам однажды признался мне К большим праздникам ему приходили десятирублевые переводы и посылки с салом, сушеными грибами и с лиственничной серой. Серу Авга сразу отдавал Ваське Забровскому. Васька честно делил ее, и весь класс с неделю празднично работал челюстями. Дней пять после посылки Шулин законно отъедался, а потом опять подтягивал ремень, хотя со стороны родственников я ни разу не заметил ни косого взгляда, ни обидного намека. Скорее наоборот — они вздули бы Авгу. узнай об этом. Я не сбивал друга с его чем-то и мне привлекательного принципа, но при любой возможности подкармливал Шулина.

— Садись! — сказал я, ставя на стол дымящуюся тарелку щей с мясным айсбергом.

— А-а! — крякнул Авга, потирая ладони.

— Ешь! — Я и себе налил.

Уже окунув ложку во щи, Авга замер и, опять подняв на меня полные недомыслия глаза, спросил:

— Ты это серьезно, Эп?

— Абсолютно!

— А как же все-таки школа?

— Что школа? Ты ешь давай!.. Школа как трамвай — я спрыгнул, а он дальше пошел! — бодро ответил я.

— А что делать будешь? Отцу на шею сядешь?

— Балда ты, Граф! Работать буду!

— Ага, в рабочие, значит, подашься! Интересно девки пляшут! Я из рабочих в интеллигенты пру, а ты — наоборот, как будто я тебя выдавливаю.

— Никто меня не выдавливает, — со вздохом сказал я. — А, собственно, чем плох рабочий класс?

— Рабочий класс не плох, — отозвался Шулин. — Плохо то, что я ни черта не понимаю!.. Если бы…

Звякнул телефон. Робот Мёбиус загробно, откликнулся. Я ринулся в прихожую, с жаром думая, что звонит Светлана Петровна — отошла и возжелала отомстить обидчику. Но это был Мишка Зеф. Он снисходительно-весело поздравил меня с моральной победой над Спинстой и велел так держать. Я буркнул «брось ты», опустил трубку и переключил тумблер на «out» [4].

— Забор? — спросил Авга.

— Зеф, — сказал я и передал разговор.

— Харю надо бить за такие поздравления! — зло выговорил Шулин, отодвигая пустую тарелку, — Победа!.. Ты ведь не завтра собираешься бросать школу. Восьмой-то все равно надо дотягивать, тем более, что осталось с гулькин нос.

— Конечно.

— Ну и вот! Поэтому тебе надо исправлять двойку, а теперь попробуй исправь!

— Ты думаешь, она слышала, как я обозвал ее?

— Еще бы! Я вон где сижу и то слышал!

— Черт!.. Да еще беременна!

— Двойки ставить они не беременны. — Проворчал Авга, принимаясь за чай.

Некоторое время раздавалось только наше швырканье. Шулин щурился от чайных паров и шевелил бровями. Я думал о том, как, действительно, встречу Светлану Петровну. Даже если я сегодня все вызубрю, что очень сомнительно, то и это не спасет меня от стыда.

Шлепками по дну стакана Авга выгнал в рот ягоды смородинного варенья, цыкнул и сказал:

— И все-таки, Эп, я не пойму.

— Чего?

— Мать у тебя врач, отец инженер, вон какая шишка. Все у вас есть. Учись да поплевывай в Потолок, а ты — куда-то вбок, как этот… — У Шулина было универсальное сравнение — как этот, а как кто — домысливай. — У меня ни фига нет, а я жму! На меня и батя с колуном кидался, кричал, что сено косить некому, и дядька сейчас пилит, мол, куда я, бестолочь, лезу, а я лезу!.. Нет, Эп, я не хвастаю, а рассуждаю!.. Ты вот хихикаешь и называешь меня Графом, а будь сейчас старое время, дореволюционное, графом был бы ты! И без хиханек! Ездил бы к нам в Черемшанку охотиться, а я бы, мужичишко, на тебя зайцев выгонял — мол, стреляйте, вашесгво!

Я усмехнулся:

— Пострелять я бы не против! А вот насчет моего графства ты, Авгунек, маленько загнул. Один мой дед батрачил в деревне, а второй вкалывал на каком-то паршивом заводике, так что суди, какой бы из меня граф получился!

— По дедам нечего судить. Теперь надо судить по отцам, — возразил Шулин и, задумчиво повертев стакан и лизнув сладкий край, добавил: — А вообще-то, сейчас и по отцам много не насудишь. Возьми вон моего!.. Только по себе!..

Я чувствовал, что Авга развивает не сиюминутно возникающие мысли, а давно его тревожащие и, может быть, кем-то даже подсказанные, но все равно, вот так рассуждающий Авга был для меня новостью, и я спросил:

— Если по себе, тогда при чем тут революция?

— При том, что все началось там. А вот теперь мы зависим только от самих себя… И у тебя, например, все данные для графа! — заключил он.

— А у тебя?

— Я пока не разобрался в своих данных, но постараюсь быть и мужиком, и графом.

— Ишь ты!.. Ну, во-первых, признаюсь, если уж на то пошло, то я еще ничего не решил, кроме ухода из школы, — раз! Во-вторых… во-вторых пропущу, а в-третьих, самое интересное, что именно таких рассуждений я и жду от родителей!

— А разве они еще не знают?

— Нет.

— А Забор?

— При чем тут Забор?.. Ты первый!

— Ах, во-он как! — воскликнул Авга. — Значит, слепой в баню торопится, а баня и не топится!

— Растоплю! Сегодня хотел, да не выйдет, — сказал я, вспомнив семейные неприятности.

— А что во-вторых? — спросил Шулин.

— Во-вторых, ты Спиноза!

— Кто?

— Философ!

— А что, неправильно рассуждаю? — возмутился Шулин. — Вот ты мечешься, а я жизнь свою уже до половины рассчитал! Да-да!.. Удрать из деревни — раз! Удрал. Закончить десятилетку в городе — два! Заканчиваю! Поступить на охотоведа или на геолога — три! И поступлю — кровь из носа! Пусть тятьки и дядьки с колунами бегают и шумят — я вылезу!

— Молодец!

— А чего улыбаешься?

— Да так.

Авге нравилось говорить, что он удрал из деревни. Но ведь удрать, значит, от плохого и без оглядки, а Шулин, по-моему, спит и во сне видит свою Черемшанку. И чуть в разговоре коснешься деревни, он вздрагивает, как стрелка компаса близ магнита. Как-то мы ходили на почту за его посылкой, так Авга раз пять подносил ее к носу и затяжно принюхивался — родные запахи. Так что едва ли это сладкое бегство.

И я спросил:

— А не зря ли ты удрал?

— Не зря. Для меня попасть в институт — это все равно что на луну, — пояснил Шулин. — Стартовать из деревни пороху не хватит, да и притяжение там здоровое. А город вроде промежуточной станции: заправлюсь — и дальше. Вот я и заправляюсь сейчас. Нет, Эп, расчет верный!

— Ну, Циолковский!

— Только так!

— А ведь и у меня кое-какие расчеты своего будущего есть, — скромно проговорил я.

— Да уж поди! Голова-то у тебя — дай бог! — важно согласился Шулин, нажал кнопку на косяке, и за стеной, в моей комнате, зажужжал зуммер — так мама вызывала меня на кухню. — Видишь?.. Чудо-юдо, рыба-кит! А ты бзыкаешь!.. Вот это мне и непонятно. Не-ет, я не отговариваю, я так… сравниваю.

Телефон опять дзинькнул. Мёбиус ответил, что дома никого нет, а я, спохватившись, что это же отец может звонить за чем-нибудь срочным и важным, выскочил и перещелкнул тумблер на «in»[5].