"Милый Эп[Книжное изд.]" - читать интересную книгу автора (Михасенко Геннадий Павлович)

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Второе дело было ответственней.

К двенадцати часам я ждал к себе Валю. Это ведь не один на одни, а при родителях. Отец наверняка уже рассказал маме о той нашей встрече у завода, и они наверняка уже кое-что обсудили, но как пройдет эта очная ставка?.. И чем ближе подкатывало время, тем я больше волновался. А около двенадцати маме позарез потребовались колбаса и хлеб. Я пулей понесся в магазин, но как ни изворачивался в воскресных толпах, а полчаса ухлопал. Прибежал — а Валя уже в кухне стрекочет с родителями.

— Oh, here is my puple![23] — воскликнула Валя.

— Привет! — сказал я улыбаясь.

— Not privet, but good afternoon[24].

— Нет, привет!

— Вот видите, какие успехи. Стесняется! — пожаловалась сокрушенно Валя. — На улице стесняется! Дома стесняется! Очень он у вас стеснительный!

 — Yes![25] — брякнул я, ставя сумку на стол.

Отец с Валей рассовывали по всяким щелкам какие-то маленькие бумажки. Я вынул из отрывного календаря и прочел: «О чем ты мечтаешь?», а на обороте — «What are you dreaming about?»

— Что это?

— Научная организация труда, — заметил папа.

— Твои шпаргалки, — пояснила мама.

— Ходи и переводи, — сказала Валя. — Перевел, поверни, нет — глянь и оставь так же… Это еще Светино наследство. И я учила, и вот опять пригодились… Аскольд, раз десять повернешь, заменяй. Я принесла целую коробку — штук пятьсот.

Под общий смех я схватился за голову и, шатаясь, поплелся прочь. Но и в моей комнате Валя успела натыкать этих бумажек во все предметы. Они торчали, как ярлычки, точно все это продавалось, — не жилье, а комиссионный магазин. Даже у бедного Мебиуса во рту белел квадратик. Я выдернул, усмехнувшись, и прочел: «Мне бы хотелось чего-нибудь горяченького, и как можно быстрей». Недурно, Меб! А на обороте — язык вывихнешь!

Валя зашла следом.

— Revolution? — спросил я бодро.

— A little bit of it[26], — сказала Валя. — В гостиной и в туалете то же самое. Но это для твоей самостоятельной работы. А вместе мы займемся другим. Ежедневно у нас будет три урока, по полчаса каждый: чтение текстов, заучивание наизусть отрывков и прослушивание записей, пластинки я тоже принесла.

— А в Лондон на практику мы поедем?

— Практику будешь проходить у Светы, как только я почувствую, что ты раскачался, — сухо сказала Валя.

Еще у Ведьмановых Нэлка раззудила мою душу, и я о том лишь мечтал, чтобы скорее оказаться с Валей наедине и поцеловать ее. И вот мы наедине, а поцелуем и не пахло. Я ждал от Вали хотя бы какого-нибудь ласкового знака или жеста и даже приготовился мягко кивнуть, мол, понимаю, — родители, то да се, — надо быть серьезнее, но и этого не было. Деловито выложив из сумки учебники и пластинки, Валя села на диван и озабоченно сказала:

— Начнем, а то позавчерашний день пролетел впустую.

— Не совсем, — возразил я.

— А что ты запомнил?

— Повторить? — с волнением спросил я.

Она поняла и хмуро бросила:

— Глупости, Эп!.. Пододвигай столик.

— Валь, что-нибудь случилось? — тревожно вырвалось у меня.

— Да нет. а что?

— Так.

— Ничего… Ну, давай с вашего последнего Светиного урока, за который ты получил пару, — шепотом сказала она, но это был шепот не на ту тему, какой жаждал я.

Может, Валя узнала, что я Садовкиной руку целовал? Или что провожал Лену до дому? Или со Светланой Петровной поссорилась? Или наработалась вчера? Или мама походя что-нибудь ляпнула?.. Тогда почему бы не сказать?

Теряясь в догадках и мучаясь непониманием, я придвинул журнальный столик, сел напротив Вали, открыл учебник и, низко наклонив голову, начал читать, но голос мой пересекался, и глаза туманились. Валя закрыла текст рукой и вздохнула:

— Эп, так не пойдет! — Я поднял голову. Увидев мое лицо, Валя медленно свела свои брови шалашиком и тихо спросила: — Ты хочешь поцеловать меня?

— Да, — одним дыханием ответил я.

— Ну, поцелуй.

И склонилась ко мне. Я застыл на миг, потом быстро поцеловал ее и задохнулся. От внезапной легкости у меня выступили слезы. Я вскочил и отошел к столу проморгаться. Чувствуя стыд и радость, я вставил Мёбиусу в рот выпавшую шпаргалку и вернулся, конфузливо улыбаясь.

Валя ласково кивнула.

— Не сердись, Эп! Все в порядке.

Читал я все равно скверно, зато с удовольствием, но Валя разбила меня в пух и прах. Замечания в общем-то сводились к одному: английский текст я читаю по-русски. Для простоты разбора она взяла три ошибки: герундивное окочание — ing, которое у меня звучало как «инг», в то время как надо лишь «и…», а остальное— через нос; звук «th», который я выдавал за чистокровное русское «з»; и, наконец, «i» после согласных, потому что «see» — это не «сы», а «си», причем «с» должно оставаться твердым. Чтобы я тоньше прочувствовал ущерб своего произношения, Валя попросила записать на магнитофон ее и мое чтение отдельных фраз. Сам себя я часто прослушивал и не то, чтобы восторгался своей тарабарщиной, но мне было как-то приятно, что вот я, русский пацан, шпарю по-аглицки, пусть непутево, но уж не до такой степени, чтобы настоящий англичанин не понял, ведь есть у них и заики, и шепелявые, которых они как-то же понимают, но лишь тут, в сравнении, грустно убедился, что я беспросветный варвар…

Вместо получаса первый урок длился полтора часа, да и то нас прервали — позвали есть. Валя навострилась было убежать домой, но папа поймал ее за руку.

— Куда?. Аскольд, в чем дело?

— Не пускать! — сказал я.

— И не подумаю! Валя, ты сегодня наша с Риммой Михайловной гостья! Пусть Оська — недотепа, но мы — люди симпатичные! — заверил отец и повел разулыбавшуюся Валю в гостиную.

— Ты бы вот, симпатичный, бороду сбрил, — ввернула мама, — а то пугаешь людей, как леший.

— А что, плохая борода?.. Валя, она тебе не нравится? Скажи нет и давай ножницы!

— Скажи, скажи, Валюша! — подзадорила мама. — Поймаем его на слове, а то он все увиливает!

Валя повернулась к отцу и, оценивающе оглядев его, авторитетно заключила:

— Зачем же? Прекрасная борода. И она вам, Алексей Владимирович, очень идет. Я даже догадываюсь почему. У вас продолговатый нос, не совсем по лицу, а борода удлиняет лицо, и все становится нормальным.

— Разве? — удивился отец, пощупывая нос и бороду. — Вот не подозревал, что борода мне и теоретически положена. Так что, Римма Михайловна, прошу любить и жаловать!

Мама махнула рукой.

— Да носи ты ее, носи свою метлу, только следи, чтобы она псиной не пахла!

Валя чуть хохотнула, а я нервно поморщился. Меня бы сейчас и Никулин не рассмешил, такая во мне сидела настороженность. Будь я уверен, что весь обед пройдет в веселье и смехе, я бы, может, и расслабился, но, к сожалению, я был уверен в обратном, что родителям не до одних только шуток, когда к сыну пришла не просто девочка и не просто по делу — уж это-то они понимали И мне ужасно хотелось, чтобы они понравились друг другу, поэтому я боялся за них за всех — как бы кто-нибудь ни сказал или сделал чего-то такого, что смутило бы или обидело кого. Особенно я опасался, конечно, за маму. Она любила затевать скользкие разговоры, чтобы прозондировать моих друзей, как будто они были пришельцами из других миров и могли занести в наш якобы стерильный дом неведомую заразу.

Мы сели крест накрест, молодые и взрослые. Отец разложил салаг. Есть я не хотел совершенно, но решил проявить волчий аппетит, чтобы мама не придралась и не спросила опять, как у меня дела с утренним стулом.

Вилки затюкали по блюдцам.

Валя клевала: отдельно горошины, отдельно кубики колбасы, отдельно кубики картошки. Мама торопилась, но привычке. Папа ел крупно и аккуратно, чтобы ни крошки с губ не сорвалось, иначе все будет в бороде. Молчали. Молчание меня тревожило, как и разговор. Быстрее всех прикончив салат, папа, убедившись, что борода в порядке, спросил:

— Валя, а не замаял тебя Аскольд?

— Что вы! Он на лету хватает!

— Почему же он в школе не хватает на лету? — слукавил отец, но спохватившись, что ария немножко не из той оперы, быстро продолжил: — Да-а, жуткое дело — чужой язык!.. Я, например, немецкий шесть лет в школе долдонил да пять в институте, а в прошлом году отправили меня в ГДР опытом делиться — со стыда сгорел. Ни бэ ни мэ! Вот ведь какая кирилломефодика!.. А русский взять?.. Для иностранца это такая филькина грамота, какой свет не видел!.. Не зря один узбек жаловался, мол, русский ясык ошень трудный; серковь стоит — сапор, доски у дома — сапор, жифот болит — тоже сапор! Ошень трудный!

Все посмеялись. Я тоже хмыкнул для приличия, отметив, что пока застолье идет сносно.

— А знаете, есть, наверно, какое-то общешкольное отношение к иностранному, и его трудно изменить, — сказала Валя.

— Возможно, — согласился папа. — Даже наверняка. Вот у нас, на заводах, сплошь и рядом встречается такая вещь: не идет изделие — и все! Техническая сторона решена полностью, а не идет. Отношение! Пока не переломишь отношение — не жди успеха. Это ты, Валя, верно заметила.

Валя обрадованно подхватила:

— Конечно! А больше чем объяснить?.. Вот у Аскольда английский не любят, хотя сестра моя, по-моему, отличный преподаватель, а вот у нас, в седьмой, любят!

 — Валя, а ты разве в седьмой учишься? — спросила мама.

— Да.

— Это не у вас перед новым годом десятиклассница родила?

Пожалуйста, зонд пущен!

Странно, что именно вот такие любовно-свадебко-родильные разговоры вспыхивают вокруг меня в последнее время на каждом шагу. Тут не хочешь, да задумаешься об отношениях между мужчинами и женщинами. Но одно дело думать, другое — говорить… Я кинул испуганный "взгляд сперва на маму, потом искоса на Валю, которая, ничуть не смутившись, отозвалась:

— У нас… Ох, и шума было!

— Еще бы!

— А почему? Родила она не просто так.

— Просто так никто, Валюша, не рожает!

— Ну, я имею в виду, что у нее есть муж, одноклассник. Не настоящий, конечно, муж, а друг. Они пока не расписаны, но вот-вот. И у них любовь. —

Мама гмыкнула. — Вы не верите, Римма Михайловна, что в десятом классе может быть любовь?

— Почему же, верю. Любовь может быть и даже необходима. Но у любви есть ступеньки, лестничные площадки, этажи, наконец! Любовь — это, если угодно, небоскреб, на который нужно умело подняться! — выговорила мама и повернулась к отцу. — Алексей Владимирович, это правильно по-инженерному?

Чуть пожав плечами, папа ответил:

— По-инженерному-то правильно…

— Ой, не знаю! — горячо вздохнула Валя, прикрыв ладонью глаза и тут же убрав руку. — По-моему, если любовь это небоскреб, то, пусть это и неправильно по-инженерному, никаких там ступенек и этажей нет, а молниеносный лифт: раз — и на крыше!

— Да-да, — вроде бы поддакнула мама, — так и эти ребятки решили: раз — и на крыше, два — и ребенок!

— А разве это плохо — маленький гражданчик? — удивилась Валя.

— Гражданчиков выращивают граждане, а не зеленые стручки, у которых едва проклюнулось чувство, первенькое, чистенькое как в него — бух! — пеленки и горшки!.. Глупо, отвратительно и дико!.. В голове сквозняк с транзисторным свистом, танцульки, хиханьки да хаханьки, а на руках ребенок. Это нелепость! И этот мальчишка вот-вот, зажавши уши, и без оглядки удерет от своей возлюбленной! — сурово закончила мама.

Валя потупившись сказала:

— Да, он на время вернулся к своим.

— Уже? Вот видите!

— Это чтобы десятый закончить, — торопливо и неуверенно пояснила Валя.

— Ага! — воскликнула мама. — Ему, значит, надо десятый закончить, а на нее плевать?.. Вот так она, дитя в квадрате, и останется на бобах: с ребенком, без мужа и без образования!.. Далеко ходить не надо, вон, под нами, юная клушка сидит! Девочка, цветочек, а уже мать-одиночка! — Словно специально дождавшись этого момента, чтобы образней подкрепить мамину мысль, у Ведьмановых заиграло пианино. — Пожалуйста, тоску разгоняет!.. А вашей совсем худо. Ну, куда она теперь с девятью классами, с этим огарком?

— У вас, Римма Михайловна, очень мрачный взгляд на жизнь, — тихо сказала Валя.

— Не мрачный, Валюта, а точный!

Мне был до стыда неприятен этот спор, я силился вмешаться, но не находил никаких контрмыслей и спасительно глянул на отца. Его, наверно, сейчас беспокоил не столько любовный небоскреб, сколько треснутые цокольные панели, из-за которых ему грозила тюремная решетка, но тем не менее папа, кажется, внимательно слушал разговор. Поймав мой тревожный взгляд, он кивнул мне, постучал вилкой о блюдце и сказал:

— Нет-нет, Римма Михайловна, именно мрачный! Хотя бы потому, что вы не даете нам супа.

— Ой, простите! — Мама смягчила лицо. — Вечные вопросы!.. Отец, неси супницу!

— Я, мам, принесу!

Опасность миновала. Не знаю, что там вывела для себя мама, но я, несмотря на отвращение к этому зондированию, вывел, что Валя молодец, не сдалась! Я подхватил фарфоровую супницу и на радостях чуть не хряпнул ее об косяк.

 Стол уже очистили для больших тарелок. Валя встала, чтобы помочь разливать суп, но мама усадила ее, говоря, что, мол, будь уж сегодня настоящей гостьей, а вот в следующий раз… И после короткого многозначительного молчания вдруг с поправдешней серьезностью упрекнула меня за то, что я не могу натренировать своего Мёбиуса-бездельника выполнять какую-нибудь кухонную операцию — вот хотя бы орудовать поварешкой, а то он только по телефону горланит.

— Куда мне, с огарком! — буркнул я.

— Знаю, над чем ты подтруниваешь! Мол, мать лирику развела, а мы физику! У нас в туалетах музыка играет!.. А я вам и как физикам сделаю вливание, хотите?

— Ты нам — по физике?

— Да.

— Я сдаюсь! — быстро сказала Валя.

— Ну-ка!

— Пожалуйста. Только есть не забывайте. — Она налила себе последней и села. — У одной моей пациентки, старушки, в желудке нехорошая опухоль, не при еде будь сказано…

Оперировать не дается — зарежут, говорит, чтобы пенсию не давать. Вон, говорит, Нюрка Савкина легла под нож, зарезали, а пенсию ее кто-то в карман положил. Словом, оперироваться — ни в какую!

— У нее рак? — горько спросила Валя, щупая свой живот.

— Да.

— Ужас! — выдохнула Валя. — И не знают, как лечить?

— Знают. Существуют лучи, которые убивают злокачественные клетки, но они же убивают и здоровые. Как спасти человека?.. Физическая проблема. Спасайте, физики!

Я тут же предложил:

— Сделать укол, чтобы здоровые ткани не боялись лучей!

— Такого препарата нет.

— Вывести желудок наружу! — торопливо, точно больная умирает на глазах, сказала Валя.

— Это опасная операция.

— А если сперва слабую дозу, а потом… — вслух подумал я, но сам же отверг идею.

— А через пищевод? — неуверенно спросила Валя.

— Все равно заденет ткани.

— А-а! — вдруг воскликнул я и аж вскочил, размахивая ложкой. — Надо пустить лучи рассеянным пучком, неопасным, а линзой сфокусировать их в желудке, на больном месте!

Мама, спокойно хлебавшая суп, перестала есть, удивленно вскинула брови, потом не спеша дожевала и сказала:

— Верно.

— Ура-а! — крикнул я.

— Ура-а! — подхватила Валя.

— Ура! — коротко поддержал папа.

Я был на седьмом небе, как будто действительно спас неведомую бабушку, а заодно и себя, и Валю, и всех пятнадцатилетних вообще. Нет, уважаемая Римма Михайловна, восемь классов — это все же вам не свечной огарок!