"Юсуф из Куюджака" - читать интересную книгу автора (Али Сабахаттин)

Часть первая

I

Дождливой осенней ночью 1903 года в уезде Назилли Айдынской губернии разбойники, напавшие на деревню Куюджак, убили мужа и жену.

Каймакам Саляхаттин-бей (Каймакам - начальник уезда), взяв с собой прокурора и врача, самолично отправился на расследование. Так как начальник жандармов был в отпуске, сопровождал их старший сержант с тремя рядовыми. Капли дождевой воды стекали с их черных барашковых шапок и, прочертив на щеках странные узоры, падали с подбородка на грудь. Дождь тоскливо шелестел в мокрой листве буков и ракит, стоявших вдоль дороги. Нудно скрипели по дорожному песку копыта, оставляя на нем беспорядочные следы.

Ближе к селу буки и ракиты сменились рощами инжира и грецкого ореха. Они тянулись ровной темно-зеленой стеной по обеим сторонам дороги; лишь кое-где высились кроны огромных ореховых деревьев.

В этот ненастный, сумрачный день вид всадников, молчаливо скакавших по дороге, вызывал невольный страх. Впереди всех, наклонив голову, не отрывая взгляда от мокрых навостренных ушей лошади, ехал каймакам. Ему было всего тридцать пять лет, но волосы, выбивавшиеся из-под шапки, были совсем седыми. Справа неумело раскачивался в седле прокурор. Он хотел закурить и пытался высечь огонь, ударяя огнивом о кремень, но это ему не удавалось. Врач, человек, немало повидавший на своем веку и выработавший философический взгляд на жизнь, тихонько насвистывал себе в усы, с которых струйками стекала вода. Он прекрасно играл на тамбуре (Тамбур - восточный струнный инструмент) и сейчас повторял трудный плясовой мотив дервишей мевлеви (Мевлеви - орден дервишей, основанный Султаном Вендом, сыном поэта Джелялятддина Руми (1207 - 1273)), который он на днях разучивал со скрипачом Николаки.

Ехавшие сзади четыре жандарма с винтовками через плечо закутались в бурки, доходившие лошадям до живота. Мохнатые черные пирамиды бурок объединяли всадника и лошадь, делая их похожими на какое-то диковинное животное.

Через два часа они добрались до Куюджака. Грязные улицы деревни были безлюдны. Только маленькая босая девочка с палкой в руке загоняла гоготавших, тревожно хлопавших крыльями гусей в маленькую лазейку под изгородью. Заметив всадников, девочка взобралась на кучу кизяка, едкий запах которого разносился по всей улице, и, опустив палку, широко раскрытыми глазами уставилась на них. Когда всадники свернули за угол, она, позабыв про гусей, бросила палку и побежала к дому.

Приезжие, вызвав старосту, тотчас отправились на место преступления. Это был маленький домик на краю деревни. Двухстворчатые ворота вели в крохотный, весь в цветах садик. Два ряда самшитовых саженцев и низких абрикосовых деревьев подходили прямо к деревянным ступеням крыльца. Поднявшись, все вошли в первую комнату. Картина, которую они увидели, потрясла даже видавших виды жандармов.

Справа от дверей стоял шкаф для белья, чуть поодаль - высокий комод. На нем - старинные часы под стеклянным колпаком, две керосиновые лампы с абажурами из красного тюля, большое зеркало в золоченой раме. Над зеркалом висели два кремневых пистолета в кобурах. Напротив двери, у окна с спущенными занавесками, вдоль стены - низкая тахта, покрытая ковром; по углам - тюфяки для сидения, обшитые бумазеей, и подушки, а на подушках - платки с бантиками из серебряной нити. У тахты, изголовьем к двери, стояла кровать, на ней под широким, свисавшим к полу одеялом, виднелись два неподвижных тела. О том, что здесь произошло, говорили ручьи запекшейся крови, которые тянулись от кровати к середине комнаты, образуя там большую лужу.

Но не лужа крови, не два тела под одеялом заставили больше всего ужаснуться вошедших. В углу они увидели ребенка, он, стоя на коленях, смотрел пристальным взглядом на вошедших.

Каймакам, чуть сдвинув на затылок мокрую шапку, подошел к ребенку. Врач, приподняв одеяло, приступил к осмотру трупов.

- Кто ты, сынок? - спросил каймакам.

- Юсуф…

- Какой Юсуф?

- Юсуф, сын Этема-аги.

Каймакам в растерянности умолк. Это был сын убитых.

- Что ты здесь делаешь? Ребенок показал рукой на кровать.

- Их сторожу.

- Давно ты здесь?

- С вечера. Когда это случилось, я побежалая сказал старосте. Потом вернулся. Как я их, бедных, оставлю одних?

- И ты не боишься?

- Чего мне бояться отца с матерью?

- В то время ты тоже был здесь?

- Нет, в соседней комнате. Когда мать закричала, я проснулся, прибежал, но разбойники уже зарезали и мать и отца.

- А тебе ничего не сделали?

- Один бросился было на меня, но тут пришел другой и утащил его.

- Что у тебя с рукой?

Малыш протянул правую руку, покачал головой и сказал:

- Когда я вбежал в комнату, мама была еще жива. Я прыгнул на одного. Но тут мамочка перестала шевелиться. Я его отпустил. Потом смотрю - палец порезал. Было очень больно, но теперь стало легче.

Окровавленная тряпка упала с его протянутой руки.. С содроганием все увидели, что большой палец отрезан, удерживается лишь на кусочке кожи. Врач, снова прикрыв трупы одеялом, подошел к ребенку, отрезал болтавшийся палец и принялся обмывать и бинтовать руку. Мальчик был поразительно спокоен. Лишь иногда лицо его бледнело, и он крепко стискивал зубы. После приступов мучительной боли на его тонких посиневших губах появлялась улыбка, словно он стеснялся своей слабости и слез, навертывавшихся на его черные глаза.

Врач с изумлением смотрел на мальчика.

- Ничего, доктор-эфенди. Подумаешь, палец!

- Это, конечно, не страшно. Но ты потерял много крови.

Врач обернулся к каймакаму:

- Я удивляюсь, как он еще держится на ногах.

- До нас кто-нибудь приходил сюда? - спросил прокурор.

- Я приходил, но ничего не трогал, - вмешался староста. - Все было так, как сейчас.

Прокурор обернулся к мальчику:

- Это ты положил их на кровать?

- Они и были на кровати. Я только подложил им подушки под головы да натянул одеяло. Пусть спят, бедные. Что я мог еще сделать?

Весь вид мальчика, когда он произносил эти слова, говорил не о равнодушии и безразличии, а о воле, которой могли бы позавидовать многие взрослые. Выказать свое горе, когда ничего уже нельзя изменить, да еще перед столькими горожанами, он, видимо, считал оскорбительным для своего самолюбия.

- У тебя есть родные? - спросил каймакам.

- Кроме них, никого.

Мужество ребенка потрясало, заставляло сжиматься сердце. Вообще, смотреть на тех, кто сдержанно переносит свое горе, куда тяжелее, чём на тех, кто плачет и убивается: неизвестно, что скрывается за сухими, неподвижными глазами, какие чувства кипят в мерно вздымающейся груди, и потому всегда теряешься, не знаешь, что предпринять.

Каймакам, едва сдерживая слезы, взял маленького Юсу фа за руку и притянул к себе.

- Поедешь со мной?

- Куда?

- Ко мне домой. Я буду любить тебя, как отец. Хорошо?

- Как отец ты не сможешь меня любить. Но я поеду. У тебя тоже никого нет?

- Нет, есть. Но будешь и ты. Вместо сына. У меня нет мальчика.

Он взял Юсуфа за подбородок, приподнял его голову. Юсуф вздрогнул, отвернулся и тихонько отошел в угол.

Закончив следствие и не обнаружив никаких улик, каймакам со своими спутниками возвратился в город. Юсуф был с ним. Он крепко сидел в седле на лошади, которую им дали в деревне. И только ночью, когда его уложили спать в доме каймакама, мальчик потерял сознание и два дня бредил и метался в горячке.