Глава 2 ЛИТВА ГОТОВИТСЯ К РЕВАНШУ. КОНЕЦ 1533-го — ЛЕТО 1534 ГОДА

Со смертью Василия III перед правительством его преемника Ивана IV встала задача перезаключения всех существовавших дотоле соглашений с другими государствами: по меткому выражению И. И. Полосина, «всякая перемена главы правительства, по понятиям… той поры, влекла за собою естественную смерть дотоле существовавших международных отношений»⁸¹. В первую очередь была сделана попытка определить отношения с Литвой.

18 декабря 1533 г. посланник Ю. Клиновский был принят теми лицами, к которым был направлен: боярами кн. Д. Ф. Вельским и М. Ю. Захарьиным. 21 декабря он был отпущен обратно, а 27-го числа того же месяца к литовской раде с ответным посланием бояр отправился слуга Д. Ф. Вельского Юшка Звягин. Вельский и Захарьин сообщали панам, что великий князь Иван хочет с королем «миру и добрые смолвы», пусть паны-рада «наводят» короля на то, чтобы он с великим князем «потому ж похотел миру и добрые смолвы» и для переговоров о мире прислал в Москву своих «великих послов», для приезда которых с Ю. Звягиным высылалась опасная грамота⁸². Вместе со Звягиным 27 декабря из Москвы выехал посланник великого князя Тимофей Бражников-Заболоцкий: от имени Ивана IV он должен был сообщить королю о смерти Василия III и занятии престола его сыном, а также сказать «от своего государя королю, чтобы король с государем нашим был в дружбе и в братстве»⁸³. Одновременная отправка посланников к раде и к королю была обусловлена требованиями тогдашнего посольского обычая: дипломатические сношения могли вестись только между равными по статусу сторонами: между панами-радой и боярами, между великим князем и королем⁸⁴. Итак, после смерти Василия III русское правительство заняло миролюбивую позицию по отношению к Великому княжеству Литовскому. А как отнеслись в Вильне к перемене на московском престоле? Первое известие о смерти Василия III пришло в литовскую столицу из Полоцка и других пограничных мест 24 декабря 1533 г.; в том же сообщении говорилось о том, что братья покойного хотят лишить власти его малолетнего сына-наследника⁸⁵. Сначала слухам о кончине Василия III при виленском дворе не поверили⁸⁶, но затем с границы стали приходить сообщения, подтверждавшие это известие, а заодно — и новые слухи о борьбе за власть при московском дворе⁸⁷. Эти известия пробудили в Литве надежду на возвращение утраченных при Василии III земель. Канцлер Великого княжества Ольбрахт Гаштольд писал 13 января 1534 г. князю Пруссии Альбрехту, что Василий «многие крепости господаря нашего захватил обманом», теперь же, после его смерти, эти «крепости и владения, им захваченные, с Божьей ласки, могут быть возвращены, к чему сейчас самое подходящее время»⁸⁸. Другой виленский корреспондент Альбрехта, Николай Нипшиц, сообщал ему в письме от 14 января, что в случае, если в Москве вспыхнет междоусобная война, литовцы попытаются вновь овладеть Смоленском⁸⁹.

Таким образом, под влиянием слухов о начавшихся в Москве междоусобицах литовские паны начали лелеять надежду на реванш. Но, как мы помним, еще недавно литовское правительство признавалось в своей неготовности к войне. Как объяснить подобную метаморфозу? По-видимому, виленские политики вовсе не собирались начинать войну немедленно: они и не смогли бы этого сделать тогда. Но происходившие в Москве события — смерть Василия III и начавшаяся при дворе борьба за власть — позволяли рассчитывать на миролюбие правительства Ивана IV, а тем временем Литва могла вести подготовку к войне. Как показало будущее, эта подготовка заняла у нее более полугода.

Еще в начале января 1534 г. виленский двор был настроен вполне миролюбиво по отношению к России: король даже отложил решение других внешнеполитических вопросов, как, например, пограничных споров с Ливонией, до прибытия московских гонцов с охранной грамотой на приезд литовского посольства⁹⁰. В наказе отправленному 8 января 1534 г. в Крым московскому послу Ивану Челищеву говорилось даже, что с литовским посланником отправлена опасная грамота «на послы, а король посылает к нему (Ивану IV. — М. К.) своих послов…»⁹¹. Однако в этом наказе русское правительство выдавало желаемое за действительное: литовское посольство так и не было отправлено в Москву. К тому времени, когда в Вильне получили еще недавно столь желанный охранный лист для послов, позиция литовской рады по отношению к России уже изменилась под влиянием все новых известий оттуда о распрях при московском дворе. Московские посланцы, прибывшие к середине января в Литву, были задержаны на границе; в Вильну их допустили только в самом конце этого месяца⁹². На 15 февраля король созвал в Вильне сейм, на котором было принято решение о войне с Москвой⁹³. Комментируя это решение, Н. Нипшиц писал в Кенигсберг князю Альбрехту 2 марта, что «к этому побудило литовцев ничто иное, как великие раздоры… в Москве между братьями прежнего (великого князя. — М. К.) и юным великим князем…»⁹⁴.

24 февраля Т. Бражников и Ю. Звягин вернулись в Москву с ответными грамотами, соответственно, от короля и от рады. Ответ гласил, что «перемирье весполок з смертью великого князя… доконало», если же Иван IV хочет быть с королем «в братстве и приязни по тому, яко был… Казимер король и великий князь з великим князем Василием Васильевичем и з дедом его великим князем Иваном Васильевичем», то пусть пришлет своих послов к «Юрьеву дни»⁹⁵, то есть 23 апреля. Таков был ответ короля, весьма похожий, по справедливому замечанию Л. Коланковского, на ультиматум⁹⁶. А паны-рада в своем послании от 8 февраля язвительно советовали боярам «стеречь» великого князя — «абы он в молодости лет своих к великому впаду и з господарьством своим не пришел»⁹⁷. Реакция в Москве на полученный от короля и панов ответ была резко отрицательной: присланная литовской стороной опасная грамота на приезд русского посольства была отвергнута: «князь великий грамоты не полюбил, потому что о ней к королю не приказывал и послов своих к королю слати не хотел»⁹⁸; грамота панов-рады к боярам осталась без ответа. Фактически в отношениях между двумя государствами с конца февраля произошел разрыв.

В период заседаний в Вильне вального сейма (15 февраля — середина марта 1534 г.) туда продолжали поступать известия о распрях при дворе малолетнего Ивана IV: эти слухи подогревали воинственный пыл литовских панов. Об обстановке, в которой проходил виленский сейм, мы можем судить со слов коронного подканцлера П. Томицкого, регулярно получавшего информацию из Вильна. 8 марта, ссылаясь на только что полученные из Литвы письма, он сообщал одному из своих корреспондентов, что паны-рада Великого княжества «единодушно советуют королю, чтобы он старался вернуть захваченные… покойным князем Московским города и земли литовские», тем более что, как полагают паны, «сейчас самый подходящий момент для ведения войны, ибо между юным государем и его двумя дядьями нет согласия, и все в Москве пришло в смятение от раздора и междоусобных распрей»⁹⁹.

Слухи, которым столь охотно верили литовские паны, действительно отражали некоторые события при московском дворе в конце 1533-го — начале 1534 г. (арест князя Юрия Дмитровского, какие-то трения между старицким князем Андреем и великокняжеским окружением)¹⁰⁰, но в сильно преувеличенном виде. К тому же конфликт Андрея Старицкого с опекунами Ивана IV оказался кратковременным: Постниковский летописец отметил приход князя Андрея на великокняжескую службу в Боровск «на Троицын день»¹⁰¹, то есть 25 мая, поскольку пасха в 1534 г. пришлась на 5 апреля¹⁰². Между тем в военных планах Литвы чуть ли не главный расчет делался на длительную внутреннюю смуту в Москве.

Для ведения войны требовались деньги и войско: виленский сейм установил налог (серебщину) на три года — эти средства предназначались для платы наемным войскам; срок первого сбора налога был назначен уже на 14 мая 1534 г.¹⁰³ Кроме того, 12—14 марта по всему Великому княжеству были разосланы господарские «листы», извещавшие о созыве ополчения на войну: оно должно было собраться к 23 мая в Минске¹⁰⁴. Но затем срок был перенесен на 29 июня по совету некоторых панов, — как сообщал 2 июня из Вильны придворный королевы Боны Н. Грабиа, — считавших, что мобилизацию нельзя проводить без призыва наемников; поэтому были наняты 2 тыс. всадников и тысяча пехотинцев, которых отправили на охрану границы¹⁰⁵. Однако и к этому сроку посполитое рушение не собралось: в начале июля литовский гетман Юрий Радзивилл доносил королю из Минска, что «еще подданыи наши не вси ся на тую службу нашу зъехали»; отчасти Сигизмунд оправдывал опоздавших тем, что некоторые из них явились было к первому сроку (23 мая), который затем был перенесен; с другой стороны, по словам гетмана, многие отсутствовали на основании королевских «листов» с освобождением от службы: король распорядился заносить таковых в особые реестры¹⁰⁶. До нас дошло несколько таких «вызволенных» листов, выданных в конце мая — июне 1534 г. некоторым знатным лицам, сумевшим добиться освобождения от участия в походе¹⁰⁷. Сбор войска безнадежно затягивался. Дурной пример подавали сами паны-рада, не спешившие прибыть в гетманский лагерь под Минском¹⁰⁸.

О военных приготовлениях России вплоть до конца мая нам ничего не известно. Заслуживает внимания сообщение Н. Грабиа от 2 июня, в котором он передает со слов московских пленных, будто в Москве уже были назначены послы для приезда на день святого Юрия на мирные переговоры, но затем по неизвестной причине посольство было отменено¹⁰⁹. Может быть, поэтому укрепление западной русской границы началось не сразу после получения в феврале «гордостного» ответа короля. Возможно и другое объяснение: в Москве знали срок, к которому должно было первоначально собраться посполитое рушение (23 мая), а до этого времени не спешили с ответными мерами военного характера. Информацией о намерениях литовских властей русское правительство могло располагать из донесений своих разведчиков, регулярно засылавшихся в Литву: по словам польского жолнера Войтеха, бежавшего 2 июля 1534 г. из русского плена, «о Юрьеве дни послан шпекг в землю королевскую, именем Васюк, родом поведает ся быти вид(е)бленином, человек низкий, русый, трудоватый… а вже дей то его в пятый раз (!) в землю королевскую шпекговати послано»¹¹⁰. Сопоставим даты: сбор литовского войска был назначен на 23 мая, а 25 мая, как уже говорилось, в Боровск пришел князь Андрей Старицкий и стоял там летом «против короля» — по словам Постниковского летописца¹¹¹. Наконец, в разрядной книге 29 мая помечен разряд «от северской украины»¹¹². Возможно, это не случайные совпадения, а реакция на военные приготовления литовской стороны: в уже цитированном выше письме Н. Грабиа от 2 июня сообщается, что неприятель, узнав о мобилизации, занял конницей пограничные крепости¹¹³. В июне на границе произошло даже несколько стычек, не имевших, впрочем, серьезного значения¹¹⁴. Но все же главной причиной, задержавшей сосредоточение крупных московских сил на западной границе, была, вероятно, крымская угроза: 8 мая крымские и азовские татары совершили набег на Рязанскую землю, на Проню, но были отбиты с уроном русскими воеводами¹¹⁵.

Войне предшествовала и серьезная дипломатическая подготовка. Главной задачей обеих сторон было обеспечение дружественной для себя позиции Крыма, где в это время за обладание ханским престолом боролись два соперника: Сахиб-Гирей и Ислам-Гирей¹¹⁶. Сначала успех сопутствовал литовской дипломатии: хан Сахиб-Гирей заявил о своем союзе с королем. Особенно тревожная обстановка сложилась для России в июне — начале июля. Вернувшийся 22 июня из Крыма посланник И. Челищев сообщил, что Сигизмунд предложил хану союз против Москвы и «Саип-Гирей царь похотел королю дружити, а на великого князя быти с ним заодин»¹¹⁷. В противовес этому союзу московское правительство поддерживало летом 1534 г. сношения с соперником Сахиба, Ислам-Гиреем¹¹⁸.

В июньской статье 1534 г. в Никоновской летописи изображено бедственное положение Русского государства, оказавшегося в кольце врагов: сговор хана с королем против великого князя, враждебная позиция ногайских князей, которые «ратны захотели быти с великие князем», — и здесь же помещено известие о возвращении из Литвы Т. В. Бражникова с «гордостным» ответом короля, потребовавшего от Ивана IV уступки городов, занятых его отцом¹¹⁹. В Воскресенской летописи краткое известие о приезде Бражникова с этим «гордостным» ответом датировано 22 июля 1534 г.¹²⁰ Летописная датировка ошибочна: согласно посольской книге, Бражников вернулся в Москву 24 февраля, а привезенный им ответ литовского правительства имел дату 8 февраля¹²¹. Очевидно, для создания более впечатляющей картины летописец соединил несколько разновременных известий и отнес описанную ситуацию к лету 1534 г. Указанные летописные известия ввели в заблуждение А. А. Зимина, согласно которому Т. Бражников находился в Литве будто бы с января по июль 1534 г., то есть полгода¹²².

Однако, несмотря на благоприятную международную обстановку, Литва и в июле не начала военную кампанию. А между тем ситуация в Восточной Европе начала меняться не в ее пользу. Прежде всего «великий замяток в Орде Перекопской» между Исламом и Сахибом¹²³ лишил короля помощи со стороны последнего: в апреле следующего, 1535 года Сигизмунд напоминал Сахиб-Гирею, как из-за «некоторой розницы и незгоды» хана с Исламом «за тою прычыною жадное (никакой. — М. К.) еси помочы нам (на) неприятеля нашого московского того лета прошълого не въчынил»¹²⁴. Зато Москва обрела союзника в лице Ислам-Гирея¹²⁵. Кроме того, в конце июля — начале августа в Москве велись переговоры с молдавским послом Бустереем, а затем к Петру Рарешу был отправлен русский посланец: был восстановлен существовавший при Василии III русско-молдавский союз¹²⁶. Дело шло к созданию антилитовской коалиции. К началу военных действий с Россией международная обстановка уже не благоприятствовала Великому княжеству Литовскому.

Не смогла Литва в должной мере воспользоваться и своим перевесом в военной силе, которым она обладала в течение всего лета на границе с Москвой. При этом виленские политики были прекрасно осведомлены (благодаря перебежчикам и шпионам) о слабой защищенности западных московских рубежей. Мстиславский державца Юрий Зеновьевич доносил королю 4 июля, что его «шпекги», вернувшиеся 30 июня «из заграничья», сообщили, что в Смоленске ожидают прихода кн. Андрея (Старицкого. — М. К.) с воеводами, «а теперь… у Смоленску людей прибылых никого нет», только «у Вязьме, поведают, пять тисеч стоит москвы с татары каширскими»¹²⁷. Сходную информацию сообщил в Полоцке польский жолнер Войтех, бежавший 2 июля из московского плена; он ярко обрисовал тревогу в Москве по случаю ожидавшегося крымского набега и отметил, что «люди вси стоят от татар на берегу», а «от литовского рубежу нигде людей не поведает», только в Дорогобуже 700 детей боярских да в Вязьме «невеликие люди»¹²⁸. С такими силами воеводы, конечно, воздерживались от «зачепок» в отношении литовцев, ибо «вельми ся боят войска литовского»¹²⁹.

Известия о военных приготовлениях Литвы побудили московское правительство принять некоторые ответные меры: 22 июля «по смоленским вестям, что королевич из Менска вышел со многими людьми, а хочет быть к Смоленску, и князь великий по тем вестям велел быть в Вязьме воеводам из Боровска», а из Вязьмы ряд воевод был переведен в Дорогобуж и Смоленск¹³⁰. Но все это было лишь перегруппировкой наличных сил на западном рубеже, а не их пополнением. Основные же силы, судя по разрядам, находились в июле 1534 г. на берегу Оки — против крымцев¹³¹. Очень слабо в июле — августе было прикрыто псковское пограничье, оборона которого ограничивалась по существу заставами и сторожами. По сведениям псковских перебежчиков, дьяка Родивона и его спутников, прибывших 12 сентября в Полоцк, общая численность сил, которыми располагали новгородские и псковские наместники, не превышала 1100 человек. Даже после известия о возможном нападении полочан на Великие Луки никакого подкрепления в Псков и Новгород не было прислано, воеводы должны были обходиться наличными силами: на московской дороге, близ Лук, были выставлены заставы (всего 800 человек). А в Опочке находились 15 «детей боярских старых, который вжо не могут на службу ездити»: пришлось нанять «без ведома великого князя полтораста пищальников» и послать туда; в самом Пскове с наместником кн. М. И. Кубенским оставалось лишь 40 «голов»¹³².

Если литовское командование, зная о таком состоянии обороны вражеской границы и получая известия о новых вспышках борьбы за власть в Москве¹³³, медлило с началом боевых действий до последней декады августа, то виной тому была слабость военной организации Великого княжества и крайне низкая дисциплина в войсках. Еще 20 июня 1534 г. король издал универсал с призывом на военную службу: в нем регламентировались отношения войска с населением, запрещалось мародерство, от ратников требовалось послушание гетману Ю. Радзивиллу¹³⁴. А королева Бона, стараясь поднять боевой дух воинства и укоряя панов за промедление, в послании Ю. Радзивиллу от 25 июня увещевала: «…надлежит, чтобы все, кто в этом походе должен участвовать, не с уязвленной и смущенной душой, но бодрые за твоею милостью последовали и за свое право, за веру и детей с неприятелем сразились…»¹³⁵.

Но распоряжения и увещевания мало помогали. В лагере гетмана под Минском царила неразбериха; Ю. Радзивилл не мог добиться повиновения от своих подчиненных. В послании от 20 июля король торопил гетмана с окончанием переписи войска и выступлением в поход¹³⁶. В другом послании (от 28 июля) Сигизмунд был вынужден — по жалобе Ю. Радзивилла — потребовать от жемайтской шляхты должного подчинения приказам гетмана¹³⁷.

Но и после этого Ю. Радзивилл не мог восстановить порядок во вверенных ему войсках: в августе он жаловался королю, что после смотра «многии люди з войска нашого… прочь отъехали, а который ест(ь), тыи силное непослушенство… (к гетману. — М. К.) мают(ь)», жемайтов гетман вообще потерял из виду и т.п.¹³⁸

Помимо слабой дисциплины задержка наступления объяснялась также крайней нерешительностью и осторожностью литовского командования. Еще в начале августа, вскоре после смотра, гетман послал к Быхову и далее к московской границе авангард во главе с А. Немировичем и В. Чижом, но, получив от Мстиславского державцы известие (впоследствии не подтвердившееся) о появлении будто бы у Смоленска большого московского войска, вернул передовой отряд к Могилеву и сам двинулся туда же¹³⁹. Эти колебания гетмана, то и дело запрашивавшего из Вильны новых инструкций, вызывали неудовольствие короля¹⁴⁰. Из состояния нерешительности Ю. Радзивилла вывело прибытие в его лагерь (находившийся тогда в селе Дулебы Любошанской волости) знатных московских беглецов — князя Семена Вельского и окольничего Ивана Ляцкого, от которых гетман «о людех и о справе земли Московское доведал»¹⁴¹.

Бегство в Литву в начале августа С. Ф. Вельского и И. В. Ляцкого и последовавшие за этим аресты ряда князей литовского происхождения (М. Л. Глинского, И. Ф. Вельского, Воротынских и др.) означали во внешнеполитическом плане, по вероятному предположению А. А. Зимина, победу «партии» войны с Литвой¹⁴². Вместе с тем после августовских событий 1534 г. положение при московском дворе временно (на несколько лет) стабилизировалось, Елена Глинская закрепила за собой статус регентши¹⁴³. Словом, последние перемены в Москве не сулили Литве ничего хорошего. Однако виленские политики не сразу смогли их правильно оценить. Поначалу из рассказов знатных беглецов вырисовывалась благоприятная для литовских планов перспектива новой затяжной смуты в Москве¹⁴⁴. С. Вельский и И. Ляцкий, еще находясь, видимо, в лагере Радзивилла, заявили королевскому посланцу, что помогут возвратить «не только Смоленск, но также все земли и крепости, потерянные за (последние) 50 лет»¹⁴⁵. Покончив с колебаниями, гетман вновь послал на Северщину А. Немировича и В. Чижа¹⁴⁶. Началась война.