"Открытие медлительности" - читать интересную книгу автора (Надольный Стен)

Часть вторая ДЖОН ФРАНКЛИН ОСВАИВАЕТ ПРОФЕССИЮ

Шерард Филипп Лаунд, десятилетний волонтер «Испытателя», писал письмо родным. «Ширнесс, 2-е Июля 1801 г. Дорогие родители! — Он облизывал губы и старался, чтобы не было ни единой кляксы. Скорее всего они попросят мистера Райт-Кодда, учителя, прочесть им письмо вслух. — Наше судно первый раз отправляется в такое далекое путешествие. Я рад, что меня взяли, да к тому же волонтером первого класса. Капитан считает, что мне совершенно не за что благодарить его, потому что это Джон Франклин похлопотал за меня. Я бы тоже хотел стать капитаном. Мы с Джоном были в Лондоне. После Копенгагена Джон стал еще более медлительным и все о чем-то думает. По ночам ему все время снятся покойники. Джон очень добрый. Он купил мне, к примеру, морской сундук, такой же как у него. Сундук очень поместительный, в нем много отделений, а сам он весь наподобие бочонка. Снизу у него идет такой кант, вроде подставки. А ручки сделаны из пеньки, ушками. Крышка обтянута парусиной. Сейчас я пишу на нем это письмо. — Он сдвинул лист немного повыше, облизал губы и обмакнул перо. Пока получилось всего лишь полстраницы. — А еще Джон подарил мне бритвенный прибор, сказал, что, когда мы доберемся до Терра-Австралии, он мне уже, наверное, понадобится. Он мне все рассказал про город. Люди тут на улицах не здороваются, потому что они и не знают друг друга. Тетушка Джона (Чепелл) тоже с нами, на корабле, она ведь теперь жена капитана. Он взял ее с собой, и она поедет с нами на другой край земли. Она спрашивает меня иногда, не надо ли мне чего. Я всем доволен, и мне все нравится. Сейчас мне пора уже заканчивать, потому что на корабле много дел».

Капитаном корабля был не кто иной, как Мэтью. Он все-таки вернулся, хотя давно уже считался пропавшим без вести. Джону Франклину как раз исполнилось пятнадцать.

— Неладно с ним, — вынужден был признать даже Мэтью, который приходился ему теперь дядей и потому старался еще больше оберегать его, защищая от нападок других, например от лейтенанта Фаулера.

Джон частенько стоял, не зная, что делать, и всегда там, где он больше всего мешал.

— От него никакого проку, — заявил Фаулер.

— Он многое умеет, — возразил Мэтью, — только еще не отошел от контузии.

«Сколько он будет отходить, — подумал Фаулер. — С Копенгагена уж месяц прошел».

Палубой ниже ораторствовал Шерард:

— Джон знаете какой силач! Он голыми руками придушил одного датчанина. Мы с ним друзья, уже давно!

Иногда Джон улавливал, что говорят про него. От таких разговоров он еще больше страдал. Они, конечно, говорили все это по доброте, и ему не хотелось их подводить. Но что делать с собой, он не знал, а от таких хвалебных речей и вовсе сникал. По ночам, если к нему не являлись те убитые, что лежали на дне морском, ему снилась странная фигура. Она была симметричной и гладкой, без углов: такая милая, упорядоченная поверхность, не прямоугольник и не круг, с регулярной разметкой внутри. В какой-то момент эта фигура неожиданно менялась, искажаясь до неузнаваемости. Она разъезжалась в разные стороны, рассыпалась на части и снова собиралась в негеометрическую рожу, мерзкую и страшную. От нее исходила такая угроза, что Джон просыпался в холодном поту и боялся снова заснуть.

«Испытатель», звавшийся некогда «Ксенофоном», был когда-то славным корветом, который немало успел повидать на своем веку и теперь был отправлен на заслуженный отдых. В самый разгар войны с Францией командование флотом не могло выделить другого судна для научных целей.

— Когда мне говорят о научных целях, я уже знаю, готовь насос! — заявил комендор Колпитс. — А еще такое название — «Испытатель»! Хоть бы переименовали, что ли! С таким названием только испытывать судьбу.

Мистер Колпитс играть с судьбою не любил. В Гравезенде он выписал все несчастливые дни на три года вперед. Гадалка, предсказывавшая будущее по звездам, сказала ему:

— Смотрите не пропадите вместе с кораблем. Если вы переживете крушение, будете долго жить.

То, что команда выучила это наизусть еще в Ширнессе, говорило скорее не в пользу мистера Колпитса.

Перед выходом в море Мэтью зачитал вслух основные правила и под конец сурово добавил:

— Звезды сообщают нам только о том, где в настоящий момент находится наше судно, и больше ничего!

Почти вся команда была родом из Линкольншира. Как будто Мэтью нарочно обшарил всю округу в поиске тех, кто готов был променять крестьянскую жизнь на дальние странствия, и собрал на одном корабле немногочисленных храбрецов, не страшащихся моря. Братья Керкби, близнецы, были городские, из Линкольна. Они славились своей силой. Рассказывали, что однажды они вдвоем протащили в гору целую повозку, полную людей, и довезли их до самой церкви, потому что тогда быки не выдержали и свалились. Братья были очень похожи, и различить их можно было только по речи. Стенли всегда приговаривал: «Это то, что лекарь прописал!» Олоф по всякому поводу говорил только: «Первый сорт!» — независимо от того, говорил ли он о погоде, табаке, выполненной работе или супруге капитана, — все у него было «Первый сорт!».

Кроме того, был еще Мокридж, косоглазый штурман с глиняной трубкой. Один глаз у него был говорящий, другой — слушающий. Когда Джон смотрел на слушающий глаз, он понимал слова еще до того, как они успевали прозвучать. Надежнее, однако, было смотреть на глаз говорящий.

Мистер Фаулер и мистер Сэмюэль Флиндерс были лейтенантами и отличались заносчивостью, свойственной многим представителям этой породы. Команда называла их ветродуями за то, что они любили похвастаться.

Семьдесят четыре человека, три кошки и тридцать овец составляли народонаселение корабля. Через два дня Джон уже выучил всех, включая овец и ученых. К числу последних принадлежали: один астроном, один ботаник и два художника. У каждого из них был свой слуга. Натаниэл Белл был тоже мичманом. Ему было неполных двенадцать лет. Он страшно скучал по дому и начал уже тогда, когда они стояли еще на рейде в Ширнессе, хотя при нем были три его старших брата, которые, как могли, утешали его. Даже знакомый овечий запах, который распространялся по всему кораблю, не помогал, а только усугублял его страдания.

По мнению мистера Колпитса, овечий помет был вещью весьма полезной.

— Для затыкания мелких течей лучше не придумаешь, — мрачно изрек он и добавил: — Впрочем, нам грозят скорее большие.

«Испытатель» считался военным кораблем. Вот почему на нем было десять солдат и один барабанщик. Они подчинялись корпоралу, а тот, в свою очередь, подчинялся сержанту. Корабль еще не вышел из гавани, а они уже вовсю занимались строевыми упражнениями и маршировали по палубе до тех пор, пока в дело не вмешался квартирмейстер. Мистер Хиллиер довел до сведения боевой дружины, что палуба нужна ему для более важных дел. Перетаскивание и раскладывание грузов оказалось для Джона весьма подходящим занятием. Куда пристроить два запасных весла? И пятьдесят ящиков с образцами растений? Неужели этих запасов сухарей и вяленого мяса и в самом деле хватит на полтора года, а рома так и вовсе на два? Джон принялся высчитывать в уме. Книг, имевшихся в каюте, вместе с «Британской энциклопедией» должно хватить на добрый год. Куда поместить подарки для туземцев: 500 топоров, 100 молотков, 10 бочек гвоздей, 500 перочинных ножиков, 300 пар ножниц, бесчисленное множество волшебных калейдоскопов, серег, колец, жемчуга, ярких лент, иголок с нитками и 90 медалей с портретом короля, — все это до последней булавки было отражено в длинных списках, каждый в двух экземплярах, и мистер Хиллиер, разбуди его среди ночи, с точностью мог сказать, где что находится. Часть пушек Мэтью заменил более легкими каронадами, да и те велел разместить так, чтобы они не слишком мозолили глаза. Когда мистер Колпитс изготовился было отпустить по этому поводу замечание, о чем можно было судить по выражению его лица, Мэтью поспешил пресечь какие бы то ни было возражения:

— Мы исследователи! Нам даны соответствующие бумаги от французского правительства!

Первые неприятности! К Мэтью лучше было ни с чем не обращаться, и все старались по возможности обходить его стороной — и ученые, и мичманы, и кошки, и даже кок. На то были свои причины.

В Ширнессе на борт корабля для произведения осмотра поднялись два офицера из Адмиралтейства. К этому моменту большинство указаний Мэтью были выполнены: новехонькие паруса гигантскими сардельками разместились на своих местах, старые канаты, там, где они совсем растрепались, были заменены хорошими, новыми, из первосортной балтийской пеньки. Нос сверкал свежей медью, до самых клюзов, ибо в северных широтах не исключены были ледяные торосы. И тут высокие чины увидели женское белье, развешанное на веревке. Женщина на борту? «Недопустимо!» — сказали они, и Энн, против которой никто из команды ничего не имел, вынуждена была оставить корабль. Хотя на многих судах, если только они не участвовали в сражениях, женщины были обычным делом. Канцелярские крысы! Что придумали! Запретить Мэтью взять с собою его милую, любезную, уютную Энн! Капитан побелел от гнева.

— Ни за что в жизни, — выдавил он из себя непривычно тихим голосом, — никогда больше не подчинюсь их вонючим инструкциям, которые они будут спускать мне тут сверху! Я их даже читать не собираюсь!

Они вышли в море. Новые неприятности не заставили себя ждать. Перед Довером Мэтью выслал вперед лоцмана и доверился морским картам. Не прошли они и нескольких миль, как корабль у самого Данджинесса наскочил на мель. Они отбрасовали паруса и спустили на воду шлюпки. Помог прилив. Довольно скоро корабль снова оказался на свободе. Однако теперь, прежде чем отправляться в дальнее плавание, «Испытателю» придется зайти в Портсмут и встать в док, чтобы проверить, не повреждено ли днище. Мэтью, оставаясь внешне спокойным, громко сказал, чтобы слышно было во всех каютах, что он думает по поводу Адмиралтейства вообще и о составленных им картах в частности.

Мистер Колпитс, напротив, был чрезвычайно рад. Он счел, что именно эту мель и предсказывала гадалка, а потому теперь ему ничто не грозит. Пропасть он уже никак не мог. Мокриджа занимало совсем другое.

— Портсмут, — протянул он задумчиво, — я там столько девок знаю! — Его неговорящий глаз явно смотрел в ту сторону.

Стенли Керкби оживился и добавил, что это именно то, что лекарь прописал. Брат его Олоф молчал. Он выносил свое суждение обыкновенно позже. Всякому «Первый сорт!» предшествовала тщательная проверка. К тому же еще было не ясно, отпустят ли вообще команду в город.

Джон Франклин хотел быть как все. Он хотел быть мужчиной. Вот почему он внимательно прислушивался к разговорам о женщинах.

— Главное — это бедра, мне вот нравятся такие крутобедрые, — говорил комендор.

— Ну, это как сказать, как сказать, — отвечал боцман Дуглас, задумчиво качая головой.

У ботаника на этот счет имелось свое мнение. Похоже, что каждый из них, говоря об этом предмете, ясно видел перед внутренним взором вполне определенный образ, вызванный из недр памяти. Джона же интересовала главным образом практическая сторона дела. Он отправился к Мокриджу и, хорошенько обдумав заранее, что ему нужно выяснить, изложил свои вопросы, касающиеся в первую очередь того, где этим принято заниматься и каким образом. Мокридж отвечал в основном уклончиво: «Ну, я не знаю», «Это кому как нравится». Но Джон не отступался, продолжая держаться составленного им заранее перечня вопросов:

— Нужно ли сначала женщину раздеть, или можно прямо так, не раздевая?

Над этим вопросом Мокридж думал особенно долго.

— Лично я люблю сначала раздеть, — сказал он наконец, — но ты ведь у нас пока еще вольный стрелок, поэтому как захочешь, так и будет!

Метода Мокриджа, видимо, была все-таки общепринятой. Особое беспокойство вызывали у Джона многочисленные пуговицы.

— Где там у них пуговицы, где крючки, где тесемки, это надо разбираться на месте, — ответил ему на это Мокридж. — Да, и вот еще что, — добавил он. — Запомни, грубая лесть хороша только в обхождении с престарелыми матронами. Боишься?

Джон боялся и потому принялся с несвойственным ему пылом рассказывать о том, как придушил под Копенгагеном солдата голыми руками… Рассказал и тут же сам устыдился.

— Тебе точно нужно сходить к женщине! Как сходишь, вмиг забудешь свой Копенгаген! — сказал Мокридж, ласково глядя на Джона своим слушающим глазом, в то время как второй, говорящий, был обращен к трубке.

Джон решил, что, когда сойдет на берег, первым делом займется изучением особ женского пола, чтобы выучить как следует устройство их одежды. Но на берегу было всего так много, что он чуть не забыл о своем намерении. Город кишмя кишел матросами, нигде на свете не видел он столько молодых людей одновременно, и он тоже принадлежал к ним. На нем была такая же форма, и, даже если он просто стоял и ничего не делал, он все равно был одним из них. Правда, он не умел танцевать, а танцевали в городе много.

Понравилась ему тут ратуша, такое узкое, вытянутое здание посреди одной из центральных улиц. И многорукая семафорная башня в гавани: она принимала сигналы лондонского Адмиралтейства и передавала их дальше. Побывал Джон и в настоящем портовом кабаке. Хозяин спросил его, что он будет пить, тогда Джон назвал то, что прочитал на доске, висящей на стене за стойкой.

— «Лидия», — сказал он, и все заржали, потому что это было название корабля из Портсмута.

Оказывается, названия кораблей писались на доске, как и названия напитков.

Подкрепившись «Лютером и Кальвином», Джон снова обратился к изучению женщин и установил, что платья у них у всех разные. Единственной повторяющейся деталью была довольно внушительная носовая часть корсета, грозно вздымавшаяся кверху. А уж разобраться на расстоянии, какой бегучий или стоячий такелаж держит всю эту конструкцию, было решительно невозможно. Такое определялось, видимо, только опытным путем. Мокридж отвел его в заведение на Кеппел-Роу и сказал:

— Советую тебе взять Мэри Роуз. Тебе понравится. Отличная девчонка, толстая и веселая. Она когда смеется, у нее нос курносится.

Джон остался ждать на улице, стоя перед низким домишкой, пока Мокридж о чем-то там договаривался внутри. Все окна в доме были либо занавешены, либо просто забиты. Значит, чтобы увидеть, что там происходит, нужно обязательно войти внутрь. Тут появился Мокридж и позвал его с собой.

Джон не нашел, что Мэри Роуз толстая и что нос у нее курносится. Лицо у нее было скуластым, с высоким лбом, и вся она казалась слаженной из плавных, мягких линий. В ней было что-то от корабля, от мужа доблестного в женском обличье. Первым делом она отодвинула занавеску, чтобы пустить в комнату больше света, и окинула Джона пытливым взглядом.

— Ты с какого дерева упал? — спросила она, показывая на его голову и руки.

— Я не падал. Я сражался. Под Копенгагеном, — ответил Джон сдавленным голосом и запнулся.

— А четыре шиллинга у тебя есть?

Джон кивнул. Поскольку она молчала, он понял, что пора приступать к выполнению задачи.

— Сейчас я тебя раздену, — сообщил он, собравшись с мужеством, как перед последним боем.

Из-под сводчатых век, очерченных дугами бровей, над которыми белела полоска лба, окаймленная волосами, на него смотрели ее насмешливые глаза.

— Спасибо, что предупредил, а то бы я не догадалась, — отозвалась она и усмехнулась.

Язвительные слова, которые произносил ее мягкий рот, звучали вполне дружелюбно. Во всяком случае, от них не хотелось сразу же дать деру.

Прошло полчаса, но Джон все еще был тут.

— Меня интересует все, что мне пока еще неизвестно, — разъяснял он.

— Да? Тогда потрогай вот тут. Нравится?

— Нравится, только вот что-то у меня ничего не действует как положено, — с некоторым огорчением вынужден был признаться Джон.

— Не беда, тут и без тебя умельцев навалом!

В этот момент дверь распахнулась и на пороге возник здоровенный толстяк, на физиономии которого читался безмолвный вопрос. Гость явно хотел войти.

— Проваливай! — рявкнула Мэри Роуз.

Толстяк удалился.

— Это Джек. Вот он — большой умелец. Особенно по части выпивки и жратвы! — Мэри Роуз развеселилась. — У них однажды корабль на мель сел, так чтобы сняться, пришлось Джека выкинуть за борт. Как избавились от этой туши, так и снялись!

Она откинулась назад и заливисто рассмеялась. Пока она смеялась, закрыв глаза, Джон мог спокойно разглядеть ее колени и бедра, чтобы определиться, в каком направлении двигаться дальше. Но одного его желания оказалось недостаточно, ибо как заставить шевелиться то, что шевелиться никак не желает. Он взял со стула штаны, установил, где верх, где низ, и выудил из кармана четыре шиллинга.

— Да, платить-то тебе все равно придется, — сказала Мэри Роуз. — Иначе вроде как выйдет, что ты и удовольствия никакого не получил!

Она обхватила его голову руками и уткнулась в него. Губы Джона коснулись ее бровей, он чувствовал каждый мелкий волосок. На душе было мирно и покойно. Не нужно напрягаться, не нужно думать ни о чем, эти руки, баюкавшие его голову, сами знали, что им делать и как.

— Ты серьезный мальчик, — сказала она. — И это хорошо. Вырастешь, станешь джентльменом. Приходи еще, в следующий раз у тебя все получится, все будет действовать как положено!

Джон пошарил в карманах.

— У меня тут есть, — начал он, извлекая какой-то предмет, — латунная гайка.

Он оставил ей гайку в подарок. Она молча взяла ее, а потом сказала:

— Когда пойдешь, поставь подножку толстому Джеку. — Ее голос звучал теперь хрипло. — Пусть сломает себе шею, хоть отдохну тогда.

Когда Джон вернулся на судно, ему показалось, что Мокридж впервые смотрит на него одновременно двумя глазами.

— Ну как?

Джон задумался, потом принял решение и уже с него не сбивался.

— Я влюбился, — сказал он. — Только сначала я маленько перетрусил, из-за пуговиц, больно много их.

И это было правдой. Еще долго вспоминал он приятный запах, исходивший от ее кожи. Его не оставляла надежда, что, быть может, медлительность женщин сродни его собственной.

С днищем оказалось все в порядке. «Испытателю» выдали наконец полагающийся паспорт, и Мэтью получил, несмотря на неудачу под Данджинессом, благословение Адмиралтейства. Потом к ним присоединился доктор Браун, второй ученый, и парусный мастер Тисл, которого уже давно поджидали. Теперь экипаж был в полном составе. Мэтью велел сниматься с якоря.

На четвертый день пути они вошли в канал, где стоял военный флот. Зрелище не из приятных — гигантские чудища, загруженные под завязку порохом и железом, пригодные разве что для пальбы, но никак не для морских маневров, залегли в засаде, поджидая французов.

— Никогда больше! — с облегчением сказал Джон.

Они будут далеко от берегов Европы, и цель у них будет только одна — вести наблюдения и уточнять карты. Он увидит большой и прекрасный мир. Давно пора, хватит ему слушать чужие рассказы. Море поможет ему избавиться от малодушных страхов. Он уже не ребенок. Когда однажды Шерард сказал, как в детстве: «Я должен быть зорким, как настоящий орел» — Джона охватило странное чувство. Ему захотелось плакать, будто его постигла тяжелая утрата.

Но теперь он был в пути.

Тому, кто отправляется в морское путешествие, горевать некогда. Дел слишком много. Мэтью взялся за выучку своей деревенской команды и гонял всех с утра до поздней ночи, пока они уже не начинали засыпать на ходу. Джон не только вызубрил наизусть все маневры и повороты-развороты, необходимые для ведения боя, но и знал теперь назубок все устройство корабля, каждый блок, каждый строп, каждый стык. Он выучил, как клетневать трос, чтобы изготовить блок со свитнем, как тировать ванты, как делать талрепные кнопы, как закреплять опору под стень-эзельгофтом. Он затвердил все команды, а их, надо сказать, оказалось немало. Одна беда — кот Трим, полосатый красавец, вредности необыкновенной. Этот кот всегда обедал вместе с командой. Довольно быстро он разобрался, что у медлительного мичмана можно одним ударом лапы сбить с вилки порядочный кусок мяса и утащить подальше, чтобы потом расправиться с ним в каком-нибудь укромном местечке. С завидной настойчивостью он повторял свой трюк, каковой почти всегда заканчивался в его пользу. Дошло до того, что теперь все только и ждали, когда появится коварный ворюга и обдурит несчастного мичмана. Джон видел, что каждая такая победа добавляла коту популярности, и это не нравилось ему. Но это были всё мелкие неприятности, из разряда таких, которые позволяют не думать о более крупных.

Страшный призрак почти не мучил его по ночам. Во сне Джон в основном занимался парусами. Ему чудилось, будто он слышит собственный голос: «Трави шкот! Крепи бизань! Поднять брамсель! Подтянуть тали! На марсе! Крепи фалы! Стакселя ставить!» — и корабль послушно делал то, что ему положено было делать.

Перед началом первого занятия по навигации Мэтью сказал, что всякий порядочный человек просто обязан знать все звезды как свои пять пальцев. После этого он приступил к объяснению того, как устроено небо и что такое секстант. О секстантах Джон уже кое-что знал, но до сих пор ему ни разу не доводилось держать сей ценный инструмент в руках. Зеркальце и деления на шкале совпадали до одной шестидесятой дюйма. По центру размещалась специальная линейка, носившая красивое женское имя «алидада», в котором слышалось что-то восточное. Первым делом Джон усвоил, что секстант ни в коем случае нельзя ронять, потом стал учиться им пользоваться. «На море спасают либо точные цифры, либо молитва, третьего не дано!» — говорил Мэтью. Когда он припадал к зрительной трубе, он сам превращался в измерительный прибор: левый глаз закрыт, от него расходятся веером лучики-морщинки, как дюймовые деления, рот кривится, демонстрируя величайшее презрение ко всякой неточности, подбородок, насколько это возможно, прижат. Вот человек, который, прежде чем действовать, должен сначала посмотреть и составить себе точное представление об увиденном. Джон с Шерардом сошлись на том, что Мэтью им больше всего нравится, когда занимается измерениями.

Кроме секстантов были еще хронометры, которые Мэтью любовно называл хранителями времени. Только зная точное время по Гринвичу, можно рассчитать, до какой восточной или западной долготы ты добрался. Хранители времени изготавливались вручную, поштучно, и у каждого из них имелось свое собственное звучное имя: Эрншоу № 520 и 543, Кендалл № 55, Арнольд № 176. При этом у всякого хранителя времени было свое неповторимое лицо — черные узоры по белоснежному полю, и каждый на свой манер немного отставал или забегал вперед. Лишь все вместе они гарантировали точность. По отдельности же они проявляли поразительное своенравие, каковое обнаруживалось при сравнении показаний. Часы подобны были творениям. Самым чудесным в их устройстве было то, что благодаря таинственному действию анкера пружинка, сколько на нее ни смотри, всегда казалась совершенно неподвижной. Если хранитель времени отставал хотя бы на одну минуту, то погрешность при расчете местонахождения могла составить пятнадцать миль. Не менее важной фигурой был компас, Уокер № 1. По своему складу он был очень чувствительным и чутко реагировал, к примеру, на пушки, если они находились где-нибудь поблизости.

Особенно Джон любил разглядывать морские и сухопутные карты. Подолгу он смотрел на них, пока у него не возникало чувство, что он понимает каждую линию, равно как и причины, почему земная поверхность выглядит здесь именно так, а не иначе. Протяженность того или иного участка береговой линии он определял по расстоянию от Инголдмеллса до Ширнесса, высчитывая, сколько таких отрезков поместится на данном куске.

— В сущности, карта, — говорил Мэтью, — неправильная штука. Она превращает возвышенное в плоское.

Больше всего Джону нравилось следить за тем, как измеряют скорость. Когда ему в первый раз доверили самостоятельно произвести промер и он с чувством спустил лаг в воду, его охватила небывалая радость. Он бросил сектор, вытравил лаглинь, на восемьдесят футов, флагдук вышел за борт, и Шерард перевернул склянку. Двадцать восемь секунд сыпался тонкой струйкой песок, и двадцать восемь секунд веревка бежала за судном, после чего Джон задержал лаглинь и пересчитал узелки на марке.

— Три с половиной узла, до рекорда далеко, — сказал он и тут же еще раз замерил.

Джон с удовольствием забрал бы лаг и песочные часы к себе в койку, если бы он мог с их помощью определить, с какой скоростью спит человек и каким ходом идут его сны.

У Мэтью были свои причуды. Каждый день он заставлял проветривать постели, протирать все стены уксусом и драить палубы «священным камнем». Шкрябанье щеток по утрам не давало никому залеживаться.

На обед часто выдавалась кислая капуста и пиво, кроме того, имелись большие запасы лимонного сока, который все могли пить без ограничений. Так Мэтью надеялся предотвратить цингу.

— У меня никто не помрет, — говорил он строгим голосом, — разве что Натаниэл Белл, да и то от тоски.

— А если помрем, то все вместе, и не от болезней, — ворчал Колпитс, когда младшие офицеры собирались в кают-компании.

Он снова вбил себе в голову, что мрачное предсказание все-таки еще не исполнилось и рано или поздно они основательно сядут на мель. Оставалась еще и другая возможность уйти всем вместе из жизни. В трюмах воды было больше нормы, за час она поднималась до двух дюймов. Плотник обследовал весь трюм, но никак не мог обнаружить причины. Время от времени он с бледным лицом выходил на палубу и отводил Мэтью в сторонку для особого разговора. Тут же поползли слухи.

— Говорю вам, одна из досок точно из рябины! — высказался кто-то из команды. — Она-то нас и погубит! Отправимся все хором рыб кормить!

— Что ты мелешь?! — возмутился Мокридж. — Гляди, видишь эту доску? Она из можжевельника, а можжевельник любую беду отводит!

Насос работал без остановки, и разговоры не прекращались. Старинные приметы никакими разумными доводами не перешибешь, особенно если оказывается, что эти приметы не врут. На третий день уже вся команда ходила с вытянутыми лицами.

— Сегодня на четыре дюйма набежало, — сказал первый лейтенант. — Скоро нам никакие кошки не понадобятся. Крысы сами все передохнут.

Мадейра! Джон снова оказался на суше. С непривычки ноги никак не хотели привыкнуть к твердой почве и как-то странно заплетались. Война опять придвинулась совсем близко: незадолго до них тут высадился 85-й полк и немедленно приступил к рытью окопов вокруг города Фуншал, разогнав по ходу дела всех местных кроликов и ящериц. Задача была подготовить Фуншал к обороне на случай нападения французов. Угроза нападения, однако, обозначилась только ввиду вырытых окопов. Англия заняла португальскую Мадейру вполне тихо и мирно. Всякий раз, когда у Джона возникало по поводу того или иного предмета собственное мнение, отличное от того, что об этом думали другие, им овладевало беспокойство. Тогда он относил это на счет скудности своих познаний.

В Фуншале «Испытатель» основательно проконопатили сверху донизу. Ночевала команда на суше, офицеры и младшие офицеры, все вместе, в одной гостинице. Джон познакомился с блохами и клопами, отметив про себя поразительную способность этих тварей скапливаться единовременно в одном месте, — интересное естественно-научное наблюдение!

Воспользовавшись стоянкой, они пополнили запасы пресной воды, а Мэтью закупил говядины. Он разъяснил мичманам, как по синеватому отливу мяса можно отличить старую корову от молодой. Местное вино он брать не стал из-за его дороговизны. Сорок два фунта стерлингов за бочку, это же грабеж среди бела дня! За такие деньги пусть покупают это себе чахоточные английские аристократы, которые тут разгуливают без дела да романы читают.

Ученые-натуралисты решили подняться на Пико - Руиво, высокую гору на краю вытянутого кратера древнего вулкана. По дороге они стерли себе ноги и вынуждены были повернуть, так и не добравшись до вершины. Ко всему прочему, когда они уже плыли назад, у них перевернулась лодка и новая коллекция жуков пошла ко дну.

— Жаль, таких интересных жуков, как на Мадейре, нигде не найдешь! — вздыхал доктор Браун.

Когда корабль отчалил от острова и под мягким южным ветром вышел в открытое море, на кормовой палубе остались нести вахту только Джон Франклин и Тэйлор, остальные обедали. Тэйлор заметил красное облако пыли, которое двигалось с северо-востока. Сначала они не придали этому никакого значения. Джон подумал: пустыня. Он представил себе, как сильный ветер взметнул красный песок Сахары, как погнал его к побережью и вынес в темное море, над которым теперь он летит, направляясь, быть может, в Северную Америку. Что-то в этом облаке Джону не понравилось.

— Постой-ка, — сказал он. Несколько минут спустя он добавил: — Ведь это облако…

И снова прошло какое-то время, и вот уже все паруса вывернуло наизнанку, сильный порыв северо-восточного ветра поглотил собою слабый южный ветерок и разметал весь такелаж «Испытателя». Рухнул лисель-спирт, потом сорвался фал-блок и пришиб одну из кошек, кот Трим не пострадал. История закончилась более или менее благополучно. Все вместе они потом отведали мяса морской черепахи, которую выловили по ходу дела, и выпили мальвазии за погибшую кошку.

Джон продолжал обдумывать случившееся. Как же это было? Он видел приближающуюся опасность, но продолжал стоять как истукан. Конечно, чтобы разглядеть опасность, нужно сначала посмотреть. Тут все было правильно. А вот чтобы действовать, нужна слепота, умение действовать с закрытыми глазами, руководствуясь заученной схемой. Он должен был бы вместо «Постой-ка, ведь это облако» сказать «Ветер меняется!», это позволило бы выиграть минут шесть, не меньше, за это время можно было бы спокойно успеть увалиться под ветер, перебрасопить реи и тем самым спасти спирты. Можно было бы даже еще успеть убрать брамсель. Джон пришел к выводу, что ему придется теперь заняться непредвиденными ситуациями. Их тоже нужно все выучить. Джону очень хотелось когда-нибудь спасти судно. А чтобы спасти судно, нужно уметь действовать быстро и правильно.

Шерард взялся гонять его по всем вопросам. «Шторм, перемена галса затруднена» или «Человек за бортом при курсе круто по ветру!». Джон отводил себе на раздумывание ровно пять секунд, чтобы представить хорошенько каждую ситуацию. После этого следовал, например, ответ: «Крикнуть: „Человек за бортом!" Бросить спасательный круг, следить, чтобы не попасть человеку в голову, только рядом, в ночных условиях бросать как угодно, поскольку темно и ничего не видно. Повернуть в галфвинд. Спустить на воду шлюпку. Не терять утопающего из виду». — «Хорошо», — говорил Шерард и переходил к следующему вопросу:

— Теперь ты видишь в носовой части огонь.

Пять секунд, глубокий вдох, и ответ:

— Лечь на фордевинд, задраить люки, орудия разрядить, зарядные гильзы за борт, крюйт-камеры закрыть, шпигаты заткнуть, шлюпки приспустить…

Мэтью уже давно стоял у него за спиной.

— Неплохо, — подал он голос. — Только тушить ты начинаешь поздновато.

Смысл сказанного медленно дошел до Джона, и он покраснел.

— Ведра и багры… — продолжил он еле слышно.

В пределах видимости — ни клочка земли. И так уже много недель кряду. Стояла необыкновенная теплынь, и даже те, кто нес вахту по ночам, обходились без сюртуков. Джону отрадно было чувствовать покой, которым веяло от моря, покой, который совершенно не зависел от силы ветра. Команда уже поднаторела и управлялась со всем гораздо сноровистее, чем вначале. Комендор Колпитс и тот как-то помягчал, хотя вверенные ему боеприпасы использовались пока что только в мирных целях. Когда Стенли Керкби повредил себе руку и у него начался жар, его лечили смесью из пороха и уксуса. Лекарство оказалось действенным, и он быстро пошел на поправку.

Во сне Джону являлся теперь совершенно новый образ. Ночное море, залитое лунным светом, превращалось в живое существо, которое сначала собиралось в кудрявое водяное облако, а затем, покружившись вокруг собственной оси, начинало подниматься по спирали вверх, разрастаясь по мере продвижения и все больше напоминая развесистый горящий куст, возникший из воды, или же завихряющийся водяной столб, который взметнуло не волею ветра, а только лишь собственной внутренней силой. Море само сотворило себе телесную оболочку, оно могло теперь кланяться, принимать разнообразные позы и показывать направление. Из линий горизонта, считающихся испокон веку прямыми, во сне сложилась без особого труда эта гигантская фигура, она открылась подобно истине, благодаря которой все должно было стать иначе. Где-то наверху, возле неба, разверзся кратер — то ли рот, то ли пропасть. Все это можно было принять за Левиафана или за танец миллионов крошечных живых существ. Джону часто снился этот сон. Когда он пробуждался, его посещали долгие порой мысли. Ему вспоминалась Мэри Роуз из Портсмута, и, думая о ней, он пришел к выводу, что, имея дело с женщинами, важно уловить не столько внешний, сколько внутренний, потаенный момент. А как - то раз он вдруг задумался о том, как это Моисей провел народ Израилев по Красному морю, и решил, что тут все дело было все-таки не в Божьей помощи, а в самом море, которое принесло людям спасение.

Лежа так по утрам в своей койке, он предавался размышлениям под неизменное шкрябанье «священного камня», которым надраивали палубы, и мысли его обретали по временам пронзительную ясность. Он знал, в его жизни, медленно, но верно, зачинается нечто новое. В такие минуты он мог заранее сказать, каким сегодня будет море. Он чувствовал это кожей. Так постепенно он превращался в настоящего моряка.

Несмотря на произведенный ремонт, «Испытатель» стал снова подтекать, причем воды теперь набиралось еще больше, чем прежде.

— Вот ведь дрянь какая! — вздыхал обер-маат. — Лакает, как последняя пьянчужка! Уж до пяти дюймов доходит. Дотянуть бы до мыса Доброй Надежды. Если там не законопатимся, можем сразу в шлюпки пересаживаться. Один шторм, и нам уже конопатить будет нечего!

Никто из команды этих мрачных разговоров не поддерживал. Даже мистер Колпитс предпочел теперь отделываться многозначительным молчанием, остальные же были уверены, что до мыса Доброй Надежды они как-нибудь дотянут.

Лето разгоралось, и с каждым днем становилось теплее и теплее. Все перешли на короткие панталоны, и казалось, что это теперь навсегда. На календаре был октябрь, а здесь только еще начиналось лето. От одного этого постоянного тепла люди переменились. Никто ни от кого не отмахивался, никто никого не перебивал, и каждый выслушивался со вниманием. Все это сообщало Джону чувство, будто он теперь не такой уже медлительный, как несколько месяцев тому назад. И главное, он научился управляться с котом Тримом, от которого натерпелся столько сраму. Джон добровольно отдавал ему свой кусок, не дожидаясь, пока тот протянет когтистую лапу.

Один лишь Мэтью был, пожалуй, не в духе, оттого что все никак не мог отыскать остров Саксемберг. Этот остров обнаружил лет сто назад некий Линдеман и дал его точные координаты. День и ночь три матроса высматривали треклятый Саксемберг, но тот словно сгинул. Может, Линдеману он просто померещился, а может, у него хронометр дурил. Хотя, конечно, могло быть и такое, что этот остров просто очень плоский и слился с морской поверхностью, так что они проскочили мимо, не заметив его. Но если это так, то он был совсем рядом, милях в пятнадцати, не больше.

— Если его никто не найдет, он достанется мне, — сказал Шерард. — Построю себе там дом, и никто у меня его никогда не отнимет!

На мысе Доброй Надежды стояла английская эскадра. Они выручили плотниками и материалом. «Испытатель» заново проконопатили, прошлись по всем швам. Натаниэла Белла отправили домой на одном из фрегатов, чтобы он совсем уже не умер от тоски. Вместо него взяли нового мичмана, Дениса Лэйси, который первое время говорил только о себе, полагая, видимо, что лучше сразу все рассказать, чтобы люди знали, с кем им предстоит иметь дело. Джон до поры до времени старался на всякий случай держаться от него подальше.

Тогда же у корабельного астронома случился сильнейший приступ подагры, и его отвезли в город, в лечебницу, так что вместо него пришлось лейтенанту Фаулеру вместе с Джоном самим заняться сооружением походной обсерватории. Установив зрительные трубы, они принялись за наблюдения и только тут обнаружили, что прямо рядом с их площадкой проходит дорога, ведущая из Симонстауна в Кампаниз-гарден. В результате всякий, кто проходил мимо — будь то джентльмен, совершающий утреннюю конную прогулку, или раб, навьюченный хворостом, или моряки с кораблей, стоявших в Фолс - Бэй, — все считали своим долгом остановиться и полюбопытствовать, что там такого интересного видно на небе. Хорошо, с ними был Шерард! Он быстро соорудил вокруг площадки ограждение из палок и веревок и взял на себя досужих зевак. Страшно тараща глаза, он принялся рассказывать невероятные истории об обнаруженных светилах, отчего у джентльменов и рабов пропадала всякая охота оставаться тут дольше и они спешили поскорее покинуть опасное место.

По прошествии трех недель они продолжили путешествие. Исчезли из виду последние европейские военные корабли.

— Я хочу быть всегда только там, где людям нет дела до чужих тел, а если есть, то они обходятся с ними почтительно, — сказал Джон, обращаясь к Мэтью.

Тот понял, что имелось в виду:

— Там, куда мы направляемся, войну можно подавить в зародыше, пока она не разрослась.

«Испытатель» держал курс на восток, делая шесть узлов в час. Через тридцать дней они достигнут берегов Терра-Австралии, точка уже известна — мыс Лиувин. Джон попытался представить себе туземцев.

— Они что, совсем голые ходят? — спросил Шерард.

Джон кивнул, погруженный в свои мысли. Он думал о том, что белый человек должен представляться дикарям каким-то чудом, диковинным заморским гостем. Они наверняка будут всегда внимательно слушать, что говорит им белый человек, хотя и не поймут ни слова. Кроме того, Джону было интересно, действительно ли там водятся такие рыбы и раки, которые забираются на деревья, чтобы посмотреть, нет ли поблизости какой воды, куда они могли бы перекочевать. Это Мокридж ему рассказывал, а он обычно не врал. Хотя в Терра-Австралии Мокридж еще не бывал.

Теперь Джон столкнулся с новой напастью. Лэйси, новый мичман, не давал ему покоя.

Всякий раз, когда Денис Лэйси сталкивался с Джоном Франклином, он говорил, теряя терпение: «Глаза б мои на тебя не глядели» — и улыбался при этом извиняющейся улыбкой. Денис был самым быстрым и демонстрировал это всем, не только Джону. На правах самого ловкого он усвоил себе манеру выхватывать у других то, что они держали в руках.

— Дай я сделаю! — только и слышно было от него.

Все ему казалось слишком медленным, и потому он постоянно вмешивался, разбивая любое действие на мелкие кусочки. Чем дольше кто-то говорил, тем чаще перебивал его Денис, заверяя, что он уже все понял. В продолжение разговора он то и дело вскакивал с места — то ему нужно стакан поправить, чтобы тот, не дай Бог, не свалился со стола, то Трима прогнать, который еще, чего доброго, возьмется когти точить о брошенный тут кем-то китель, то в окошко поглядеть, проверить, не показалась ли ненароком земля. Больше всего на свете он, похоже, любил свои ноги, во всяком случае он с огромным удовольствием показывал их необычайную ловкость, когда, пританцовывая да приплясывая, носился по всему судну туда-сюда, а если он спускался по трапу с одной палубы на другую, то делал это так, что казалось, будто он отбивает пятками лихую барабанную дробь. Он мог в одну секунду взлететь на любой рей, на одних руках, без остановок, и разве что с мачты на мачту пока не перепрыгивал. Если ему вдруг и впрямь случалось оказаться без дела и он спокойно стоял, прислонившись к чему-нибудь, то тогда он непременно разглядывал тайком свои красивые мускулистые ноги. Понукая всех, кто казался ему более медленным, чем он сам, Лэйси делал это, впрочем, безо всякого злого умысла и однажды даже клятвенно пообещал исправиться, на что геолог, который обыкновенно молчал, сказал:

— Горбатого могила исправит!

Рядом с Денисом Лэйси любой казался черепахой.

— Земля!

Барабанная дробь собрала на палубе весь экипаж. Мэтью старался держаться с обычной суровостью, но по глазам было видно, что он доволен. Еще бы, совершив тридцатидневный переход, он с точностью до мили вывел судно к мысу Лиувин.

— Что здесь за берег и какие тут подступы, мы не знаем, поэтому вся ответственность на впередсмотрящем! Может статься, тут одни сплошные рифы! — Мэтью понизил голос. — И хочу вас предупредить, с местными вести себя прилично! Кто посмеет их хоть пальцем тронуть, говорю сразу, вот тут, перед этими мачтами, получит розги. Мы исследователи, а не завоеватели! К тому же пушки у нас все убраны.

Комендор задумчиво смотрел в небо. По всему было видно, что его так и подмывает высказаться по этому поводу.

— Прилично вести себя с местными означает, среди прочего, не трогать их женщин. Если кого поймаю на этом деле, три шкуры сдеру! И кстати, приказываю всем пройти осмотр у мистера Белла на предмет венерических заболеваний, распоряжение сверху. К привезенным товарам не прикасаться, кто стащит хоть гвоздь, будет нести вахту, пока не свалится! Без приказа не стрелять! Вопросы есть?

Вопросов не было. Мистер Белл мог приступать к осмотру.

То, как Мэтью представил австралийцев, говорило скорее не в их пользу, но Мэтью достаточно долго ходил с капитаном Блаем и слишком хорошо помнил о том, какая судьба постигла Кука и де Мариона, чтобы проявлять в этом вопросе легкомыслие.

По выражению лица корабельного доктора Джон и Шерард заключили, что французской болезни у них, вероятно, нет. Этому обстоятельству они были очень рады.

Первая высадка на берег. Лейтенанты остались на судне и выкатили орудия на случай необходимости прикрыть шлюпки, если тем придется спасаться. Мэтью велел первым делом всем искать бутылку, которую здесь должен был оставить капитан Ванкувер ровно десять лет тому назад.

— Неужто в этой бутылке что еще осталось? — спросил Шерард.

Они обнаружили заброшенную хижину, совершенно заросший сад и полное запустение. На одном из деревьев висела медная табличка: «Август 1800. Кристофер Диксон. „Эллигуд"».

— Вот не думал, что тут все хожено-перехожено, — сказал Мэтью, когда они отправились собирать мидии, водившиеся тут в изобилии. — Вместе с нами, считай, три судна тут побывало за десять лет. Многовато. И кто такой этот мистер Диксон? Никогда не слыхал.

Легкая рябь подернула воды тихой бухты, посреди которой горделиво возвышался «Испытатель» этаким чужеземным красавцем, исполненным величественного достоинства. Издалека его корпус казался новехоньким. Уильям Уестолл, молодой художник, решил запечатлеть корабль и бухту. Он рисовал, а капитан заглядывал ему через плечо, время от времени делая замечания:

— А где же якоря? Раз у нас два якоря, так и нужно, чтобы все было видно как следует!

Вот таков был Мэтью. Он ценил чужой труд и хотел, чтобы все было отражено по справедливости.

Потом они выступили в поход, чтобы обследовать местность. Неожиданно они услышали, будто кто-то хлопает в ладоши. Оказалось, что это всего - навсего два больших черных лебедя, которые плавали в озерце и поднялись в воздух при их приближении. А раков здесь совсем не попадалось.

Вскоре они повстречались с первым туземцем. Это был старик, который медленно приближался неуверенным шагом, но при этом как будто не обращал на белых людей ни малейшего внимания. Он шел и громко разговаривал со своими соплеменниками, укрывшимися в лесу. Когда мистер Тисл подстрелил птицу, старик нисколько не испугался. Он только немного удивился и после некоторой заминки продолжил свою беседу с невидимыми слушателями. Чуть позже к старику присоединилось еще десять туземцев, все с длинными палками в руках и такие же голые, как и старик. Мэтью дал знак своим остановиться и расстелил на земле белый носовой платок, на который положил подбитую птицу в качестве подношения австралийцам. Но то ли именно эта порода птиц считалась у них дурной, то ли по какой другой причине, но австралийцы не приняли подарка и принялись, размахивая руками, оттеснять пришельцев назад к бухте. Платка они тоже не взяли. При виде «Испытателя» они начали энергично показывать в его сторону и что-то такое говорить резким тоном. Смысл их высказываний был в общем понятен.

— Наверное, они говорят: «Отправляйтесь домой!» — высказал предположение мистер Тисл.

Мэтью возразил, что, быть может, они просто хотят осмотреть их судно, и стал показывать им жестами, дескать, они могут подняться на палубу. На что темнокожие ответили жестами, мол, хорошо бы Мэтью вытащил им судно на берег. Разговор зашел в тупик. Какой-нибудь миссионер на их месте уже давно достал бы крест и принялся читать молитвы. Толку от этого, наверное, было бы больше, чем от носового платка и дохлой птицы сомнительного свойства. Женщин видно не было. Наверняка их запрятали куда-нибудь подальше. Джон подумал о мистере Диксоне с «Эллигуда». Неизвестно, как он себя тут вел. Австралийцы хмуро смотрели из-под нависших бровей на белых людей с видом хозяев дома, которым представляются непрошеные гости с заведомо дурной репутацией. «Не очень-то они нам рады, — сделал вывод Джон. — Вон какие у них всклокоченные бороды, и волосы стоят дыбом прямо как у кота Трима, когда он чего-то боится».

— Да они тут все как из одного яйца!. - сказал Олоф Керкби, обращаясь к своему брату-близнецу, после того как внимательно изучил всю группу дикарей.

Поначалу австралийцы почти не разговаривали друг с другом, потом они как-то оживились, а потом и вовсе разошлись — теперь они все говорили разом и при этом громко смеялись. Все, кроме одного, который отчего-то не принимал участия во всеобщем веселье. Мэтью решил, что аборигены наконец прониклись к ним доверием. Мистер Тисл согласился и добавил, что, наверное, это их обычная манера поведения. Первый испуг, мол, прошел, и теперь они ведут себя как всегда.

— Они смеются над нашей одеждой, — высказал свое мнение Шерард.

Джон дольше всех смотрел на смеющихся дикарей, пока у него не сложилось собственное впечатление, которым он решил поделиться, когда все уже сочли вопрос давно решенным и не очень-то прислушивались к тому, что он в конце концов изрек, с трудом сложив фразу, доставшуюся в итоге только Мэтью и Шерарду.

— Они догадались, что мы не понимаем их языка, и поэтому теперь нарочно говорят ерунду и сами над этим смеются.

— А ведь верно! — воскликнул изумленный Мэтью и повторил для других то, что сказал Джон, только быстрее.

Все стали смотреть на туземцев. Действительно! Похоже, Джон прав. Теперь все взоры были обращены к Джону.

— Джон очень умный, — сказал Шерард, прерывая общее молчание. — Я знаю его уже десять лет!

Тем временем мистер Уестолл закончил свою работу. Он запечатлел все с необыкновенной точностью — каждый холмик, каждое деревцо, и судно, стоящее на двух якорях, и выход в открытое море. Только на переднем плане невесть откуда взялось огромное старое дерево, которого здесь не было и в помине. Его ветви художественно обрамляли весь пейзаж, отбрасывая густую тень, в которой живописно расположилась привлекательного вида парочка из местных, с восхищением взирающая на чужеземный корабль.

— Девушку я потом переделаю, когда нам попадется какая-нибудь дикарка, — сказал мистер Уестолл.

Джон почувствовал, как внутри него шевельнулось сомнение, природу которого он пока еще точно не мог определить.

Вся ситуация складывалась как-то не так. Джону казалось, что он просто обязан сейчас крикнуть: «Стоп!» Вот только чему он должен воспрепятствовать, он не знал. В его товарищах что-то неуловимым образом переменилось. Что же изменило в них присутствие туземцев? Джон стал присматриваться к англичанам, так же как он прежде присматривался к аборигенам.

Братья Керкби выглядели совершенно спокойными. Они не сводили глаз с австралийцев и молчали. Другие же, наоборот, слишком близко подошли к дикарям и при этом отчаянно размахивали руками, быстро-быстро, даже слишком быстро. Может быть, они хотели таким образом умилостивить их, а может быть, просто показать, что у них есть некоторые соображения по поводу сложившейся ситуации. Как бы то ни было, в этом все равно было какое-то настырное нахальство. Они хотели озадачить, сбить с толку этих бедолаг, как обычно пытались сбить с толку Джона те, кто еще не успел с ним поближе познакомиться. Особенно неприятно было смотреть на некоторых: они стояли сгрудившись и громко смеялись над аборигенами.

— Повежливее, господа! — сказал Мэтью спокойным тоном, в котором слышалась угроза. — Попрошу без шуток, даже если они вам кажутся очень удачными, мистер Тэйлор!

И тут Джон понял, в чем дело. С их точки зрения, этим дикарям следовало бы как следует объяснить, с кем они имеют дело. Белые чувствовали себя ущемленными, им казалось, что туземцы не оказывают им достаточного почтения. Они ждали только подходящего момента, чтобы исправить это досадное недоразумение.

Когда англичане стали рассаживаться по шлюпкам, Джон был слишком занят собою, чтобы еще наблюдать за происходящем вокруг. Вот почему он удивился, услышав вдруг, как Мэтью резко сказал:

— Я ждать больше не буду, мистер Лэйси!

Оказалось, что это Денис решил покуражиться и

выпустить напоследок залп из ружья.

Джон обратил внимание на то, что Мэтью двигался гораздо спокойнее, чем обычно, как-то размереннее, чем все остальные. Среди австралийцев тоже был один такой, который вел себя похожим образом. Он спокойно сидел на одном месте, мало смеялся и за всем следил — судя по беспрестанному движению глазных яблок.

И тут раздался выстрел. Темнокожие смолкли. Никого не задело. Один из солдат случайно нажал на курок.

Но почему это произошло именно в конце, когда они отчаливали от берега, и почему ружье выстрелило именно в руках того, кто по роду своих занятий превосходно умел обращаться с оружием?

Несколько дней спустя они натолкнулись на берегу на целое племя, там были и женщины, и дети, которых, впрочем, мужчины поспешили отвести в безопасное место. Джон научился различать австралийцев, потому что он к каждому из них приглядывался отдельно. Даже доктор Браун путался, хотя он как - никак был все-таки ученым и занимался измерением отдельных частей тела дикарей. У него была тетрадь, в которую он записывал: «Кинг-Джордж-Санд и окрестности: А. Мужчины. Средние данные на основании обработки двадцати экземпляров. Рост: 5 футов 7 дюймов. Бедро: 1 фут 5 дюймов. Голень: 1 фут 4 дюйма».

— Это для чего мы записываем? Будем платья им шить? — поинтересовался Шерард.

— Нет, это этнографические сведения, — ответил ученый.

Джону было поручено записывать, как называются обмеряемые части тела на местном наречии: каат — голова, кобул — живот, маат — нога, валека — ягодицы, блеб — грудь. Это был честный обмен: гвозди и кольца за размеры, вес и слова.

Когда Мэтью узнал, как называется по-австралийски ружье, он велел бить в барабан, по зову которого на берегу сошлись и белые и местные. Всем было интересно узнать, что стряслось. Мэтью поднял высоко вверх ружье и крикнул несколько раз по-австралийски: «Огненная рука». Потом он велел положить на камень черпак и выстрелил по нему, да так метко, что черпак снесло в воду. Он снова зарядил ружье и приказал положить черпак на место. Теперь стрелять должен был Джон. До Джона не сразу дошло, что от него требуют, и причина заключалась, видимо, в том, что у него на этот счет было другое мнение: стрелять он совершенно не хотел. Впервые за долгое время он делал все еще медленнее, чем мог бы на самом деле, но толку от этого никакого не было, а открыто перечить Мэтью он никогда бы не решился.

Мэтью неспроста выбрал черпак из жести в качестве мишени — от него будет много шуму, неспроста он выбрал и Джона, самого медлительного из всего экипажа. Он хотел продемонстрировать дикарям, что и медлительный англичанин может благодаря «Огненной руке» производить скорые действия. У Джона рука была твердая, и целиться он умел. Он попал в черпак. Никто не захлопал, потому что Мэтью запретил выражать восторги. Все должно было выглядеть как совершенно обычное, пустяковое дело. Последовавшая реакция австралийцев была неожиданной. Они принялись смеяться, скорее всего от странности происходящего. Они никогда не пользовались словом «огненная рука», для обозначения ружья у них было совсем другое слово. То, что птицы и черпаки падают на землю, если в них стреляют, это они видели. Но, наверное, они еще не поняли, что то же самое может произойти и с людьми. Как бы то ни было, белые теперь полагали, что дикари признали их превосходство, и потому они снова прониклись уважением к своему капитану.

Поскольку у Джона появилось свободное время, он забрался на дерево и стал наблюдать оттуда за англичанами и австралийцами. Он установил, что аборигены тоже занимаются этнографией. Всякий раз, когда шлюпка с «Испытателя» в очередной раз причаливала к берегу, они с неиссякаемым интересом принимались рассматривать гладковыбритых белокожих и ощупывать их руками, чтобы затем поделиться своими наблюдениями с соплеменниками и сообщить им, что и в этой партии вновь прибывших среди обследованных экземпляров нет ни одной женщины.

Во время их перемещений вдоль береговой линии Джон предпочитал нести вахту на марсе. Он всегда вовремя замечал рифы, потому что не умел отвлекаться или делать два дела зараз, не говоря уже о том, чтобы думать о двух вещах сразу. Правда, между тем моментом, когда он обнаруживал опасные бурунчики, и тем моментом, когда он выкрикивал нужную фразу, проходило несколько секунд, но в данном случае эти потерянные секунды не имели значения. Главное, что с ним никогда не бывало такого, чтобы он от скуки задумался о своем или, того хуже, задремал.

— Похоже, тут одни сплошные мели, — сказал Мэтью. — Проверьте-ка глубину, мистер Фаулер, и отправьте Франклина наверх! Кроме него, тут никто не справится!

Джон и сам уже знал, что на марсе ему равных нет. Довольный, он устроился в вороньем гнезде. Он сидел и мечтал о том, как станет капитаном, и никогда его судно не пойдет ко дну, и ни один член экипажа не погибнет, все семьдесят человек останутся в живых, или семьсот. Бесконечные оттенки воды, изгибы береговой линии, прямая линия горизонта — он смотрел и все никак не мог насмотреться на эту красоту. Перед глазами у него были морские карты, на которых область, занимаемая Терра-Австралией, вся была испещрена пунктирными линиями, а некоторые фрагменты оставались даже незакрашенными, в лучшем случае было написано: «Предположительно берег». Джон мысленно добавлял: «Предположительно будущий город, порт». Каждая гора, которая попадала, в его поле зрения, получит когда-нибудь свое название, и вокруг нее будут проложены дороги. Джон напряженно вглядывался в даль, боясь пропустить то, что Мэтью называл главной бухтой, за этой бухтой как будто открывался широкий естественный канал, по которому можно было пересечь всю Австралию насквозь. Он, Джон Франклин, хотел первым обнаружить канал, даже если ему ради этого придется нести вахту хоть двое суток подряд. Так он и сказал Мэтью.

Во власти капитана было давать имена всем новым географическим точкам. Каждый остров, каждый мыс, каждая бухта получили теперь свои названия, которые напоминали о добром старом Линкольншире: остров Спилсби, мыс Донингтон, а в один прекрасный день в заливе Спенсера появилась бухта Франклин. Джон с Шерардом сразу же представили себе, как здесь появится город Франклин. Шерард набросал даже план будущего поселения и придумал, чем они тут будут заниматься, чтобы стать богатыми: скотоводством, мясопроизводством и ткачеством. Шерард заведет специальный корабль, который раз в полгода будет отправляться на Южный полюс за льдом для «Лаундова ледника».

— Я заморожу мясо, — говорил Шерард, — а когда настанет голод, я его разморожу.

Больше всего Шерард любил историю о кормлении пятитысячной толпы и, вспоминая ее, непременно добавлял к ней от себя какие-нибудь новые технические подробности. Джон внимательно слушал и соглашался. Ему невольно вспоминался студень из свиной головы. Все люди могли бы жить так же чудесно, как они живут на корабле, если бы каждый занимался тем, что приносит пользу и другим.

— Но главное еще, чтобы денег было много, — добавил Шерард. — Бедняк никому помочь не может. Я перевезу сюда родителей. Научатся читать и будут тут у меня гулять целыми днями!

Джон сидел в вороньем гнезде, поглаживая кота Трима, который, млея от удовольствия, уже не знал, какой бок ему лучше подставить, и потому выворачивался самым непостижимым образом, лишь бы только не упустить ласкающую руку, как будто это не он еще совсем недавно выступал в роли беспощадного охотника за чужим куском мяса. Два прирожденных навигатора, они были теперь неразлейвода. Джон, как и некоторые другие члены экипажа, считал, что Трим мало в чем уступает иным морякам. Он умел подавать сигналы, мог стрелой взлететь по вантам на любую мачту, мог даже в одиночку управиться с топселем. Кроме того, он видел то, что находилось как минимум на полмили за линией горизонта. В этом легко можно было убедиться, если как следует понаблюдать за ним. Его зрачки, превращавшиеся по временам в узкие щелочки, улавливали, казалось, гораздо больше, чем в состоянии были уловить умные, как у дога, глаза Мэтью, зоркие, как у орла, глаза Джона или хитроумно устроенные глаза Мокриджа. Если Трим проявлял повышенный интерес и сосредоточенно куда-то смотрел, значит, на то имелась причина. Так было и сейчас.

Трим глядел неотрывно вдаль, будто там, на горизонте, сейчас разверзнется море и поднимется водяной столп. Джон проследил за направлением его взгляда, но ничего не обнаружил. Насколько он мог судить, все было спокойно и общая картина производила вполне благоприятное впечатление. В ней даже была какая-то своя симметрия: по центру — нос корабля, слева — море и линия берега, справа — такое же гладкое море и легкие, нежные облака вдалеке. Хотя нет, там все-таки что-то виднеется! Белое пятнышко, приблизительно на расстоянии двенадцати миль. Если посмотреть в зрительную трубу, то можно даже различить верхушку: похоже на скалу. Джон сообщил об этом вниз.

— Возможно, айсберг! — выкрикнул он.

Не меньше четверти часа Джон изучал неведомый предмет, застыв в неподвижности. Отчего он так быстро приближается, если они делают не больше трех узлов?

— Корабль! — снова крикнул Джон, продолжая с открытым ртом разглядывать в трубу незнакомое судно.

В одну секунду верхняя палуба заполнилась людьми. Корабль? Здесь? Мэтью забрался на марс и убедился в том, что Джон не обманулся. Это был действительно корабль, фрегат. Уже можно было четко различить брамсель и бом-брамсель. Значит, не туземцы, они под парусами не ходят.

— К бою готовсь! — скомандовал Мэтью и сложил трубу.

На палубе началась суета, опять пришлось поднимать проклятые пушки, чистить их шомполами, снимать ржавчину. Сверху казалось, будто гладкий, складный корабль сейчас разлетится в щепки от всех этих действий. Скрипели лебедки," скрежетали железные тросы, громыхали лафеты. Того и гляди, и впрямь все разнесет в клочья. Вот оно, сбылось то, что привиделось Джону во сне в самом начале их путешествия. Смерть подкралась совсем близко, и сон сделался явью. В оцепенении Джон смотрел на пятно на горизонте: вот с таких маленьких пятнышек начинаются все несчастья. Трим давно укрылся в каюте Мэтью, которая считалась у кошек самым надежным местом.

Забили барабаны. Мистер Колпитс весь покраснел, чувствуя серьезность момента, и орал на всех как оглашенный. На все про все у него осталось не больше двух часов, при условии, что ветер не переменится. Джон прислушивался к знакомой песне: погасить огонь, посыпать песком, поднести заряды. Опять все снова.

Час спустя он знал уже больше: у незнакомого корабля под бушпритом было видно два паруса, о которых Джон слышал только по чужим рассказам. Они назывались блинд и бом-блинд и использовались обыкновенно на французских военных кораблях. Вскоре он разглядел и французский флаг. Тэйлор велел поднять флаг Соединенного Королевства. Самые большие паруса предусмотрительно убрали, чтобы их не повредило, когда начнется пальба. Французы, как известно, первым делом метят по такелажу. Запалили фитили. К рулю уже выставили запасного матроса. «У нас же есть паспорт», — подумал Джон. Он попытался представить себе ход мыслей Мэтью. Кому нужен наш паспорт, у нас его никто и не спросит, они отправят нас рыб кормить и тем самым уничтожат все наши открытия. Они назовут эту землю именем своей революции, и бухты Франклина не станет! Пришло время уступить место другому матросу, и Джон спустился на палубу. Мэтью изо всех сил старался приободрить команду:

— Так просто мы им не дадимся! Мы им покажем! Пусть только сунутся!

При этом уже было видно простым глазом, что судно противника вооружено гораздо лучше, чем их собственное. К тому же «Испытателю» не много надо было, чтобы пойти ко дну. Он и сам по себе набирал воды по восемь дюймов в час.

Джон теперь знал совершенно определенно, что с ним случилось в Копенгагене: это был страх, паника! Он чувствовал, его опять неудержимо тянет в ту пропасть, но он не хотел испытывать страха. Он хотел внимательно наблюдать за происходящим, тщательно обдумывать увиденное и делать только то, что будет самым разумным в сложившихся обстоятельствах. В запасе осталось, самое большее, полчаса. Вот уже разливают ром. К катастрофе все готово. Вот только удастся ли ее пережить, это уже другой вопрос.

Вдруг Джон насторожился. Он совершенно отчетливо услышал приказ. Откуда он шел, было неясно, но в любом случае это был хороший приказ. Нужно действовать, и действовать, насколько это возможно, быстро.

Шерард Лаунд стоял подле бортового орудия, с удивлением разглядывая приближающееся французское судно. На этой посудине не меньше тридцати пушек будет, подумал он и повернулся к Джону, но Джон куда-то исчез. Хотя нет, вот он трусит, зажав в руке белый флаг. Шерард глядел на него во все глаза, совершенно сбитый с толку. Ведь сигнальщиком был Тэйлор… Кто-то закричал:

— Эй, мистер Франклин, какого дьявола!..

Джон даже ухом не повел, будто и не слышал.

Неспешно он закрепил флаг и стал поднимать его вверх. В ту же секунду раздался залп, и вражеское ядро плюхнулось у самого носа «Испытателя». Французы нацелили на них все свои пушки, что выглядело довольно устрашающе. Сквозь шум и гам Шерард услышал, как второй лейтенант с каменным лицом сказал что-то Джону Франклину. Тут же подскочил Тэйлор и стал спускать белый флаг. Дело оказалось не таким уж простым. Если Джон Франклин берется вязать узлы, то никакому Тэйлору их враз не развязать. С марса раздался громовой окрик Мэтью:

— Оставьте в покое эту тряпку, мистер Тэйлор. Для кого я отдаю приказы?

Тут кто-то закричал с носа:

— Вы только поглядите!

На мачте французского корабля взвился английский флаг, который присоединился теперь к триколору.

На какое-то мгновение повисла тишина. Кое-что во всей этой истории не давало Шерарду покоя. С чего это вдруг Джон, а не Тэйлор… И почему тогда все - таки Тэйлор начал… Но ему не дали додумать до конца. Началось всеобщее ликование.

«Географ» оказался таким же исследовательским судном, следовавшим по английскому паспорту. Теперь оба судна легли в дрейф и ни у кого не могло возникнуть сомнений относительно их мирных намерений.

— Fraternite! — кричали французы.

— Приятно познакомиться, — отвечал зычным басом Мокридж.

Кто-то затянул песню, отчаянно фальшивя, и дружный хор подхватил ее, удивительно ловко выправив нескладную мелодию. Песен у французов оказалось тоже в избытке. Офицеры пытались кое-как объясниться друг с другом, чтобы наладить общение хотя бы с равными по чину. На кормовой палубе появился Трим, быстро охватил взглядом всю сцену, потом уселся, выпростал заднюю лапу, подняв ее, как свечку, и принялся намываться. Мэтью отдал приказ спустить на воду шлюпку.

— Капитан покидает корабль, джентльмены!

Мичманы выстроились в ряд и сняли шляпы. Боцман отсвистал выход капитана. Все шло по заведенному ритуалу, как будто они были у себя дома, в Спитхеде, и это, пожалуй, было неплохо в ситуации, когда никто не мог предсказать, как долго продлится это перемирие. «Испытатель» по-прежнему был в полной боевой готовности, демонстрируя недавнему противнику все бортовые орудия. Хотя, может быть, в этом и не было никакого умысла, а просто решили все так оставить для успокоения комендора.

— Слушай, я все же и не понял, как это вышло?, - спросил Шерард своего друга, но тот и сам не знал.

— У мистера Франклина хорошее зрение, — высказался по этому поводу Мокридж. — Он умеет видеть приказы, даже не слыша их. Он видит сквозь стены.

Корабли простояли на рейде ночь и еще полдня, капитаны вдоволь наговорились, после чего экипажи помахали друг другу руками. В Европе — война, а тут, у южных берегов Австралии, — мир и согласие! Впервые за всю историю в этих водах повстречались два европейских судна из разных стран — и разошлись, не причинив друг другу никакого вреда.

— Это делает всем честь и войдет в анналы, — сказал мистер Уестолл.

Джон промолчал, но Шерарду показалось, что его друг держится как никогда уверенно и бодро. Теперь он даже будто бы быстрее понимал, что говорят другие. Видно, чувствует поддержку добрых сил, особенно со стороны Мэтью. «Вот какой у меня друг», — подумал Шерард.

Кот Трим тем временем устроился на свернутой парусине и крепко спал.

— Сначала корячься тут, потом держи сто лет фитиль на изготовку, и все коту под хвост! — проворчал мистер Колпитс, глядя на мирно почивающего Трима.

В каюте капитана ост-индского судна «Граф Кемден» стояли лейтенант Королевского флота Фаулер и капитан Дане, представитель Ост-Индской компании.

— Вам много чего еще предстоит мне поведать, мистер Фаулер, — сказал Дане. — А пока вам придется вернуться в Англию. Кто еще остался с вами из экипажа «Испытателя»?

— Художник Уильям Уестолл…

— Я знаю его старшего брата. Он делает хорошие работы на библейские темы, одну вот помню — «Исав просит благословения Исаака». Ну ладно, и кто еще?

— Джон Франклин, мичман, восемнадцати лет от роду, на море более трех лет.

— И как он?

— Нареканий не имеет, сэр. Правда, сначала он производит впечатление…

— Не тяните, выкладывайте, какое он там производит впечатление!

— Он, как бы это сказать, не самого шустрого десятка…

— Тугодум, что ли? Или ползает как черепаха?

— Вроде того. Хотя нареканий не имеет. Потому что он такой… Особенный. Без него мы бы не выжили.

— В каком смысле?

— Когда было решено, что «Испытатель» пустят на лом, мы вышли из Сиднея вместе с «Дельфином» и «Катоном», но две недели спустя наскочили на риф. Кое-как нам удалось спастись на одной шлюпке. Потом мы высадились на узкой отмели, со скудными запасами воды и продовольствия, до берега — миль двести, не меньше.

— Не позавидуешь!

— Когда капитан отправился на шлюпке в Сидней за подмогой, некоторые довольно быстро скисли. Отмель — ненадежная, того и гляди, водой накроет, запасов кот наплакал. Никто не верил в то, что капитан доберется до берега. Мы просидели там пятьдесят три дня!

— Ну а что ваш Франклин?

— Он не оставлял надежды и продолжал верить. Иначе он, наверное, и не умеет. Казалось, он готов был там ждать годы. Мы выбрали его в большой совет.

— Что это за совет такой?

— Понимаете, люди дошли до состояния полного озверения, и в любую минуту мог начаться кровавый бунт. Франклин же сумел убедить отчаявшихся, что времени у нас достаточно и что медленное сопротивление во всех отношениях лучше быстрой расправы. Большой совет — это вроде островного правительства, которому должны были все подчиняться.

— Чисто французское решение вопроса. Хотя, может быть, для обустройства жизни на отмели вполне сгодится. Ну а ваш Франклин, чем же он таким особенным отличился?

— Он чуть ли не в первые минуты после высадки начал строить настил для хранения запасов, чтобы повыше было. Три дня мы с ним провозились, пока построили, а тут как раз и буря случилась. Так что вы думаете, весь остров залило водой, а продукты — нет! Франклин — очень медлительный, поэтому он никогда не теряет время.

— Хорошо, посмотрим на вашего Франклина. Ну а вы, мистер Фаулер? Не займетесь ли на досуге нашими бомбардирами да стрелками? Мир кончился. Столкновений с французами не миновать.

— Вы намереваетесь вступить с ними в бой, сэр?

— Такой возможности я не исключаю. В моей эскадре шестнадцать кораблей, и без оружия я их в морене выпущу, уж не сомневайтесь! Итак, что скажете?

Формально Фаулер числился всего-навсего пассажиром. Но он не мог не воспользоваться представившимся случаем досадить Наполеону Бонапарту. Он согласился.

Поскольку «Граф Кемден» должен был выйти в море лишь через несколько дней, Джону Франклину ничего не оставалось, как присоединиться к мистеру Уестоллу, который устроился на стене. Джон сидел и от нечего делать наблюдал за погрузочными работами. Большие суда не могли подняться по реке до Кантона и поэтому стояли здесь, в Вампоа, на приколе в ожидании своих грузов. Медь, чай, мускат, корица, хлопок — чего тут только не было. Вот появился портовый офицер и потребовал открыть один из мешков с травами, чтобы проверить его содержимое. Джон слышал, что сюда свозится опий, по тысяче ящиков в год. Тот, кто курит опий, видит яркие пестрые картинки и ни о чем больше не думает. В этом мешке оказался агар-агар — палочки из прессованных морских водорослей, которые используют для английского студня из свиных голов, чтобы он лучше застывал.

Теперь Джон узнал, что такое тоска по родине.

Стена, нагретая весенним солнцем, пахла точно так же, как пахли надгробья на кладбище в Спилсби.

— Я все нарисовал неправильно! Так рисовать нельзя! Нужно совсем по-другому! — пробормотал вдруг Уестолл, наморщив лоб. — Я всего лишь описал с максимальной точностью формы земли, растительность, типы людей, я дал точный слепок с природы, сделал все узнаваемым.

— Так это же хорошо, — отозвался Джон.

— Нет, это все обман. Мы ведь смотрим на мир не как ботаник, который одновременно и архитектор, и врач, и геолог, и капитан. То, что мы знаем, и то, что мы видим, — это две совершенно разные вещи, которые никак не соотносятся между собою, и наши знания нередко мешают нам увидеть то, что есть на самом деле. Художник не должен ничего знать, он должен смотреть и видеть.

— А что же он тогда будет рисовать? — спросил Джон, тщательно обдумав услышанное. — Куда же он денет свои знания?

— Художник должен передавать впечатление! Непосредственное впечатление! Открывать неведомое или, по крайней мере, обнаруживать в знакомом незнакомое.

Джон Франклин, с его неизменно добродушным и немного удивленным выражением лица, был благодарным слушателем, покорно внимавшим самым дерзновенным речам. Другой бы на его месте уже давно сбежал, он же давал всякому высказаться до конца. И даже если Джон чего-то не понимал, он не терял интереса к беседе. Чужие мысли вызывали у него почтение. Правда, в последнее время он стал более осмотрительным. Некоторые мысли могут завести очень далеко. Взять хотя бы боцмана Дагласа, который незадолго до смерти вдруг заявил, что все параллельные прямые сходятся в бесконечности под прямым углом. Он сказал эту фразу своим беззубым ртом и тут же умер. Цинга. А еще Джону вспомнился Бернеби, как он все твердил что-то о равенстве, улыбался при этом, глядел широко раскрытыми глазами и был как будто не в себе. Нет, к чужим мыслям нужно подходить с осторожностью.

— Отныне ни один предмет у меня не останется без вопроса, — сказал Уестолл. — Кто не дает себе труда задавать вопросы, тот вообще ничего толком сделать не сможет, а в живописи тем более! — изрек он и немедля приступил к всестороннему рассмотрению первого предмета. — Мы полагаем, например, — изрек он, — что нам прекрасно известно, какая часть этого мира остается неизменной, а какая подвержена изменениям, что в нем вечное, а что преходящее. Ничегошеньки-то мы не знаем! В редкие минуты прозрения мы только смутно догадываемся об этом. И в хороших картинах этот момент интуитивного угадывания можно уловить.

Джон кивнул, сосредоточенно разглядывая раскинувшийся перед ними город на воде, состоявший из бесчисленных джонок и плотов. Он прислушался к себе, пытаясь определить, хорошо ли он понял сказанное Уестоллом. Там, внизу, копошились тысячи людей, занимавшихся торговлей, голодные и богатые. Все, что видел Джон, все так или иначе было связано с этой торговлей: тенты, зонтики от солнца, зубчатые стены, лодки, более походившие на плоты, и длинные багры, которыми эти лодки подтягивали к большим судам. Уже много дней кряду он наблюдал за всеми этими манипуляциями: циновки обменивались на медяки, шелк — на золото, мебель, покрытую лаком, или же тонкие, изящные вещицы из стекла. Самое же главное, однако, оставалось недоступным взору: то, что неизменно присутствовало и угадывалось в каждом действии, но угадывалось не в том смысле, как это бывает в живописи, а выводилось путем логических рассуждений. Терпение, вот что было тут главным. Без терпения торговля не торговля. Купец, не обладающий терпением, уже не купец, а просто разбойник. Терпение — главная пружина всего часового механизма.

— А вот мне бы очень хотелось знать то, что всегда остается неизменным и одинаковым, — сказал Джон Уестоллу, который, не ожидая от него никакой реакции, ушел уже совсем далеко от изначального предмета разговора.

Неизменное и одинаковое казалось Джону родным и близким, но эту одинаковость было трудно уловить.

Он повидал уже столько разных мест, но во всем этом многообразии он чувствовал себя не вполне уверенно, ибо слишком много в этом многообразии было всего неопределенного. Тем более что оставался открытым главный вопрос — отчего неизменное остается неизменным? Отчего страус не летает, если у него есть крылья? Отчего у морских черепах есть панцирь, а у рыб панцирей не бывает? Отчего у самцов косуль растут рога, а у жеребцов нет?

— Ни в чем нет никакой определенности! — гнул свою линию Уестолл.

Еще большую тревогу, пожалуй, вселяла Джону несхожесть отдельных человеческих рас, и прежде всего потому, что, помимо всего прочего, в каждой отдельной группе проявлялись порой совершенно взаимоисключающие черты. Австралийцы, к примеру, опирались на свои палки и медленно смотрели вокруг себя. Но они же могли в одну секунду поймать рыбу голыми руками. Китайцы умеют безо всякого напряжения держать спину прямо и выглядят при этом очень гордо. Если с ними заговорить, они начнут кланяться, сгибаясь в три погибели по сто раз. Французы всегда ходят с радостно-восторженным видом, но при этом все время хотят все изменить. Они тратят бесконечно много времени на приготовление и поедание пищи. Английская кухня вызывает у них отвращение, они будут умирать от голода, но ни за что не притронутся к английской еде, Джон видел это собственными глазами в Сиднее. А португальцы, они все время ждут землетрясений и потому строят свои дома кое-как, что не мешает им возводить роскошные храмы ровно на том же месте, где стояла предыдущая церковь, пострадавшая от очередного природного катаклизма. Или взять англичан, они обожают свою страну, но почему-то все время норовят уехать от нее подальше. Уестолл согласно кивал.

— Ничего нельзя знать наперед. Никто не может объяснить, почему все происходит так, а не иначе. Все предсказания ничто перед случаем и противоречием.

Джон восхищался художником. Уестолл был всего на пять лет его старше, но не боялся смотреть на вещи прямо и задаваться вопросом, а действительно ли они таковы, какими кажутся. Он, Джон, позволить себе такого не мог. Тот, кто задавал много вопросов, должен был уметь это делать быстро. От спрашивалыциков всякий норовит поскорее избавиться. Кроме того, Джон, как никто другой, знал, что не со всяким ответом можно согласиться. Получишь такой неподходящий ответ, а потом еще и расстраивайся.

А вот о случае ему хотелось бы узнать побольше, особенно о случайной смерти.

Перед его внутренним взором вновь предстал Денис Лэйси, как тот упал с грот-брам-рея с высоты пятидесяти футов и потом лежал посреди палубы.

Почему расшибся самый ловкий и быстрый, а не самый медлительный? Почему это произошло в тот момент, когда уже все самое страшное было позади и корабль с остатками экипажа на борту направлялся в Кантон? Джон снова увидел всю эту жуткую сцену в мельчайших подробностях. Картина, впрочем, не заслонила от него пестрого многообразия города на воде. Он увидел лужу крови, в которой лежал Денис с размозженным черепом. Переломанные ребра проткнули ткань рубашки и торчали страшными иглами, грудь вздымалась и опускалась, изо рта и носа шла пена, потом сердце перестало биться. Чтобы отогнать страшное воспоминание, Джон подумал о Стенли Керкби, как на острове Кенгуру его покусал тюлень, цапнувший его, причем весьма чувствительно, за мягкое место. И снова, спрашивается, почему произошло такое, почему непременно нужно было такому случиться? Или вот еще история с квартирмейстером, который вывалился из лодки и его отчаянно пожгла медуза. Потом он еще несколько недель ходил весь в пятнах. И ведь больше им не попалось ни одной медузы, эта оказалась единственной на всю округу. Или взять того же парусного мастера Тисла, которого сожрала акула, его и мичмана Тэйлора, когда их шлюпку накрыло волною чуть ли не у самого берега. Почему погибли именно они, а не какой-нибудь мистер Колпитс, для которого по крайней мере такой конец не стал бы неожиданностью? Так нет же, с мистером Колпитсом ничего подобного не случилось! Более того, он сидит себе теперь преспокойно в Сиднее, получил от губернатора должность управляющего складами, ест, пьет и в ус не дует.

— Таблицы со сведениями о том, как люди живут и умирают, вот что нужно было бы составить, — сказал Джон. — Геометрию такую.

Он даже знал, как это сделать. Вывести постоянные величины, остающиеся неизменными при любой мыслимой скорости. Ему невольно вспомнился хранитель времени и Мэтью. Мэтью сейчас где-то на пути в Англию, вместе с бесценными морскими картами, почтой и котом Тримом. С Мэтью он еще повидается, когда доберется до Спилсби. А вот Шерард остался в Австралии, решил осваивать новые земли, чтобы потом, быть может, построить там гавань. И никакие уговоры не помогли, ничем его оттуда было не выманить.

Мокриджа тоже не было в живых. Три члена экипажа утонули, когда «Катон» наскочил на риф, всего-навсего трое, и один из них оказался Мокриджем! Мало того что все люди разные, мало того что одни из них тебе нравятся, а другие нет, — с этим еще хоть как-то можно смириться. А вот как быть со всеми этими случайностями? То, что случай может вмешаться в любое дело и повернуть все по-своему, — это все-таки очень досадно.

— Так сразу не скажешь, что важнее — точные знания или интуитивное угадывание. Надо подумать, — вернулся Джон к разговору с Уестоллом, оторвавшись усилием воли от своих мыслей, — Я не умею рисовать, я собираюсь стать капитаном. Поэтому, пожалуй, для меня все-таки важнее знания. Я хочу знать как можно больше.

— Ну а теперь, мистер Франклин, расскажите мне о том, что с вами было, — сказал капитан Дане. — Доложите коротко все по порядку!

Это не стало неожиданностью для Джона. Дане хотел составить себе о нем представление. О самом путешествии он наверняка уже все знал от лейтенанта Фаулера. К докладу Джон подготовился. Он заранее продумал, что должно быть в подобного рода рапорте.

Каждый доклад имеет внешнюю сторону, в которой все логически выстроено, ясно и понятно, и внутреннюю, которая наличествует только в голове говорящего. Пытаться избавиться от этой внутренней истории — бессмысленно, это только приведет к бесконечным запинкам, заминкам и будет мешать подбирать нужные слова. Стало быть, нужно отвести на нее определенное время, никак ее при этом не обнаруживая. Еще совсем недавно, всего несколько месяцев назад, он ради таких внутренних образов по многу раз повторял последнее слово, до тех пор, пока эти образы не тускнели, давая ему возможность рассказывать дальше. Теперь он научился делать паузы. Спокойно и хладнокровно он шел на то, что его собеседник мог воспользоваться этой паузой и перебить его, а потом еще и обидеться на Джона из-за того, что он, невозмутимо следуя избранной линии, доводил свой рассказ до конца.

Он начал с хорошо заученной фразы, содержавшей в себе название судна, имя капитана, численность экипажа и орудий на борту, дату выхода из порта в Ширнессе. Далее следовало кратко перечислить основные события, даты, главные точки, все по порядку, стараясь сохранять по возможности гладкое единообразие. Подобная форма изложения считалась наиболее подходящей для порядочного доклада. Пока он не добрался до встречи «Испытателя» с «Географом» — капитан Николас Боудин, тридцать шесть пушек, — Дане терпеливо мирился с его паузами. Но тут он не выдержал и сказал:

— Что вы так долго думаете, мистер Франклин?! Вы же там были, вот и докладывайте!

К такой реакции Джон тоже был готов:

— Когда я рассказываю, сэр, я придерживаюсь своего внутреннего ритма.

Дане с удивлением воззрился на него:

— Такое мне доводилось слышать только раз в жизни. От шотландского церковного старосты. Давайте дальше!

Джон перешел к описанию двухгодичного плавания вокруг Терра-Австралии, или Австралии, как называл для простоты эту землю Мэтью. Поведал о порте Джексон, о пребывании в Купанге на острове Тимор, о страшной болезни, которую в свое время так мечтал победить Мэтью. Сообщил о численности потерь. Обреченное судно, отчаянная борьба тех немногих, кого не тронула болезнь, они откачивали воду из последних сил и только так сумели все-таки удержаться на плаву. О том, как это было — как умирали, как откачивали воду, как боялись заболеть, — Джон умолчал, схоронив воспоминание в паузе. Дансу достались только цифры, географические понятия и паузы. И снова порт Джексон. Губернатор признает судно непригодным к дальнейшему использованию и отправляет на слом. Для возвращения на родину через Сингапур экипаж распределяется по трем судам, это «Дельфин», «Катон» и «Бригадир». Кто хочет остаться в колонии для освоения новых земель, получает разрешение. Большая пауза для Шерарда Лаунда. Все обошлось без долгих споров, у Шерарда свое представление о счастье.

— Ваши паузы становятся слишком долгими, — подстегнул его Дане.

Капитан боялся, что, когда молодой человек доберется до катастрофы, он и вовсе замолчит. «Дельфин» и «Катон», они разбились почти одновременно, глубокой ночью, а ведь «Бригадир» был совсем рядом, и никакой помощи. Капитан Палмер! Жалкий игрок, а теперь еще, как выясняется, и подлец! Не оказать помощь судну, терпящему крушение! Какой позор! Дане с удивлением обнаружил, что он слишком забежал вперед и как-то перестал следить за докладом Джона. Пока он возмущался Палмером, мичман успел его благополучно обогнать, и, несмотря на большую паузу, — в которую уместились кораблекрушение, грохот падающих мачт, крики несчастных, ощетинившиеся кораллы, кровавые раны и мертвый Мокридж, он умудрился уже выбраться на отмель с остатками продовольствия. Голод и ожидание. Офицер применяет оружие и убивает в порядке вынужденной самообороны двух матросов. А вот об этом Фаулер ничего не сказал! Франклин ни словом не обмолвился о бунте, ограничившись сухой констатацией:

— Предложение построить из обломков плоты, чтобы затем двигаться на запад, было отвергнуто.

Зато о действиях капитана Флиндерса он рассказал достаточно подробно: о том, как тот, стало быть, отправился на шлюпке, прошел почти девятьсот миль, добрался до порта Джексон и вернулся назад, с тремя кораблями, чтобы спасти экипаж. Мэтью Флиндерс, он удивительный мореход! Мичман закончил доклад полным предложением:

— Всех пострадавших взял на борт «Ролла», доставивший их затем в Кантон, только капитан на шхуне «Камберлэнд»… — пауза для кота Трима, — отправился прямиком в Англию.

— Будем надеяться, он доберется до пункта назначения, — сказал Дане. — У нас опять война.

Джон понял, что это означает, и перепугался.

— Но у него ведь есть паспорт! — воскликнул он.

— Паспорт выписан на «Испытателя».

Капитан молча водил пальцем по столу, получилось несколько линий, одна под другой, как морщины на лбу.

— Вы числитесь у нас пассажиром, мистер Франклин, — сказал он, переходя к делу. — Но я слышал, вы неплохой сигнальщик… Вы слушаете меня, мистер Франклин?

Джон был встревожен. Он думал о Мэтью. Ему стоило большого труда вернуться к беседе с Дансом.

— Слушаю, сэр!

— «Граф Кемден» — флагман эскадры ост-индских судов, находящейся под моим командованием. А вас я назначаю сигнальщиком.

Коммодору Натаниэлу Дансу было шестьдесят лет, он был высоким, худым, с большим носом и путаной седой шевелюрой. Слова в его устах, если только он не брался объяснять библейские сюжеты или рассуждать о возвышенных материях, звучали ясно и степенно. Одно движение у него без особого напряжения вытекало из другого. Его глаза могли смотреть весьма сердито, как это часто случается у добрых людей. Он изображал нетерпение, хотя слушал всегда всех внимательно. Иногда он даже мог позволить себе грубость:

— Довольно, мне надоело!

Он часто заводил споры с художником Уестоллом, даже за обедом. Он считал, что искусство должно быть прекрасным. Прекрасным же оно может быть только тогда, когда воспроизводит действительность с максимальной точностью. Сотворенный мир прекраснее всего того, что может вообразить себе человек в своей фантазии. Уестолл на это имел ловкое возражение: дескать, творение Божие прекрасно, но ведь венец творения — человек, и потому творящий дух его главенствует над всем. Не физические свойства предметов прекрасны сами по себе, а то, что создается из них человеческим глазом и мыслью. Важную роль при этом играют чутье, страх и надежда. Когда все расходились после обеда, Уестолл ругался:

— У него дядя — художник, Натаниэл Дане. Вот он и вбил себе в голову, чурбан неотесанный, будто знает толк в искусстве.

На следующий день все начиналось сначала. Коммодору, казалось, доставляло истинное наслаждение выводить из себя художника.

— Хорошенькое дело — живописать страхи, фантазии всякие! Что хочу, дескать, то и ворочу. Это же чистой воды произвол. Отчего бы тогда не рисовать сразу слепоту?! Мне своих страхов да произвола довольно, уж за шестьдесят лет нахлебался. Нет, мистер Уестолл, человек должен милостью Божией возвышаться над собственными слабостями. Вот ваш брат это понимает. Возьмите его «Исав просит благословения у Исаака», настоящая картина! Искусство должно приносить радость и утешение!

«Граф Кемден» покинул порт Вампоа во главе эскадры, состоявшей из пятнадцати ост-индских судов, груженных товаром. В отличие от боевых кораблей эти торговые суда вооружены были слабо, остойчивостью особой не отличались и численностью экипажа тоже уступали. Военных на борту и вовсе не было. Для такелажа тут использовали несмоленую манильскую пеньку, что, судя по всему, нисколько не мешало, а скорее наоборот. По прошествии нескольких дней, однако, Джон понял, что дело тут не только в манильской пеньке, но и в команде. Смуглокожие ласкары были все превосходно обучены, соображали быстро и действовали сноровисто. Некоторых моряков сопровождали их жены, темные и белые, и никого это не смущало. Ост-индское торговое судно все-таки не плавучая артиллерийская батарея. Только по корпусу были пущены черно-желтые полосы для острастки, в устрашение разбойникам, чтобы неповадно было им приближаться. Внутри же судно имело вполне мирный вид. Несколько дней неустанной зубрежки, и Джон уже выучил весь экипаж назубок. Теперь он знал всех ласкаров, равно как и офицеров, по именам. В последнее время его особенно занимал один вопрос: что отличает хорошего капитана и можно ли отнести к таковым Данса?

Кому дано в этом мире управлять другими людьми?

Мэтью — один из таких, вне всякого сомнения. И это легко доказать. После кораблекрушения, к примеру, когда их вынесло на мель, он не двинулся с места до тех пор, пока небо не прояснилось, и тогда он по звездам определил координаты. Целых три дня ему пришлось пережидать шторм. Джон знал немало таких, кто, оказавшись в сходной ситуации, уже давно бы отправился за подмогой. И никогда бы не добрался до порта Джексон, не говоря о том, чтобы проделать обратный путь. Быть может, Мэтью по природе своей тоже медлительный, но эта медлительность не помешала ему выйти в капитаны? Если верить Мокриджу, Мэтью сделался мичманом только потому, что за него похлопотала экономка одного капитана военного корабля. И если бы у Мэтью не было друзей в Адмиралтействе, особенно некоего Бэнкса, он, после того как на «Испытателе» обнаружили его жену и уж во всяком случае после приключения в канале, уже давно был бы отставлен от командования.

Но ведь не адмиралы же, оставшиеся на берегу, обошли за него на прогнившем судне, с больною командой на борту, целый континент и составили при этом надежные карты. Тот, кто действует медленно, может добиться многого, но ему нужны надежные друзья.

Все, что командующий флотилией имел сообщить своим подчиненным, проходило через руки Джона, и все, что передавалось дальше, читали первым делом его глаза. Он уже выучил все флажки и все комбинации, ему не нужно было особо долго думать. Он работал, так сказать, вслепую, с флажками это получалось. Старик Дане иногда наблюдал за ним, и в его взгляде читалось одобрение. Он ничего не говорил.

"Джон составил список собственных целей: овладеть мореходным искусством в такой степени, чтобы уметь зайти в любую гавань. Не подвергать опасности себя и других, например держаться подальше от берега во время шторма. Никогда не вести себя так, как вел себя капитан Палмер с «Бригадира», чтобы потом не было стыдно. И еще: поступать так, чтобы никогда не быть виноватым за скверный исход дела, то есть никогда не быть причиной смерти других людей. Список оказался не таким уж и длинным.

Эскадра прошла Южно-Китайское море и приблизилась к Эйнамбским островам.

— Будем надеяться, что ничего не случится, — сказал Уестолл однажды вечером безо всякой видимой связи и даже не потрудился объяснить, что он имеет в виду.

— Вижу паруса!

Опасения подтвердились. Французские военные корабли.

— Неужели не ясно, что это засада?! — роптал лейтенант Фаулер. — Будь я капитаном, я бы тут не вошкался, а развернулся — и вперед, на всех парусах!

— Да, другого выхода нет, — поддержал его кто - то из команды. — У них-то наверняка семидесятичетверки, разметелят нас только так! И чего ждать? Нос по ветру и деру!

— Старик слишком медлительный, — добавил один из молодых членов экипажа.

Кому дано в этом мире управлять людьми? Кто из троих собравшихся может считаться главным, тем, кто скажет двум другим, что следует делать? Кто видит больше всех? Что значит быть хорошим капитаном?

А вот и Натаниэл Дане, он поднимается на грот - мачту, чтобы с высоты оценить ситуацию. Но как определить, сохранил ли немолодой командующий былую зоркость глаза или уже утратил ее? Наконец он добрался до верха, устроился на площадке, припал к зрительной трубе, тщательно все изучил и высморкался. Потом он начал спускаться вниз — все в том же темпе, ни на йоту быстрее. Ему не пришлось специально собирать офицеров, они и сами уже давно собрались тут, равно как и мичманы.

— Джентльмены, — начал старик и, нимало не смущаясь, потряс ногою, которая затекла у него от неудобного сидения наверху. — У нас на хвосте пять французов, явно затевают что-то. Но они просчитались. Мистер Штерман, не соблаговолите ли приготовить судно к бою. Мистер Франклин!

— Да, сэр!

Это получалось у него уже механически. Всякий раз, когда Джои слышал свое имя, он неизменно отзывался: «Да, сэр!» — так что выходило ничуть не медленнее, чем у других.

— Просигнальте: «Эскадра к бою, сомкнуться в линию, лечь в дрейф».

Редкие радостные возгласы тут же стихли. Настроение сразу упало. В ответ на сигналы Джона с других судов посыпались вопросы. Вся флотилия была безмерно удивлена. В конце концов с трудом построились в одну линию, готовые к бою. Но тут произошло нечто совершенно поразительное: французы тоже легли в дрейф. Сверху их даже было не разглядеть.

— Но нас-то они тоже разглядеть не могут! — ехидно заметил Фаулер, занявший позицию на орудийной палубе. — До утра не сунутся!

За островом Пулау-Аур, ближайшая оконечность которого только что была обнаружена, село солнце. Пузатые торговые суда покачивались на волнах, демонстрируя свою свирепую черно-желтую боевую окраску, будто всамделишные линейные корабли с тяжелым вооружением на борту. Овечки в волчьей шкуре, вот кем они были в действительности, и едва ли им долго удастся дурачить французов! Все ждали, что ночью поступит команда поднимать паруса, но она так и не поступила. Дане в самом деле решил не двигаться с места. Никто не спал. Некоторые говорили хриплыми голосами:

— И чего стоим? Вместо того, чтобы поддать им как следует!

Таких храбрецов было немало, остальные же тешили себя надеждой, что французы сами отступят по доброй воле ввиду кажущегося превосходства англичан.

Ночью сигналов подавать не надо было, и у Джона появилось время, чтобы заняться тем, что вызывало у него сомнения. Сегодня, как он ни старался, решительности и уверенности брать ему было неоткуда. И откуда им было взяться, если он совершенно не был уверен в том, что всегда поступает правильно. Взять хотя бы историю с белым флагом на «Испытателе»! Ведь тогда он ясно и отчетливо услышал приказ, который, по всей видимости, никто не отдавал. При другом капитане его бы точно отдали под трибунал.

А как же тогда Нельсон? Под Копенгагеном он попросту проигнорировал приказ к отступлению, отданный адмиралом, и никакого тебе трибунала! Хотя Нельсона на самом деле спасли его последующие победы, и только это сделало его потом неуязвимым. Быть уверенным в собственной правоте может только тот, кому отпущен большой срок, как, например, звездам, горам или морю. И ведь при этом у них нет слов, чтобы выразить то, что им ведомо издавна. Мера свободы в этом случае, полагал Джон, в каком-то смысле чрезмерна, ее больше, чем нужно. Вполне вероятно, что ты поступаешь и правильно, но может статься так, что все остальные сочтут твой поступок неправильным. И не исключено, что будут даже правы.

День занялся. На горизонте все еще виднелись застывшие на месте паруса. Французы по-прежнему лежали в дрейфе. Командующий отдал распоряжение двигаться намеченным курсом, чтобы подтолкнуть противника к действиям. Ждать пришлось недолго. Паруса тронулись с места, теперь их стало больше. Джон снова был занят. Дане изменил курс и направил всю флотилию прямо на противника.

К своей досаде, Джон почувствовал, что дрожит. Оттого, что он заметил это, страх только увеличился. Повторение битвы под Копенгагеном он считал маловероятным, но от этого ему не стало легче. Вот почему он постарался представить себе, что все это когда-нибудь закончится. На западе находился остров Пулау-Аур. Он подумал о том, что, наверное, именно туда попытаются высадиться оставшиеся в живых, англичане и французы. Интересно, будут ли они делиться продовольствием и принимать совместные решения? Или они просто поубивают друг друга? Но и эти мысли заключали в себе страх. Тогда он решил думать о совершенно иных вещах, полезных и вполне безобидных. Он принялся перебирать в уме: «Провиант, вода, кремень, инструменты, перевязочный материал, оружие с боеприпасами…» Это был список предметов, которые положено было взять с собой в шлюпку в случае кораблекрушения. Джон знал его наизусть. От страха ему избавиться так и не удалось, зато он смог хотя бы унять дрожь.

Отчего Дане не воспользовался ночной темнотой, чтобы скрыться? Ведь риск тогда был бы значительно меньше. Ну не настолько же он безрассуден, чтобы принять настоящий бой?!

Джона охватила слабость, но он продолжал смотреть вперед, расшифровывать сигналы, передавать их дальше, отвечать. Каждый сигнал, поступавший извне, заставлял его мозг работать. Если же никаких сигналов не поступало, он двигался дальше по списку: «Подзорная труба, секстант, компас, хронометр, бумага, лот, рыболовные крючки, котелок, иголка…» Страх его был велик, но и список был достаточно длинным. К числу немногочисленных предметов, которые категорически не подлежали спасению с тонущего корабля, относился и «священный камень».

Дрожь, пожалуй, стала еще сильнее.

«Шест, парусина, нитки, флажки…»

Военные корабли стремительно приближались.

— Сигналить! — бормотал Джон. — Господи, сделай так, чтобы все обошлось, сделай так, чтобы я только сигналил!

Чуть ли не первый снаряд, выпущенный французами, попал в рулевого «Графа Кемдена». Дане посмотрел на замершего в ожидании запасного и мотнул головой. При этом он склонил голову вбок так, что его лоб показывал в сторону руля, а подбородок — в сторону подчиненного. Наверное, он мог бы сказать: «Замените его!» — но место у руля все было залито кровью, и потому он предпочел объясняться без слов. Затем он вынул часы и стал внимательно изучать их, как будто самым важным в смерти Джеймса Медликотта был именно час и миг, когда это произошло.

Теперь Джон дрожал еще больше. Он думал, как бы ему это скрыть. Никто не может держать мертвой хваткой собственное лицо, собственное тело. Он наклонился к убитому и подхватил его на руки, как берут на руки детей или женщин. Мокридж рассказывал как-то о мальчике из Ньюкасла: ему было девять лет, однажды вечером он свалился от усталости и угодил под работающий станок. Джона тогда очень напугала эта история. Он часто представлял себе, как он вынес бы на руках покалеченного ребенка, если бы оказался в тот момент где-то рядом.

— Он же умер! — крикнул ему один из ласкаров.

Джон ничего не ответил на это. Он заботливо нес тело погибшего дальше, не встречая на своем пути никаких препятствий. То, что он делал, было, конечно, совершенной бессмыслицей. Но раз уж он начал, он должен довести начатое до конца, тем более что это позволяет ему скрыть собственную дрожь. Пушки грохотали, корабль трясло и подбрасывало. Джон положил убитого рядом с ранеными и поспешил удалиться. Судовой лекарь установит потом, что сделать уже ничего было нельзя. Джон тронулся в обратный путь. Он твердо был уверен в том, что не трусость побудила его совершить сей бессмысленный поступок. Это был своего рода протест, знак порицания, вот что это было. Тут нет ничего недостойного. Теперь его дыхание выровнялось, страх отступил. С верхней палубы он, наверное, скоро увидит, как французы двинутся на них, чтобы взять на абордаж. Джон не желал принимать и это, как не желал он принимать все остальное в данной ситуации. В нем не осталось ничего, кроме упрямства.

— Я не могу одобрить все это и сражаться не буду! — твердил он.

Он решил, что будет только смотреть, замрет, как скала, в ожидании исхода, живой или мертвый. Для войны все слишком медлительны, не только он один.

Джону осталось одолеть последнюю лестницу, выходящую на цалубу. Сохраняя совершенное спокойствие, он шагал наверх, и не было в этот момент на судне человека более уверенного, чем он, вне всякого сомнения.

Но испытания не получилось.

Все вышло совершенно иначе.

Меньше чем через час Джону поступила команда подать новый сигнал: «Общее преследование противника, два часа». Французы сломались и дали деру, спасаясь от погони, в которой принимало участие шестнадцать судов английского торгового флота, с трюмами, забитыми доверху товаром, японской медью, селитрой, агар-агаром. Пять военных кораблей, оснащенных пушками и снарядами, с целым батальоном солдат на борту, все как один под ружьем, устремились вдаль.

Прошло какое-то время, прежде чем Джон заметил, что все вокруг него смеются, хохочут во всю глотку, без удержу, оттого что соединились в этом мире в одном мгновении миг безумия и миг светлой радости, когда кто-то на баке воскликнул:

— Мне кажется, они нас не хотят!

Не сразу Джон заметил, что и сам он смеется и что его строптивое упрямство при этом никуда не девается, а только выливается в смех, почувствовав наконец свободу.

— Мистер Уестолл, — раздался с кормовой палубы голос командующего. — Надеюсь, вам удалось сделать несколько хороших рисунков?!

— К сожалению, нет, сэр! — ответил художник. — Этот учебный маневр начался так неожиданно и протекал так бурно, что я как-то не успел.

Теперь всех рассмешило слово «учебный маневр», и опять полилось веселье.

Ради победы Натаниэл Дане поставил на карту все. Теперь он был героем. Они все были героями.

Командующий пригласил офицеров и капитанов на флагманский корабль отпраздновать «победу у берегов Пулау-Аур». Он поднял бокал и сказал:

— Нам удалось победить только потому, что Бог был милостив к нам, и потому, что мы не торопились. Семь раз посмотреть, один раз действовать. Молодежь часто не понимает этого. Лучше делать медленно, но без ошибок, чем быстро, но с ошибками, потому что каждая ошибка может оказаться последней. Верно, мистер Франклин?

Теперь все смотрели на Джона, ожидая, наверное, что он сейчас радостно скажет, как и положено: «Да, сэр». Но вместо этого он молча уставился на командующего. Видно было, что он немного дрожит. Чудеса, да и только! Все очень удивились. Но Джон как раз начал складывать предложение, которое он собирался сказать. Чтобы, однако, не испытывать терпение окружающих, он решил пока начать так:

— Сэр, я не одобряю… — сказал он и задумался над тем, как же построить фразу дальше.

Все вдруг притихли. Ему ничего не оставалось, как взять с бою главное предложение:

— Война, сэр, она для нас для всех слишком медленная!

Пока все вокруг смеялись, он лихорадочно пытался сверить только что сказанное с тем, что он собственно собирался сказать. Но у него ничего не вышло, особенно после того, как Фаулер хлопнул его от души по плечу, и все опять перепуталось.

Только командующий, быть может, понял, что он хотел сказать, или, во всяком случае, попытался понять.

— Нет, не бывает ничего слишком медленно или слишком скоро, — сказал он серьезно. — Время мое — в Твоих руках, Господи. Спаси меня от моих врагов и от тех, кто преследует меня! — Он помолчал и добавил: — Вот и мистер Франклин наконец порадовал нас целым предложением, а то прежде у него одни паузы выходили. Он нам еще всем покажет! Славный денек сегодня, однако!

Никто из присутствующих ничего толком не понял, но все равно все рассмеялись, будто услышали хорошую шутку. Они смеялись, чтобы уважить, как положено, почтенного победителя.

Скоро уже не было на «Графе Кемдене» человека, кто бы не знал, что Джон имел в виду совсем другое. Он начал с Данса и обошел всех и каждому сказал правильное предложение. Уестоллу он сообщил:

— Я бы с удовольствием всегда проявлял свою храбрость сразу, но мне хочется, чтобы то, что я делаю, было к тому же правильным. Поэтому у меня все получается так трудно, вот и с храбростью тоже.

Уестолл прищурился и сказал:

— Очень выразительный типаж!

Они миновали Цейлон и оставили позади мыс Комарин. Джон неотрывно смотрел на море, пока художник набрасывал его портрет. Уестолл то и дело облизывал нижнюю губу, он всегда так делал, когда рисовал. Джон снова приступил к разговору:

— А знаете, что я вам скажу, мистер Уестолл? По мне, так точность все-таки лучше фантазии.

Уестолл вытянул руку и отставил большой палец, пытаясь прикинуть расстояние между глаз, потом он повернул ладонь ребром и стал измерять расстояние от макушки до того места, где начинаются уши.

— Этот портрет будет абсолютно точным, — заверил он.

Джон, был очень доволен. Молча сидел он, боясь пошелохнуться. Если уж мистер Уестолл взялся рисовать его по старинке, то он ни в коем случае не должен сбивать ему картинку.

Когда они стояли на рейде в Бомбее, задули муссоны. Уильям Уестолл сошел на берег. Он сказал:

— Я хочу тут остаться, чтобы запечатлеть Индию. Начну с муссона. Самая прекрасная картина моего брата называется «Кассандра предсказывает конец Трои». Моя же картина будет называться «Муссон надвигается», и выражать она будет ровно то же самое, только лучше!

Джон не понял ни слова. Ему было грустно оттого, что теперь не станет и этого милого чудака.

Портсмут! Все те же укрепления и доки, они ничуть не изменились, да и весь город выглядел так, словно Джон покинул его только вчера. И никому здесь не было дела до какого-то мистера Франклина, который целых три года ходил по южным морям, а теперь вернулся, и не было никого, кто поднял бы за это бокал. Весь Портсмут, кипучий и бурливый, был полон молодых людей, мужчин и женщин, здесь все шумело, трудилось, развлекалось и занималось только собой. Если здесь и жили старики, то жили они именно потому, что их привлекала вся эта круговерть, а не потому, что они просто мирились с ней. Тут никто не ухаживал за розами, никто никому ничего не проповедовал и никто не слушал проповедей. Кто быстро живет, тот быстрее добирается до конца. В доках они работали до седьмого пота, даже по ночам, при свете ламп, заправлявшихся рыбьим жиром. Город был голодным и быстрым, и в этом он оставался верен себе.

Джон узнал, что Мэтью по неведению угодил на острове Маврикий в лапы к французам и они засадили его в тюрьму. Он, оказывается, думал, что перемирие еще действует, и потому встал на якорь у берегов французского Маврикия, имея при этом на руках только бумаги на почившего «Испытателя». Оставалось лишь надеяться, что они не отобрали у него морские карты, на которые ушло так много сил, и что вообще они скоро отправят его домой.

Мэри Роуз никуда не девалась.

Она по-прежнему жила на Кеппел-Роу, только в другом доме, чуть подальше. В камине, над очагом, у нее висел большой чайник для горячей воды, поддерживаемый хитроумной изящной конструкцией, благодаря которой она могла заваривать чай, не снимая чайник с огня. По всему было видно, что дела у нее хороши.

Она сказала:

— Ты говоришь быстрее, чем три года назад.

— Теперь у меня другой ритм, — ответил Джон. — К тому же я не признаю гораздо больше вещей, чем прежде, — это ускоряет.

На лице у Мэри он обнаружил, кроме знакомых плавных линий, новые морщинки. Джон разглядывал ее дышащее тело. На руках у нее, выше локтя, золотятся тонюсенькие нежные волоски, заметные, если смотреть на них против света. Этот легкий пушок обладал удивительной силой, творившей с Джоном настоящие чудеса. Его ждали большие свершения.

— Я чувствую себя синусоидой, все поднимается и опять поднимается!

Вскоре он забыл свою геометрию, а вместо этого усвоил, что многое на свете можно выправить и сладить и что для этого достаточно усилий двух людей. Он видел солнце, застившее собою все небо. Парадоксальным образом оно одновременно было морем и грело почему-то снизу, а не сверху. «Быть может, это и есть настоящее, когда оно в порядке исключения никуда не бежит», — подумал Джон.

Он услышал голос Мэри.

— С тобой все по-другому, — сказала она. — Большинство всегда слишком торопится. Только дойдешь до главного, и нет его, все прошло.

— Вот именно об этом-то я и думаю уже некоторое время, — отозвался Джон, радуясь ее словам. У него было такое чувство, что Мэри его понимает. Он принялся разглядывать ее лопатку, внимательно изучая, как белая кожа обтягивает выступающую косточку. Он все осмотрел. Самая нежная кожа была над ключицами, от ее вида он опять взволновался, она сулила новое настоящее и солнце, что греет снизу.

Мэри показала Джону, что прикосновения и ласки — это особый язык. На этом языке можно говорить, спрашивать и отвечать. Он позволяет избежать всякой путаницы. Многому Джон научился в тот вечер. Кончилось все тем, что он решил совсем остаться у Мэри.

Она сказала:

— Ты сошел с ума!

Они проговорили до глубокой ночи. Приняв решение, Джон от своего уже не отступался. И если кто-то нынче хотел попасть к Мэри, тот натыкался на запертую дверь и, прождав напрасно, уходил несолоно хлебавши.

— Я рад, что теперь мое тело умеет делать все, — прошептал Джон.

Мэри Роуз растрогалась:

— Теперь тебе не нужно три года странствовать по свету, чтобы убедиться в этом!

Перед постоялым двором «Уайт Харт Инн» стоял старик Эйскоф. Ему было восемьдесят лет, и шестьдесят пять из них он прослужил солдатом, успев повоевать не только в Европе, но и в Америке. Он приходил сюда каждый день встречать почтовый дилижанс и внимательно вглядывался в лица сходящих пассажиров, пытаясь определить, откуда кто прибыл.

Младшего Франклина он узнал по тому, как он двигался. Старик вцепился в него мертвой хваткой и не хотел отпускать. Ему хотелось первому узнать все новости.

— Вот оно как, — сказал он напоследок. — Значит, присмотрел уже себе местечко на новом корабле, да еще на большом! Стало быть, скоро опять пойдешь сражаться, Англию защищать.

Поговорив со служивым, Джон направился в сторону родительского дома. Солнце карабкалось по ветвям фруктовых деревьев. Сколько он себя помнил, он всегда мечтал только о том, чтобы уехать отсюда куда-нибудь подальше. Его надежда устремлялась в неведомые дали, а сам он в это время глядел на эти трубы, на этот крест, что стоит посреди рыночной площади, и на то дерево, что растет перед самой ратушей. Быть может, тоска по родине — это всего - навсего желание снова испытать то старое чувство надежды? Он решил, что это следует обдумать, и поставил свои вещи на землю, рядом с крестом.

Ведь у него сейчас тоже есть надежда, совсем свежая. Она гораздо более осязаемая, чем та, прежняя. Откуда же тогда берется тоска по родине?

Наверное, когда-то все здесь было мило его сердцу, но это было в те времена, о которых у него не сохранилось воспоминаний. Теперь же тут все казалось скорее чужим. Запах нагретой весенним солнцем стены в Вампоа был ему, пожалуй, даже роднее, чем запах этих ступенек, ведущих к кресту. И все же в нем продолжало жить какое-то смутное ощущение давно забытой любви.

— Н-да, волнительное это дело — возвращаться домой, — услышал он голос старика Эйскофа, который, оказывается, всю дорогу шел за ним. — Так и хочется сесть посидеть.

Мичман Джон Франклин поднялся со ступенек и отряхнул пыль с панталон. Он думал о том, что такое любовь к отечеству — чувство долга или же врожденная привязанность? Старого вояку о таком, конечно, не спросишь.

Дом в узком проулке принадлежал теперь чужому человеку, оказавшемуся немногословным толстяком, который на все говорил только «угу» или «хм», выражавшими у него и приветствие, и объяснение, и прощание.

Родители переехали жить в дом поменьше. Матушка смотрела на Джона радостными, живыми глазами и называла его по имени. Они сидели в тишине, потому что отец почти ничего не говорил. Выглядел он печальным, и Джону стало его жалко. Неужто у них совсем нет денег? Ведь у отца было порядочное состояние. Джон предпочел об этом не спрашивать. Он знал наперед, что услышит в ответ, мол, прошли хорошие времена. На вопрос о Томасе отец односложно ответил, что тот командует теперь местным добровольческим полком. Они покажут этому Наполеонишке, если он попробует сунуться в здешние края.

Дедушка совсем уже оглох. Он смотрел на всякого, кто обращался к нему, долгим взглядом и говорил:

— Можешь не кричать, я все равно ничего не понимаю. Все, что нужно, я и так знаю, и ничего нового мне никто сообщить не может!

По дороге к дому Энн Джон попытался вспомнить лицо Мэри. Но оно никак не складывалось у него, и это его очень удивило. Как же можно забыть черты лица человека, если ты его любишь? Хотя, наверное, именно поэтому и забываешь.

Энн Флиндерс, урожденная Чепелл, заметно округлилась. Она обрадовалась, увидев Джона. О неприятностях, постигших Мэтью, она уже была наслышана.

— Сначала адмиралы, потом французы! А ведь он никому ничего дурного не сделал!

Она была грустной, но плакать не плакала. Она расспросила его о, путешествии, ей хотелось знать все до мельчайших деталей. Под конец она сказала:

— Они поплатятся еще за это, проклятые французы!

Потом он навестил Лаундов, родителей Шерарда.

Последнее письмо от Шерарда пришло из Шир-

несса, и с тех пор они о нем ничего не слышали. А то, что он отправил вместе с Мэтью, наверняка конфисковали. Из порта Джексон он не написал ни строчки. Джон подумал о той земле, к берегам которой собирался отправиться его друг, мечтая о стране за синими горами, где реки все текут на запад и куда устремляются каторжники с Ботанического залива, если им, конечно, удается вырваться на свободу.

— Он живет в стране, где очень много зелени и всегда хорошая погода, — сказал Джон. — Вот только с почтой там неважно, — добавил он.

Жизнь в Инг-Минге стала гораздо хуже. Людей прибавилось, а еды — убавилось. Лаунды пока еще держали корову. Но скоро ей будет нечем кормиться, слишком малы теперь стали общинные угодья.

— Богачи берут и переносят свои заборы, а на оставшемся пятачке сметается все подчистую, одна лысая земля торчит!

Папаша Лаунд был молотильщиком. Полтора шиллинга в день, но только во время урожая. Его супруга могла бы прясть, да только прялка вместе с медным чайником уже давно были отданы в залог. Тому самому толстому молчуну, который говорил только «угу» и «хм».

— Младшие-то пока все с нами живут, дома, — сказал папаша Лаунд. — Ходим в долину, на марши, работать, там платят побольше. А то так на мануфактуру прядильную наняться можно, туда и ребятишек берут, и летом и зимой. Вот выиграем войну, так, может, дела наши лучше пойдут.

Они показали ему последнее письмо Шерарда. О себе он прочел: «По ночам ему снятся убитые».

Деревня вся как будто вымерла. Том Баркер жил теперь в Лондоне, учился на аптекаря, кто-то служил в армии, многие просто уехали. В церкви по-прежнему стоял Перегрин Берти, лорд Виллоуби, и взирал на собрание пустых стульев. «

Пастух, лежебока и бузотер, был пока еще тут.

Они встретились в «Уайт Харт Инн», и он тут же пустился в спор.

— Подумаешь, эка невидаль, обойти вокруг света! Для этого мне не нужно болтаться по морям, — сказал он. — Земля-то вертится сама собою, так зачем мне еще суетиться?

Джон терпеливо слушал его речи.

— Но ты ведь вращаешься вместе с землею, — ответил он, — значит, ты остаешься всегда там, где ты есть.

— Но ноги-то мне все равно поднимать приходится, — хихикнул пастух.

Потом они заговорили об общинных угодьях.

— И знаешь, что удивительно? Чем больше ртов кормится на этом лугу, тем меньше он становится! Ну, не чудо ли?

— Я не верю в чудеса, — ответил Джон. — Это все детские сказки.

Пастух допил то, что у него еще оставалось, и пошел, как всегда, хорохориться:

— А вот и заблуждаешься, любезный! В экономике всякая мысль начинается с удивления! Слушай, герой, а ты хоть посылаешь своим немного денег?

Доктор Орм ошарашенно смотрел на Джона и ничего не говорил. Потом он вскочил и радостно воскликнул:

— Джон! — Он часто заморгал глазами, словно пытаясь остудить ресницами разгорячившийся мозг, — Я ждал тебя! Но уже почти не надеялся.

Джон сам был удивлен, с какою трезвостью он смотрел теперь на своего старого учителя. «Я что-то значу для него, — подумал он. — И это хорошо, потому что я, кажется, еще его люблю».

Они сели в саду, позади дома, за стол. Сначала возникла пауза, потому что они оба толком не знали, с чего начать. Тогда доктор Орм рассказал небольшую историю, как он выразился — «для затравки». Что ни говори, он был настоящим педагогом.

— Ахиллес, самый быстрый бегун на свете, был таким медленным, что не мог обогнать черепаху. — Доктор Орм остановился, чтобы дать Джону время осмыслить абсурдность этого заявления. — Ахиллес дал черепахе отползти подальше, после чего они одновременно побежали. Когда он поравнялся с тем местом, с которого стартовала черепаха, она уже была далеко. Он добегает до той точки, где еще недавно была его соперница, и видит, что она снова значительно ушла вперед. Так повторилось много раз. Расстояние между ними все время сокращалось, но он так и не смог ее догнать.

Джон зажмурился и погрузился в размышления. «Черепаха?» — подумал он про себя и уставился в землю. Он разглядывал туфли доктора Орма. Ахиллес? Нет, это все выдумки какие-то. Учитель не выдержал и рассмеялся, обнажив ряд мелких кривых зубов. Джон заметил, что одного зуба теперь не хватает.

— Ладно, пойдем-ка в дом, — сказал он. — За это время я значительно продвинулся в исследовании природы.

Войдя в дом, доктор Орм сразу же направился в свой кабинет. Когда он уже отпер дверь каморки, Джон схватил его за руку:

— Эта история с гонками, ее могла сочинить только черепаха!

В каморке находился небольшой самодельный аппарат, представлявший собою плоский диск, который крутился на поперечной оси, приводимой в движение специальной ручкой. На каждой стороне диска было нарисовано лицо, на одной стороне, слева, мужское, на другой стороне, справа, женское. Когда диск приходил в движение, то рисунки возникали перед глазами зрителя попеременно.

— Похожую штуку я видел на базаре шесть лет назад.

— Вращательный механизм мне сделал кузнец, — объяснил доктор Орм, — а счетчик — часовщик. Если быстро вертеть, то Арлекин и Коломбина как будто соединяются, и можно подумать, что тут нарисована пара.

Он раскрыл маленькую книжицу и начал читать:

— Мои глаза поддались на этот обман зрения при 710 оборотах. У алтарника Рида, кажется, получилось 780 оборотов, у сэра Джозефа, шерифа, 630, у самого ленивого моего ученика — 550, а у самой шустрой моей экономки — аж 830 оборотов!

Джон заметил небольшие песочные часы, прикрепленные к рычажку счетчика.

— И за какое время?

— За 60 секунд. Сядь, пожалуйста. Я буду вращать диск, постепенно увеличивая скорость до тех пор, пока ты отчетливо и ясно не увидишь пару. Тогда я остановлюсь на этой скорости и переверну песочные часы. Одновременно с этим включится счетчик.

Учитель начал осторожно вращать ручку, с интересом поглядывая на Джона, звук скрипящего механизма становился все выше и выше.

— Вот! — воскликнул Джон.

Защелкали колесики счетчика, завертелись шестеренки, и после каждого оборота одно из колесиков смещалось — сначала с единицами, потом с десятками, ну а потом и с сотнями. Когда упала последняя песчинка, доктор Орм перевернул часы, и счетчик остановился.

— 330! Ты самый медленный!

Джон был очень рад. Его особенность нашла научное подтверждение.

— Это весьма существенный отличительный признак отдельных людей, — сказал доктор Орм. — Мое открытие еще принесет огромную пользу!

После обеда доктор Орм отправился в школу на занятия. Джон с ним не пошел. Он боялся, что его там заставят рассказывать ученикам о своих впечатлениях. То, что было интересно ему, они все равно не поймут, а говорить по чужой подсказке или ублажать байками других он не умел и не хотел. Уж лучше он сходит к своему старому дереву. Но старое дерево не вызвало у него никаких чувств, оно было совсем чужим. Хотя ему и не нужно теперь никакого дерева, ведь у него были мачты. Он постоял внизу, посмотрел наверх и пошел дальше. Он бродил по городу и думал о скорости, отличающей каждого отдельного человека. Если верно то, что некоторые люди от природы медлительны, то, значит, они имеют полное право таковыми и оставаться. Ведь никто же не давал им задания стать таким же, как другие.

С радостным чувством вернулся он к доктору Орму на ужин. Мир должен оставаться таким, каким он был и есть! Для полного счастья теперь не хватало только студня. Но откуда было знать об этом шустрой экономке?

Джон хотел спросить доктора Орма о войне. Неужели действительно в будущем не будет никаких войн? Что-то не похоже. Но, быть может, после окончательной победы над Наполеоном на земле воцарится вечный мир? Джон все не решался задать свой вопрос, а почему — и сам не знал.

Доктор Орм рассказал о том, что собирается построить много еще разных аппаратов.

— Какие точно, пока сказать еще трудно. Тут многое еще нужно продумать.

Среди прочего он поведал об одном ирландском епископе, который разработал свою теорию восприятия, он был епископом Клойна.

— С его точки зрения, весь мир со всеми людьми, предметами, движениями есть лишь кажимость. Этот мир, таким образом, представляет собою историю, каковую Господь Бог вложил в мозги через посредство искусственных чувственных впечатлений, скорее всего — только в мозги епископа Клойнского. В итоге выходит так, будто на свете существовали только его мозги, его глаза и его нервы, его видения, которые Господь Бог послал исключительно только ему.

— С какой стати Он должен был это делать и зачем?

— Божий умысел неведом человеку, — ответил учитель. — И к тому же хорошая история совсем не обязательно должна иметь какую-то цель.

— Если Он такой фокусник и может сделать так, что всем нам будет чудиться всякое разное, то почему Он поскупился тогда на удивление?

Вопрос оказался не по адресу. Доктор Орм перевел разговор на то, что его самого занимало. Его же интересовало в первую очередь то, при помощи какого аппарата Господь Бог мог бы вкладывать в человеческий мозг эти образы, если бы епископ и впрямь оказался прав.

— Разумеется, это только так, догадки, — сказал он. — По-настоящему постичь методы, какими действует Бог, нельзя.

Какое-то внутреннее чувство все еще удерживало Джона от того, чтобы задать свой вопрос о вечном мире. Он любил доктора Орма именно как человека, который не слишком много говорит о Боге. Джону хотелось, чтобы так оно все и оставалось.

Доктор Орм сам дошел до этой темы. Человечество когда-нибудь научится, заявил он. Правда, оно учится несколько медленнее, чем он это себе представлял.

— А все потому, что находятся умники, которые только и норовят изменить то немногое в этом мире, что им известно. Но настанет день, когда они поймут, что мир нужно открывать, а не улучшать. И главное, не забывать то, что уже открыто.

Длинные предложения о мире Джон не любил, но терпел, если умные люди вроде доктора Орма или Уестолла в беседе с ним принимались формулировать что-нибудь эдакое.

Джон надеялся, что доктор Орм потом все запишет.

— Кстати, о забывании, — сказал Джон. — Я полюбил одну женщину и спал с ней, но ее лицо теперь у меня совершенно стерлось из памяти!

Возникло легкое замешательство. Доктор Орм случайно поставил чашку мимо блюдца.

На Мэри Роуз времени теперь не осталось. Джон был приписан к «Беллерофону», который стоял в устье Темзы, совсем далеко от Портсмута. На пути в Ширнесс он разговорился с одним лейтенантом, служившим, судя по знакам отличия, командиром. Он был худым, с темными глазами и длинным носом. Этот нос выглядел так, словно к нему приставили второй для удлинения. Лейтенанта звали Лапенотье, и говорил он необыкновенно быстро. Он командовал шхуной «Пикль», самым мелким кораблем, входившим в состав военного флота и использовавшимся в основном для разведывательных целей. Команда шхуны собирала сведения о береговых укреплениях и отлавливала сторожевые лодки противника. Командир шхуны славился тем, что умел вытрясать из пленных много чего полезного.

— Вам, французу, это все-таки несколько легче! — заметил другой офицер.

— Я англичанин! — отрезал Лапенотье. — Я сражаюсь за добрые страсти человечества и против дурных.

— И какие же страсти — добрые? — полюбопытствовал другой офицер.

— Вера и любовь.

— А какие дурные? — спросил Джон.

— Всеобщее равенство, маниакальное главенство логики и — Бонапарт!

— Верно, дьявол, благослови вас Господь! — воскликнул другой офицер, подскочил и ударился со всего размаху головой о балку.

Джон считал, что все это лишнее. Такого он не одобрял. Французы должны держаться подальше от Англии, вот и все.

По составу экипажа «Беллерофон» был ирландским судном, а не английским. Во многих боях побывали они, много шуму успели наделать, много смерти принести, — знаменитый корабль! Почему здесь так много было ирландцев, никто не знал. Моряки называли этот корабль «Забиякой» или «Задирой». В свое время, это было в 1786 году, у него хватило дерзости самовольно сойти со стапеля раньше срока, окреститься по-быстрому, удовлетворившись оказавшейся в наличии наполовину выпитой бутылкой портера, и выйти в море. «Беллерофон» был одного возраста с Джоном. Когда-то на нем служил мичманом Мэтью. Нос корабля украшала фигура оскалившегося черта, наверняка тоже из греков, как одноглазое чудище на носу «Полифема», и тоже без рук.

Этот корабль не шел, конечно, ни в какое сравнение с «Испытателем»! Добротная древесина, тяжелые снасти, бесчисленное множество людей, солдаты в красных мундирах, а некоторые даже в голубых, те, что приставлены были к полевым пушкам. Голубые и красные ежедневно занимались строевой подготовкой на палубе, бедолаги. Команда смотрела на них с сочувствием и некоторым презрением, когда они все дружно выполняли команды: «Заряжай!», «Направо, кру-гом!», «Шагом марш!» Вот уж кто, наверное, порадовался бы этому вышагиванию под барабанный бой, так это австралийские аборигены. Они бы точно стали повторять за бравыми вояками все их движения — размахивать палками, крутиться, вертеться, пока из всей этой муштры не получился бы хороший танец. Джон решил положить себе за правило наблюдать за человечеством. Уж коли оно чему-то учится, нужно иметь об этом хотя бы какое-то представление.

Во всей команде и среди простых солдат не было почти ни одного, кто бы попал сюда по доброй воле, — кого-то заманили по пьяному делу, кого-то затащили силой. Были тут и женщины, может, сами напросились, а может, и мужья заставили. Жили они на нижней палубе, ходили в шароварах и по внешнему виду мало чем отличались от обыкновенных моряков. Никто об этом не заводил никаких разговоров, а то, о чем никто ничего не говорит, оно как будто и не существует. На ирландском корабле, который прикидывается английским, это никого не удивляло.

Куда же держал курс их корабль? Говорили, что в Брест. Блокада гавани — одна морока. Все пребывали в скверном состоянии духа, особенно солдаты поневоле.

Кают-компания для мичманов находилась в самом низу. Воздух там был такой, что хоть топор вешай. На столе — сигары, грог, пироги, сыр, трубки, ножи и вилки, флейта, песенники, чашки, остатки свинины, кусок слюды. А вокруг всего этого — скука и драки от скуки, в перерывах — мудрые изречения девятнадцатилетнего Бэнта, считавшего, что он все знает.

— Бабы под тридцать — самое то!

Вот в таком духе он и разглагольствовал. Он был родом из какой-то деревни под Девонпортом, и можно себе представить, как там все были рады-радешеньки, когда он записался во флот.

— Баба в тридцать — все уже знает. У них все то же самое, что у двадцатилетних, только времени на всякие глупости терять не надо! А еще лучше, пожалуй, сорокалетние!

Вэлфорд, старший по кают-компании, выпустил дым в воздух.

— Заткнулся бы ты лучше! Наслушался чужих баек! Наверное, какой-нибудь дока нарассказал. Лет эдак семнадцати.

Бэнт налился кровью от ярости, но тут же получил флейтой по пальцам, так что не успел ничего сказать, а только сидел теперь, скривившись от боли. Быстрый какой, однако, этот Вэлфорд. К тому же старший всегда прав — важный принцип, который они шли защищать в борьбе против Наполеона.

Чужая скука оказалась для Джона сущим наказанием. Кто не научился быть жестоким, тот должен быть по крайней мере дерзким. Первое время с ним почти никто не считался. Но Джон сохранял самообладание. Он знал, что все еще переменится. Только один человек обращался к нему иногда за советом: Симмондс, самый младший из всех, попал на корабль прямо из дому.

Иногда Джон принимался думать о будущем. Что делать такому, как он, когда закончится война? Мичман на берегу получал меньше половины жалованья. Может быть, поехать в Австралию к Шерарду? Но где его там искать? Джон уже вышел из младших. Симмондсу было четырнадцать, Генри Уокеру — шестнадцать.

Всю осень и зиму торчать под Брестом! Джон не видел в этом особой беды. Он разучивал новые сигналы и читал все книги, какие только ему попадались в руки.

Война когда-нибудь закончится. Он хотел попытаться получить место в Ост-Индской компании.

Симмондса ему было жалко. Когда Вэлфорд вечером торжественно всаживал вилку в стол, как того требовал обычай, младшие должны были беспрекословно покинуть кают-компанию и отправиться в койку. Считалось, что они еще растут и им нужно больше спать, хотя на самом деле смысл этой процедуры заключался в том, чтобы унизить их. Если Симмондс просыпал побудку — а проспать было нетрудно, ведь он жил на нижней палубе у комендора, — тогда к нему отряжался Бэнт, который подбирался снизу и тыкал да пихал до тех пор, пока тот не вываливался из висячей койки. Бедняга ходил весь в синяках и ссадинах, как некогда Джон. Вообще к нему все время цеплялись и донимали всяческими шутками. Ему еще многому нужно было научиться. Он не знал даже, как делать «собачью заделку» на тросе. Впрочем, он сам был в этом виноват, поскольку относился ко всему без должной серьезности. Вместо того чтобы учиться, он рассказывал о своей собаке в Беркшире. Он был приветливым, живым мальчишкой, легким и отзывчивым, но, если поступала команда брасопить грот-мачту, он устремлялся к фок - мачте.

Джон останавливал его порывы:

— Ты сначала подумай! Где она может быть? Только рядом с бизань-мачтой!

Он объяснял ему и более сложные вещи. Со временем он заметил, что даже старшие знают меньше, чем он. Однажды что-то выучив, он этого потом никогда не забывал. Поначалу это раздражало остальных. Но он не отступался, ибо полагал своим долгом делиться знаниями, если видел, что у кого-то их не хватает. Через полгода все выучили его нрав. К нему стали относиться с уважением, как он и предполагал. Теперь к нему обращались в сложных случаях и не торопили с ответом. Чего же больше, думал он. Одно только было плохо: война.

Зима прошла. Мучения кончились, прощай, Брест! Появился новый капитан, Джеймс Кук, лысый стройный господин с ямочкой на подбородке. Он выглядел почти таким же благородным джентльменом, как

Бернеби, и много улыбался. Кук был человеком Нельсона до мозга костей и умел поднимать боевой дух. Правда, Нельсон был пока далеко, преследовал часть французского флота. Но Кук старался так, будто адмирал уже лично присутствовал тут, на преобразившемся корабле. В своих речах Кук говорил о смерти, славе, долге, и говорил как друг. Он всякого внимательно выслушивал, но по нему не видно было, какой отклик находят у него твои слова. Быть может, он только делал вид, что слушает внимательно, и все же создавалось впечатление, будто он ценит каждого человека в высоком смысле слова. Казалось, настала эра свободы и добра: Бэнт больше не брюзжал, Вэлфорд старался всем помочь и приободрить, каждый пытался стать лучше. И чтобы свершиться этим переменам, хватило одних только слов капитана! Лишь на Джона они как-то не действовали, как он ни прислушивался к себе.

— Пока я ничего такого не испытываю!

Особенно его смущало слово «слава». Что это такое, слава? Желание показать с себя с лучшей стороны. Но как определить в бою, кто показал себя с лучшей стороны? С точностью сказать такое невозможно. Да и вообще, смерть путала все карты и перечеркивала любые надежные доказательства. В голове у Джона сложилась настоящая речь. Он произнес ее, не размыкая губ. Со славой он довольно скоро разобрался. А вот с «честью» оказалось сложнее. Язык, еще недавно бойко проговаривавший фразы, замер, и Джон задумался. Честь, несомненно, существовала. Вот только, что она такое, нужно было еще как следует изучить.

«Беллерофон» направился в сторону Картахены, к берегам Испании. Фигуру на носу заново покрасили. Прибыл и Нельсон. Мягкий, энергичный, он тоже оказался мастер улыбаться. Когда он выступал перед командой «Беллерофона», то говорил почти что шепотом, словно просил их о каком-то одолжении.

Казалось, он был сама любовь — любовь к славе и людям его сорта. И скоро уже не осталось на корабле никого, кто не хотел бы стать человеком того же сорта.

— Меня это нисколько не волнует, — сказал Джон.

Этот Нельсон был, похоже, уверен в том, что все

будут как один делать то, за что он их любит, и они делали это. Он любил безумцев, и теперь, казалось, все были одержимы одним только заветным желанием — отдаться безумству во имя Англии. Нежданно - негаданно вчерашние невольники, насильно завербованные матросы и изнуренные муштрой солдаты, все как один, возгорелись жаждой подвига. Они прониклись чувством собственной необыкновенной значимости и полагали, будто они — соль земли, лучшие из лучших. Теперь осталось только продемонстрировать это миру. Честь обязывала всякого делать то, за что он уже получил похвалу. Выходило, что честь — это своего рода доказательство, которое можно предъявить несколько позже.

— С какою силой нужно тыкать в человека саблей, чтобы проткнуть его? А если сабля попадет в ребро? А у сердца тонкая оболочка или толстая?

Такие вопросы занимали четырнадцатилетнего Симмондса.

— Главное, захотеть, тогда все получится играючи! — поучал его шестнадцатилетний Уокер.

Все чувствовали в себе прилив сил и мечтали поскорее столкнуться с ужасом и смертью, чтобы посмотреть, насколько они сумеют совладать с подобной ситуацией и хватит ли им на это внутренней уверенности и куража. Всякий, кто не испытал пока еще такого, хотел ощутить на собственной шкуре, как это бывает. Новички, они все приходят и приходят. Джон казался сам себе стариком. Он внимательно наблюдал за маленьким Симмондсом, потому что ему очень хотелось уловить, с какой скоростью у него растет патриотическое настроение, и понять, когда оно у него сильнее, утром или вечером, и откуда оно берется — изнутри или все-таки извне.

Французские и испанские корабли пока еще стояли недалеко от Кадиса под надежной защитой береговой батареи. Вот туда-то и устремился «Беллерофон», там сходился весь английский флот.

Однажды вечером, сидя в кают-компании, Джон сказал:

— 330 оборотов в минуту, с такими показателями я к бою непригоден!

Слушать такое никому не нравилось.

— Ты ж не пустышник какой! — сказал Вэлфорд. — Просто нет в тебе, Франклин, огня, страсти нет!

Что такое пустышник, Джон знал очень хорошо, потому что он знал все, что имеет отношение к кораблю: пустышниками называли муляжи, которые приделывали к лафету в тех случаях, когда пушки снимали для ремонта или отправляли на берег. Пустышником он быть не хотел. Теперь он старался вдвойне. Его опять назначили сигнальщиком. Он знал назубок все правила, знал, какие бывают ошибки и как их исправить. Он исполнял свои обязанности так, чтобы никому не пришло в голову упрекнуть его в отсутствующей страсти.

Однажды он услышал слова какого-то лейтенанта:

— Самая благородная мысль, рожденная человечеством, — это мысль о самопожертвовании. Мы идем сражаться не для того, чтобы убивать, а для того, чтобы положить жизнь за Англию!

Такие перлы прямо хоть сейчас бери и записывай в тетрадь высказываний и изречений, какая была когда - то у Джона. Но теперь ее не было. Выступавший лейтенант смотрел сквозь публику, словно думал только об одном: пока все еще на своих местах, пока еще все ясно, пока еще я не сделал ни одной ошибки.

Кроме того, много говорили о доблести и мужестве. Так много, что если бы слова могли заменять поступки, то храбрости в предстоящем сражении хватило бы на всех. Кто-то мечтал о повышении в звании, полагая, наверное, что после героических свершений настанут другие времена, когда не надо будет мучиться. А еще они думали о том, что из тысячи человек экипажа погибает обыкновенно не более двухсот-трехсот и что даже с горящих или тонущих кораблей всегда кто-нибудь да спасается.

Английский флот находился теперь к юго-западу от Кадиса. Настало утро. Завтрак, положенная порция рома, боевая тревога. Бэнт поставил кружку на стол:

— Великий час! Мы будем сражаться бок о бок с самим Нельсоном! Нам довелось быть рядом с Нельсоном!

Теперь и он заговорил подобным образом. И хотя глаза его горели боевым задором, как у гончего пса перед началом охоты, слова его звучали неискренне, как чужие. Но что с него возьмешь, он ведь из Девонпорта. Вот Симмондс, это совсем другое дело. Он действительно воспринимал происходящее как нечто значительное и великое, он даже сам сказал, что начинает догадываться, в чем заключается правда.

— Я хочу узнать все до конца! — сказал он.

И Джон верил ему.

Джеймс Кук выступил с речью.

— Нас ждет бессмертие! — улыбнулся он. — Покажите, на что вы способны! Вы — в три раза лучше французов!

Интересно, как он это высчитал?

В кают-компании устроили перевязочную. Симмондс весь горел от нетерпения и уже не мог нормально ходить, он носился как угорелый, будто сейчас решался вопрос жизни и смерти. Наверное, его природная живость трансформировалась теперь в силу и храбрость. Джон заметил, что и у остальных членов экипажа наблюдается похожее состояние. Только в отдельных редких случаях героизм как будто дал сбой и поскрипывал, словно его плохо смазали.

Джон услышал чьи-то слова:

— Мертвые смотрят на это иначе.

Он выучил это предложение, чтобы уметь повторить без запинки, подошел к Вэлфорду и выпалил его. Джон все еще тешил себя надеждой, что до сражения не дойдет.

Но вот раздался голос из вороньего гнезда:

— Корабли противника!

Еще немного, и все море стало белым от парусов, докуда хватало глаз. Джон оставался спокойным, но на какое-то мгновение ему показалось, словно в воздухе потянуло снегом. Нос стал совсем холодным. Нестройный ряд плавучих крепостей двигался на север, закрывая собою треть горизонта. Стало быть, они выдвинулись, развернулись и теперь пытаются пробиться назад, к Кадису.

Холод, наверное, у него изнутри. Джон стоял рядом с третьим лейтенантом на корме. Здесь был его боевой пост. Но ему было дурно.

— Сигнал с флагманского корабля, сэр!

— Какой приказ?

Джон заметил, что все-таки дрожит. Поступивший сигнал не походил ни на один из знакомых ему. Он начинался с цифр «2-5-3», что означало «Англия». Наверняка дальше идет что-то расплывчатое. Джон ничего не понимал. Ему приходилось бороться с собственным желудком. Он сконцентрировал взгляд на одной точке, но это не помогло, привычной ясности не было. Он едва дышал и перешел в глухую оборону. Никогда ему не быть таким, как Нельсон! Никогда ему не стать своим в кругу этих героев, которые были готовы верить друг другу во всем, даже в том, что касается храбрости, до победного конца. Только бы его не вырвало прямо на палубу, подумал он, это все равно что плюнуть на корону. Только не это!

Дул чахлый северо-западный ветер.

— Скорей бы в бой! — говорили все, — Скорей бы!

У них больше не было времени ждать, им срочно нужна была слава, чтобы уже об этом не думать. Невозможно поддерживать героическое настроение вечно. Самое скверное, что сейчас могло произойти, — это отмена сражения. Двадцать семь английских военных кораблей, отдавшись на волю ненадежному бризу, неспешно продвигались, мерно переваливаясь с боку на бок, навстречу противнику, несколько тысяч мужчин, глядевших вперед, скелеты, мускулы, жир и нервы, кожа, вены, и пот, и мозги, воспаленные слепою яростью, — свою кровь они уже отдали в залог. Со стороны — все грозно и величественно, вблизи же — волонтер, мечтающий стать мичманом, маат, мечтающий стать квартирмейстером, четвертый лейтенант, мечтающий стать третьим. В который раз Джон удивился, какими чужими могут казаться люди. Но ведь необходимость битвы совершенно очевидна! Тогда при чем здесь безумие? В войне нет ничего безумного.

— Защищать Англию! — сказал он громко, но от этого ему легче не стало. Какое дело холмам вокруг Спилсби до того, живут ли на этой земле англичане или французы?

Ему мешал не столько страх, сколько глубокая неуверенность, которая сковывала его. Что же делать? Опять упрямо упереться, как тогда на «Графе Кемдене», нет, об этом не могло быть и речи. Таскать убитых, изображать из себя невозмутимую скалу? В тот раз все это нужно было только для того, чтобы унять дрожь. Можно, конечно, пойти по другому пути. Смотреть на вещи, как епископ Клойнский, и представлять себе все дело так: он, Джон Франклин, есть человеческий дух и ему, этому духу, некто являет видения, чтобы проверить, будет ли он пищать, если ему будет неприятно. Отчего бы не попробовать, надо только настроиться. Итак: ничего этого в реальности нет, есть только явленная кажимость, и все.

И все же он чувствовал себя ненужным и одиноким. Теперь и корабли казались все ему чужими. Но ведь он был моряком на военном корабле, не может же он в одночасье поменять профессию прямо посреди битвы. Стиснув зубы, он занялся расплывчатым сигналом. Он старался дышать как можно глубже и действовал, не отступая от привычного плана. Он сконцентрировал взгляд на продольной оси судна и теперь улавливал все движения только краем глаза. Это немного помогло, он начал успокаиваться. И надо же было случиться такому, что именно в этот момент на него посмотрел Ротерхэм, первый лейтенант.

— Франклин, да вы дрожите!

— Сэр?

— Вы дрожите!

— Да, сэр!

Похоже, что он тоже считает его пустышником. Почему, если они все тут верят друг другу и не сомневаются в собственной храбрости, для него делается исключение?

Капитан спустился на палубу и сообщил о сигнале, поступившем от Нельсона. Матросы и солдаты потели, ухмылялись, ликовали. Они жаждали новых высоких слов, старых им уже не хватало. Мелом, который кто-то принес из учебной комнаты, они начертали на пушках: «„Беллерофон" — смерть или слава!» И вот уже первый французский корабль выдвинулся вперед. Двухпалубник. Раздался выстрел.

В ответ чей-то голос крикнул, скандируя: «N0- FEAR-OF-THAT!» — и тут же сотни других голосов подхватили: «NO-FEAR-OF-THAT!» Весь корабль ревел, словно рассвирепевший великан, и этот рев сливался в единый раскатистый рык: «NO-FEAR-OF-THAT!», он повторялся снова и снова, гремел грозным заклятием: «NO-FEAR-OF-THAT!» Джону почудилось, будто эта угроза относилась к нему.

Подняли нижние паруса, они взвились вверх, словно гигантские занавеси. Начали палить орудия на носу. Джон хорошо знал, что будет сейчас — дым, щепки и крики. Крики двух родов — общие и индивидуальные. Проклятая дрожь. Джон стоял на кормовой палубе, всего в нескольких шагах от Джеймса Кука, у которого на плечах красовались эполеты. Бог ты мой, зачем ему эти штуки?! Лучше б отстегнул, чтобы не стать мишенью!

На полу лежал раненый. Он шептал: «No fear of that». Это Оувертон, парусный мастер. Джон вместе с боцманом отнесли его вниз и положили на тот самый стол, в который Вэлфорд ежевечерне на протяжении целого года всаживал вилку. То, что держал в руках корабельный лекарь, было не намного лучше.

— Я пойду, мистер Оувертон, к другим. Им тоже помощь нужна.

Ответа не последовало. Решил, похоже, умереть до операции.

Следить за дыханием! Кормовая палуба. Продольная ось. Сконцентрировать взгляд, пусть будет застывшим, пусть смотрит на все и ни на что, никаких деталей, только общая картина. Французы разнесли паруса в клочья. Корабль противника подошел вплотную к правому борту «Беллерофона» и палил без разбора по всему, что двигалось. Сейчас возьмут на абордаж. Двести французов высыпали на палубу и с диким криком, размахивая саблями, поблескивавшими на свету, ринулись в атаку. Но в эту секунду легкая волна развела два судна, и штурмующие посыпались в образовавшуюся щель. Они падали, цепляясь друг за дружку, виноградными гроздьями и исчезали под водой с застывшими от удивления глазами. До «Беллерофона» добралось человек двадцать, не больше, но их тут же всех и порешили. Джон посмотрел в другую сторону. Их корабль был теперь под круговым обстрелом.

Джеймс Кук упал.

— Мы отнесем вас вниз, сэр!

— Нет, оставьте меня, я полежу тут несколько минут! — ответил капитан.

— Вон там! — закричал Симмондс. — На фок-мачте! Между фор-марселем и фор-брамселем!

Среди запутанных переплетений бесчисленных канатов Джон разглядел дуло. Он приметил треуголку, узкую покрасневшую полоску лба и, чуть ниже, глаз у визира. Он принял решение проигнорировать увиденное и поднял чернокожего матроса, которого только что свалила пуля. Другие понесли вниз капитана. Когда Джон вместе с Симмондсом спускались вниз, раненый снова дернулся.

— Опять, наверное, этот, на фок-мачте! Уже слышу по звуку! — воскликнул Симмондс.

Теперь и в самом деле можно было различить отдельные выстрелы, палили уже не так часто.

— Если мы его не подстрелим, он нас всех тут угробит!

Получалось, что один-единственный человек может представлять угрозу для всех, человек с ружьем и широко раскрытым зорким глазом в запутанном переплетении канатов. Тот, кто попытается его убить, тот станет следующим.

Чернокожий перестал дышать, сердце больше не билось. Они оставили его лежать, а сами повернули обратно.

— Пусти, я пойду первым! Я быстрее! — сказал Симмондс. Он помчался по лестнице вверх, но тут вдруг подпрыгнул, шарахнулся в одну сторону, потом в другую, как перепуганный зверь, сделал шаг, пытаясь попасть на последнюю ступеньку, оступился и полетел кубарем вниз, к ногам Джона.

Теперь дыра зияла на шее у Симмондса.

Похоже, француз держит выход под постоянным прицелом. А может быть, их там наверху даже двое, один заряжает, другой стреляет. Джон поднял Симмондса на руки и понес вниз.

— Слишком много чести! — прошептал юный вояка.

С чего это он вдруг стал говорить такие вещи?! Он еще слишком молод, чтобы отпускать подобные шутки. Или, быть может, он уже повзрослел? Джон на какое-то мгновение вспомнил ирландского епископа и его теорию. Но теория подвела.

Из груди раненого вырвался хрип, протяжный жалобный звук. Только что, перед самым их носом, пулей раздробило перила: они разъехались и теперь преграждали путь. Руки были заняты, и потому пришлось использовать тело Симмондса в качестве толкача, чтобы вернуть перила на место и пройти. «Не могу же я все время всех таскать, — подумал он. — Я больше никого не понесу вниз, я останусь наверху». В перевязочной Симмондс как будто еще был жив. Кук уже умер. Джона охватила клокочущая, давящая ярость. Он попытался совладать с собою, решив перебрать в уме цвета последних сигналов: «Четыре, двадцать один, девятнадцать, двадцать пять». Весьма полезное занятие — тренировать самые простые вещи, невзирая ни на какие обстоятельства.

Доктор Орм советовал ему прислушиваться к собственному внутреннему голосу, а не к другим. Но что ему делать с собственным страхом? Джон стоял, опустив руки, и думал. «Я выгляжу дубиной стоеросовой, — подумал он. — Или даже трусом. И правильно они надо мной все смеются!» Он больше так не мог, он не мог больше стоять и смотреть. Симмондс издал стон и умер. Джон попытался направить свой застывший взгляд мимо него. Но ничего не получилось.

Он должен это сделать, он должен подняться наверх! Напрасно он мечтал о том, чтобы остаться в стороне! От нерешительности не осталось и следа. Голова была готова к действию, только вот тело теперь надумало сопротивляться. Ноги как ватные, язык прилип к гортани, подбородок и руки дрожат, сильнее, чем прежде. Джон призвал на помощь голову, чтобы совладать с телом. Посмотрим, насколько этого хватит. Первое ружье он зарядил еще внизу. При этом его вырвало, и все попало на ружье. Пришлось вытирать. Он поднялся на среднюю палубу. Там он нашел еще одно ружье, уже заряженное. Третье зарядил стонущий солдат и сунул ему в руки, когда он уже стоял почти на самой верхней ступеньке. Теперь у Джона было три ружья. Он знал, что не сможет сделать ни единого выстрела, пока не уймется дрожь и не уляжется ярость. Разлаженность внутри портила все дело, нужно забыть о гневе, перечеркнуть страх, задвинуть дурноту, но только со всем с этим ни в коем случае нельзя торопиться. Какой прок от того, что он возьмет на себя всю вину, а потом промахнется! Он высунул первое ружье наружу, держа его над головой на вытянутых руках, и постарался направить его на фор-марсель французского корабля. Он знал наизусть все расстояния и углы. Справа от него, в стенке прохода, неожиданно образовалась светлая выемка. Он хорошо расслышал звук выстрела и свист срикошетившей пули. Благодаря этому он смог еще точнее вычислить необходимый угол и, сообразуясь с этим, внести поправку в направление.

— Да стреляй же ты, наконец! — крикнул кто-то у него за спиной.

Но у Джона Франклина, умевшего часами держать веревку в высоко поднятой руке, было время и на то, чтобы как следует прицелиться. Он хотел выстрелить только тогда, когда пуля наверняка дойдет до намеченной цели. Он ждал. Еще раз соединил все в одну простую ясную картину — угол, предполагаемая высота, преодоленные сомнения, лучшее будущее. Потом выстрелил. Отбросил ружье, схватил второе, выставил наружу, снова выстрелил, взял третье и потопал по лестнице наверх. Жив? Канаты еще больше спутались, разодранный в клочья французский брамсель мешал разглядеть место дислокации противника. Джон, теперь уже не скрываясь, выстрелил еще раз по фор-марселю. Ничто не шелохнулось там.

На кормовой палубе стоял один только лейтенант Ротерхэм. Вэлфорд с командой перекочевали на корабль противника.

Тут Джон заметил, как из-под разорванного брамселя вылетела треуголка; подхваченная ветром, она упала в море. Потом неожиданно показалась нога. Это было короткое, еле заметное движение, нога болталась, потому что теперь ей не нужно было искать опоры.

— Смотрите, там! — закричал один из ирландцев.

Вражеский стрелок сорвался с мачты, головою

вниз. Казалось, что падать хочет только голова, а тело всего лишь следует за нею, отчаянно цепляясь на ходу за все, что попадется, пока оно не очутилось в море.

— Достало! — воскликнул ирландец.

— Я достал, — поправил его Джон.

На «Беллерофоне» насчитали только на кормовой палубе восемьдесят человек убитыми или почти убитыми, некоторые были так тяжело ранены, что никто не сомневался — долго они не протянут. Оставшиеся в живых были слишком измученны, чтобы радоваться победе. На обоих кораблях не слышно было почти ни звука. Смердело.

Симмондс умер. Теперь он знал все.

— В одном ты, наверное, прав, — прохрипел Вэлфорд. — Мертвые смотрят на это иначе.

Только он один и пытался привести себя разговорами в чувство. Дел теперь было невпроворот, а еще ведь нужно расшифровывать сигналы. Адмирал Нельсон погиб. Командование взял на себя Коллингвуд. Вэлфорд вместе с пятым лейтенантом и пленной командой перешел на французский корабль «Орел», Генри Уокер — на «Монарха», испанский корабль, на котором служили в основном ирландцы.

Налетел шторм и пошел неистовствовать, пуще, чем тогда, в Бискайском заливе, когда Джону было четырнадцать лет. Буря потопила немало пушек, но гораздо больше — кораблей, главным образом трофейных. Море сказало свое веское слово, и теперь пришлось заделывать течи, латать стеньгу и откачивать воду до полного изнеможения. Всю ночь они воевали со стихией, пытаясь отойти подальше от опасного побережья.

Под утро ветер немного улегся. Джон отправился вниз, на орлопдек, и уселся среди раненых. Ему было все безразлично. Он слишком устал, чтобы думать или плакать, даже спать он и то не мог. Разные картины вставали перед его внутренним взором, проходя неспешной чередой, и возникали лица тех людей, к которым он напрасно привыкал, — Мокридж, Симмондс, Кук, Оувертон, чернокожий матрос, сюда же затесался почему-то французский стрелок и, что уже совсем неожиданно, Нельсон. Какая расточительность! «Защищать честь человечества до последнего!» А он сам? Что делал он? Об этом надо было еще подумать. Одна из женщин заметила, что он сидит, закрыв лицо руками, и решила, будто он плачет.

— Эй-эй! Гляди веселей!

Джон отнял руки от лица и сказал:

— Я не могу больше их всех запоминать. Они все слишком быстро исчезают.

— К этому привыкаешь, — ответила женщина. — Есть вещи и похуже, которых ты еще не знаешь, даже к ним и то привыкнуть можно. На, выпей!

Женщины, с их неистребимой домовитостью, придавали войне нечто обыденное, чего она совершенно не заслуживала. Эта женщина была из породы белокожих, веснушчатых. Она считалась подругой казначея, который теперь погиб. Уже через несколько часов Джон толком не знал, целовал он ее или нет. Может быть, он даже спал с ней, а может быть, все это было фантазией, видением в духе теории ирландского епископа. Солнца, во всяком случае, не было и ощущения настоящего тоже.

Обязанности свои Джон выполнял пока еще без сбоев.

— Я могу работать тридцать шесть часов подряд без сна, — сказал он, чтобы хоть за что-то зацепиться, ибо победа над французами ничего ему не давала. Он сам, однако, понимал, что количество часов ничего не говорило о пережитом отрезке времени. К тому же он не был уверен в том, что можно назвать работой отстрел людей. Со стоявшего вдалеке «Эвриакуса», нового флагманского корабля Коллингвуда, поступил сигнал. Шхуна «Пикль» отправлялась в Лондон, чтобы доставить весть о победе. Джон представил себе на мгновение командира Лапенотье, длинноносого говоруна, которому не суждено будет в Лондоне показать свое красноречие, ибо окажется довольно и трех слов, чтобы заставить всех повскакивать с мест: «Победа под Трафальгаром!»

«Беллерофон» встал на якорь в Спитхеде, недалеко от Портсмута. С берега на них смотрел, переливаясь разноцветием флагов, замок, а справа, если глядеть в хорошую трубу, можно было различить плавучую тюрьму, скопление прогнивших, списанных военных кораблей, которые теперь отдали французским пленным. Старинные гиганты, выкрашенные в серый цвет, без мачт, с прилаженными островерхими крышами и множеством труб, они превратились в жалкие дома-развалюхи, которые нелепо торчали из воды. Корабль без мачт — уж не корабль.

На улицах Портсмута все еще царило оживление от упоения победой — или это только казалось так? Быть может, все дело просто в пьяных, ведь нынче воскресенье и докерам не нужно было идти на верфи. Джон заметил мелькание флажков на семафорной башне. Опять передают сообщение для Адмиралтейства, оно пойдет, поскачет по холмам, пока не добежит до Лондона. Наверняка о победе опять рапортуют, адмиралы любят такое получать.

Выбрав самый короткий путь, Джон направился на Кеппел-Роу и быстро отыскал среди низких домишек тот, что был нужен ему.

Дверь отворила незнакомая старуха.

— Какая такая Мэри? Нет тут никаких Мэри!

Джон сказал:

— Мэри Роуз, она жила здесь!

Он уже давно вспомнил снова ее лицо. И дом был тот самый.

— Мэри Роуз? Так она ж померла.

Дверь захлопнулась. Джон услышал смех. Он принялся стучать и стучал до тех пор, пока дверь снова не отворилась.

— Среди наших ни одной Мэри нет, — сказала старуха. — Спроси в соседнем доме, там живет одна такая старая… Как ее зовут…

— Нет, мне нужна молодая, — перебил ее Джон. — С высокими бровями.

— Так говорю же, она померла. Верно, Сара?

— Глупости, матушка, вы говорите. Съехала она отсюда. С ума сошла.

— Ну, значит, с ума сошла. Все одно.

— И где она теперь? — спросил Джон.

— А кто ее знает.

— Такие брови были только у нее одной, — сказал Джон.

— Ну так, стало быть, отыщешь ее без труда. А нам тут некогда с вами разговаривать.

С этими словами старуха развернулась и скрылась в недрах дома. Молодая на секунду замешкалась.

— Оставьте это дело, — сказала она потом. — Та, которую вы ищете, ушла отсюда совсем. По-моему, она теперь в работном доме или что-то в этом духе. Деньги у нее совсем вышли, платить за постой было нечем.

Работный дом — это приют для бедных. Один такой приют был вроде бы на Уорблингтон-стрит. Джон направился туда и попросил вызвать Мэри Роуз. Привратник покачал головой и сказал, что такой у них нет. Какой-то старик все кричал у него за спиной:

— Крысы, крысы, помогите!

Привратник дал совет:

— А вы спросите в Портси. На Элм-роуд.

Полчаса спустя Джон был уже там. Еще один приют, обнесенный толстой высокой стеной без единого окна, только дырки, из которых смотрели несчастные на проходивших мимо и все тянули руки в надежде на мелкое подаяние, одни сплошные обезображенные старостью руки и только две ребячьи. Начальница оказалась на удивление приветливой.

— Мэри Роуз? Это та, что убила своего ребенка. У нас ее теперь нет. Она скорее всего в Уайт-Хаузе, на Хай-стрит. Что с вами, господин офицер?

Джон пошел обратно в город. Если это приют, то как выглядит тогда тюрьма?

Охранник тюрьмы только пожал плечами.

— Здесь ее точно нет. Может, уже отправили на каторгу, в Австралию. А то так попробуйте спросить еще в новой тюрьме. Пенни-стрит.

Джон направился туда. На улице уже стемнело. На Пенни-стрит ему сказали, что до утра все равно ничего выяснить не удастся.

Поскольку он твердо решил спать сегодня в постели, он снял себе номер в дорогой гостинице «Синие столбы», в других местах все было занято. К тому же он меньше всего хотел сейчас видеть «Беллерофон» и своих товарищей. Сначала ему нужно было отыскать Мэри Роуз и, если она на каторге, — забрать ее оттуда.

Настал следующий день. Джон без особого труда добрался до работного зала тюрьмы. Его сопровождал служитель. Он увидел измученных, печальных людей, которые выщипывали паклю из старых просмоленных канатов, сдирая себе пальцы в кровь. Подошел еще один служитель. Да, Мэри Роуз находится здесь, но она опасна и непредсказуема. Бывает, кричит по нескольку часов кряду. По какой причине он хочет увидеть ее?

— Привет, — сказал Джон. — Хочу передать привет от ее семьи.

— От семьи? — повторил служитель, явно сомневаясь. — Ну хорошо. Может, это ее немного успокоит.

Он велел привести Мэри.

Женщина была в наручниках, руки за спиной. Это была совсем не Мэри Роуз, во всяком случае не та, которую искал Джон. Перед ним стояла молодая женщина, довольно полная, с болезненным цветом лица и совершенно тупым взглядом. Джон спросил ее, куда подевалась другая Мэри Роуз, та, что с Кеппел - Роу. На это женщина вдруг рассмеялась. Джону нравилось, как она морщит нос, смотреть на нее было даже приятно.

— Это я была другой Мэри Роуз, — сказала она.

Потом она принялась кричать, и ее увели.

Джон бродил по городу и думал. Когда настало

обеденное время, он пристроился в хвост длинной очереди, ожидавшей раздачи бесплатной похлебки. Он спрашивал всех подряд о Мэри с высокими бровями. Некоторые говорили: «Сгинула Мэри», имея в виду корабль, носивший такое же имя.

В основном же никто не знал такой или, наоборот, знали слишком много женщин, которых звали так. Никаких особенных бровей никто не видел, да никто и не смотрел, больно надо. Как они только могли: не смотреть. Из-за своих тупых глаз они столько добра промотали, пустили на ветер. А может быть, они просто самих себя уже давно списали, как промотанное состояние. Он почувствовал, что его мутит от вида этого убожества.

Три дня Джон провел в городе. Он обошел все самые сомнительные кабаки и притоны, большая часть из которых скрывалась под гордыми названиями вроде «Герой», он побывал даже в «Морском Тигре» на Кэпстэн-сквер, пользовавшемся совсем уже дурной славой. Ничего! Он обратился со своим вопросом к трем безработным докерам, но у тех были другие заботы. Подлец Брунел поставил новую машину, на которой десять необученных рабочих могут произвести столько тали, сколько прежде делали сто десять обученных. Теперь им нужно было добыть пороху, чтобы пустить на воздух эту проклятую штуковину. Джон отсоветовал им делать это и пошел дальше. Он опросил моряков сто, не меньше, трех портовых шлюх, двух лекарей и одного писца из ратуши, он даже обратился в воскресную школу методистов. В пивной «Военный трофей» какой-то старик показал ему вместо ответа свою дряблую руку с татуировкой. На Джона смотрела голая пышногрудая красавица с копной волос. Выглядела красавица изрядно пожеванной — из-за бесчисленных морщин. Сверху было написано «Магу Rose», а ниже «Love».

Потом он нашел одну проститутку, которая сказала:

— Знала я одну такую, похожую. Но только ее звали не Мэри Роуз. Она вышла замуж за какого-то торговца или шляпника из Сассекса. Как теперь ее звать, понятия не имею.

Джон стер себе все подметки. Он чувствовал каждый камушек. В конце концов он дошел до какого-то перекрестка, сел на бесхозную телегу и снова задумался. Что делать дальше, он не знал. Глядя застывшим взглядом в пустоту, он сказал:

— Значит, бывает и такое.

«Беллерофон» должен был скоро сниматься с якоря. Морской сундук Джона остался на борту. Но кто сказал, что обязательно нужно стремиться туда, где находится твой сундук. Вот ведь сбежал же сразу после сражения тот моряк, который просемафорил с «Виктори» расплывчатый сигнал, некий Эйбл Боди, взял и дезертировал при первой же возможности. Но мысль о дезертирстве даже не приходила Джону в голову. Хотя бы потому, что он не представлял себе, чем он тогда будет заниматься. В Ост-Индскую компанию его не возьмут, раз он уже завербован. А что еще? К тому же теперь у него остались только его товарищи. Их он, по крайней мере, знал. Он чувствовал, что сейчас ему было труднее, чем когда бы то ни было, заговорить с чужим человеком. И кому он признается, что не знает, как дальше жить? Он поднялся и направился к пирсу.

— Защищать Англию, — сказал они улыбнулся, растянув губы в тонкую улыбку, которую он сам так не любил, когда видел ее у других людей.

Последним, кого он спросил о Мэри Роуз, был маленький мальчик. Он тоже не знал, но уцепился за Джона и потребовал рассказать ему о всяких животных, которые водятся на другой стороне земли. Джон сел и рассказал о гигантском варане, большой такой ящерице, которую называют еще «сальватор».

За таким вараном он наблюдал на Тиморе. Рассказывая о нем, он сам удивился, каким неприглядным у него получился портрет этого чужеземного зверя.

— Сальватор никогда не убегает. Но и не вступает в бой, это противно его природе. Он такой же умный, как человек, и очень ценит дружбу. Правда, он почти не двигается, сядет и сидит на одном месте, поэтому у него так мало друзей. Живет он значительно дольше других зверей, вот и получается, что его друзья умирают раньше него.

— Ну а что он умеет делать? — нетерпеливо спросил мальчик.

— Он очень скромный и терпеливый. Только куры его раздражают. Если попадется какая, он ее может съесть. Он не очень хорошо различает то, что находится в непосредственной близости от него…

— Расскажи лучше, как он выглядит!

— У него такие большие тяжелые веки, как заслонки, а ноздри — овальные, как яйцо. Кожа вся черная, с желтыми крапинками. Хвост длинный, зубчатый и тонкий язык. Этим языком он все осторожно ощупывает.

Мальчик сказал:

Нет, что-то он мне не очень нравится. Наверное, еще и ядовитый.

— Нет, совсем неядовитый, — грустно ответил Джон. — Но люди почему-то считают иначе. Поэтому ему приходится многое сносить. Синегальцы истязают его камнями и огнем.

— Ну, раз он такой медленный, значит, сам виноват! — отрезал мальчик.

Джон поднялся.

— Медленный? Это только так кажется. Самый быстрый бегун на свете не может его догнать, и к тому же он видит на много миль вдаль.

На том Джон и ушел. Это было его прощание с Портсмутом.

Он бесконечно устал. У него не было ощущения, что с ним все кончено, но ему казалось, что все каким-то, пока еще неведомым ему, образом исчерпалось, хотя и продолжало двигаться дальше. Он больше не мог плакать, как ребенок, уже хотя бы потому, что перестал верить в то, будто слезами можно изменить что-то в этом мире. Теперь в нем поселилась где-то в глубине нескончаемая скорбь, сокровенная, всепоглощающая. Она разлилась внутри, притаилась в укромной тиши, и, хотя было ей имя Мэри Роуз, она касалась и всего остального. Погибать Джон не хотел: он снова занял выжидательную позицию. Он старательно избегал вспоминать о том, что собирался развивать свою способность отрешаться от тех событий, которые он не мог принять или одобрить. Теперь он ничего не отвергал. В награду его произвели в лейтенанты. А это немало.

На целых десять лет право принимать важнейшее решение — решение о том, как распорядиться собственной жизнью, — было передано морскому сундуку. Срок, как оказалось, пожалуй, даже слишком большой.

Рядом с развалившимся на части лафетом, ушедшим наполовину в мох, шевельнулся человек. Он поднял голову, подвигал пальцами, руками, одним плечом, потом другим. Он начал ощупывать собственное тело. На лбу обнаружилась кровоточащая рана, на затылке — еще одна. Ребра и плечи болели, и сильно. Ног он не чувствовал.

Какое-то время он сидел и смотрел на свои сапоги, смотрел и не мог понять, отчего они никак не отзываются. Потом он уцепился за остатки пушки и подтянулся, чтобы оглядеться.

Совсем рядом лежал в грязном месиве перепаханного сапогами болота мертвый англичанин, в двух шагах от него — американец, чуть дальше — еще один англичанин, все с искаженными от напряжения или ярости лицами, американец сжимал еще в руках саблю.

Обезноженный решил, что нужно, пожалуй, попытаться доползти до небольшого возвышения. Так его скорее кто-нибудь заметит. Но чахлая трава вырывалась с корнем, за нее не подержишься. Он глубоко вздохнул и посмотрел на небо. Над небольшими круглыми облаками, которые, видимо, образовались от взрывов пороха, прорисовались четкие контуры серых туч. За ними угадывалось солнце.

С разных сторон до него доносились стоны тех, кто еще оставался в живых. На его оклик никто не ответил. Земля вокруг него была вся превращена в кашу сапогами нападавших англичан, которые теперь лежали тут, и тех американцев, что пытались защищаться.

В нескольких милях отсюда, судя по грохоту, еще продолжался бой. Покалеченный стал рыть руками ямки, чтобы попытаться потом, цепляясь за них, заползти на холм. Использовать в качестве подпорок трупы не имело никакого смысла, это он понял довольно скоро. Они тут же съезжали вниз, и увечный вместе с ними. Холодно как, и будет, наверное, еще холоднее. Как-никак, середина января, да еще крови сколько потеряно. Совсем рядом что-то горело, густой черный дым не давал толком дышать.

Вдалеке показался человек, он шел, слегка наклонясь вперед. На какое-то мгновение показалось, что он в белых одеждах. Движения у него были неловкими, он двигался будто на ощупь, спотыкаясь то об остатки разбитых орудий, то о тела, на одного раненого он даже наступил, попав ногою ему прямо в грудь.

Теперь был слышен его голос.

— Я слепой! — кричал он. — Я слепой! Есть тут кто-нибудь?

— Сюда! Идите сюда! — позвал его калека.

Прошло немало времени, пока слепой добрался до

него. У него был улыбающийся рот и странное лицо, словно распавшееся на две половины — одна обыкновенная, другая красная, как будто нарисованная.

Он спросил:

— Ты можешь вывести меня отсюда?

— Я плохо передвигаюсь. Ноги. Но я по крайней мере вижу.

— Тогда я понесу тебя. Скажи только, в каком направлении идти.

— Слишком много мне чести, — ответил калека.

Слепой взвалил его себе на спину.

— Два румба влево! Еще! Прямо по курсу! Так держать!

Новый способ передвижения еще надо было толком освоить. Сначала они вместе упали и скатились вниз по холму, на который с таким трудом сумел взобраться калека, потратив на это целый час. Теперь они лежали оба у его подножия.

— Там какой-то кол торчал, его-то я и не заметил.

Рот слепого разъехался в улыбке, которой хватило только на одну половину лица.

— Слепой везет безногого, чего тут еще ждать!

Как можно вести боевые действия на суше? То лежи, то ползи по сырости, это постоянное — лечь, встать, лечь, встать, меняй позицию, притом что ни одна из них не дает толкового обзора, нет никакой свободы. А морякам участвовать в наземных действиях — вообще одна погибель. В этом слепой и безногий были едины. Им все это уже надоело. Ведь чего только не пришлось пережить. Один взрыв подводы с боеприпасами чего стоил. А когда американская шхуна на Миссисипи подобралась к английскому лагерю и всех расстреляла! Или вспомнить, как потом «Каролина» взлетела на воздух.

— Я видел, как полетела горящая перчатка. Хотя я думаю, что это на самом деле была рука.

Для чего нужно было рыть этот канал между Бежу-Калатеном и Миссисипи? Для чего было снаряжать эти шлюпки? Чтобы попытаться атаковать американские корабли, вооруженные пушками? И что из этого вышло? Всю ночь они гребли против течения, тридцать шесть миль, а потом появились средь бела дня — стреляй не хочу, лучше мишени не придумать! И как удалось выйти из всего этого без особых потерь и главное — ради чего? Нынче пошли на приступ самого Нового Орлеана. Сражение заранее проиграно. Оставшиеся в живых недолго еще продержатся на этом свете.

Кому из них двоих довелось увидеть больше ужасов, уже не имело никакого значения. Нужно было выбираться отсюда в открытое пространство, даже если это окажется пустыня. Там все равно будет больше жизни, чем здесь. Покоя, им нужно было только покоя, не важно где. Ни о каком возвращении не могло быть и речи. Хватит помогать другим, и чужой помощи им тоже не надо. Главное, уйти отсюда подальше, насколько хватит сил.

Обезноженный смотрел поверх головы слепого на подпрыгивающий, качающийся из стороны в сторону пейзаж и вдруг заговорил, как будто сам с собой:

. — Мне двадцать девять лет. И десять из них я отдал военной службе. Нидерланды, Бразилия, Западная Индия. Я все делал неверно. А ведь хотел как лучше. Но теперь все будет иначе. У меня еще есть время.

Они выбрались на вполне приличную дорогу. Слепой шагал, не произнося ни слова. Он даже имени своего не назвал. Хотя при этом охотно слушал, что говорил ему его спутник.

— Уже под Трафальгаром я потерял себя из виду, а дальше — больше. А все почему? Да потому, что я хотел всего-навсего избавиться от дрожи. Я не хотел больше выглядеть глупцом или трусом. Но это было неправильно.

Молчание.

— Голова может вести подчиненного ей человека совершенно не в том направлении. Голова может быть предательницей и все испортить, причем надолго. Но я думаю, что и затянувшиеся ошибки можно пережить. Право руля! Нужно все время выравнивать курс, иначе будешь ходить по кругу!

Слепой ничего не ответил, внес поправку в движение и пошагал дальше.

— Я хочу сказать о зрении, прости меня. О разных способах смотреть и видеть. С этим все связано. Взгляды бывают двух родов: один — подвижный, он выхватывает отдельные детали и открывает новое, другой, остановившийся, как бы застывший, придерживается только знакомого, сообразуясь с заранее известным планом, что позволяет ему в этот момент ускориться. Если ты меня не понимаешь, то извини.

Я по-другому сказать не умею. Мне и эти-то предложения дались с большим трудом.

Слепой не проронил ни звука, но, кажется, задумался.

— В бою действует только застывший взгляд, никакого другого. Он внедряется и замирает, как ловушка, для трех или четырех возможных ситуаций. Но он хорош только для того, чтобы нанести удар другому и таким образом спастись самому. Если же он входит в привычку, то ты можешь разучиться ходить, теряешь способность самостоятельно передвигаться.

Обезноженный уже сидел некоторое время, прислонившись к дереву, слепому нужна была передышка.

— Я стал как одержимый. Я одержим войной. Что ты сказал, слепой? Ты что, сказал мне — «раб»?

Слепой все так же сидел на корточках и молчал. Калека продолжал:

— Как все перемешалось, спуталось! Я вижу столп, он поднимается из моря, такая башня из воды. Теперь вот все черно перед глазами. Знаешь, как мы любили Нельсона! Он подчинил нас своему собственному темпу и увеличил скорость огня. Мы бы никогда не выиграли, если бы…

— Где мы? — услышал он голос слепого.

— Дома, на берегу, — услышал он собственный голос. — За Скегнессом, на побережье Немецкого моря, мыс Гибралтар.

Он закрыл глаза и повалился на землю.

Он слышал, что слепой ему что-то говорит, но что — понять уже не мог.

— Ну вот, теперь уже лучше, — сказал довольный корабельный лекарь с «Бедфорда». — Такого я в жизни своей не видел! С ума сойти можно! Спереди дырка, сзади дырка, а пуля, оказывается, прошла не через голову, насквозь, а проехалась под кожей по черепушке! Прямо казус какой-то научный! Ведь вас считали уже умершим, мистер Франклин!

Раненый открыл рот. Понимал ли он, что говорит ему доктор, или нет, судить было трудно. Хотя, впрочем, доктору это было и не важно.

— Вас хоронить уже хотели. Оставалась только одна загадка — как вы вообще добрались до берега и к тому же оказались довольно далеко от того изначального места высадки…

Джон Франклин что-то прошептал:

— Слепого…

— Что, простите?

— Слепого вы не нашли там?

— Не понимаю. Какого слепого, сэр?

— Человека в белых одеждах, незрячего.

Озадаченный доктор выглядел крайне обеспокоенным:

— Рядом с вами никого не было, ни живого, ни мертвого. Прошло уже несколько дней… быть может, это вам все только…

— Так, значит, и с ногами у меня все в порядке? Я не парализован?

— Парализован? В бреду вы так шуровали ногами, как будто хотели обойти весь континент пешком. Нам пришлось вас даже связать.

— А что это за корабль?

— Ваш родной!

Франклин молчал.

— «Бедфорд», мистер Франклин! Вы тут вторым лейтенантом. Вы — мистер Франклин!

Больной смотрел на него широко раскрытыми глазами:

— Я знаю, кто я. Только имя показалось мне каким-то чужим.

Он снова заснул. Врач поспешил наверх, доложить капитану.

Мир. Лишь медаль за отвагу напоминала о неудачной атаке на Новый Орлеан. И повседневные тяготы. Работы прибавилось, слишком многих не хватало.

Битва эта, как говорили, никому была не нужна. Просто известие о заключении мира пришло слишком поздно. Но что значит — слишком поздно? На самом деле никто не дал себе труда его дождаться. Вот что это значит.

Корабль возвращался в Англию. Первое время еще говорили о поражении. Пять с половиной тысяч британцев против каких-то четырех тысяч американцев! Британцы потеряли две тысячи, слепо наступая, американцы же, благодаря своим надежным укреплениям, — всего лишь тысячу триста, да и то только потому, что полезли в атаку, захотели героями стать.

То, что по этому поводу думал Франклин, красноречиво выражало его молчание. Говорить о бессмысленности войны — значит придавать ей смысл. К тому же он вообще был еще слишком слаб.

— Из-за какой-то жалкой кучки сбежавших дезертиров и мелкой контрабанды, — сказал один, — не стоило затевать войну с американцами!

Видимо, ради других целей войну затевать стоило.

— И зачем нужно было сжигать Вашингтон и Балтимор? Ведь американцы нам все-таки родственники.

Так-то в войне нет ничего дурного, вот только с родственниками воевать не следует.

— Да это все генерал Пэкенхэм виноват! Совсем уж помешался!

— Просто американцы стреляют слишком хорошо! И где они так навострились?

— Не надо было давать им независимости, этим американцам!

Франклин застонал и отвернулся к стене.

— Совсем еще плох, — услышал он чей-то голос.

Три недели спустя он уже приступил к исполнению своих обязанностей. Он был почти таким же, как прежде. Только вот то, каким он был, проявлялось теперь гораздо более явственно. Он дышал несколько иначе, тело его было спокойно, голова перестала тратить столько сил на то, чтобы скрывать, затушевывать или принуждать.

— Он стал другим, — говорили они и пристально наблюдали за ним.

А сам Джон думал: «У меня больше нет страха. Неужели меня теперь ничем не проймешь?» Это было похоже на новый страх.

Капитан, шотландец по имени Уокер, слыл матерым воякой. Худощавый, нервозный, угрюмый, он всегда приходил в превосходное расположение духа, когда события начинали набирать обороты. Он и Пэзли, первый офицер, были образцами краткости и точности. Быстрота была для них столь же необходима, как для других людей чай, ром, табак или добрые слова. Поначалу они обходились с Джоном внешне вполне безупречно, но по существу — беспощадно. Напрасно он старался изо всех сил. Зато он многому научился. Они открывали рот только для того, чтобы довести до сведения то или иное сообщение или отдать приказ. И ничего больше, никаких объяснений. Если они снисходили до повторения, то и в следующий раз их слова с точностью повторяли сказанное раньше во избежание какой бы то ни было путаницы. Краткость позволяла экономить время, но, похоже, им было этого мало, и потому они призывали на помощь язык, стараясь говорить как можно быстрее. Джон был для них излюбленной жертвой. Их стремительные фразы, неполные сообщения превращались в ловушки, большие и маленькие, которые они расставляли ему ежедневно. Самым малым испытанием для него было исполнение дел, которые уже давным-давно были сделаны. «Я же говорил вам, мистер Франклин!» Они терзали его своим нетерпением, если он переспрашивал или просил повторить.

Теперь все это было позади. В один прекрасный день Джон почувствовал в себе достаточно силы, чтобы сносить нетерпение других, на этом их игры кончились. Он двигался как умел. Он отдавал свои приказы так, как плотник забивает гвозди, каждый по отдельности, следя за тем, чтобы гвоздь шел прямо и входил поглубже. Он делал паузы тогда, когда считал нужным, а не тогда, когда его перебивали. Он больше не прибегал к испытанному средству овладения ситуацией, даже если она становилась критической: он отставил свой застывший взгляд и манеру говорить отрывисто.

Спокойным это путешествие назвать было нельзя. Несколько раз налетал шторм, а возле Азорских островов у них загорелся ют. Вахтенным офицером неизменно оказывался Джон Франклин.

То, что есть моряки и лучше его, Джон знал уже давно, он слишком хорошо представлял себе свою профессию. Он не умел действовать быстро, и в этом была его беда. Ему нужны были благожелательные друзья, более сноровистые и разворотливые, чем он сам. Иначе у него возникнут сложности. И такие друзья не замедлили обнаружиться.

— Проверьте вахтенных, все ли на месте, мистер Уоррен! У вас это получится быстрее.

Мичман Уоррен делал то, что он мог сделать, быстро и скоро — ко всеобщему удовольствию. Джон научился доверяться другим, но тщательно обдумывал при этом — кому и при каких обстоятельствах.

— Легче ему не стало, — сказал капитан Уокер сквозь зубы. — Но как-то он вдруг стал со всем управляться. Он знает, что он может, а чего не может. Это уже полдела.

— Ему еще везет к тому же! — заметил Пэзли, после чего они надолго оставили Джона в покое, никак не комментируя его действия.

Теперь придется им искать другую жертву.

Заключение мира означало будущую нищету. Безработные офицеры получали половину жалованья да кое-что из трофейных денег, жалкие крохи, которые никто и в расчет не брал. Младшие офицеры и мичманы не получали ни гроша. А на Британских островах царила нужда.

— У нас нет никаких шансов! — ругался казначей.

Пауза, задумчивое молчание.

— Отсутствие шансов — тоже шанс, — пошутил кто-то.

— Наш шанс — это мы сами.

Все повернули головы: Франклин. Пока они не поняли, что он хотел сказать. Но если и был человек, который ничего не говорил просто так, не взвесив, так это Франклин. Вот почему они все на какое-то время задумались. Он сам не боялся выглядеть глупцом и не раскрывал рта, пока все толком не поймет, так что можно было, не стесняясь, делать, как он. У него вон какая крепкая голова! Никакая пуля ее не берет. Господь Бог явно благоволит к нему, к этому Франклину, наверняка приберег его для лучших целей. Они помогали ему чем могли.

После разговора со слепым, которого, вполне возможно, и не было на самом деле, Джон чувствовал в себе необыкновенные силы. К тому же шрам, который появился у него теперь на лбу, заставлял других непостижимым образом относиться к нему с необычайным почтением, а это делало его еще более сильным, чем он и без того уже был.

«И будут последние первыми», — говорил он себе, имея в виду при этом и Уокера с Пэзли, он ведь не был святым.

Настало время все-таки обзавестись своей командой.

Мир! Причем уже второй по счету! После первого Наполеон прочно застрял на Эльбе, но как-то сумел вывернуться и снова собрать войска. Опять война и сокрушительное поражение. На сей раз мир, похоже, будет окончательным. Весь Лондон пестрел победными флагами.

Для офицеров устраивались балы и званые ужины, гремели бравурные речи во славу героев, шампанское и пиво лились рекой.

Джон безучастно наблюдал за всем, оказавшись немного в стороне от торжественных празднеств. При этом он не имел ничего против всенародного ликования. Просто ему казалось, что он сам непригоден к тому, чтобы разделять общие восторги, и нынче меньше, чем когда бы то ни было. Это его огорчало. «Я должен, наверное, как-то развить в себе чувство долга, чтобы не отрываться совсем уже от нации».

Однажды Джон заговорил с каким-то офицером об «Испытателе» и Шерарде.

— Как вы сказали? — переспросил он. — Шерард Лаунд? Вы уверены? Может быть, его звали Жерар? Я слышал только о Жераре Лаунде.

Джон попросил его рассказать подробнее.

— Этот самый Жерар был вторым лейтенантом на «Лидии». Они ходили в Америку, на среднеамериканское побережье. Репутация у него была довольно сомнительная. Да еще к тому же у него там было что-то с леди Барбарой Уэллзли, когда они отправились к мысу Горн. Да, да, точно было! Сам капитан их застукал. И говорят… — Рассказчик воровато оглянулся. — Говорят, леди была крайне недовольна тем, что им… так сказать, помешали. Потом этот Жерар, году, наверное, в 1812-м, бесследно исчез после какого-то сражения. Ходят слухи, будто это капитан его…

Джона не интересовали чужие драмы ревности, он твердо был уверен в том, что его собеседник просто перепутал имена.

Шерард Филипп Лаунд осваивал австралийскую землю, жил в радости и достатке, Джон не сомневался в этом ни на мгновение.

Хью Виллоуби, приходившийся родственником лорду Перегрину Берти, нашел много сотен лет тому назад острова, где солнце не различало часов и дней.

Джон никогда этого не забывал. Теперь давняя история приобрела для него новое значение. Джон Франклин, лейтенант Королевского военного флота, ныне ничем не занятый, получающий, как тысячи лейтенантов в стране, половинное жалованье, был единственным, кто твердо знал, куда он хочет. Он никому не говорил о своем заветном желании, но про себя не уставал твердить: «На Северном полюсе еще никто не бывал!»

Он знал, там было солнце, которое не заходило летом никогда, а стало быть, там были еще две вещи: свободное ото льдов море и время без часов и дней.

В Лондоне Джон поселился в гостинице «Норфолк», где он в последний раз встречался с Мэтью. Ему даже удалось получить тот же номер, ему это было важно.

Там, на кровати, пять лет назад сидел капитан, бледный, с красными глазами, после заточения в плену и всех пережитых бед. Французы без долгих слов переделали карты Австралии по-своему, залив Спенсера и залив Сент-Винцента они переименовали, дав им имена Бонапарта и Жозефины Богарнэ, а единственный человек, который мог бы этому воспрепятствовать, капитан Николя Боден, погиб во время шторма. Об остальном лучше не вспоминать — жестокое обращение как со шпионом, несколько лет в сырой камере, болезни — бедный Мэтью!

Кот Трим, его единственный друг на Маврикии, угодил в котел к голодным аборигенам. Правда, шкуру они потом отдали Мэтью. Карты за это время уже все выправили, даже гавань Франклина и та опять на месте. Только лагуна Трима, небольшая бухта на самой северной оконечности залива Порт-Филип, куда-то потерялась. Если там когда-нибудь возникнет поселение, оно обязательно должно будет называться Трим-сити, Джон непременно за этим проследит, он надеялся, что это будет в его власти.

Если бы Мэтью был жив, подумал Джон, он бы наверняка захотел отправиться с ним на Северный полюс. Просто посмотреть, как там и что.

Доктор Браун — Роберт Браун с «Испытателя» — стал известным ученым-естественником. Джону нужна была его помощь в подготовке северной экспедиции, и он решил его отыскать.

Был день. В Королевском научном обществе не нашлось никого, к кому бы Джон мог обратиться со своим вопросом. Все сидели в большом зале и слушали лекцию некоего Беббеджа по астрономии. Джон отыскал свободный стул, сел и сосредоточился. О звездах он знал так много, что мог следить за выступлением даже при быстром темпе речи.

После Джона в зал вошли две дамы и сели позади него. Сосед Джона обернулся и сказал вполголоса:

— С каких это пор женщины обретаются в научных заведениях? Они должны сидеть дома и варить пудинг!

Посетительницы услышали эти слова.

Та, что помоложе, наклонилась и сказала:

— А у нас уже пудинг готов, иначе бы мы не пришли сюда.

Потом они обе рассмеялись и заразили своим смехом остальных, слышавших эту маленькую перепалку. Доктор Беббедж рассердился и полюбопытствовал, что такого смешного в открытии Галилея, он, дескать, тоже не прочь повеселиться. Но каждому было ясно, что ему совершенно не до смеха, потому что он слишком серьезно относится к своим звездам.

После доклада Джон подошел к молодой даме и спросил, что ее особенно интересует в астрономии. Она покосилась на Джона и ответила, что ее главное увлечение в астрономии — доктор Беббедж. Она сказала это не всерьез. Джону хватило нескольких точно сформулированных вопросов, чтобы это выяснить. В конце концов она сдалась и сама призналась, что пошутила.

У нее был звенящий голос, и она радовалась всякий раз, если ей удавалось отделаться шуткой. Время от времени она принималась смеяться и прыгать на одной ножке. Сумасшедшая барышня, право.

— А, наш главный советник по выживанию! — воскликнул доктор Браун. — Помните Большой риф? Батюшки, какой вы стали великан! Муж, которого ничто не остановит, верно?

Джону пришлось долго обдумывать, как лучше ответить на этот вопрос. Он не любил таких речей, но ему нужен был доктор Браун.

— Остановить меня можно, — сказал он. — Моя голова восприимчива к аргументам.

Доктор Браун рассмеялся:

— Отличный ответ!

Как отдалились они друг от друга за эти годы.

Но потом они заговорили о Мэтью Флиндерсе и стали снова как-то ближе. Доктор Браун не забыл храброго капитана и вспоминал о нем с большой любовью и уважением.

— Одно только жаль. Ведь он изобрел метод выравнивания погрешностей компаса при помощи металлического бруска и ничего не записал!

— Я знаком с этим методом, — сказал Джон.

— Да что вы говорите?! Тогда составьте доклад, мистер Франклин, со всеми расчетами и чертежами! Я представлю эти материалы Королевскому научному обществу и Адмиралтейству. Открытие должно носить имя Флиндерса!

— Составлю, — ответил Джон и заговорил о Северном полюсе.

Доктор Браун смотрел на него, вскинув брови, но слушал внимательно. Под конец он пообещал похлопотать за Джона. Путешествие на Северный полюс или иная экспедиция в неизвестные края, превосходно! Он поговорит с сэром Джозефом и Бэрроу, всенепременно. С деньгами сейчас, конечно, плохо, но как знать…

— Я напишу вам в любом случае, мистер Франклин, и сообщу о результатах своих переговоров. Обязательно напишу, мистер Франклин, при всех условиях!

Письменный доклад оказалось составлять еще труднее, чем устный. Джон промучился с ним несколько дней кряду. Теперь пора было наконец посмотреть на Лондон. Джон отыскал Элеонор Порден, ту самую даму с пудингом, и попросил ее сопровождать его в поездке по городу. Она рассмеялась и сразу согласилась.

Ее отец был крупным архитектором и к тому же весьма состоятельным. Он строил для короля дворцы и ротонды. Она была единственной дочерью.

— Пойдемте посмотрим панораму Ватерлоо, — предложила она, — говорят, там все почти как в жизни.

Джон припомнил, что она намекала на то, будто бы пишет стихи. «Лучше не стану касаться этой темы», — подумал он. Но едва они сели в повозку, как тема возникла словно сама собой.

— Подождите, сейчас я прочту вам одно стихотворение!

Но подождать Джону не удалось. Она тут же принялась декламировать и прочитала не одно, а целых три.

Рифмы такие складные вполне. Вот только слишком часто попадаются слова вроде «доколе», «увы» и «ах».

— В любовной поэзии я не силен, — чинно изрек Джон. — Быть может, оттого, что за долгие годы войны я разучился обращать внимание на любовь.

Поэтесса озадачилась и, помолчав, сказала:

— Увы…

Поскольку она теперь притихла, Джон решил тоже прочитать ей стихотворение, единственное, которое он знал и мог произнести без запинки:

Никто заведомо не знает той цены, Какую выложишь за знанье мира ты.

Он пояснил, что это строчки из песенки «Джонни-простак», но для него это стихотворение о дальних странствиях и новых открытиях.

Она все еще сидела притихшая.

Он добавил еле слышно, что любит короткие стихи.

Элеонор взяла себя в руки. Они уже почти доехали до Панорамы.

В большом шатре Джон отрешенно разглядывал многочисленных оловянных воинов и лошадей. Павшие солдаты, особенно низких званий, были отчего-то несколько меньше тех, что еще оставались в живых. И по цвету они отличались, какие-то блеклые, словно уже слились с землей. Джон объяснил Элеонор преимущества и недостатки сосредоточенного взгляда на примере ландшафта, представленного в панораме. Потом они немного прогулялись по городу.

— Странно! — сказала Элеонор. — Когда вы идете по улице в толпе, вы никому не уступаете дорогу. Только извиняетесь, и это единственное, что вас отличает от медведя!

Голос ее звенел. Джон задумался. «Она наблюдает за мной, — сделал он вывод. — Не исключено, что она положительно оценивает мои личные качества». Он начал складывать в голове фразы для подобающего ответа.

Город произвел на Джона скорее отталкивающее впечатление. Почему все эти люди не могут ходить спокойно и внятно, проложить определенный путь и уже придерживаться выбранного курса? Так нет, тут на каждом шагу тебя ждут неожиданные развороты и столкновения! Каждый, кто был моложе двадцати и относился к мужескому роду, непременно схлестывался с себе подобной особью, и то и дело кто-нибудь из них, то нападавший, то побитый, с завидным постоянством оказывался у Джона под ногами. А эти кучера! С тревогой Джон смотрел на этих безрассудных лихачей в круглых шляпах, как они в условиях отсутствия какой бы то ни было видимости обгоняли друг друга, прямо впритык, и неслись во всю прыть не разбирая дороги. Весь Лондон, казалось, был влюблен в скорость. Хорошо еще, что теперь завели тротуары. По крайней мере проезжая часть отделена каменным бордюром. Хотя и это не всегда спасает. Если на твоем пути, к примеру, повстречалось четыре пьяных солдата, то ты невольно переступаешь через бордюр, и тогда опасность грозит тебе уже с двух сторон. А уж коли ты на секунду остановился, чтобы сориентироваться в пространстве, тебя в тот же миг кто-нибудь непременно пихнет да еще наступит на пятки. Вся эта уличная круговерть нисколько не мешала Элеонор беззаботно продолжать беседу.

— А вы не хотите познакомиться с моим отцом, мистер Франклин?

— Я не в состоянии прокормить жену, — ответил Джон и тут же налетел на какую-то решетку. Кое-как отцепив рукав от чугунной завитушки, он продолжал: — Мне платят половину жалованья, а чужих денег мне не надо, разве что только на экспедицию. Давайте будем лучше переписываться. Я тоже вас очень высоко ценю.

Мисс Порден была мастерицей бросать косые взгляды, так что надо быть во всему готовым.

— Мистер Франклин, — сказала она, — что-то вы разогнались не в меру! -

Работа все никак не находилась. Голодные моряки и мрачные офицеры заполонили все портовые города. Большая часть кораблей пошла на слом или же использовалась в качестве жилья для пленных, такая участь постигла, к примеру, и старика «Беллерофона».

Чиновник в Адмиралтействе состроил кислую мину, когда Джон заявил, что хочет отправиться в экспедицию открывать новые земли и ни на что другое больше не согласен.

— Все уже давно открыто, — сказал чиновник, — нам бы с тем, что есть, управиться.

— Я могу подождать, — бодро ответил Джон.

Он верил в будущее. Разве не он всего лишь год

назад лежал на поле боя с перебитыми ногами? И ведь выбрался из этой переделки — как, никто не знает. Не умер, не сошел с ума, и даже ноги опять ходят. Он сам не понимал, как так получилось, но именно это и придавало ему мужества. И сейчас его шансы были невелики, однако он не терял надежды — а вдруг опять произойдет нечто необъяснимое.

Он сдал отчет о поправке компаса, изобретенной Мэтью, и решил отправиться в Линкольншир. Он сообщил доктору Брауну и всем остальным, как его там найти, и на том распрощался.

Возле «Сарациновой головы» в Сноухилле стоял почтовый дилижанс, готовый к отправке. Было пять часов пополудни.

— Спилсби? — переспросил кучер. — Видать, местечко для сонных мух! — протянул он.

Джон утвердился в своем мнении о кучерах, которых он считал большими нахалами. Чуть позже он понял, что сказанное к нему не относилось. Так назывались все места, куда почтовые дилижансы заезжали крайне редко.

Джон ехал на крыше, ради экономии. Он с удовлетворением отметил про себя, что больше не боится свалиться. Значит, пятнадцать лет морской жизни все-таки прошли недаром.

Сидя наверху, Джон смотрел на лунную ночь. Он видел множество приземистых церквушек с зубчатыми башенками, они мелькали на холмах, постепенно удаляясь и становясь все меньше и меньше, он видел крестьянские домишки, лепившиеся друг к другу.

Бедность окрестных деревень была видна уже за две мили, сначала глаз цеплялся за худые крыши, а потом уже за растрескавшиеся окна. Неурожай этого года и прошлого давал о себе знать, денег ни у кого не было.

И тут он понял, почему эта ночь была такой неестественно светлой. Пожар! Горело где-то на востоке, в направлении Элая, причем горело по меньшей мере сразу в трех местах. Что такое стряслось в тех краях? Джон был моряком и не рассчитывал на то, что тут, на берегу, он сразу все поймет. И все же он чувствовал себя сейчас неуютно, как человек, который не видел суши уж много лет.

О том, что его ждет дома, он знал по крайней мере из писем: новые лица, отсутствие денег и горестные новости. Брат Томас, старший, покончил жизнь самоубийством в 1807 году, после того как пустил все состояние семьи на ветер, занявшись какими-то спекуляциями. Шесть лет назад умер дед, а через год после этого — мать. Отец жил теперь в деревне. Одна из дочерей за ним ухаживала.

Горизонт потемнел. Джон, признаться, изрядно промерз.

К утру они добрались до Бостона. Джон узнал последние новости. Здесь появились теперь «луддиты» — безработные, которые по ночам разрисовывали себе лица черной краской и отправлялись громить механические ткацкие станки. А в Хорнкасле, оказывается, теперь есть судоходный канал, который ведет до самого Слифорда, и еще библиотека.

За Стикфордом дорога пошла совсем худая. Последнюю часть пути Джон проехал внутри дилижанса. Его сердце стучало.

Он сошел в Киле и пошагал со своей поклажей в сторону Олд-Болингброука, туда, где проживал теперь его отец. Если только он еще не умер.

Немного вдалеке он увидел покачивающуюся фигуру какого-то человека, который стоял у обочины, опершись о палку. Со стороны казалось, будто ему приходится подправлять каждое свое движение. Это занимало его гораздо больше, чем все происходившее вокруг. Вот так выглядел теперь его отец.

Джона он узнал только по голосу, потому что совсем ничего не видел.

— Я устал, — пожаловался он.

Время, силы, все куда-то уходит само по себе, не говоря уже о деньгах. Джон спросил отца, не хочет ли он опереться на него, и подставил ему локоть, как какой-нибудь даме. Отец все не переставал извиняться за свою медлительность. Джон шел и рассматривал его руку, на которой теперь было столько узлов, пятен, выступающих вен. Он провел по ним тихонько пальцем. Отец немного удивился.

Джон пожаловался на холодную погоду и рассказал о путешествии. Он упомянул Хантингдон, упомянул Питерборо. Отцу было приятно слышать знакомые названия, и он был благодарен за то, что все слова произносятся ясно и с расстановкой. Почти у самой двери он остановился, повернулся к Джону и попытался разглядеть его лицо.

— Ну, вот ты и дома, — сказал он. — Что же теперь будет дальше?