"Адольф Гитлер (Том 1)" - читать интересную книгу автора (Фест Иоахим К.)

ПРЕДВАРЯЮЩЕЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ ГИТЛЕР И ИСТОРИЧЕСКОЕ ВЕЛИЧИЕ

Вся известная нам история не знает такого явления, как он, но следует ли называть его «великим»? Никто не вызывал столько восторга, истерии и благих ожиданий, как он, но никто и не вызывал столько ненависти. Нет другого такого, кто, как он, всего за несколько лет единолично придал бы ходу времени такие ускорения и так изменил бы состояние мира; нет другого такого, кто оставил бы за собой такой след из развалин. Лишь коалиция почти всех государств мира после почти шести лет войны устранила его с лица земли — говоря словами одного офицера немецкого Сопротивления, убила его «как бешеную собаку»[46].

Своеобразное величие Гитлера самым существенным образом связано с его эксцессивным характером — это был чудовищный, крушивший все существующие масштабы выброс энергии. Конечно, исполинское — это ещё не значит исторически великое, ведь и тривиальное тоже обладает силой. Но в нём было не только исполинское и не только тривиальное. В извержении, вызванном им, проявляется почти в каждой стадии, вплоть до недель краха, его направляющая воля. В своих многочисленных выступлениях он с легко различаемым подтекстом вспоминал о временах своего начала, когда он «ничего не имел за собой, ни имени, ни состояния, ни печати, совсем ничего, вообще ничего», и о том, как он только благодаря самому себе стал из «доходяги» властителем Германии, а вскоре и части мира: «Произошло нечто волшебное!»[47] Действительно, пожалуй, в беспримерной степени он добился всего сам и благодаря себе — сам себе учитель, организатор партии и творец её идеологии, тактик и демагог-избавитель, государственный муж и на протяжении десятилетия эпицентр возбуждения в мире. Он опроверг то эмпирическое положение, что все революции пожирают своих детей, ибо был, как это подмечено, «Руссо, Мирабо, Робеспьером и Наполеоном революции, он был её Марксом, её Лениным, её Троцким и её Сталиным. Пусть по характеру и по сути своей он далеко уступал большинству из названных лиц, но, как бы то ни было, ему удалось то, что не удавалось никому из них, — он держал революцию в своих руках на каждом из её этапов, и даже в момент поражения. Это говорит об ощутимом понимании им того, какие силы он пробудил»[48].

Однако он обладал ещё и чрезвычайным чутьём относительно того, какие силы вообще могли быть мобилизованы, и не давал ввести себя в заблуждение господствующей тенденцией. Время его вступления в политику целиком и полностью находилось под знаком либеральной буржуазной системы. Но он нащупал скрытые точки сопротивления ей и, создав смелые и напряжённые конструкции, сделал именно их своей программой. Политическому рассудку его поведение представлялось противоречащим смыслу, и надменный дух времени годами не принимал его всерьёз. Но сколько бы насмешек ни вызывал сам его вид, экзальтированная риторика и театральность его выступлений, — он всегда каким-то трудно описуемым образом стоял выше банальных и плотских черт собственной личности. Его особая сила не в последнюю очередь и заключалась в том, что он умел строить воздушные замки с какой-то бесстрашной и резкой рациональностью — именно это подметил тот ранний биограф Гитлера, который выпустил о нём в 1935 году в Голландии книгу под названием «Дон-Кихот Мюнхенский»[49].

А за десять лет до того политик-неудачник местного, баварского масштаба по фамилии Гитлер сидел в убогой меблированной комнате в Мюнхене и рисовал триумфальные арки и купольные залы, лелея свой казавшийся безумным план. Несмотря на крушение всех надежд после попытки путча в ноябре 1923 года он не отказался ни от одного из своих слов, не умерил своего боевого пыла и ни на йоту не отошёл от своих планов мирового господства. Буквально все, отмечал он потом, считали его просто фантазёром. «Они всё время говорили, что я безумец». Но спустя всего несколько лет все, чего он хотел, стало действительностью или же поддающимся реализации проектом, и уже рушились те силы, что претендовали на долговечность и нерушимость: демократия и многопартийное государство, профсоюзы, международная пролетарская солидарность, система европейских союзов и Лига наций. «Так кто же был прав, — торжествовал Гитлер, — фантазёр или другие? — Прав был я»[50].

В этой непоколебимой уверенности, что он-то и выражает глубокое соответствие духу и тенденции эпохи, а также в способности сделать эту тенденцию откровением и заложен, вероятно, элемент исторического величия. «Назначение величия представляется в том, — писал Якоб Буркхардт в своём знаменитом эссе из „Размышлений о всемирной истории“, — что оно исполняет волю, выходящую за рамки индивидуального», и тут автор говорит о «таинственном сопряжении» между эгоизмом выдающегося одиночки и всеобщей волей: и своими общими предпосылками, и на отдельных этапах, и особенностями его протекания, жизненный путь Гитлера представляет собой неукоснительную демонстрацию этой мысли, и в последующих главах читатель встретит неисчислимое множество свидетельств этому. Аналогичным образом обстоит дело и с остальными условиями, составляющими, по Буркхардту, суть исторического характера. Это — его незаменимость; то, что он переведёт народ из старого состояния в новое, которое уже невозможно представить без него самого; то, что он даёт выход фантазии века; что он олицетворяет собой не «только программу и раж какой-то одной партии», но и всеобщую потребность, а также выкажет умение «отважно ринуться через пропасть»; он должен будет обладать и способностью к упрощению, даром увидеть различия между подлинными силами и силами кажущимися, равно как, наконец, и аномальной, излучающей своего рода магическую мощь силой воли: «Сопротивление вблизи становится полностью невозможным — тот, кто хочет ещё оказывать сопротивление, должен жить вне сферы того, о ком идёт речь, жить вместе с его врагами, и может встретиться с ним только лишь на поле боя»[51].

И всё же не поворачивается язык назвать Гитлера «великим». Сомнения тут вызывают не только преступные черты психопатологического облика человека. Ведь реальная всемирная история движется отнюдь не по той земле, на которой «произрастает одна лишь моральность», и Буркхардт как раз и говорит об «удивительном отпущении относительно принятого нравственного закона», характерном для сознания крупных личностей[52]. Конечно, можно задать вопрос, не является ли запланированное и совершенное Гитлером абсолютное преступление в плане массового истребления людей чем-то иным, тем, что переходит границы имевшейся в виду Гегелем и Буркхардтом нравственной обусловленности; но всё-таки сомнение в историческом величии Гитлера диктуется другим мотивом. Феномен великого человека имеет изначально эстетическую и лишь крайне редко и моральную природу, и если на первом поле он ещё может рассчитывать на отпущение, то на втором — не может. Ибо одно из старых положений эстетики гласит, что тот не подходит в герои, кто при всех своих выдающихся качествах является неприятным человеком. Нетрудно утверждать и найти массу доказательств тому, что Гитлер в высшей степени и был именно таким человеком, — множество мутных, коренящихся в инстинктах черт, ему свойственных, его нетерпимость и мстительность, отсутствие у него великодушия, его плоский и голый материализм, одержимый одним лишь мотивом власти и вновь и вновь высмеивавший в застольных беседах всё остальное как «вздор», да и вообще все явно заурядные черты его характера вносят элемент отталкивающей обыкновенности в этот образ, никак не отвечающий общепринятому понятию о величии. «Привлекательное земное, — писал в одном из своих писем Бисмарк, — всегда сродни падшему ангелу, который прекрасен в непокое, велик в своих планах и устремлениях, но лишён удачи, горд и скорбен»[53] — дистанция несоизмерима.

Но, может быть, стало проблематичным уже само понятие. В одном из своих проникнутых пессимистическим настроением эссе на политическую тему, написанном в эмиграции, Томас Манн хотя и говорил, имея в виду торжествовавшего Гитлера, о «величии» и «гениальности», но говорил он об «обезображенном величии» и гениальности на самой примитивной её ступени[54], а, столкнувшись с такого рода противоречиями, понятие расстаётся с самим собой. А, может быть, дело в том, что порождено оно историческим разумом эпохи, в значительно большей степени ориентировавшимся на действующих лиц и идеи исторического процесса и упускавшим из виду необозримые хитросплетения сил.

Действительно, такое мнение весьма распространено. Оно утверждает второстепенность личности по сравнению с интересами, отношениями и материальными конфликтами внутри общества и усматривает неопровержимость этого своего тезиса именно на примере Гитлера: мол, будучи «наёмником» и «орудием» монополистического капитала, он организовал классовую борьбу сверху и в 1933 году овладел стремившимися к политическому и социальному самоопределению массами, а затем путём развязывания войны стал осуществлять экспансионистские цели своих хозяев. В этих по-разному варьировавшихся утверждениях Гитлер представал в качестве вполне заменимой, «заурядной жестяной фигуры», как писал один из авторов левого направления, занимавшийся анализом фашизма, ещё в 1929 году[55], и, во всяком случае, как лишь один из факторов в ряду других, но отнюдь не как определяющая причина.

В принципе это утверждение вообще отрицает возможность исторического познания путём биографического исследования. И обосновывается это тем, что никакая конкретная личность не в состоянии оказывать сколь-нибудь достоверным образом решающее воздействие на исторический процесс со всеми его хитросплетениями и противоречиями и на всех его многочисленных, непрерывно меняющихся уровнях напряжения. Ибо, как утверждается, историография персоналий по сути лишь продолжает традицию старой придворной и мадригальной литературы, и в 1945 году вместе с крушением режима она просто поменяла местами знаки, сохранив, в принципе, ту же методику. Гитлер остался все той же неотразимой силой, приводящей в движение все и вся, и лишь «сменил своё качество: спаситель-избавитель стал дьяволом-соблазнителем»[56]. В конечном же итоге, утверждается далее, любое биографическое исследование служит, вольно или невольно, потребностям в оправдании тех миллионов былых его приверженцев, кто перед лицом такого «величия» без труда может представлять себя жертвой или уж хотя бы переложить всю ответственность за случившееся на патологические капризы бесноватого фюрера, отдающего приказы откуда-то; короче говоря, биография — это скрытый оправдательный манёвр в ходе всеобъемлющей стратегии, направленной на снятие вины[57].

Это утверждение подкрепляется ещё и тем, что по своим индивидуальным параметрам Гитлер, действительно, лишь с трудом может привлечь к себе наш интерес — его личность на протяжении всех этих лет остаётся удивительно бледной и невыразительной. И только в контакте с эпохой она обретает свою напряжённость и притягательность. Гитлер обладал многим из того, что Вальтер Беньямин назвал «социальным характером»: едва ли не показательное средоточие всех опасений, чувств протеста и надежд своего времени — и все это возведённое в высшую степень, изломанное и снабжённое какими-то необычными чертами, но тем не менее никогда не утрачивавшее своей связи с историческим фоном и входившее в него составной частью. Жизнь Гитлера не стоило бы ни описывать, ни интерпретировать, если бы в ней не проявились надличностные тенденции и взаимоотношения, если бы его биография не была на всём своём протяжении одновременно и сколком биографии эпохи. И то, что она именно таковым и является, определяет вопреки всем возражениям правомочность такого жизнеописания.

Однако это обстоятельство придаёт в то же время более явственные черты, нежели обычно, и заднему плану картины. Гитлер предстаёт тут на фоне густого узора тех объективных факторов, которые его формировали, ему способствовали, влекли его вперёд, а порой и останавливали. И важную роль играют здесь и романтическое немецкое восприятие истории, и своеобразная угрюмая «серость» Веймарской республики, и национальная деклассированность в результате Версальского договора, и двойная социальная деклассированность широких слоёв вследствие инфляции и мирового экономического кризиса, и слабость демократической традиции в Германии, и страх перед угрозой коммунистической революции, и опыт войны, и просчёты утративших уверенность консерваторов, и, наконец, широко распространённые опасения, связанные с переходом от привычного строя к строю новому, видевшемуся пока ещё весьма смутно. И все это пронизывалось необходимостью давать скрытым, максимально перепутанным причинам недовольства простые формулы выхода и, увязая во всей этой уготованной эпохой трясине, искать убежища у какого-то подавляющего авторитета.

Став точкой средоточия этих многочисленных чаяний, опасений и затаённых обид, Гитлер и оказался фигурой истории. То, что произошло, нельзя представить без него самого. В его лице конкретный человек в очередной раз продемонстрировал возможность насильственным путём изменять ход исторического процесса. В этой книге будет показано, сколь заразительными и мощными могут оказаться многообразнейшие пересекающиеся настроения времени, когда в каком-то конкретном человеке соединяются гений демагога, дар выдающегося тактика в политике и способность к тому самому «магическому совпадению», о котором говорилось выше: «История иной раз любит сосредотачиваться в каком-то одном человеке, которому затем внимает весь мир»[58]. И тут никак нельзя упустить из виду, что взлёт Гитлера стал возможен только благодаря уникальному совпадению индивидуальных и всеобщих предпосылок, благодаря той с трудом поддающейся расшифровке связи, в которую вступил этот человек со временем, а время — с этим человеком.

Эта тесная взаимозависимость лишает в то же время почвы любого рода утверждения по поводу каких-то сверхъестественных способностей Гитлера. Не демонические, а типичные, так сказать, «нормальные» черты и облегчили главным образом ему путь. Описание этой жизни покажет, насколько сомнительными и идеологизированными представляются все теории, трактующие Гитлера с точки зрения его принципиального противопоставления эпохе и её людям. Он был не столько великим противоречием своего времени, сколько его отражением — то и дело сталкиваешься тут со следами некоей скрытой тождественности.

Но сознание всей важности объективных предпосылок — и настоящая работа пытается воздать им должное также и формально, в первую очередь в специально включённых в неё «Промежуточных размышлениях», — подводит и к вопросу о том, в чём же заключалось особое воздействие Гитлера на ход событий. Конечно, абсолютно верно утверждение, что совокупное движение «фелькише»[59], развернувшееся в двадцатые годы, нашло бы отклик и приверженцев и без его участия[60]. Но есть основания полагать, что оно было бы всего лишь одной из более или менее заметных политических групп в рамках системы. То же, что придал ему Гитлер, представило собой ту неподражаемую мешанину из фантастики и последовательности, которая, как увидит читатель, в высшей степени выражает сущность самого его творца. Радикализм Грегора Штрассера или Йозефа Геббельса был и оставался всего лишь нарушением действовавших правил игры, которые как раз таким нарушением и закрепляли свою легитимность. Радикализм же Гитлера, напротив, отменял все существующие условия и вносил в игру новый, неслыханный элемент. Многочисленные трудности бытия и комплексы недовольства того времени порождали бы, вероятно, периодические кризисы, но, не будь этого человека, не привели бы к тем обострениям и взрывам, свидетелями которых мы стали. От первого кризиса в партии летом 1921 года и до последних дней апреля 1945 года, когда он прогнал Геринга и Гиммлера, позиция его оставалась незыблемой; он не терпел над собой никаких авторитетов — даже авторитета идеи. И своим грандиозным произволом он тоже делал историю — способом, который уже в его время представлялся анахроничным и, надо надеяться, никогда больше не будет применён. Это была цепь субъективных выдумок, неожиданных ударов и поворотов, поразительных по своему коварству поступков, идейных самоотречений, но всегда с упорно преследуемым фантомом на заднем плане. Что-то от его своеобразного характера, от того субъективного элемента, который навязывался им ходу истории, находит своё выражение в формулировке «гитлеровский фашизм», столь распространённой в тридцатые годы в марксистской теории; и в этом смысле национал-социализм вполне обоснованно определяется как гитлеризм[61].

Однако остаётся вопросом, был ли Гитлер последним политиком, который с таким пренебрежением мог игнорировать весь вес взаимоотношений и интересов, и не становится ли ныне давление объективных факторов намного сильнее, а одновременно тем самым исторические возможности преступника крупного масштаба намного слабее; ведь несомненным является то, что ранг в истории зависит от той свободы, которую историческое действующее лицо отвоёвывает себе у обстоятельств: «Нельзя действовать по принципу, — заявил Гитлер в своём секретном выступлении весной 1939 года, — уходя от решения проблем путём приспособления к обстоятельствам. Нет, следует приспосабливать обстоятельства к требованиям»[62]. С таким девизом, выразившим в очередной раз попытку соразмерить себя с образом великого человека, и прожил этот «фантазёр» свою авантюрную, доведённую до последней черты и в конечном счёте потерпевшую полное фиаско жизнь. Кое-что говорит, пожалуй, за то, что с ним, наряду со многим другим, завершилось и следующее: «Ни в Пекине, ни в Москве, ни в Вашингтоне не сидеть уже больше такому же одержимому безумными мечтами о переделке мира… У единоличного главы нет больше свободы действий для осуществления своего решения. Он умеряет аппетиты. Узоры ткутся длинной рукой. Гитлер, можно надеяться, был последним экзекутором „большой“ политики классического типа»[63].

Коль скоро мужи уже не делают историю или делают её в меньшей степени, нежели весьма долго считала просветительская литература, то этот человек, надо полагать, сделал больше, чем многие другие. Но одновременно, и в совершенно необычной степени, история сделала его. В эту «безликую личность», как называет его одна из последующих глав, не вошло ничего из того, чего бы ещё не было, но то, что в неё вошло, обрело тут небывалую динамику. Биография Гитлера — это история непрерывного и интенсивного процесса взаимообмена.

Таким образом, подведём итог сказанному, остаётся вопрос, может ли историческое величие сочетаться с ничтожными или невзрачными пропорциями личности. И тут не лишено смысла вообразить себе судьбу Гитлера в случае, если бы история не представила в его распоряжение те обстоятельства, которые вообще пробудили его и сделали рупором захвативших миллионы людей комплексов возмущения и враждебности. Он влачил бы одинокое существование где-то на краю общества, существование ожесточившегося и преисполненного мизантропией человека, мечтающего о великой судьбе и не могущего простить жизни то, что она не посчиталась с ним и отказала ему в роли всепобеждающего героя: «Угнетало только полнейшее отсутствие какого-либо внимания, из-за чего я тогда страдал больше всего», — так вспоминал Гитлер о времени своего вступления в политику[64]. Крах существовавшего порядка и присущие эпохе страх и предчувствие перемен дали ему для начала шанс выйти из тени безвестности. Величие, считает Якоб Буркхардт, это — потребность страшных времён[65].

И это величие, добавим, может идти рука об руку и с индивидуальным убожеством — вот чему учит появление Гитлера, причём учит в мере, превосходящей весь имеющийся опыт. На протяжении целого ряда этапов эта личность представляется как бы растворившейся, исчезнувшей в ирреальном, и вот этот-то фиктивный характер, а не что иное, и был причиной того, что многие политики-консерваторы и историки-марксисты столь странным образом сходились во взгляде на Гитлера как на инструмент для достижения чьих-то целей. Будучи далёким от какого бы то ни было величия и любого рода политического, а уж тем более исторического ранга, он и казался идеальным олицетворением типа «агента». Но глубоко заблуждались и те, и другие — ведь одним из рецептов тактических успехов Гитлера как раз и было то, что он этим заблуждением, в котором проявлялась и проявляется классовая враждебность по отношению к мелкому буржуа, и делал политику. Его биография — это в то же время и история постоянной утраты иллюзий всеми сторонами; и, уж конечно же, в случае с Гитлером бьёт мимо цели та полная иронии недооценка, которая для очень многих все ещё диктуется его внешним видом и исчезает лишь тогда, когда речь заходит о его жертвах.

Все это будет продемонстрировано ниже ходом этой жизни, ходом самих событий. К скепсису же побуждает тут и вот какой мысленный эксперимент. Если бы в конце 1938 года Гитлер оказался жертвой покушения, то лишь немногие усомнились бы в том, что его следует назвать одним из величайших государственных деятелей среди немцев, может быть, даже завершителем их истории. Его агрессивные речи и его «Майн кампф», его антисемитизм и его планы мирового господства канули бы, вероятно, в забытьё как творение фантазии его ранних лет и лишь от случая к случаю вспоминались бы, к негодованию нации, её критиками. Шесть с половиной лет отделяли Гитлера от этой славы. Разумеется, способствовать ему в этом мог бы только насильственный конец, ибо по самой своей сути он был настроен на разрушение и не исключал тут и собственную личность. Так или иначе, но та слава была столь близка к нему. Так можно ли называть его «великим»?