Проза

Андрей Саломатов Незнакомка

Вот уже полтора года, как Сергей Павлович Толстиков трудился бухгалтером в артели глухонемых, которая выпускала похоронные венки, бумажные цветы, ленты и прочую мелкую ритуальную «бижутерию». Для того чтобы устроиться в артель, ему пришлось приобрести фальшивую медицинскую справку о своем несуществующем врожденном недуге. Зато теперь Толстиков имел приличную работу по своей специальности и неплохую зарплату, которой хватало даже на скромные безобидные развлечения: газеты и субботнее пиво.

За восемнадцать месяцев Сергей Павлович вполне освоил язык жестов, легко читал по губам и научился каллиграфии — слухоговорящий директор терпеть не мог неразборчивого почерка и раздражался, если кто из работников обращался к нему со своими каракулями.

Работать с глухонемыми было одно удовольствие — ни тебе шума, ни устной матерщины. Молчаливая очередь за зарплатой текла спокойно, кладбищенскую тишину нарушал лишь тихий шелест финансовых ведомостей и купюр. И только иногда, если поблизости не было начальства, некоторые позволяли себе выругаться вслух, считая скрытного бухгалтера глухим как пень.

Как всегда, Толстиков возвращался со службы самой короткой дорогой — вдоль изломанного щербатого забора, мимо небольшого консервного заводика. Миновав заросший лопухами пустырь, он направился к воротам проходной, но не дошел до них каких-нибудь тридцати метров. За спиной у него раздался грохот, да такой дьявольской силы, что конца взрыва Сергей Павлович так и не услышал, потому что оглох. Толстиков даже не успел обернуться. Уже через мгновение его настигла ударная волна, которая подняла Сергея Павловича в воздух и швырнула на поросшую лебедой кучу строительного мусора.

В клубах пыли исчезли солнце, небо и все, что окружало Толстикова всего секунду назад. Облако было настолько плотным, что какое-то время нельзя было ни дышать, ни видеть, словно его живого погрузили в некую воздушную суспензию. Затем на землю пролился редкий дождь из обломков кирпичной стены, но, к счастью, ни один из них не задел Сергея Павловича.

Совсем рядом с Толстиковым что-то мелькнуло в воздухе, упало, подкатилось к нему почти вплотную и остановилось. У Сергея Павловича так сильно гудело в ушах, что этот монотонный густой гул сопровождал его еще два последующих дня.

Ветер быстро унес пылевое облако в сторону, и только тогда Толстиков разглядел, что именно упало рядом с ним. Это была обезображенная взрывом, оторванная человеческая голова. Она лежала на правом ухе, смотрела прямо в глаза Сергею Павловичу и дергала веком — тик, очевидно, приобретенный уже после взрыва.

— Лежи-лежи, там еще один паровой котел, может рвануть, — одними губами сказала голова.

Поднаторевший в ежедневном чтении артикуляции, Толстиков без труда понял предупреждение и посильнее прижался к строительному мусору, однако взгляда от головы не отвел. Из истории он знал, что отрубленные головы еще некоторое время моргают и пытаются говорить, но чтобы так долго, он не мог себе представить. А голова тем временем продолжала шевелить губами:

— Когда взорвалось, я в цеху стоял у окна. Вот мне башку и оторвало. Тело осталось там, под стеной.

— Сочувствую, — растерянно ответил Сергей Павлович и сам не услышал своего голоса.

— Жаль умирать в такой прекрасный летний день, но, видно, судьба, — прочитал Толстиков по губам и вынужден был согласиться:

— Жаль.

Голова была права. День был отменным, какие нечасто случаются даже летом, и внезапно Сергей Павлович со всей остротой подумал, что действительно умирать лучше в один из подлых ноябрьских дней, на краю ойкумены, всеми забытым и нищим, исчерпав до дна жизненные силы и земные желания.

— Послушай, друг, — так же безмолвно обратилась к нему голова. — У тебя есть бумага и ручка?

— Есть, — стараясь не смотреть на рваные ошметки шеи, ответил Толстиков и подтянул к себе портфель.

— Напиши моей жене письмо, — попросила голова. — Понимаешь, она совсем слепая, осталась одна. Я хочу кое в чем ей признаться.

— Конечно, — торопливо согласился Сергей Павлович. Понимая, что времени у них нет, он быстро достал из портфеля чистый лист, авторучку и приготовился писать. — Говори, — поудобнее устроившись на животе, сказал Толстиков, и несчастный принялся диктовать:

— Дорогая моя Надежда Андреевна, — прикрыв глаза, одними губами произнесла голова. — Не удивляйся, что почерк не мой, у меня не стало рук…

— Она же слепая, — дописав фразу, вспомнил Сергей Павлович.

— Ах, да, — поморщившись, сказала голова. — Тогда вычеркни про почерк. Пиши дальше. Прости, что не сумел уберечься и оставляю тебя одну в этом жестоком мире, в котором трудно выжить даже зрячему. Понимаю, как тебе будет трудно, и скорблю, пока в состоянии это делать. Написал?

— Да, порядок, — от усердия высунув кончик языка, ответил Толстиков. Ему все время приходилось следить за движением губ и потом писать. И голова терпеливо ждала, когда он закончит, чтобы продолжить диктовать.

— Тогда давай дальше. Милая Надюша, не знаю, успею ли завершить письмо до конца, поэтому начну с главного, с того, что хоть как-то облегчит твою многострадальную жизнь. У меня есть небольшие сбережения, которые я храню дома. После того, как один за другим закрылись несколько банков… суки. «Суки» не пиши, — спохватилась голова.

— Да-да, я понимаю, — внимательно следя за движением губ, ответил Сергей Павлович.

— …несколько банков, — повторила голова, — я стал хранить деньги в книгах. Во втором томе полного собрания сочинений Николая Васильевича Гоголя лежат двести рублей. Возьми их, это тебе. В третьем томе полного собрания сочинений Ивана Алексеевича Бунина… Его Алексеевичем зовут?

— Да, кажется, — неуверенно ответил Толстиков, и голова продолжила:

— …лежат еще триста рублей. И их возьми. В пятом томе Большой советской энциклопедии ты найдешь еще восемьсот рублей. А в первом томе «Библиотеки отечественной фантастики» я спрятал целых две тысячи. Но и это еще не все, моя дорогая жена. В восьмом томе «Памятников философской мысли» хранятся двадцать долларов США, а в двенадцатом томе собрания сочинений Чейза ты обнаружишь еще пятьдесят долларов. Это все тебе.

— Хорошая у тебя библиотека, — не удержался Сергей Павлович, и голова с грустью, но и не без гордости заметила:

— Была у меня. Слушай, почеши нос, а то, сам видишь, нечем.

— В каком месте? — перестав писать, спросил Толстиков, потому что нос у головы был значительных размеров и занимал едва ли не большую часть лица.

— Самый кончик, — сказала голова и для убедительности скосила начинающие желтеть глаза к носу.

— Это к пьянке, — не подумав, усмехнулся Сергей Павлович. Он осторожно поскреб указательным пальцем кончик носа. При этом ему так хотелось сделать умирающей голове что-нибудь приятное, что он немного перестарался. Голова качнулась и едва не скатилась с кучи мусора вниз.

— Какая же теперь пьянка? — одними губами проговорила голова. — Все, отпился.

— Ничего-ничего, — не зная, чем еще утешить несчастного, сказал Толстиков и участливо добавил: — Пишем дальше?

— Да, — спохватилась голова. — А то чувствую, как иссякают силы. Пиши: А теперь, любимая моя, о главном. Мое положение человека, который стоит на пороге вечности после стольких лет счастливой семейной жизни, вынуждает меня признаться, что я не муж тебе. Восемь лет назад, когда с тобой случилось несчастье и ты ослепла, твой настоящий муж, мой сослуживец Иван Семенович Сидоров решил избавиться от тебя и уйти к любовнице, о которой ты, Надюша, не подозревала. Мы работали в одной котельной, и как-то за кружкой пива он рассказал мне о своих планах. Я в то время, неприкаянный холостяк, уже второй год безуспешно искал себе подругу жизни. Тут-то Сидоров и предложил мне поселиться с тобой в его квартире и изображать его — Ивана Семеновича. Мол, ты слепая и не заметишь подмены. Сам же он переехал ко мне, где до сих пор и проживает со своей Марией Игнатьевной. Для того чтобы ты не заподозрила обмана, мы записали на магнитофон голос твоего мужа — полтора десятка фраз, которыми вы обходились всю вашу совместную жизнь. А поменяли квартиру мы с тобой, чтобы меня не разоблачили ваши соседи.

Толстиков удивлено приподнял брови, и голова заторопилась:

— Да, да. Все эти восемь лет я обманывал ее.

— Да нет, я так, — смутился Сергей Павлович и уткнулся в лист бумаги. Когда он закончил последний абзац и поднял глаза, голова с отрешенным видом, продолжила:

— Все эти годы, Наденька, каждый вечер, возвращаясь с работы домой, я здоровался с тобой голосом Сидорова и перед лицом смерти, в свои последние секунды жизни желаю, чтобы ты узнала мое настоящее имя. По паспорту я — Александр Матвеевич Бурыгин. Таким, надеюсь, я и останусь в твоей памяти. На прощание хочу сказать, бесценная моя, что для меня восемь лет нашей совместной жизни были самыми счастливыми, самыми насыщенными. И я очень надеюсь… очень на…

Неожиданно лицо Бурыгина исказила страшная гримаса. Глаза закатились, стали видны лишь пожелтевшие белки, и Толстиков понял, что это конец. Последнее, что прошептали губы несчастного, был адрес, куда следовало отнести незаконченное письмо:

— Улица 26-ти Бакинских Комиссаров, — с трудом проговорила голова. — Дом двенадцать, квартира…

Еще некоторое время мышцы лица Александра Матвеевича беспорядочно дергались. Затем губы искривились в предсмертной полуулыбке, и голова затихла.

— Спи с миром, Бурыгин, — тихо произнес Сергей Павлович. Он убрал в портфель незавершенное письмо, тяжело поднялся с кучи и осмотрелся. Возле развалин консервного завода уже сновали люди в белых халатах, солдаты и милиция. Из-под обломков здания выносили искореженные трупы рабочих, укладывали их на носилки и запихивали в машины с красными крестами. — Не беспокойся, я сделаю, как ты просил, — твердо пообещал Толстиков и пошел к воротам.

Дом двенадцать по улице 26-ти Бакинских Комиссаров Сергей Павлович нашел быстро. На его удачу в башне был всего один подъезд. Это упрощало задачу отыскать квартиру, в которой проживала слепая супруга погибшего Бурыгина.

На лавочке у подъезда между чахлыми кустами отцветшей сирени сидели две старушки с насупленными лицами доморощенных контрразведчиков. Издалека завидев незнакомого гражданина, они обменялись короткими фразами и потом не спускали с него глаз до самого исчезновения Толстикова в подъезде. Но прежде чем войти в дом, Сергей Павлович обратился к ним за помощью.

— Здравствуйте, — мягко поприветствовал он старушек и, не дождавшись ответа, спросил: — Вы не скажете, в какой квартире живут Бурыгины?

Пожилые женщины еще крепче сжали губы и после минутной паузы, когда Толстиков отчаялся услышать ответ, одна из них недружелюбно проговорила:

— Нет здесь таких.

— Понятно, — без тени обиды или раздражения сказал Сергей Павлович и направился к дверям.

В пяти первых квартирах Толстикову не открыли. Зато из шестой вышел очень колоритный человек в трусах и майке. На вопрос о Бурыгине он заявил, что впервые слышит эту фамилию и вообще приехал сюда из Белоруссии всего на три дня, погостить и поискать работу. И только на предпоследнем этаже Сергею Павловичу попалась словоохотливая женщина. Она сказала, что живет здесь недавно и ни о каких Бурыгиных никогда не слышала. Затем, прикрывая рот ладонью и тревожно озираясь, она стала шепотом рассказывать о жильцах первого этажа, да с такими подробностями, что Толстиков кряхтел от смущения и все ждал, когда можно будет вставить последнее «прощай» и откланяться. А женщина перешла на жителей второго этажа, потом третьего, и так до тех пор, пока не прозвучала фамилия Сидоров. Тут-то Сергея Павловича и осенило — он вспомнил, что Александр Матвеевич жил здесь под чужим именем.

— У него слепая жена? — перебил Толстиков рассказчицу.

— Точно, — обрадовалась женщина. — Слепая, как сова. А сам он какой-то очень странный и даже неприятный. В отличие от вас. Знакомств ни с кем не заводит. Приходит с работы… а может, и не с работы, шмыг в дверь, только его и видели. Очень подозрительная личность.

— Спасибо, — поблагодарил Сергей Павлович за комплимент и, не давая ей развить тему об остальных странностях покойного и своих достоинствах, поинтересовался: — А в какой квартире они живут?

— Прямо надо мной, — ответила женщина и удивленно спросила: — Так вам кто нужен, Сидоров или Бурыгин?

— Вообще-то, мне нужна супруга Сидорова — Надежда Андреевна. Я из профсоюзного комитета консервного завода, — соврал Толстиков, чтобы не объяснять, какое отношение имеет погибший Александр Матвеевич к бывшему мужу слепой. — Там работает ее супруг, а Бурыгин — это двоюродный брат Сидоровой. Она очень долго его разыскивала. И вот он нашелся аж в самой Америке. У меня для нее письмо.

История об американском брате вполне удовлетворила всезнающую соседку Надежды Андреевны, и Сергей Павлович поспешил откланяться. Тепло попрощавшись, он поднялся на следующий этаж и позвонил в квартиру.

Открыли ему не сразу. Некоторое время из-за двери слышны были шорохи и шлепанье босых ног. Затем дверь чуть приотворилась и приятный женский голос спросил:

— Вам кого?

— Надежду Андреевну Сидорову, — ответил Толстиков и пояснил:

— Я от вашего мужа, Александра Матвеевича.

Супруга Бурыгина оказалась немолодой женщиной со слоновьими ногами и большим студенистым телом, которое колыхалось от малейшего шевеления. Чтобы сильно не раскачивать телеса, она перемещалась по квартире медленно и степенно, отчего походка ее напоминала движение тяжелого боевого корабля.

Судя по всему, Сергей Павлович оторвал хозяйку от мытья пола — в прихожей стояло ведро с грязной водой и тряпкой.

Вытерев руки о фартук, слепая познакомилась с внешностью гостя. Она тщательно ощупала его лицо, и Толстиков покорно выдержал эту неприятную процедуру. Он лишь заметил про себя, что ее мясистые ладони — сырые и пахнут половой тряпкой.

Хозяйка пригласила Сергея Павловича в комнату, и он покорно последовал за ней. Про себя Толстиков отметил, что квартира у Сидоровых чистая и уютная, хотя и видно, что здесь проживает незрячая. На стенах висело много семейных фотографий с подписями чернилами и на брайле.

По дому хозяйка передвигалась уверенно, и только остановившийся взгляд напоминал о том, что она ничего не видит.

— Я к вам от мужа, — волнуясь, напомнил Сергей Павлович и торопливо добавил: — От вашего мужа.

Толстиков присел на краешек дивана, Надежда Андреевна расположилась напротив. Она смотрела прямо перед собой, чуть левее его головы, и ждала продолжения беседы.

— Говорите, говорите, — подбодрила она гостя.

— Он погиб, — с трудом выдавил из себя Сергей Павлович, и после этих первых, самых трудных слов ему стало немного легче. — Погиб у меня на глазах. Понимаю, как вам больно. Примите мои искренние соболезнования.

— Погиб, — прошептала хозяйка, и глаза ее наполнились слезами.

— Взрыв на заводе, — пояснил Толстиков. — Александр Матвеевич успел продиктовать для вас прощальное письмо.

Оба немного помолчали. Сергей Павлович переживал за овдовевшую слепую женщину и ждал, когда ему будет позволено читать. Хозяйка же привыкала к мысли о смерти мужа и пыталась справиться с душившими ее слезами. Наконец она попросила:

— Читайте.

Письмо произвело на вдову сильное впечатление. Она даже поднялась и, словно зрячая, взад-вперед заходила по комнате.

— Он не успел закончить, — сказал Толстиков. — Умер фактически у меня на руках.

— Да-да, — рассеянно произнесла Надежда Андреевна и подошла к книжному шкафу. Она отодвинула стекло, уверенно достала первый том «Библиотеки отечественной фантастики» и перелистала его. Забрав оттуда деньги, Надежда Андреевна поставила книгу на место и потянулась за двенадцатым томом Чейза.

Пораженный тем, как слепая женщина хорошо знает расположение нужных книг, Сергей Павлович отложил письмо, которое все это время вертел в руках. Он раскрыл было рот, чтобы предложить помощь, но не успел.

— Я не слепая, — неожиданно призналась Надежда Андреевна. Она достала из книги пятьдесят долларов, сунула в карман засаленного халата и поставила книгу на место. В этот момент Толстиков вспомнил, что и сам он никакой не глухонемой, но в его обмане прослеживалась хоть какая-то логика. Здесь же он терялся в догадках. Зачем было жене Сидорова прикидываться слепой, он понять не мог.

— Да и не жена я Сидорову, — будто прочитав его мысли, сказала хозяйка.

— Простите, которому из них? — спросил Сергей Павлович.

— Обоим, — принимаясь за следующую книгу, ответила она. — И зовут меня не Надежда Андреевна, а Любовь Степановна Смурнова.

Это удивительное признание заинтересовало Толстикова, и, справившись с изумлением, он деликатно поинтересовался:

— А для чего нужен был… — Сергей Павлович поискал подходящее слово, но не нашел и бросил бесполезные поиски. — М-м… с позволения сказать, этот маскарад?

— Дело было так, — выпотрошив очередную книгу, начала Любовь Степановна. — Когда у Ивана Семеновича Сидорова ослепла жена Надежда Андреевна, он решил ее бросить. Мы в то время вместе работали на стройке сварщицами. Из-за этого она и потеряла зрение. Надя догадывалась о существовании любовницы Марии Игнатьевны. Знала она и о том, что ее муж собирается сплавить ее некоему Бурыгину — сослуживцу Ивана Семеновича. Надежда Андреевна случайно подслушала телефонный разговор мужа с Александром Матвеевичем. Но она не пожелала жить с незнакомым мужчиной, потому что у нее на примете давно был один безногий инвалид. Вот она мне и предложила выдать себя за слепую жену Ивана Семеновича и выйти замуж за Бурыгина. Он же никогда ее не видел.

— Значит, вы знали, что Александр Матвеевич — не Сидоров? — почему-то с горечью тихо проговорил Толстиков.

— Знала, — ответила Любовь Степановна. — Я в то время жила одна. Через брачное агентство подыскивала себе подходящего мужа. Но, как говорится, от добра добра не ищут, и я согласилась. А чтобы соседи Сидоровых меня не разоблачили, я хитро навела Александра Матвеевича на мысль обменять квартиру и уехать в другой район.

Любовь Степановна вытряхнула из второго тома Гоголя двести рублей, с шумом захлопнула книгу и вернулась на свое место.

— Дайте-ка мне письмо, — попросила она. Сергей Павлович протянул листок. Хозяйка быстро перечитала послание, глаза ее снова увлажнились, и она опустила голову на грудь.

— Жаль, — с грустью проговорила Любовь Степановна. — Жаль, что я так и не успела сказать Александру Матвеевичу, что эти восемь лет нашего супружества были самыми счастливыми годами в моей жизни. Как вы думаете, его похоронят за счет завода?

— Конечно, — успокоил ее Толстиков. — Производственная травма. То есть гибель на производстве. Вам, наверное, еще причитается компенсация за смерть кормильца.

— Компенсацию получу не я, а законная жена, с которой он так и не успел развестись. Мы же не расписаны. А я могу рассчитывать только на эти крохи, — вздохнула Любовь Степановна и похлопала себя по карману.

— Зато вам больше не надо притворяться слепой, — поднимаясь с дивана, сказал Сергей Павлович.

— Если бы вы знали, как было приятно чувствовать себя беспомощной рядом с таким человеком, как Александр Матвеевич, — прижав пухлые руки к груди, с тоской проговорила Любовь Степановна. — Кстати, вы очень похожи на него.

— Спасибо, — поблагодарил Толстиков и засобирался домой. — Желаю вам успеха. У меня еще куча дел.

Когда за ним закрылась дверь, Сергей Павлович прислонился спиной к стене и с облегчением вздохнул. Он выполнил свое обещание, вдова оказалась зрячей, а значит, финал можно было считать вполне удачным.

Был уже глубокий вечер, когда Толстиков наконец добрался до своего дома. На душе у него почему-то сделалось муторно, словно после разговора с головой Бурыгина, а потом с его внезапно прозревшей женой ему открылась некая доселе скрытая от него истина, суть которой сводилась к банальной формуле: жизнь прожить — не поле перейти.

Поднимаясь к себе на третий этаж, Сергей Павлович достал из портфеля магнитофон и перемотал пленку к началу вечернего разговора. Он делал это каждый вечер, по привычке, хотя супруга с самого начала их семейной жизни никого не узнавала и никак не реагировала на смену лиц и голосов.

Толстиков гнал от себя невыносимую по своей подлости догадку, что его прикованная к постели, парализованная супруга, с которой он прожил больше пятнадцати лет, на самом деле никогда не была женой Игоря Львовича Мамонова. Что в свое время, когда он изнемогал от холостяцкого одиночества, ему подсунули одну из лежачих подруг настоящей Софьи Петровны Мамоновой, и пятнадцать лет назад его дражайшая супруга носила совсем другое имя.

Сергей Павлович тихонько открыл входную дверь и вошел в квартиру. Из прихожей он успел заметить, как от окна к дивану метнулась крупная тень. Сразу обо всем догадавшись, Толстиков убрал приготовленный магнитофон и проследовал в комнату. Его большая, как аэростат, супруга неподвижно лежала на диване, смотрела в потолок и шумно дышала.

— М-да, — чувствуя себя обманутым и опустошенным, с горечью произнес Сергей Павлович и наконец поздоровался: — Ну, здравствуй, незнакомка.