"Совиный дом" - читать интересную книгу автора (Марлитт Евгения)

5

Клодина подошла к окну, щеки ее горели, тонкие брови мрачно сдвинулись. Чего только не выдумали придворная злоба и легкомыслие, чтобы бросить камни вслед ей, ушедшей оттуда для спасения лучшей части своего «я». И чем могла она оскорбить и озлобить только что вышедшего человека до такой степени, что он смел так больно уколоть едва успокоившееся сердце с виду шутливыми, но в сущности глубоко оскорбительными словами?

В саду, недалеко от окна, стояла колясочка с его ребенком. Может быть, он настолько огорчен смертью жены, придававшей такой блеск его положению, что мстит за это другим? Действительно, ему, видимо, тяжело выносить свою судьбу. Жену он потерял, а дочь ее хрупка и беспомощна, и все огромное богатство, оставленное принцессой, не может дать ей силы встать на ножки… Сколько споров и борьбы произошло уже из-за этого слабого создания! Бабушка, принцесса Текла, которая не могла успокоиться после смерти любимой дочери, сама отправилась в Италию просить, чтобы ребенка отдали ей, но барон резко и решительно отказал теще. При дворе говорили, что старуха хочет женить овдовевшего зятя на своей младшей дочери, принцессе Елене, чтобы внучка не попала в руки посторонней мачехи. Некоторые умники, знающие все на свете, утверждали даже, что молодая принцесса благосклонно смотрит на этот план, так как давно уже питает тайную склонность к прекрасному супругу сестры.

Принцесса Елена была красивее покойницы, но у нее были те же большие, неприятно блестящие глаза, которыми ребенок теперь пристально смотрел в лесную чащу. Девочка лежала в белых подушках, и ее тоненькие пальчики нервно дергали голубое атласное одеяло, рядом с колясочкой сидела старая няня, которая усердно вязала и оживленно рассказывала что-то ребенку.

Пол задрожал от шума экипажа, а в комнату вошла Беата, одетая для гулянья. Она взяла корзиночку земляники и повесила ее на руку Клодины.

— Для маленькой Эльзы, — сказала она, покраснев.

Она убрала сахар и пирог, и подруги вышли. На дворе стояла коляска с откинутым верхом. На козлах сидел барон Лотарь.

— Вперед, дорогая! — позвала Беата, видя, что Клодина остановилась на ступеньках, не решаясь принять такую любезность в Нейгаузе. — Эти красивые животные, — сказала она, указывая на отличных, нетерпеливо дергающих повода лошадей, — бегут, как кони самого солнца: они охотно сожгли бы нас!

Коляска быстро покатила между липами. Барон управлял горячими лошадьми без труда и как бы шутя. Он смотрел на поля и плодовые деревья, росшие вдоль дороги, но ни разу не оглянулся на сидевших в коляске.

Перед отъездом он взглянул в лицо Клодины и заметил ее нерешительность и отчужденность; она знала это, потому что встретила его полный насмешки взор, от которого кровь бросилась ей в лицо. И все же волей-неволей «Монтекки и Капулетти» должны были ехать вместе в красивой элегантной коляске, которая казалась клочком придворного блеска, оказавшимся в Полипентале.

Купаясь в лесных и полевых ароматах, в ярком солнечном свете расстилалась перед ними прекрасная, полная жизни равнина, по которой весело бежала стекавшая с гор речка, то блестя на солнце, то тихо пробираясь сквозь густую тень прибрежных ракит. Правда, порой под напором грозных ливней она дичала и становилась грозой своих берегов. Кто мог бы сказать, глядя на ее теперешнее спокойное течение, что она поглотила часть состояния Герольдов?

Вокруг, куда ни поглядишь, кипела работа перед вечерним отдыхом. Косы, как молнии, сверкали над падающей травой, в картофельных полях работали, согнувшись, целые ряды женщин, а на прибрежных лугах босоногие девочки пасли коз и гусей и в то же время вязали чулки. Сверху доносились равномерные удары топора. Приветливые возгласы со всех сторон встречали экипаж и получали такой же ответ, и Клодине впервые пришло в голову, что им, сидящим здесь в коляске, можно было не стыдиться перед этим тяжелым трудом: они не были трутнями в улье, они тоже работали — одна по врожденной склонности, а другая из стремления спасти свое самоуважение — стать полезной и создать благосостояние любимых людей.

На мгновение показалась над деревьями высокая крыша Герольдгофа, имения Альтенштейнов. Шесты для флагов еще стояли пустыми — горько оплакиваемый родной дом не принял пока новых владельцев. Но по дороге ехал тяжелый воз с мебелью, а следом за ним ящик с концертным роялем.

— Кажется, новые соседи перебираются, — сказала Беата, пристально посмотрев на проезжающие возы.

В то же мгновение барон Лотарь быстро обернулся к Клодине.

— Вы знаете, кто купил имение? — прервал он свое молчание внезапно, как следователь, желающий захватить преступника врасплох.

— Как я могу знать? — немного резко возразила она, неприятно задетая его тоном. — Мы стараемся забыть, что у нас когда-то был дом по ту сторону леса, и потому не выведываем, кто заместит нас.

— Этого еще и никто в долине не знает, — подтвердила Беата. — Наши лучшие деревенские кумушки бьются головой о стену, но и они понятия ни о чем не имеют. Иногда высказываются подозрения, что покупатель — богатый промышленник. То, что я видела сквозь покрышку воза, подтверждает это предположение: таким людям всегда недостаточно блеска и роскоши. Ужасно! Дымные фабричные трубы в нашей прекрасной, чистой долине!

Барон Лотарь давно отвернулся; он не отозвался и ударил бичом по лошадям. Коляска покатила дальше, теперь уже лесом.

Беата поглядела на кусты, образующие свод над мягким мхом и лесными цветами, и сказала, что, вероятно, и жители резиденции с полными пыли легкими не прочь иногда отдохнуть на лоне природы. Она поставила корзинку с земляникой на колени и накрыла душистые ягоды батистовым платком. Клодина подумала, насколько теперь ехали быстрее, чем недавно на наемных лошадях.

— Смотри, смотри, как красиво выглядывает из зелени твой Совиный дом! — воскликнула удивленная Беата, когда показалось маленькое именьице. — Я не бывала здесь с тех пор, как была в последний раз у твоей бабушки. Весь дом увит зеленью!

Она была права. В последние годы своей жизни покойная владелица Совиного дома посадила около башни дикий виноград. Еще две недели тому назад маленькие листочки на тоненьких ветках покрывали стены еле заметной сетью… Сегодня же густая листва оставляла незакрытыми только окна. Виноград поднимался до нижней башенной комнаты, окружал стеклянную дверь, выходившую на площадку, и, как ковер, перекидывался через перила на противоположную сторону.

Гейнеман показывал маленькой Эльзе птичку, сидящую высоко в кустах; он держал ребенка на руках и шел навстречу экипажу. С боязливым напряжением старик поднял свои светлые брови: едут ли те, чтобы потребовать свою долю воска?..

Коляска остановилась. Садовник открыл дверцы с вежливым поклоном, но вышла только его молодая госпожа. Беата, оставаясь в экипаже, протянула землянику девочке, которую Гейнеман все еще держал на руках.

Клодина с удивлением заметила прелестную нежную улыбку на лице подруги, и малютка, вероятно, инстинктивно почувствовала, что это редкий луч, — она потянулась и обняла своими ручками шею Беаты; потом с радостной улыбкой взяла корзинку с земляникой из тех самых больших рук, которые недавно с возмущением отстраняла от своих любимиц-кукол, и, вырвавшись из рук Гейнемана, поспешно побежала домой.

Беата сказала владелице Совиного дома, что скоро посетит ее, тоже придет пешком… Коляска тотчас повернула и уехала. Барон Лотарь, хотя и молчал всю дорогу, но простился с Клодиной глубоким поклоном и сказал несколько приветливых слов Гейнеману.

— Что правда, то правда. Я не друг Нейгаузов — напротив! У них больше счастья, чем заслуг, а Альтенштейны должны были уступить им, — сказал Гейнеман, заслонившись от солнца рукой и с большим интересом следя за удаляющимся экипажем. — Но что ни говори, он воин, красивый, словно картинка, в своем сером, как у мельника, платье. Я тоже был солдатом, настоящим служакой, барышня, и умею различать офицеров. Я думаю, что когда этот едет перед своим эскадроном, то солдаты еще прямее и горделивее сидят на своих лошадях. Ну, а характер его известен: много дерзости и страшное высокомерие вследствие женитьбы на такой знатной даме. А как наше дело? — Он показал знаком, будто считает деньги, и боязливо, вопросительным взглядом посмотрел на молодую девушку. — Гм! Там не брезгают никаким доходом…

Клодина улыбнулась:

— Можете быть спокойны, Гейнеман, находка остается в ваших руках, вы вольны делать с ней все, что вам угодно.

— Что? Правда? Они ничего не берут? — Он был готов запрыгать от радости. — У меня камень свалился с души, тяжелый камень! Ну, теперь, слава Богу, кончено! Теперь, барышня, увидите, на что способен старый Гейнеман. Я выжму денежки из богача Бальза, которому наши пчеловоды никогда не привозят достаточно воску; так выжму, что он запищит. Мы теперь хорошо употребим наши деньги, барышня, когда у нас будут бывать знатные гости. И тогда не должно быть слишком бедно у нас в доме — мы обязаны перед покойной госпожой не допустить этого. Я завтра возьму с собой в город оловянную посуду, чтобы ее поправить. Нам нужен также новый сливочник и недурно было бы купить новые занавески в нашу лучшую комнату. Фрейлейн Линденмейер усердно штопала последнее белье, но как ни искусна она в этом деле, все видно…

— Но, Господи Боже, зачем все это? — проговорила удивленная Клодина. — Фрейлейн Беата придет, но кто же говорит о ней? Она сама штопает, сшивает старые тряпки и вешает их на окна; она слишком домовита и бережлива, чтобы шутить над починенной вещью.

Гейнеман показал пальцем на комнату фрейлейн Линденмейер.

— Там сидит деревенская кумушка, сторожиха из Оберлаутера, которая получает самые свежие новости из резиденции и переносит их из дома в дом, пока не надоест всем. Подойдя к дому, барышня, вы почувствовали сильнейший запах ванили и корицы? Фрейлейн, обрадовавшись редкой гостье, сварила такой густой шоколад, что в нем ложка стоит. А завтра наша старая фрейлейн будет лежать как пласт, с сильнейшими болями в желудке! Хотя, по-моему, известие, принесенное почтальоном в юбке, стоит немного боли: герцог купил наш любимый, прекрасный Герольдгоф.

Клодина стояла еще около тисового дерева, близ калитки. Она поспешно схватилась за ветку, как бы ища опоры. Кровь бросилась ей в голову, а румянец на щеках сменился смертельной бледностью.

— Господи, как это взволновало вас! — воскликнул испуганный Гейнеман, бросаясь поддержать ее. — Я, старый болван, задел больное место!.. Но дела не переменишь, — он грустно покачал головой, — все-таки в тысячу раз лучше, что герцог купил наш Герольдгоф, а не какой-нибудь выскочка, который устроил бы в нем фабрику… А ваша прекрасная молодость, барышня! Спросите похороненных здесь, — он показал на бывшее монастырское кладбище. — Ведь каждая из них с радостью убежала бы из пустынного леса, если бы нашла хоть какую-нибудь щелку в высоких стенах!

Видите ли, хорошо то, что вы снова попадете в свое общество, в вашу настоящую сферу. Каждый цветок ведь требует особой почвы. Весь двор переезжает на лето в Альтенштейн. Герцог хочет устроить молочное хозяйство для своей молодой жены; она, говорят, больна чахоткой, а при этой болезни помогают молоко и запах навоза. — Он почесал себя за ухом. — Это помощь вроде мускуса, употребляемого, когда все средства уже испытаны.

Клодина молча пошла по саду. Ее побледневшие губы сжались, как от страдания. Гейнеман боязливо косился на нее. На кротком прекрасном лице девушки, которое он знал со дня ее появления на свет, теперь отражалась необъяснимая для него борьба.

Это не было горе о потерянном родном доме, как он сначала подумал; скорее ей грозила какая-то враждебная сила, и возражения за и против чего-то теснились в ее душе, тогда как губы оставались сжатыми. Он видел это по откинутой голове и по движениям как будто защищающихся рук. Она, казалось, совершенно забыла о его присутствии. Поэтому он не сказал больше ни слова и принялся работать на ближайших грядках; только тогда, когда Клодина уже входила в дом, старый садовник попросил отпустить его на завтра для продажи воска. Она со слабой улыбкой утвердительно кивнула и стала подниматься по лестнице.

Войдя в свою тихую комнату, она опустилась на стул и беспомощно закрыла лицо руками… Неужели все было напрасно? Неужели искушение будет преследовать ее повсюду, куда бы она ни скрылась?.. Нет, нет, ее положение теперь уже не так беззащитно, как несколько недель тому назад. Разве ее брат теперь не с нею? И разве она не в праве сказать: «Мой дом — моя крепость», я хочу и могу запретить вход в него всякому, кому не следует переступать его порог».