"Пока с безмолвной девой" - читать интересную книгу автора (Хазанов Борис)Alter Ego[45]Магнитофонная запись, найти которую не составляло труда, — аппарат с невынутой кассетой стоял на письменном столе, — не убедила инспектора уголовного розыска, он принял её за очередное литературное произведение. Ни одна из альтернативных версий, однако, не выдержала проверки. Опрос соседей ничего не дал, кроме того, что подтвердилось уже известное: убитый вёл замкнутый образ жизни. У него не было семьи. Дальняя родня, вдобавок проживающая в другом городе, судя по всему, давно прервала с ним отношения. Вдобавок полиция столкнулась с тем, что в криминальных романах именуется the locked room mystery и что, к сожалению, иногда бывает в жизни: преступление в квартире, запертой изнутри. Подозрение, что там что-то случилось, возникло не сразу. Бывает, что одинокий человек умирает у себя дома без свидетелей, и никто об этом не знает. Его перестали видеть (по утрам он выходил за хлебом). Он не подходил к телефону, в наружную дверь не достучаться. Тревогу подняла уборщица. В присутствии дворника и понятых были отомкнуты оба замка. Стало очевидно, что никаких других способов покинуть квартиру, кроме как выйти на лестничную площадку, у преступника не было. Наглухо закрытые изнутри окна, восьмой этаж, гладкая наружная стена исключали возможность бегства. Результаты осмотра подробно изложены в протоколе; вот краткое резюме. Квартира состоит из прихожей, довольно просторного рабочего кабинета, столовой, комнаты с диваном, которая, очевидно, служила спальней, ванной комнаты, уборной. Хозяин занимал эти хоромы один. Особых ценностей, как-то: крупных денежных сумм, ювелирных изделий, дорогостоящих произведений искусства и т. п. не обнаружено. Следы грабежа отсутствуют. Согласно заключению судебно-медицинского эксперта, смерть наступила в результате заполнения кровью околосердечной сумки после ранения в область сердца. Рана нанесена колющим оружием. Труп, несколько необычно одетый, находится в сидячем положении, с головой, упавшей на письменный стол, следы крови (очень скудные) на одежде и на ковре рабочего кабинета. Здесь же валяются орудия преступления: шпага с прямым однодольным клинком длиной 700 мм, изогнутым эфесом и дужкой (гардой) и кинжал-дага длиной 250 мм, с прямым клинком, рукоятью для левой руки и крестовиной, концы которой направлены вперёд. Отсутствие пальцевых отпечатков указывает на то, что злоумышленник либо тщательно вытер рукоять и эфес, либо действовал в перчатках. Интересно, что, даже находясь в критическом состоянии, произнося своё последнее слово, человек не утратил профессиональных навыков. Связная речь (не считая двух-трёх испорченных мест), короткие паузы, как бы отмечающие новый абзац, — всё это, видимо, ввело в заблуждение инспектора. Начало записи оборвано. Соседи единогласно подтвердили, что голос принадлежит убитому. …чужая лысая голова. Кусты дремучих бровей, борода — я не узнал себя. Мне показалось, что из зеркала на меня смотрит кто-то другой. На мне долгополый халат, древние шлёпанцы. Нет времени подробно рассказывать о себе, да и незачем. Я думаю, внимательный читатель — таких, увы, не так-то много, люди читают с пятого на десятое, отвлекает телевизор, отвлекает газета, отвлекает политика, то есть, попросту говоря, труха, которая уже завтра превратится в пыль, о литературных критиках и говорить нечего, им вообще некогда читать книги, — внимательный читатель, говорю я, мог бы собрать из моих произведений, по мелочам, по осколочкам, всю мою жизнь. Много лет подряд я занимался тем, что выдавливал сок своего мозга на бумагу. У меня не хватало терпения дождаться, пока снова накопится драгоценная жидкость; порой я чувствовал себя совершенно опустошённым, обезвоженным, бессильным. Вдоволь насмотревшись… Оказалось, что я-таки задремал; забвения хватило на… Так вот. Клянусь, то, что со мной случилось, не было сном. Я был бодр, я и сейчас бодр; да, да, в здравом уме и памяти. Я в полной мере обладал своей личностью. Разве только последовательность мелких событий путалась: что было сперва, что было потом. Но ведь так бывает в первую минуту после того, как проснёшься… Но вот что интересно: оказалось, что к тому самому мозговому центру, который заведует самосознанием, если он вообще существует, я, конечно, не специалист, — к нему присоединился ещё один. Или это было что-то другое… кто-то другой поселился в мозгу? Словом, не могу объяснить. Не хватает нужных слов. Скажут: вот так писатель. Да, я и в творчестве своём доходил до границ выразимого, до пределов того, что ещё можно облечь в слова; я даже думаю, что именно поэтому теперь это произошло на самом деле. Скрипнула дверь, послышались или почудились шаги, я выбрался из уборной, где провёл довольно много времени, — обычная история, — сидел на диване в нижнем белье, ловил шорохи, вздохи вещей. Когда, наконец, облачившись, как в мантию, в мой халат, я прошествовал в кабинет и, кашлянув, остановился на пороге, бородач, сидевший спиной ко мне за столом, не обернулся. Я услышал его голос: «У вас запор». «Это моя рукопись», — сказал я. «Вижу. Обе вещи, запор и вот это. Очевидная связь. Не правда ли?» Я спросил: «Это ваша щётка?» «Какая щётка?» «Зубная. На полочке в ванной». Он сложил стопкой мои листки, их довольно много, большая часть написана от руки, кое-что перепечатано, я всегда так работаю, машинка даёт мне возможность отвлечься от самого себя, взглянуть на текст со стороны, моими, но уже как бы и не моими глазами. Складывает, стало быть, мои листки, поворачивается и спрашивает: что я думаю об этом сочинении? Что я думаю, гм… Докладывать ему, что это, может быть, мой последний труд, что я шёл к нему, сам того не сознавая, долгие годы, — моё высшее достижение, мой подвиг? Великий магистериум алхимиков, к которому готовились, изнуряя себя постом, простаивая на коленях ночи напролёт… Всю жизнь, с тех пор как я начал покрывать бумагу чёрными строчками, орошать её невидимыми слезами, — всю жизнь! — я мечтал создать что-то окончательное, неопровержимое, роман-приговор, роман-синтез, роман — итог и диагноз нашего нашего века, а вместе с тем и баланс моей собственной жизни… Сколько бессонных ночей, сколько сомнений… Это венец моих усилий. Баста. Я знаю себе цену. И не люблю пафоса. «Правильно делаете. — Кажется, он угадал мою мысль. — Пафос был бы здесь неуместен. Жалкая проза; один язык чего стоит. Вязкий, многословный». «Вот как?» — сказал я холодно. Меня и забавлял, и бесил этот тон. Даже если он заглядывал в рукопись, не думаю, чтобы он мог всё разобрать, всё-таки большая часть написана от руки, почерк у меня мелкий, да и кто теперь читает книги внимательно, так, как их следует читать. Небось, проглядел, пролистал, и готово дело, приговор вынесен. «Послушайте… может, вы присядете? Оставим эти церемонии — давай на ты». Я пожал плечами, на ты, так на ты, — мне было безразлично. «Куда же мне сесть, — возразил я, — ты занял моё место». «Ничего подобного. Это моё место». То самое место, на котором я сейчас сижу. Крутись, лента… Я ещё вполне… Усмехнувшись, я сказал: «Насколько я понимаю, ты мой двойник, довольно распространённый сюжет, я бы даже сказал, банальный». «А ты другого и не заслуживаешь. Вполне в твоём духе». Я пропустил мимо ушей эту колкость. «В жизни так не бывает». «Всё бывает. В том числе и то, чего не бывает… Хорошо, что ты наконец-то вспомнил о том, что существует реальная жизнь». «Вы хотите сказать… хочешь сказать, что у меня не все дома?» «Отнюдь. Это значило бы, что и я спятил». «Но всё-таки. Кто здесь настоящий, кто из нас существует на самом деле?» Вместо ответа (а что он мог ответить?) незваный гость — а как ещё его назвать? — хмыкнул, поднял брови, покачал головой. И всё это с таким видом, точно он разговаривал с несмышлёнышем. Я решил набраться терпения, объяснил, что мне трудно вести беседу с человеком, который считает, что он — это я. По чисто грамматическим причинам: какое местоимение надо употребить? «Ego sum Imperator Romanus et supra grammaticam![46] Говоришь, банальный сюжет… Забудь о литературе. Не я у тебя в гостях, а это ты, можно сказать, явился ко мне на поклон. Я — подлинник, а ты всего лишь дурная копия». Смотрите-ка, он и латынь знает. «Вот что, — сказал я. — Забирай своё барахло и…» Я показал на дверь. Думаю, каждый на моём месте почувствовал бы себя оскорблённым. Ещё я хотел сказать, что не вижу необходимости продолжать дискуссию, да и час уже поздний. «Ты всё равно не спишь». «Ты в этом уверен?» «Понимаю, — сказал он. — Ты думаешь, что я тебе приснился. О, Господи. Если бы это было так… Да ты должен меня благодарить! Гордиться должен, что существует нечто высшее, чем ты, и в то же время часть тебя самого… Радоваться, чёрт подери, что я, наконец, здесь». «Никто вас не звал!» «А вот это ты уже напрасно». «Позвольте спросить: чем это вы лучше меня?» Сказав это, — лучше сказать: прошипев, — я внезапно почувствовал головокружение, у меня это иногда бывает, — на этот раз очень сильное, — схватился за что-то, — похоже, что я потерял себя на какие-то считанные секунды, но сейчас же овладел собой. Овладел, и всё прояснилось. Я сидел в кресле за моим столом. А он стоял, нахохлившись, посреди комнаты, неряшливый, в старом халате, в полуистлевших шлёпанцах. И я почти испытывал к нему сострадание. «Так, — сказал я. — на чём же мы остановились…» Я листал его бездарную писанину. «Чем я лучше? — повторил я. Наш странный разговор продолжался. — Да хотя бы тем, что у меня нормально работает желудок… Что, между прочим, для литературы имеет немаловажное значение. А ты этого не знал? Физиология, друг мой, великое дело! При нашем сидячем образе жизни. Одно дело — вымученная проза, когда третий день нет стула, и совсем другое, если вовремя опорожнился. Чистить желудок! Кто это сказал?» «Гиппократ». «Прими слабительное». «Уже принимал. Никакого результата… Послушайте, — сказал он, снова сбиваясь на вы, — ведь это уже совсем нехорошо». «Что нехорошо?» «Какое-то раздвоение личности. Это уже пахнет психиатрией». Я не стал возражать, — зачем?.. А, чёрт… «…отклонились от темы. Посмотри, как ты живёшь. Ты опустился, кругом грязь. Кто-нибудь убирает твою берлогу?» «Приходит одна». «Небось, спишь с ней… Гони её в шею». «А это, между прочим, — сказал он, — не твоё собачье дело». Мне пришлось строго заметить ему, что я грубостей не потерплю. Он проворчал: «Но и ты тоже хорош». Помолчали немного; я снова перебрал листки. Читать я всё это, конечно, не мог, но ведь о прозе можно судить по одному абзацу. Я заявил, что никогда бы не написал такую пошлятину. Можно было бы объяснить ему в двух словах, что такое подлинная литература, что такое хороший стиль. Но зачем? Чувствуя своё превосходство, усевшись поудобнее, я продолжал: «Вот что я тебе скажу, братец. Ты называешь это преданностью искусству». «Что называю?» — спросил он. «Твой образ жизни. А на самом деле это отвратительный, граничащий с преступлением эгоизм. Дай мне договорить. Ты отвадил от себя всех своих друзей. Вынудил жену оставить тебя, и вскоре после этого больная женщина умерла. Ты бросил детей на произвол судьбы, их воспитывает бабушка. Которой тоже не так уж много осталось. Деньги, которые принадлежали не тебе, ты присвоил, захватил себе квартиру, ты, между прочим, не такой уж простачок, каким прикидываешься, ты… — тут я позволил себе смачное выражение — своего не упустишь, мимо рта ложку не пронесёшь! И всё это под предлогом того, что мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких, гениальный художник, великий писатель!». Я впился в него глазами, надеялся, что это по крайней мере заставит его одуматься. Куда там — он насупился, нахохлился, поглядывал на меня волчьими глазами из-под клокатых бровей. Мрачно, с шумом втянул воздух в ноздри и отвёл глаза в сторону. «Но искусство мстит! — воскликнул я, подняв палец. — Искусство мстит за подлянку! Вот результат, — я показал на пухлые папки и то, что лежало стопкой на столе. — Ну-ка живо, — приказал я. — Принеси какое-нибудь блюдо. Или поднос». Он подчинился… вернее, я подчинился. Бесполезно, я думаю, пытаться объяснить, каким образом мы опять поменялись местами. Лёгкое головокружение, минутная потеря сознания… Впрочем, я и сейчас еле держусь… Словом, для этого понадобилось одно мгновение. Я снова стоял посреди моего опоганенного кабинета. Почему опоганенного? Сейчас станет ясно. Авантюрист, самозванец, которого никто не приглашал, который и внешне, по-моему, не так уж и был похож на меня, — мне даже подумалось, не разыгрывает ли меня кто-то, — ощерясь, сложил на подносе моё творение. «Э, э! — закричал я. — Запрещаю! Не смей! Ты наделаешь пожар!» Он поднёс к стопке листов зажигалку. Комната наполнилась дымом, моя проза пылала; он шуровал в костре, приподнимал горящие страницы чем-то подвернувшимся под руку, пепел хлопьями носился в воздухе; совершив это ауто-да-фе, гость потребовал тряпку. Я должен был убирать следы, выносить остатки, пришлось открыть окно. Чёрная ветреная ночь ворвалась в мою обитель. Всё это время он сидел, развалившись в моём кресле, с чрезвычайно довольным видом. С тряпкой в руках, утирая слёзы рукавом, я стоял посреди комнаты. «Это ваша щётка?» — спросил я снова. «Какая щётка?» «Зубная, в ванной. Забирайте её и… и чтоб вашего духу здесь не было». «Что это значит?» — сказал он надменно. «А вот то и значит. Пошёл отсюда вон!» — завопил я. Моя борода трепыхалась от гнева и сквозняка. В сердцах я захлопнул окно. «Та-ак, — медленно проговорил он. — Ты меня выгоняешь. А если я не уйду?» Я швырнул тряпку в угол, машинально отёр ладони о халат. Он поморщился. «Ты бы хоть руки вымыл… Ну что ж, как будет угодно вашему сиятельству. Я ведь желал тебе добра. Я ведь только напомнил. Думал, может, у него проснётся совесть…» И он задумался на минуту. «Есть предложение. Давай расстанемся благородными противниками. Будь добр, не в службу, а в дружбу. Принеси там… из прихожей». Тут надо бы удивиться, спросить, что ему надо. В крайнем случае сказать: ступай сам, если тебе нужно. И остаться, наконец, одному. О, как хотелось остаться одному! Сесть в кресло, обдумать случившееся. Ничего такого я не сделал, вынес что он просил. «Я не умею фехтовать, — сказал я. — Никогда в жизни не держал…» «Ничего, научишься. Вот это дага. Бери в левую руку. А в правую… Только, знаешь. Надень что-нибудь поприличней. Сейчас я тебя заколю по всем правилам». Я вернулся, на мне были алые бархатные штаны до колен, чулки, туфли с пряжками, белая полотняная рубашка с рюшами на груди. По дороге я заглянул в ванную, мои седые кудри вокруг сверкающего черепа произвели впечатление на меня самого. Я благоухал духами. Вошёл — на нём был такой же костюм. Бросили жребий. Я поймал на лету шпагу, брошенную мне. Мы отсалютовали друг другу и встали в позицию, в правой руке шпага, в левой короткий кинжал. Несколько раз мы скрестили наше оружие. Получалось недурно. Он выкрикивал фехтовальные термины, я молча парировал. Он засопел, глаза его засверкали, и стало ясно, что игра превращается в бой. С полной ответственностью заявляю, что у меня не было намерения убивать его. Кто бы он ни был. Я был очевидным образом сильнее и ловче. Мне удалось выбить у него из рук шпагу, мы сблизились почти вплотную друг к другу, и я ударил его наотмашь кинжалом в грудь. Он прошептал: «Ты убил меня — свою лучшую часть…» Падая, мой противник успел ткнуть меня своей дагой. Я пошатнулся и выронил шпагу. Крутись, лента, крутись… Я уже почти не здесь. Я — где-то. Мне только нужно успеть договорить… |
||
|