"Пока с безмолвной девой" - читать интересную книгу автора (Хазанов Борис)Horologium Dei[42]В нашем мимолётном знакомстве — ибо мы больше не виделись, говорят, гроссмейстер сгорел в своей мастерской, погибла и сторожиха, — в нашем знакомстве главным были, конечно, не его разглагольствованья, да и запомнилась мне из всего, что он изрекал, дай Бог половина. Главное, на чём я настаиваю, — что бы там ни подумали, — встреча эта мною отнюдь не вымышлена. Некоторые авторы рассказывают весьма тривиальные истории, а выглядит это так, словно речь идёт о чём-то необыкновенном. Другие сочиняют небылицы, но стараются выдать их за подлинные происшествия. Чего доброго, читатель примет и меня самого за вымышленное лицо. Так что не имеет значения, как меня зовут. Если я что-то добавил, то исключительно ради связности, дабы внести в это хаотическое приключение хоть какую-то последовательность. Чемодан и рюкзак упакованы, лыжи с ботинками стоят в углу. Как большинство смертных, я тяну лямку; как большинство, ненавижу свою работу, вскакивание на рассвете, торопливый завтрак, поглядыванье на часы, эту вечную зависимость от минутной стрелки, рабство у круглолицего дьявола. Завтра утром, в первый день отпуска, я отправляюсь за город, на пустующую дачу моих друзей. Ибо мы рождены для иного поприща! Кажется, я был единственный, кто сошёл с поезда на безлюдном полустанке, двери захлопнулись, электричка неслышно двинулась навстречу пылающему зелёному глазу, последний вагон растворился во мгле. Всё слилось кругом в серой белизне; часы на столбе, полузасыпанные снегом, показывали невероятное время; призрачная фигура в платке, в зипуне и валенках сгребала снег с платформы. Дачник присел на скамью, чтобы снять городскую обувь, сунул ноги в лыжные ботинки. Несколько минут спустя он полушагал, полускользил вдоль дороги, с брезентовым мешком за спиной, равномерно переставляя палки, везя за собой санки с чемоданом. Я взошёл на засыпанное снегом крыльцо и отомкнул висячий замок. В доме было холодней, чем снаружи. На кухне постояльца ожидали совок для выгребания золы, щепа и газеты для растопки; в кладовой запас дров, в большой комнате стол, поставец, старая, но исправная пишущая машинка, заправленная керосиновая лампа на случай перебоев с током, за пёстрой занавеской широкая деревянная кровать. Подтянул кверху гирьку стенных часов-ходиков, маятник покачался и остановился. Мои часы, как оказалось, тоже стояли. Дрова трещали в печке. Чайник кипел на плите. Восхитительное сознание, что не надо никуда спешить, восхитительное чувство свободы, покоя и одиночества завладели душою странника. Таково было вступление; первая пришедшая в голову фраза. И правда: наконец-то я принадлежал самому себе. У меня никого нет. Долгое время женщина, с которой я был связан, сражалась с соперницей. Клятвы, слёзы, выяснение отношений, ухищрения постельной техники — всё было пущено в ход, все средства вплоть до обмана, до мнимой беременности. В конце концов на меня махнули рукой. Было ясно, что мною владеет иная страсть. Я остался один, каким и был, в сущности, всю свою жизнь. Две причины объясняют, почему до сих пор мною не создано ничего, кроме вороха заготовок: во-первых, как уже сказано, не было времени засесть по-настоящему за работу. Я мечтал о карьере ночного сторожа на каком-нибудь складе, который не соблазнит никакого грабителя, о месте библиотекаря в библиотеке, где не бывает посетителей, мечтал запереться от всех, скрыться, удрать куда-нибудь подальше, вести полунищее вольное существование в тёплых краях, спать днём, проводить ночи за письменным столом. Но есть и другая, более важная причина, она коренится в природе моего замысла. Я не хотел быть писателем как все. Я должен был выдать нечто великое и небывалое. Не роман, не драму, не эпос, но что-то такое, что было бы всем сразу и ничем в отдельности, и объединялось бы общей идеей. Если хотите, великий синтез — итог нашего времени. Пока что моё творение, как плод в материнской утробе, шевелится в моей голове, но дайте срок, думал я, дайте только срок! В горнице стало тепло. Всё ещё длилось позднее утро; закусив из своих припасов, напившись чаю, я собрался было приступить к делу, разложил бумаги и прочее, но не мог преодолеть сонливость — действие деревенского воздуха. Кровать, словно любовница, приняла меня в свои объятия. Сказанное, не правда ли, выглядит вполне правдоподобно. Удастся ли мне убедить читателя, что и дальнейшее — чистая правда? Некоторые писатели, рассказывая о самой что ни на есть реальной жизни, хотят внушить читателю, что речь идёт о чём-то сверхъестественном. Другие — наоборот. Мне приснился звон будильника. Потом оказалось, что это огромные часы бьют на вокзальной башне. Надо было спешить, я втиснулся в автобус, вместе с толпой штурмовал вагон метро; в поезде, в чёрном туннеле, среди мелькающих огней, мне пришла в голову простая мысль, куда это я несусь, подумал я, ведь у меня отпуск. Сейчас будет остановка, я вылезу, вернусь на вокзал и поеду на дачу. Но поезд по-прежнему мчался, не снижая скорости, вагон шатался, в чёрных окнах смутно виднелись лики усталых пассажиров, летели тусклые огни, постукивало, посвистывало, и когда я открыл глаза, кровать всё ещё раскачивалась; я поднёс к глазам руку с часами, забыв, что они не ходят; белый, бездыханный день цепенел за окошком. Я всё ещё не мог привести себя в форму; на другой день с утра вяло тюкал на машинке, взялся было писать пером, набросал несколько фраз. Наконец, оделся, но на лыжи становиться не стал. Погода прояснилась, небо голубело, был лёгкий мороз. Снег поскрипывал под ногами. Мне никто не встретился на дороге, я подумывал о том, чтобы проехать две-три остановки до большой станции, где надеялся отыскать мастерскую. Но, не дойдя немного до железной дороги, увидел лачужку с железной трубой и вывеской. Там висел прейскурант, висела табличка Значит, заметил я, курить всё-таки можно? Часовщик положил окуляр на прилавок, сунул окурок в рот и сказал наставительно: «Кому можно, а кому нельзя. Часы в порядке». «Как это в порядке, вы же видите, что они показывают». «Вижу». «Они не идут!» «Что ж я могу поделать. Я же вам сказал: механизм в порядке». «Может быть, стрелки?» «И стрелки в порядке». Он взглянул на часы на стене и перевёл стрелки моих часов. «Видите, они прекрасно двигаются». Я спросил, сколько я ему должен. «За что?» Может, мне лучше обратиться в… э? «Валяйте». Чудный день, пьянящий воздух. Пришлось довольно долго ждать на платформе: большая часть поездов здесь не останавливается. Сойдя с электрички, путешественник перешёл через путь по эстакаде и довольно быстро, на улице, ведущей от вокзала, отыскал часовую мастерскую. Здесь ожидало несколько заказчиков, мастера ушли обедать. Бодро тикали и постукивали часы на полках, на стенах, висели плакаты: Наконец, явился часовых дел мастер. Очередь дошла до меня. Часовщик положил часы на ладонь и задумался. «Лёха, — проговорил он через плечо. Никто не отозвался. — Кому говорю!» Лёха просунул голову через дверную щель. «Ты Нинку видел?» «Видел; а что?» «Ничего». Обмен репликами продолжался ещё некоторое время. Мастер вскрыл часы, осмотрел механизм, тонким инструментом извлёк миниатюрную батарейку, проверил ёмкость, уложил батарейку на место, захлопнул крышку и положил часы передо мной, повторив то, что я уже слышал. Делать было нечего, я отправился в город. Не буду рассказывать о том, как я ехал автобусом, плутал в переулках полудеревенской окраины, перебираясь через сугробы; чахлый лес виднелся неподалёку; стало смеркаться. Часовых дел гроссмейстер обитал в избе-развалюхе на краю заснеженного пустыря. Я отворил калитку, постучался в дверь, в окно. Никто не отозвался. Потоптавшись, я взялся за ручку двери, утонувшую в лохматом войлоке. Хозяин сидел на низкой тахте. «Меня, — пролепетал гость, — направил к вам…» Гроссмейстер — это был косматый старик с еврейской внешностью — перебил меня: «Небось сказал, что я уже умер…» Помявшись, я подтвердил, что мастер дал мне адрес «на всякий случай». «Все они так говорят. Я всем мешаю… Я имею в виду конкуренцию. И мою квалификацию. Впрочем, я уже не занимаюсь практической орологией». Посетитель робко спросил, что это такое. «Наука о часах. Точнее, наука о времени… Что случилось? А-а, — пробормотал он, — можете не снимать. Я и так вижу, в чём дело». «В чём?» — спросил я, озираясь. «Вот там табуретка. Только осторожней… — Он покашлял. — Вы меня очень обяжете, если… э…» Я вошёл за дощатую перегородку, там находилась кухня. «А! — махнув рукой, возразил старец, когда я предложил сбегать за чем-нибудь. — К тому же здесь нет магазинов. Поищите… что-нибудь там найдёте. Осторожнее с газом». Кое-что нашлось; я разложил снедь по тарелкам. Гроссмейстер лежал на тахте бородой кверху. Я остановился посреди комнаты, с медным чайником в одной руке и бутылкой вишнёвой наливки в другой. «Поставить на стол, — сказал хозяин, не открывая глаз. — Чашки и прочее в буфете. Зажечь свет. Теперь помоги мне…» После двух попыток удалось сесть. Старик глубоко вздохнул. Голая лампочка горела под потолком. Он прошествовал к столу. «Дело в том, что… м-да. А это что такое? Где взял? Там есть получше!» Вдвоём отправились на кухню, он давал указания. «Я вынужден прятать от дочки. Дочка иногда приезжает». «Откуда?» «Откуда… Из Израиля, естественно! Два раза в год, осведомиться о моём здоровье». «Вы боитесь, что она всё выпьет?» «Тоже не исключено». Явились рюмки-пейсаховки. Мы вернулись в комнату с коньяком «Реми Мартен», правда, оказалось, что в чёрную бутылку налит напиток маркой похуже. «Тебя интересует, в чём дело. Дай-ка мне часы… Стоят, ты не ошибся. Часы, которые стоят, дважды в сутки показывают верное время. Это давно известно. Это установил автор Шулхан-Арух, Великой Трапезы, к сожалению, его имя осталось неизвестным. Не исключено, что у книги вообще не было автора». Я спросил, что это за книга. Дед молча оглядел меня. «Когда же она была написана?» «Написана? Она была продиктована!» Выпили, старик жевал колбасу. Я снова наполнил пузатые стаканчики псевдоконьяком. «Тебя, стало быть, интересует, что же произошло… Часы в полном порядке, эти прохвосты тебя не обманули». Напиток оказал своё действие. Старец стал расплываться в тумане. Возможно, оттого, что я ничего не ел с утра. Что значит — в порядке, когда они не в порядке! Гость почувствовал, что он плохо понимает собеседника. Разумней было отложить дело на завтра; я пробормотал: «Вы, наверное, устали. Уже поздно…» «Устал? Очень возможно. Всё может быть… даже то, чего быть не может». «Пожалуй, я поеду…» «Поедешь, куда? Впрочем, поезжай… поезжай. Ты прав, я действительно устал. Ты спросишь, от чего. От этой жизни, разумеется. От этой гнусной жизни. От недоброжелателей, и от себя самого, и от женщин…» «Женщин, каких женщин?» «Как это, каких. Меня посещают женщины. Главным образом по ночам. Я всё равно не сплю… А кстати, ты… Кто ты такой? Осмелюсь осведомиться». «Но я уже сказал…» «Нет, нет. Правду. Правду!» «Может быть, — лепетал гость, — перенесём этот разговор на завтра…» «Не увиливай!» «Я пишу. Занимаюсь литературой». «Угу. И что же ты там пишешь?» «Где — там?» «Где-нибудь. В твоей конторе. Или, может быть, это министерство? Верховный Совет?» «Верховного Совета давно нет. И не министерство. Но я пишу не там… то есть пишу, но не то. У меня отпуск. Целых три недели!» «Откуда это известно, что три недели?» Я развёл руками. «Ты не можешь этого знать, — сказал гроссмейстер, покачав корявым перстом, — коль скоро твои часы стоят. А вот я тебе сейчас расскажу, в Мидраше есть одна притча». «Завтра!» «А вот я тебе сейчас расскажу. Однажды Гейне — знаешь такого поэта?» «Никогда не слыхал». «Тем хуже для тебя. Однажды Гейне пришёл к Ротшильду. Это был такой банкир — слыхал про такого? Ротшильд жил во дворце. А, дорогой Гейне! Наконец-то вы посетили мою конуру. Нет, говорит Гейне, я пришёл взглянуть на собаку. Смешно? Не смешно? У тебя нет чувства юмора. Так вот. В Мидраше есть притча. Один архитектор пришёл в гости к торговцу шерстью. Ты меня слушаешь?» Гость кивал тяжёлой головой. «Пришёл к торговцу. А шерсть, да будет тебе известно, дело прибыльное. Особенно там, где холодно… Вот они ходят из комнаты в комнату, из одного зала в другой, купец показывает свои богатства. Потом вышли в сад, поглядеть на дом снаружи. Не дом, а дворец. Не хуже, чем у Ротшильда. Архитектор смотрел… у-ах-х!» Мне показалось, что и он вот-вот заснёт, я подлил ему. Старец опрокинул стопку в рот. «…смотрел, хвалил, потом говорит: хотите, я построю вам новый дворец? — Ещё лучше? — спрашивает торговец. Архитектор помялся, нет, говорит, не обязательно. Но зато это будет новый дворец. — Ну и что? — Как это, что? Новое всегда лучше старого! — Ты так думаешь? — сказал торговец. — А ну иди отсюда вон! — Это я не тебе, — пояснил гроссмейстер, — это я рассказываю… Я к тому, что ты собираешься стать писателем. Строить новый дворец…» Не стоило, конечно, тащиться к нему снова. Слишком дорог каждый день отпуска. Время было позднее, короче говоря, я остался у него ночевать. В кладовке нашлась старая раскладушка. Ночью почудилось, что кто-то топчется на крыльце. По правде сказать, у меня до сих пор нет уверенности в том, что высокая белая фигура, которая прошла мимо меня, не приснилась мне. Но если это был сон, то его, а не мой. Я отнял у гроссмейстера его сон, не имея на это никакого права, сейчас, подумал я, он проснётся в гневе и выгонит меня на мороз. Я лежал на кухне, женщина в длинном белом платье — возможно, это была рубашка — прошествовала в комнату хозяина. Я слышал, как она ходила по комнате. Старик что-то пробормотал. Она встала в дверном проёме, босая, без всего, с распущенными волосами. Закрытыми глазами уставилась на меня. Утром я отправился за харчами. Пришлось довольно долго разыскивать магазин. Когда я вернулся, хозяин, как вчера, сидел на тахте. В доме было тепло. Я не стал спрашивать, кто затопил плиту на кухне. Кажется, он угадал мой немой вопрос: подмигнул, описал в воздухе нечто округлое, сужающееся и снова округлое. Уселись за стол. Потом, сказал гроссмейстер, он сводит меня кое-куда, ибо лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Для начала он опрокинул в рот пейсаховочку и втянул воздух в широкие волосатые ноздри. «Без ложной скромности, да. Могу без ложной скромности сказать, что я разбираюсь в двух вещах. Которые так или иначе соприкасаются. Во-первых, в часах, это уж само собой, а во-вторых, я знаю толк в женщинах». Гость спросил, какая между ними связь. «О! и немалая. Сейчас, сейчас, — сказал он, видя, что я нервничаю, — куда ты торопишься? Они же всё равно стоят. Несколько теоретических замечаний. Наш мир, чтоб ты знал…» Он вонзил зубы в огромный бутерброд с ветчиной. Трефное его не смущало. Жуя, он с презрением оглядывал своё жильё. «Вся эта юдоль, чтобы не сказать хуже… одним словом, наш мир — это тусклое отражение высшей реальности. Всё, что происходит наверху, так или иначе отражается в низших сферах, за всем, что делается внизу, наблюдают свыше. Но есть некий узел соответствий, угадай: какой?» «Откуда я знаю…» «Женщина!» «Может быть, — заметил гость, — мы всё-таки двинемся? Это далеко?» «Моя мастерская? Нет, рядом». По узким дорожкам мы пробирались через сонную окраину, которая так и не стала городом, перестав быть деревней. Гроссмейстер переставлял ноги в огромных валенках, то и дело проваливаясь в снег. Его одеяние представляло собой гибрид лапсердака и тулупа. Я держал старика под руку. «Нетрудно установить, что тело женщины имеет сходство с песочными часами. Может быть, и ты это заметил… сегодня ночью». «Ночью?» «Ну, ну, молчу. Станешь ли ты утверждать, что это случайность?» Топ, топ. Лишь бы не свалиться. Кругом ни души. Можно было подумать, что мы за тысячу вёрст от столицы. «Так вот, чтоб ты знал. Женщина не просто напоминает часы. Что такое часы? Вот, например, твои часы. Которые стоят. Или часы на Спасской башне. Которые, кстати, ходят неверно. А что такое песочные часы, что такое вообще — часы? Приспособление, чтобы узнавать, который час? Вроде того, как термометр показывает температуру. Да… в известном смысле. Но, как сказано в Талмуде: возможно, правильным будет и обратное. Часы — это воплощённое время. Не я, конечно, это открыл. Это известно очень давно. Мир неудержимо стареет. Но! Достаточно перевернуть часы. И что тогда? Песок посыпется снова. Тебе понятно?» «Более или менее. Но вы говорите, женщина. Женщин много…» «Много, это верно. Пожалуй, даже слишком. Ходят, ходят, конца им нет…» «Вы имеете в виду…» «Да. Это, знаешь ли, утомительно. И чего они ходят? Каждая предлагает себя, точно я святой Антоний. Каждая думает, что она одна на свете…» Я чуть было не сказал: но ведь одна и приходила. «Далеко нам ещё?» «Далеко. Надо пройти лес». «Вы говорили, рядом». «Кто это говорил? Надо пройти лес, потом будет поворот. А куда торопиться…» «Вы, наверное, устали». Я разбросал ногой снег, дед сидел под деревом, выглядывал из-под косматых бровей, как волк из кустов. «Есть женщины, — изрёк он, — и есть Женщина. Для Того, кто создал мир, нет явлений, есть сущности. В своё время делались попытки взглянуть на мир с точки зрения самого Творца». Мне стало скучно. Отвести бы сумасшедшего старца домой и смыться. «Ты скажешь, что это невозможно — увидеть мир глазами Творца. Но ведь написано, что Бог создал человека по своему образу и подобию. Значит, человек в состоянии проникнуть в мысль Бога. Так вот, с точки зрения Творца, женщина — это и есть время, ставшее плотью». Я помог ему встать на ноги, и мы, наконец, пришли. Дом был похож на амбар. Кроме того, он походил на конюшню, на ковчег, на молитвенный дом или уж не знаю на что. Из железной трубы летели искры. Я вспомнил, что старик утверждал, будто не занимается больше практическим ремеслом. Чем же он занимался? Он поцеловал пальцы и коснулся мезузы, косо прибитой к дверному косяку, мы вошли, старик плюхнулся на скамью, навстречу вышла, зевая, корявая баба в кофте и ватных штанах, поверх которых символически была надета юбка. Старик пробормотал: «Ночь не спала, вот теперь и отсыпается… Что нового?» «Давай, давай, — приговаривала она, — поднимай ногу…» Кряхтя, она опустилась на колено, стянула с него сперва один, потом второй валенок и при этом сама чуть не опрокинулась. Я помог гроссмейстеру выбраться из тулупа. «Я спрашиваю, — взвизгнул он, — что нового?» Ответа не последовало, мы смотрели вслед удалявшейся сторожихе с валенками, она понесла их сушить. «Н-да», — веско сказал дед. Я спросил, не она ли приходила ночью. «Она, кто же ещё. Конечно, не в таком виде». «Это ваша жена?» «Что значит жена? Был когда-то грех. Вот с тех пор ко мне и привязалась». Почему, спросил я, вместо того, чтобы разобраться, что же в концов концов случилось с моими часами, можно ли отремонтировать или надо просто выбросить, — почему он увиливает? Причём тут еврейские бредни, заплесневелые древности? «Заплесневелые, много ты понимаешь… Отвечаю: и мой отец, и дед были часовщиками, и вообще, часовое дело — традиционное ремесло евреев». Я разглядывал мастерскую. Дед сидел на табуретке. На дощатом столе были разложены инструменты. На стенах, на полках, на полу висели, лежали, стояли приборы всех фасонов и, пожалуй, всех веков. Я бы не удивился, если бы здесь оказались часы из эпохи, когда вообще часов ещё не изобрели. Высокий потолок над нами казался меньше пола, как если бы стены мастерской незаметно сужались кверху. «Чтобы ты не беспокоился…» — пробормотал, усаживаясь за стол, часовых дел гроссмейстер. Он оглядел с обеих сторон мои часики, поднёс к уху, к носу. Вскрыл, вставил в глаз окуляр, обмахнул механизм крохотной кисточкой. Втянул в ноздри воздух и важно кивнул самому себе. После чего отложил окуляр и захлопнул крышку. «Сколько я вам должен?» «Нисколько. Или столько, что ни ты и никто другой никогда не сможет заплатить». Моё терпение иссякло. «Знаете что…» — сказал я. «Знаю». «Что?» «Знаю, что ты мне хочешь сказать. Что тебе ужасно хочется обо мне написать. Не знаю только, что: балладу, поэму? Роман?» «Откуда вы это взяли?» «Ты же говоришь, что ты писатель». «Да, но…» Гроссмейстер покачал бородой. «Ни к чему. Что ты можешь обо мне сказать? Что вы все можете обо мне сказать? Всё давно уже сказано и написано». Усмехнувшись, я спросил, кто же это написал. Где? «Например, есть целая глава в Книге Сияния. В комментариях Моше бен Шимона тоже много обо мне говорится. Да мало ли где… Но ты затронул любопытную тему. Почему орология — традиция евреев? Могу ответить. Есть китайцы, есть индусы. Китайцы утверждают, что они существуют три тысячи семьсот лет. Поди проверь… Индийцы немного скромней, но тоже, знаешь ли… Евреям 3200 лет. Если не больше. Но Индия и Китай — это большие страны, народу много, и народ там жил постоянно. Иудеи — народ маленький, самое большее, сколько их было когда-то, — тринадцать, может быть, пятнадцать миллионов… И у них давным-давно нет своего дома. Почему? Потому что иудеи — это не народ Пространства. Это народ Времени… А теперь пошли». «Куда?» «В ту комнату, куда же». Я понял, откуда летели искры: в каморке за перегородкой находился очаг с дымоходом. Что служило горючим материалом, решить было трудно. В круглом каменном углублении, ограждённом для безопасности кирпичами, плясал огонь. Очевидно, мастерская обогревалась таким архаическим способом. Почему не поставить обыкновенную печку? «Глупец. Это не для тепла». «А для чего?» «Неужели непонятно: это часы!» «Как это, часы?» «Вот так; очень просто. Стрелки — языки пламени». «Сколько же времени показывают эти часы?» Старый часовщик выставил перед очагом ладони с растопыренными пальцами. «Это что, — спросил я, — какой-то знак?» «Делай как я… Время сгорает в этих часах. Творец непрерывно сжигает им же созданное время. Или, лучше сказать, развоплощает. Так спадают одна за другой материальные оболочки… Уходит видимость. Подумал ли ты о том, что для них служит топливом?» «М-м…» «Мы! — сказал он торжествующе. — Мы все: ты, я… Наше тело, наш мозг, сердце, наши органы размножения и с ними все, кого мы произведём на свет, Время сгорает в нас самих и мы вместе с ним». «Угу, — сказал я. — Н-ничего себе». «Я вижу, ты кое-что начинаешь понимать!» «Вы так думаете?» «Можно сделать часы, где на циферблате вместо цифр будут чёрточки, можно вовсе без циферблата. Можно — у меня есть там такие — сконструировать часы, состоящие из одного маятника, можно и без маятника. Можно вообще без всего — без корпуса, без механизма… одним словом, без всего!» Мы поднялись по лесенке. Наверху было ещё одно помещение. Но тут стены расходились, пол, похожий на воронку, был меньше потолка. А что же тут, спросил я (или подумал), веря и не веря. «Тут ничего. Ты сам видишь, весь песок высыпался вниз. Пошли, здесь нельзя долго находиться. Взгляни на эти стены, принюхайся — и прочь». Мы засиделись в мастерской, среди стука и тиканья. Старик философствовал, говоря, что никто не знает, что такое время, нам доступны лишь его проявления. Но можно представить себе, что такое отсутствие времени. Это — смерть. «Да, юноша: для мёртвых время ничего не значит, они находятся в пространстве, где часы стоят. Где времени нет. Или, что то же самое, в пространстве абсолютного времени, освобождённого от всех своих свойств и всех проявлений. Ты только что находился в таком очищенном времени, там, в верхней половине… Побудь мы там ещё немного, и нас бы уже не осталось в живых». «Берегись, — сказал он, — твои часы остановились. Как их снова завести? Ты можешь мне ответить?» Мне незачем (как уже сказано) называть себя, моё имя не имеет значения, читатель вправе принять меня за вымышленное лицо. |
||
|