"Пока с безмолвной девой" - читать интересную книгу автора (Хазанов Борис)Следствие по делу о причинеНайдётся ли кто-нибудь, кто ещё помнит эту историю? Её героиня, возможно, где-нибудь доживает свои дни, кое-что, может быть, и осталось в её памяти. Но, конечно, имена и подробности выветрились. Люди старшего поколения сгинули, места, где всё это происходило, изменились настолько, что невозможно угадать, где находился дом; лес вырублен; чего доброго, и от озера ничего не осталось. Наконец, сама эта история выглядит незначительной на фоне всего, что должно было разразиться через короткое время; люди-песчинки затерялись в шквале событий. Назревали события, которые смели всю прежнюю жизнь. Ранней весной, в первые погожие дни, салон-вагон международного поезда с важным пассажиром пересёк границу на станции Манчжурия. Поезд шёл по забайкальским степям, через Южную Сибирь и Урал по обширной русской равнине, императорский посланец, оторвавшись от бумаг, с сигарой в зубах, поглядывал в окно и видел одно и то же. Миновали столицу, миновали Смоленск, пронеслись, громыхая, под аркой мимо столбов и будок западной границы — теперь она называлась границей обоюдных государственных интересов СССР и Германии. Восемь месяцев прошло с тех пор, как сложила оружие Франция. Никаких инцидентов не произошло на многодневном пути из Японии до Берлина и далее в Рим. На континенте царило спокойствие. Это был мир, в прочность которого никто уже не верил, затишье перед грозой. Что-то клубилось и колыхалось над мглистым горизонтом, что-то творилось в лабиринтах государственных канцелярий, в недрах разведывательных управлений и военных штабов, происходили тайные совещания, произносились зловещие речи, подписывались и визировались многостраничные планы под кодовыми названиями, с чертежами, со стрелами наступающих армий. Замечательной чертой этой эпохи было абсолютное несоответствие всего, что происходило, с реальной жизнью людей. Как если бы эта жизнь цвела на склонах вулкана. Как если бы маленькие люди копошились на спине гигантского ископаемого чудовища. История, о которой пойдёт речь, была исчезающе мала рядом с Большой историей. Она никак не могла влиять на то, что совершалось в мире. Она была попросту несовместима с тем, что творилось на самом деле. Что же было «на самом деле»? С исторической точки зрения жизнь людей была чем-то не заслуживающим внимания. С человеческой точки зрения только она и была подлинной жизнью. Между тем мировые события происходили одновременно с ней, и когда, например, в столовой за ужином не досчитались двух мальчиков, то в это же время начальник генерального штаба в Берлине, вернувшись после важного совещания, пометил у себя, что вождь планирует победное завершение военных действий во второй половине августа. Когда число нарушений воздушного пространства в пограничных районах с начала года, согласно сводкам, достигло 120, когда в газетах появилась статья с разъяснением основных пунктов всеобъемлющего «Государственного плана развития народного хозяйства на 1941 год», когда знаменитый режиссёр, создатель эпохального боевика «Александр Невский», к этому времени, впрочем, отправленного в архив, поставил оперу Вагнера «Валькирия» и уже состоялось первое представление на сцене главного оперного театра страны — событие большой политики, но не искусства, — в это же самое время, может быть, в тот же день девочка в тёмнокоричневом бархатном платье и розовых чулках вошла в класс в сопровождении директора Шахрая. Когда японский министр ехал с секретной миссией через всю Россию в Западную Европу, девочка стояла, заложив руки за спину, и глядела куда-то поверх всех глаз, устремлённых на неё. С человеческой точки зрения мировые события представляли собой грандиозную фикцию. И, однако, эта фикция правила всеми. В этом мире не было великих людей. Фантом, называемый Политикой, Государством, Нацией с её искусственными интересами и зловещей историей, решал участь всех. Он отменил подлинную действительность, чтобы учредить на её месте другую, ложную, но всесильную, в которой не было места нормальному человеку; она, эта фикция, обесценила личность, обессмыслила культуру и мораль, сделала мелким, смешным и ненужным всё, чем жива человеческая душа, — чтобы навязать ей свои призрачные идеалы и каннибальские ценности. Двое так и не появились, два места за столом у окна, выходившего на заснеженную веранду, пустовали, тарелки с гречневой кашей и гуляшом остались нетронутыми до конца ужина; оба отсутствовали на лыжной прогулке по Лучевому просеку перед сном, их не было на другой день в классах, в физкультурном зале, на катке, на веранде, где во время мёртвого часа лежали на топчанах в спальных мешках; их не оказалось на заднем дворе, откуда дорога вела прямо в лес; шёл густой мокрый снег, налипший на окна, снег засыпал дорожки, крыльцо и крышу деревянного двухэтажного здания школы; поздно вечером директор звонил в районное отделение милиции, там, по-видимому, навели справки у родителей, связывались с другими отделениями, с детскими приёмниками на вокзалах, с городскими больницами и центральным моргом. На другой день после завтрака, когда выглянуло солнце, приехал на машине с шофёром человек невзрачного вида, в гражданской одежде. Директор Шахрай встретил его в дверях своего кабинета. Человек показал удостоверение и первым делом спросил, не вернулись ли пропавшие. Директор уступил следователю место за столом. Человек сидел под портретом товарища Сталина и барабанил пальцами по столу. Директор вошёл в класс, это был 5-й «Б», а всего в школе было три класса, и сказал, что каждого будут вызывать по очереди. Стол был очищен от бумаг, следователь развернул папку. Солнце ярко светило в окошко, это был первый по-настоящему весенний день. Первым вошёл Альберт Полухин, лопоухий ученик, изнемогавший от любопытства; ему было задано два или три вопроса, и он вернулся на своё место на первой парте, а следом за ним отправилась в кабинет его соседка. И так одна парта за другой, все три ряда, работа затянулась до обеда, распорядок дня был нарушен. После чего следователь из угрозыска поговорил с директором, с учителями, с завхозом, попросил не разглашать историю, хотя о ней говорила уже вся школа, попросил расписаться под протоколами и уехал. Выяснилось следующее. Мальчиков звали Феликс Круглов и Гарик Раппопорт. Как все ученики в классе, они были примерно одного возраста. Феликсу была выдана путёвка в лесную школу из-за увеличения бронхиальных лимфоузлов. Родители — служащие: отец старший бухгалтер управления городского автомобильного транспорта, мать заведующая парикмахерской, оба состояли на учёте в тубдиспансере. Мать Гарика Раппопорта работала в Камерном театре, судя по всему, на второстепенных ролях. Когда в школе готовились к вечеру в честь Дня Красной Армии, попросили мать Гарика проводить репетиции; и были поражены, когда она вдруг на одну минуту превратилась из маленькой усталой женщины в отважного партизана-коммуниста, которого допрашивает белый офицер. Отца у Гарика не было. Его не было никогда: мать развелась с ним после того, как он исчез, и фамилия у Гарика была материнская. Гарик попал в лесную школу из-за малокровия, а также нервных припадков, о которых ничего конкретно не было известно. Кроме того, Гарик — но это уже скорее легенда, чем факт, — иногда видел наяву то, чего на самом деле не было; по крайней мере, то, чего не видели другие. Оба, Феликс и Гарик, были неразлучными друзьями: водой не разольёшь, как выразился Алик Полухин, первый из допрошенных. На вопрос, кто ещё с ними дружил, ученики называли разных людей, но всё это были скорее случайные и мимолётные дружбы; кто-то упомянул девочку в розовых чулках, которая сперва сидела рядом с Раппопортом, потом на другой парте; кто-то сказал, будто все трое «вместе ходили». Сама девочка, когда следователь её вызвал, презрительно усмехнулась, глядя в сторону, и скривила губы. На этот раз она была в обыкновенных коричневых чулках. Ей было задано ещё несколько вопросов, сколько-нибудь существенных сведений эта ученица не сообщила. Феликс Круглов был коренаст, немного выше Гарика и считался красивым мальчиком, с зелёными глазами, густыми ресницами и копной тёмноореховых волос. Гарик был щуплый, узкогрудый, черноглазый и черноволосый, очень бледный, и слегка косил. Феликс пел и участвовал в художественной самодеятельности, которую Гарик презирал. Феликс хорошо успевал, был одним из первых в классе и немного стыдился этого. Гарик учиться вовсе не хотел, тянулся кое-как, у него были другие планы, на которые он изредка таинственно намекал. Считалось, что у него большие способности, в чём они состояли, выяснить не удалось; просматривая школьные тетрадки мальчиков, следователь обнаружил толстую тетрадь в клеёнчатом переплёте. Там были стихи Есенина, полузапрещённого поэта, вернее, отрывки и отдельные строчки из его стихотворений. Следователь отбыл, после обеда был мёртвый час на веранде, директор, в белом халате, прохаживался между койками и говорил внушительно, с лёгким нерусским акцентом: «Это ваши гемоглобины». Далее подъём, выполнение домашних заданий, перед ужином в большой комнате, где стояло пианино, разучивание «Марша артиллеристов» — жизнь вошла в свою колею. К вечеру окончательно развезло, вместо лыжной пробежки шли по обочине до конца Лучевого просека и обратно. Перед сном в спальне мальчиков рассказывались страшные истории, но кровать Гарика Раппопорта, признанного мастера, пустовала; обсуждалась и эта тема, говорили о товарных поездах, поддельных документах, перебивая друг друга; несколько раз воспитательница входила в спальню, чтобы восстановить тишину. Наконец, всё уснуло; большой деревянный дом за воротами и забором плыл, словно корабль с погашенными огнями, под неспокойным дымным небом; понемногу рассеялись клочья облаков, в лиловой бездне сияла луна, звук, похожий на сигнал рожка, послышался вдалеке, лесной дух, старый леший с козьми ушами, в бороде, покрытой инеем, с зеленоватыми искрами глаз, дрожал от холода, скорчившись на серебряном обледенелом пне, над заснеженным озером, и под утро ударили заморозки. На другой день было воскресенье, торжественная линейка, вынос пионерского знамени и рапорт Шахраю и старшей вожатой, а на следующей неделе, во вторник или в среду, произошло событие, которое не удалось скрыть, потому что скрыть его было невозможно. Прибыли милицейская машина и грузовик. Среди осевших сугробов, подпрыгивая на корнях деревьев, подъехали к озеру. Следователь с директором стояли возле машины. Трое рабочих в ушанках, в брезентовых комбинезонах и высоких резиновых сапогах спрыгнули с грузовика, откинули задний борт, вытащили багры, верёвки и ломы. Двое, ломая лёд, раздвигая остатки мёрзлого кустарника, вошли в воду, третий подавал багры. Озеро было невелико, не озеро, а пруд. Леший прятался за стволами, снедаемый любопытством. Ближе к середине вода была выше пояса. Следователь давал указания. Директор школы вопросительно взглянул на следователя. Водолазы, не добившись результата, выбрались на берег, потом зашли с другой стороны. Около шести часов вечера мать Гарика Раппопорта, усталая и уже немолодая женщина, — Гарик был поздним ребёнком, — вошла в холодный, поблескивающий кафелем в ярком неживом свете недавно изобретённых газовых трубок зал морга больницы имени Склифософского и приблизилась к бетонному ложу; следователь приподнял простыню. Мать Гарика взглянула на лежащего, зажмурилась и зажала рот рукой, чтобы не закричать. На другом столе лежал Феликс Круглов, родители уже идентифицировали труп. Следователь остался в морге, чтобы дождаться протокола вскрытия. Причиной смерти в обоих случаях оказалось заполнение водой лёгких вследствие утопления; правда, это и так было ясно. Обыкновенно учительница выжидала, стоя на пороге, пока народ угомонится, но географию вёл сам директор, и все смирно сидели на своих местах; звонок прозвенел, все сидели и ждали, директор не появлялся. Наконец, услыхали шаги, он вошёл. «Вот, — сказал он, — это наша новенькая». Несколько времени директор обозревал класс, кое-что добавил, девочка стояла рядом. На ней было щёгольское бархатное платье, коричневое, с пуговками на груди, с белым кружевным воротничком и узкими белыми отворотами на рукавах, коленки обтянуты розовыми чулками (когда она села, сосед по парте заметил, что чулки держались спереди на резинках с застёжками). На ногах были плоские лакированные туфли с перемычками на пуговках. Ей не хватало лишь банта в волосах, чтобы выглядеть маменькиной дочкой. Волосы, прямые, цвета тёмной смолы, спускавшиеся двумя полукружьями до подбородка, сбоку над бровью были схвачены заколкой. Девочка стояла, заложив руки за спину, и, казалось, раздумывала, не повернуться ли ей и броситься вон из школы, куда её привезли под предлогом увеличения лимфатических желёз, а на самом деле потому, что не с кем было её оставить: отец пропадал в командировках, вероятно, имел другую семью, мать умерла от разочарований, ревности и наследственного недуга, который, возможно, грозил и дочке. Она стояла, глядя прямо перед собой спокойными, слегка затуманенными, почти сонными жемчужно-серыми глазами, слегка поджав и без того тонкие губы, у неё было круглое фарфоровое лицо, прямые брови, короткий тупой нос, ямка на подбородке. Она не смотрела ни на кого, её взгляд повис над головами, отчего каждый почувствовал лёгкое беспокойство; это и было главное чувство, с которое охватило всех: беспокойство, каждому стало не по себе; опустив руки, она переступила с ноги на ногу, и облако тайны, окружавшее девочку, слегка колыхнулось, дуновение пронеслось по классу. Шахрай развернул классный журнал; она вздохнула, скривила губы и уселась на свободное место, указанное директором, в левом ряду рядом с Гариком Раппопортом. Директор восседал за учительским столом, методично постукивал карандашом по столу и поглядывал на ученика, который маялся перед большой картой Западной Европы. Директор повторил вопрос, на который должен был теперь ответить кто-нибудь с места — или он сам. Девочка в розовых чулках, на одной парте с Гариком, по-прежнему безучастно смотрела в пространство. В это утро число пограничных инцидентов достигло, как уже говорилось, ста двадцати. Министр иностранных дел доехал до Берлина и беседовал с немецким коллегой; в ответ на замечание, что если большевизм станет угрожать Германской империи, разгром России будет неминуем, высокий гость заморгал глазами и выразил на лице глубокую думу. Феликс Круглов писал записку другу. Оба пользовались шифром, который изобрёл Гарик: нужно было знать ключевое слово из десяти букв, причём буквы должны быть разные. Например, пулемётчик. Или: челюскинцы. Или: республика. Каждая буква обозначается номером от 1 до 0. Все буквы алфавита имеют свои порядковые номера, так что каждую букву можно зашифровать в виде других букв. Не зная ключевое слово, ни один дешифровщик мира не мог разгадать шифр. Феликс сложил записку и послал её щелчком Гарику. Записка упала в проходе, директор встал, не спеша приблизился, подобрал бумажку и развернул, возвращаясь к столу. «Так какой же полуостров из двух?» — сказал он, медленно разорвал записку и подошёл к ученику перед картой. Обрывки шифрованной депеши полетели в плетёную корзинку перед дверью в углу. Если бы директор знал ключевое слово, он мог бы её прочесть. Там стояло: «Шахрай сам не знает, где Бретань». Некоторые из дальнейших происшествий, впрочем, малосущественные, остались вне пределов дознания; даже если бы следователь о них знал, он не придал бы им значения. Налицо был несчастный случай, лёд стал хрупким в эти предвесенние недели; воспитанникам не возбранялось гулять в лесу около интерната, разумеется, с условием не уходить далеко; если кто и был виноват в случившемся, — кроме самих мальчиков, — то разве что старый леший, последний, доживающий свои дни в этих местах; по крайней мере он мог бы предупредить ребят. Куда там — от леших добра ждать не приходится. Солнце уже вставало довольно рано; перед самым подъёмом Феликс Круглов видел сон. Прозвенел утренний звонок, воспитательница в дверях спальни захлопала в ладоши. Он разлепил глаза, поднял сонную всклокоченную голову от подушки, в эту минуту ещё помнилось ощущение тягостного, почти страшного: дул ветер и нёс обрывки бумаги, что-то тащилось по полу, паутина или верёвка, он не мог выйти, толкался в дверь, наконец дверь распахнулась, так что он чуть не упал, на крыльце стоял кто-то, ученица в бархатном платье и розовых чулках, но этот кто-то не смотрел на Феликса, и когда она повернула к нему лицо, оказалось, что лица у неё нет. Феликс сидел в кровати, моргая своими красивыми тёмными ресницами, а вокруг творился всегдашний утренний кавардак. Кто-то шлёпал босыми ногами между рядами кроватей, кто-то вскочил на чужую постель и орал несусветное, в углу демонстрировался опыт: тощий мальчик с провалившимся лицом, знаменитый своей худобой, который и здесь, хотя ел за двоих, никак не мог прибавить в весе, лежал на подушке, неестественным усилием мышц сделав так, что на плечах образовались глубокие ямки, и в эти ямки ему наливали воду из графина. Феликс Круглов растолкал Гарика, который всё ещё лежал, натянув на голову одеяло. Дело в том, что у Гарика были свои проблемы. В душевой ухали, становясь под холодный душ; очередь выстроилась перед столовой, каждый получал десертную ложку тошнотворного рыбьего жира. Облизать, запить из стаканчика, грязная ложка падает в ящик, затем бегом на своё место за стол, где уже стояло что-то пахучее, необыкновенно вкусное. Это был день, когда ничего особенного не произошло, если не считать того, что, выйдя неизвестно зачем на заднее крыльцо перед хозяйственным двором, Феликс вспомнил свой сон: девчонка, в пальто и капоре, но по-прежнему в лакированных туфельках и розовых чулках, стояла на верхней ступеньке и смотрела — куда она смотрела? Услышав скрип дверных петель, она слегка повернула голову, но так и не взглянула на Феликса. В столовой её не видели, неизвестно, завтракала ли она. Начались уроки. Её не было. Должно быть, она всё ещё стояла на крыльце. В своих туфлях спешила по дороге, проваливалась в снегу. Приплясывала от холода на трамвайном кольце, далеко, где уже начинался город. Подъехал, визжа колёсами на повороте, пустой трамвай. Подъехала шикарная чёрная машина ЗИС-101. Подъехал на вороном коне всадник. И когда, наконец, она вошла в класс, надменная и окружённая тайной, и с презрительной миной выслушала выговор учительницы, то было непонятно, отчего она опоздала: из-за расхлябанности, оттого, что раздумала бежать, или из-за того, что не хотела быть как все и смешиваться со всеми. Когда она поворачивала голову, то казалось, что её взгляд остановился в глубине её серых глаз; это было лицо без взгляда. Медленно опускались её ресницы, девочка отводила невидящий взор, словно тебя не было, словно ты был незначащим предметом, камнем, растением. «Тебя как зовут?» — спросил Круглов. Он знал её фамилию, все называли всех по фамилиям. Вопрос об имени звучал, как начало допроса. Но он мог означать и предложение познакомиться. Девочка не ответила и даже не повернула головы. «Ты чего тут делаешь?» Никакого ответа, разве только еле заметное движение плеч. «Не хочешь говорить, и не надо», — сказал он. Потом он всё же спросил: «У тебя коньки есть?» Он сидел на скамейке и подвязывал к валенкам коньки, на которых не стыдно было показаться на людях: это были «гаги», с узким лезвием, стреловидными носами и зубчиками, можно было встать на зубчики, как балерина становится на пуанты, пробежать два-три шага и понестись кругами. Он разбежался, понёсся, но зацепился за что-то и растянулся на льду. С пылающими щеками, вскочив на ноги, он обернулся, но ученица исчезла. Может быть, это было ещё оскорбительней. Подошёл и сел на скамейку Гарик. Несколько времени Феликс кружил по маленькому катку, спиной вперёд, расставив руки, эффектно заводя ногу за ногу. Гарик Раппопорт кататься не умел и презирал зимний спорт. Вообще Гарик презирал всё. Он сидел, развалившись, в старом зимнем пальто, с торчащими из коротких рукавов, красными от холода руками, грел руки у рта и постукивал друг о друга ботинками. Феликс плюхнулся рядом и спросил: «Ты не видал её?» «Кого это?» — сказал Гарик, и по его тону было ясно, что он знал, о ком идёт речь. Феликс сказал: «Ну, эту…» Гарик промолчал, потом спросил: «А чего ей надо?» «Да так, — промолвил Феликс, — поговорили». После чего Гарик встал и лениво направился к дому. Феликс, с коньками под мышкой, поплёлся следом за ним. Тема была исчерпана, девчонка не заслуживала внимания. Но если бы следователь районного отделения милиции проявил больше интереса к ученице в розовых чулках, он мог бы узнать или по крайней мере догадаться о том, что с тех пор, как она появилась, повысился радиоактивный фон. Да, придётся воспользоваться этим выражением, в те времена ещё малоупотребительным, чтобы отметить нечто ничем себя не проявлявшее, — но его ощутили все, одни больше, другие меньше. Девочка была туповата, рассеянна, к школьным предметам не проявляла ни малейшего интереса; никто не видел её с книжкой; одним словом, «глупа, как пробка». О чём-то мечтала, приоткрыв бледные губы, устремив в пространство свои серые, с жемчужным отливом глаза. Лет триста тому назад в ней заподозрили бы ведьму. До сих пор, по-видимому, она с трудом переходила из класса в класс, так что, в сущности, было большой удачей для неё угодить в лесную школу, где не было экзаменов. Да и уроки были короче: 45 минут вместо пятидесяти. В день не больше четырёх уроков. Так можно было учиться и с её плохими способностями. На перемене, когда открывали фрамугу и дежурный выгонял всех из класса, девочка стояла в коридоре у окна, никто не подходил к ней. Разве что Феликс мог случайно оказаться рядом, что-то цедил сквозь зубы; об этом следователь мог бы тоже узнать от многочисленных свидетелей. Однако все необходимые факты были собраны, о преступлении не могло быть речи, экспертиза подтвердила причину, следствием которой была смерть. Никаких дополнительных данных не требовалось. А главное, ничего бы не изменилось, если бы дело украсилось психологическими нюансами: случайность или не случайность — Феликсу Круглову и Гарику Раппопорту было уже всё равно. То, что здесь было названо «фоном», губительное излучение, сказывалось и в известной неловкости, которую испытывали преподаватели, вызывая девочку к доске. Разумеется, каждый учитель сталкивается с подобным сочетанием умственной отсталости, рассеянности и упрямства; и для всех случаев имелись научные определения, например: переходный возраст, пубертатный период; но одно дело педагогическая наука, а другое — конкретный случай, магнетический и недобрый взгляд, то самое излучение: ученица молча стояла перед классом, приходилось задавать ей наводящие вопросы, она кивала или пожимала плечами, лениво, точно дрессированное животное, водила мелом по доске; невозможно было понять, что это: неспособность соображать или презрение. Недели проходили, она по-прежнему оставалась «новенькой». То, что учителя готовы были считать чуть ли не слабоумием, ученикам казалось заносчивостью. Все девочки дружно возненавидели её, о ней распространялись жуткие слухи. Мальчишки старались перед ней отличиться; презирать её было бесполезно, она платила той же монетой. Когда однажды какой-то удалец, малорослый негодяй, способный на всё, преградив ей дорогу, стал фертом, цыкнул в сторону, спросил: «Ты! это что у тебя?» и хотел было ткнуть пальцем в ямку на подбородке, девочка проткнула его насквозь смертоносным серым взором, точно стилетом. Народ лежал в спальных мешках, дежурная воспитательница, сняв варежки, захлопала в ладоши, все выскочили из мешков, помчались, на ходу натягивая пальто и ушанки, вокруг дома к крыльцу, два часа оставалось до приготовления уроков, это было лучшее время дня — свободное время. В эти часы приятели отправлялись в лес. Они выходили не из ворот, а через задний двор, шагали по снежной тропе, продирались сквозь голый колючий подлесок, выходили к озеру. В замечательном фильме «Музыкальная история» Лемешев, в расшитой украинской рубахе и шёлковых шароварах, в заломленной папахе, с огромной бандурой в руках пел песню Левко, расхаживал по сцене и смотрел в зал, и из тёмной, дышащей глубины на него надвигался волшебный призрак артистки Зои Фёдоровой с выпуклыми глазами. И так прекрасен был этот образ, моргал и манил к себе, что Лемешев — теперь он сидел в плаще с пелериной, на камне, с непокрытой головой в тёмных кудрях, и готовился спеть арию Ленского «Куда, куда…» — замечтался, забыл обо всём на свете, и про арию, и про дуэль, и сначала суфлёр, потом дирижер, а за ними весь зал начал громко подсказывать: «Куда-куда!». Феликс сорвал шапку с головы, — всё уже дышало весной, — Феликс пел, а хмурый Гарик шёл рядом и не произносил ни слова. Но самой лучшей картиной был «Большой вальс», и Феликс превращался в роскошную Карлу Доннер, а также в того, кто был победителем её сердца, но победа досталась нелегко. «Стой, — сказал Гарик. — Вон там… Видишь?» «Ничего я не вижу». «А я тебе говорю, там кто-то есть». «Да нет там никого», — удручённо сказал Феликс. Прошли ещё несколько шагов. «Может, за нами следят?» «Кто?» — спросил Феликс. «Вон, вон побежал. Эх, ты. Не заметил? Тут разные бродят», — пояснил Гарик. Феликс спросил, не тот ли это, который бежал из тюрьмы. В свою очередь Гарик спросил, кто это, и Феликс напомнил, что Гарик рассказывал о нём в спальне перед сном. «Ну, это совсем другое дело, — возразил Гарик, — это я всё придумал. Спой ещё», — сказал он помолчав. Друзья двинулись вокруг озера, шли между елями, увязая в снегу. «Я у тебя хочу спросить, — проговорил Феликс. — Только чтобы всё осталось между нами. Дай клятву, что всё останется между нами». Гарик хмыкнул, поглядел сбоку на Феликса. «Нет, ты дай клятву». Обошли озеро, кругом ни души. Отсюда можно было пройти кружным путём к Лучевому просеку. «Ну чего же ты», — сказал Гарик. «Я передумал», — ответил Феликс, нахлобучил шапку и двинулся прочь. «Сначала велел поклясться, а потом передумал». «Клятва не пропадёт, мы её отложим на после». «Когда это, на после?» «Очень просто, я тебе что-то скажу, а ты уже связан клятвой». «Когда же это ты скажешь?.. Ну как знаешь», — сказал Гарик и, обогнав друга, пошёл вперёд. «Как ты думаешь, — проговорил Феликс, — она меня любит?» «Кто?» — спросил, не оборачиваясь, Гарик. И было совершенно ясно, о ком идёт речь. «Кто, кто. Сам знаешь, кто». Вышли к засыпанному снегом кювету, отделявшему просек от лесной опушки. «Я-то откуда знаю», — сказал Гарик презрительно. «Мне надо знать». «Ну, и спроси её». «Ты спроси», — сказал Феликс. «Чего это я буду спрашивать. Тебе надо, ты и спрашивай». Так они стояли перед кюветом, в нерешительности, итти ли по Лучевому просеку к школе или возвращаться лесом. Гарик размахнулся перед прыжком, но не допрыгнул и свалился в кювет. «Чего это я буду спрашивать», — бормотал он, вылезая и отряхиваясь. «Ты мне друг? — спросил Феликс. — Если ты мне друг…» «Да ну её, — сказал Гарик, — на́-фиг она нам сдалась». Он помрачнел, сделался неразговорчив, и под вечер, когда готовили на завтра уроки, кривая настроениеметра круто пошла вниз. Тёмное предчувствие вело Феликса, он делал вид, что прохаживается по коридору, как бы невзначай подошёл к дверям класса, приоткрыл — девочка сидела за партой. Полтора часа, отведённых на приготовление домашних заданий, кончились, народ разбежался кто куда, она всё ещё сидела над своими тетрадками. Она не подняла головы. Следовательно, — Феликс смутно это почувствовал, — она догадалась, кто это был. Феликс топтался в дверях. Белый зимний день стоял в двух больших окнах. Поблескивали ряды пустых парт, глянцево отсвечивал портрет вождя народов над классной доской, и уже совсем немного, каких-нибудь восемь — девять недель, оставалось до того дня, когда вождь назначил себя председателем Совнаркома, совсем немного до банкета выпускников военных академий, на котором, с бокалом в руке, вождь сказал, что эра миролюбия миновала, и со свойственной ему проницательностью определил начало войны через год, совсем немного до той ночи, когда состав с поставками для соседа в последний раз пересёк границу обоюдных интересов. «Ты чего тут сидишь?» — спросил Феликс. Она ничего не ответила и только ниже опустила голову. Он подошёл и увидел, что она хнычет. «Ты чего?» Она не могла решить задачу. Феликс стоял над ней. Он стоял, как рыцарь над закованной в кандалы пленницей. «Покажь». Барственным жестом он протянул руку, девочка подняла на него блестящие от слёз, таинственные глаза, протянула учебник. «Так, — сказал Феликс. — Ну и что? Ну и ничего, — ответил он сам себе. — Задача на предположение. Пиши…» Девочка тупо смотрела перед собой. «Пиши, чего сидишь. В течение одного часа в бассейн вливается 350 литров воды». Он продиктовал условия задачи. Теперь, сказал он, проведи черту. Сперва сосчитаем разницу между тем, сколько вливается и сколько выливается за час. Девочка захлопнула тетрадь, чтобы сунуть в портфель. «Что ж ты не промокнула-то?» Она развернула тетрадь, чернила размазались и оставили след на другой стороне. «Эх ты, растяпа», — произнёс Феликс. «Я не растяпа», — огрызнулась она. «А кто же ты». «Сама бы решила». «Чего ж ты тогда сидела?» «А мне это всё до лампочки». «Чего, чего?» — спросил Феликс. Это было новомодное выражение. Девочка сидела за партой, упёршись ладонями в скамью, составив коленки в розовых чулках, покачивая ногами в туфельках. Ноздри её раздувались Тёмные облака гнева проплывали перед глазами, она ненавидела арифметику, ненавидела школу, ненавидела всех. «Можешь передать своему другу…» — проговорила она. «Какому другу?» «Этому чёрному, волосатому, — сказала девочка. — Еврею. Можешь ему передать». Мгновенное подозрение окатило Феликса словно водой из ведра. «Что передать?» «Что я тебя не люблю», — выпалила девочка. Она уселась поудобней, смотрела в окно. Значит, Гарик всё-таки спросил. Феликс растерялся — больше всего поразила его эта прямота, — но тотчас овладел собой. «Подумаешь. А мне… А я, может, пошутил», — добавил он. «Врёшь». «Ничего я не вру; пошутил, и всё». «Этим не шутят», — сказала она строго. «Почему это?» «Потому что не шутят». После этого наступила пауза, Феликсу хотелось сказать какую-нибудь колкость, что-нибудь блестящее и уничтожающее, а потом повернуться и медленно, твёрдым шагом, уйти, впечатывая каблуки в пол. Вместо этого он сказал: «Хочешь, я тебе что-нибудь спою?» Девочка взглянула на него с любопытством, как глядят на душевнобольного. Он добавил: «Только не здесь: пошли куда-нибудь». Она сказала презрительно: «Куда это я пойду». Но Феликс ничего не ответил, тогда она спросила: «А что ты собираешься петь?» «Что-нибудь. Хочешь, спою из „Большого вальса“». Оказалось, что она даже не слыхала об этом фильме. «Могу что-нибудь другое», — сказал Феликс. Да ну тебя, сказала она, на что Феликс возразил: «Ну и фиг с тобой». И на этом разговор прекратился; помахивая портфелем, девочка вышла из класса. Дверь осталась открытой. Жизнь потеряла смысл. Что случилось? Ничего не случилось. Просто жизнь потеряла смысл. По случайному совпадению на другой день была география, и вновь была перехвачена шифрованная депеша; но было ли случайностью всё, что происходило? Порой события принимают принудительный характер. Это равно присуще большой истории и обыкновенной жизни. По крайней мере, такое чувство, смутное ощущение, что тебя куда-то несёт, — словно у человека, вставшего на эскалатор, — охватило обоих мальчиков. Можно назвать его наваждением или чувством судьбы. Кто-то мыкался у доски, директор расхаживал между рядами, ловко схватил записку в тот самый момент, когда ученик, сидевший впереди Феликса, протянул руку назад, чтобы передать депешу по адресу. Величественно, не прерывая свою речь, Шахрай порвал записку, даже не взглянув, что там, дошёл до Камчатки и оттуда некоторое время обозревал класс. Он вернулся к доске, скомканные клочки упали в корзину. Между тем записка содержала важное сообщение. После мёртвого часа приятели отправились в лес. Феликс сказал, что ему неохота петь. Поговорили о чём-то; Гарик заметил, что если не знать ключ, то никакой дешифровщик ни сможет расшифровать. Тем не менее в целях безопасности рекомендуется время от времени менять ключевое слово. Но ведь его, кроме нас, никто не знает, сказал Феликс. Мало ли что, возразил Гарик, во время допроса можно проговориться. Какого допроса? А вдруг начнут допрашивать, сказал Гарик. Он имел в виду директора. Феликс был погружён в свои мысли. Наконец, он проговорил: «Слушай-ка… Почему ты мне ничего не сказал?» «Что не сказал?» — спросил Гарик. «Ты ведь с ней разговаривал». Гарик молчал. «Ведь разговаривал». «Ну и что? Ну, допустим». «Что она тебе ответила?» «Она дура», — сказал Гарик, чтобы утешить друга. «Что она ответила?» «А мы на другие темы разговаривали», — сказал Гарик. «Неправда». «Чего неправда, ты-то откуда откуда знаешь?» «Знаю… она мне сама сказала. И тебе велела передать. Ты ведь у неё спросил, да?» «Что спросил?» «Да что ты всё увиливаешь», — сказал Феликс с досадой. Гарик ничего не ответил. По-видимому, у него начался нервный припадок, который выражался в том, что Гарик вдруг умолкал и никакими силами нельзя было вытянуть из него ни слова. Некоторое время спустя он всё-таки чуть не разомкнул уста. Нужно было принять решение. Дело в том, что у Гарика созрел план. «Когда-то подростки убегали в Америку, к индейцам. Времена, конечно, изменились, но сама по себе идея побега… В этом возрасте страсть к приключениям — это, знаете, что-то неистребимое… Вот я, например, когда мне было лет тринадцать. Я ведь однажды чуть было…» «Советский ребёнок никуда не побежит. Он знает, что…» «Вы совершенно правы, о чём говорить. Я просто хочу сказать, что определённые предпосылки… особенности, так сказать, переходного периода…» «Я уверен, что оба в Москве. Поболтаются и вернутся». «Да, но каково родителям. Каково мне. Я как директор несу ответственность. Вы говорите: вернутся?» «Да, если их во-время не задержат». «Как вы думаете, когда можно рассчитывать на…?» «Пока что сообщений не было. Город большой. Это дело нескольких дней». «Меня всё-таки совершенно озадачил Круглов. Вот уж от кого нельзя было ожидать. Спокойный, рассудительный мальчик, прекрасная успеваемость». «Я тоже думаю, что виноват во всём Раппопорт. Не говоря уже о том, что… Вы, вероятно, в курсе?» «Семейные условия?» «Да, в этом роде… Поступил кое-какой материал. Отец враг народа. Это не по моей части, но приходится учитывать все обстоятельства». «Да неужели. Представьте себе, я ни о чём не знал». «Теперь будете знать». «Нет, я действительно ни о чём…» «Разумеется, это между нами». «Понимаю. Как педагог я всё-таки хотел бы ещё раз указать на особенности возраста. Когда-то подростки убегали к индейцам». «Эти времена прошли». «Вы совершенно правы. И всё-таки… всё-таки». Все трое сидели в комнате для посетителей, вошёл санитар и позвал. Родители Феликса Круглова уже побывали там. И, собственно, больше нечего было здесь делать, но они остались сидеть, вероятно, хотели дождаться, когда вернётся мать Гарика Раппопорта. Мать Гарика, с сумочкой в руках, вошла в зал, и одновременно в другую дверь, с противоположной стороны вошёл патологоанатом, высокий, тощий человек в белоснежном халате и шапочке, в щёгольской рубашке с шёлковым галстуком, с худыми пальцами пианиста и сухими чертами, как у пастора, мог бы играть эту роль; всё это автоматически регистрировал её мозг. Прозектор важно кивнул, приблизился столу и дал знак подойти. В зале с кафельными стенами было холодно, светло, над обоими столами подвешены люминесцентные трубки, новинка того времени, так называемые лампы дневного света, безжизненного, не дававшего теней. Мать Гарика остановилась, прозектор ещё раз указал приглашающим жестом на то, что там лежало, покосился через плечо на санитара, тот стоял со стаканом воды наготове. Прозектор перевёл взгляд на круглые часы, висевшие над дверью, откуда вошла мать Гарика; было пять минут седьмого. Следователь опаздывал. Он вошёл с портфелем, у него был деловой спешащий вид. Прозектор посторонился, следователь подошёл к изголовью, он был невысокого роста и всё же значительно выше матери Гарика, которая была похожа на старую девочку. Кроме того, она была очень похожа на своего сына. Она стояла, вцепившись в сумку, за спиной следователя. По другую сторону каменного ложа стоял с надменной миной патологоанатом. Мать Гарика торопливо отомкнула сумочку и вынула платок, почти не сознавая, что она делает. В то же время она с жёсткой ясностью воспринимала всё вокруг, и чужие, странные мысли плыли в её пустом и светлом, как этот зал, сознании; например, она подумала, что сказал бы отец Гарика, если бы вдруг его привели сюда. Но отца Гарика не существовало, его не было никогда, а теперь не существовало и Гарика. Под широкой простынёй лежало что-то слишком маленькое, словно часть Гарика осталась в озере, да и то, что лежало, уже не было Гариком. Портфель следователя стоял на полу, прислонённый к каменному основанию стола. Следователь взглянул на врача, врач сделал знак санитару. Следователь подвинулся, чтобы пропустить мать Гарика. Затем он приподнял простыню. Ученицы сразу заметили, что новенькая — красавица; не заметить мог бы только слепой; куда быстрей, чем мальчишки, ученицы почуяли, как запах, кружащее голову очарование, которое исходило от неё; отсюда, по непреложной логике, следовало, что она задавалась, а при ближайшем рассмотрении стало ясно, что она только казалась красивой, вбила себе в голову, «воображала», а на самом деле — ничего особенного! Всякий анализ опасен; анализ, которому женщины подвергают соперницу, разрушителен. За каких-нибудь две или три минуты, пока Шахрай что-то говорил, они увидели всё, успели рассмотреть её вызывающе роскошное платье, чулки нелепого цвета, туфли, пуговицы, заколку, что там ещё? Девочка стояла рядом с директором, словно ждала, когда окончится осмотр. Острые взгляды учениц ощупывали её, словно холодные пальцы. Может быть, первый раз в жизни она ощутила всю себя, своё тело, худенькие ноги, впалый живот. Она почувствовала злую отвагу. Прошло в самом деле не более двух минут, но казалось, что демонстрация длится ужасно долго. Вздохнув и, видимо, понимая, что она произвела впечатление, изобразив на лице гримаску, которая могла означать «ну что, съели?» или: «а мне плевать на вас всех», или: «мы ещё посмотрим», красуясь и «воображая», покачивая плечами, подрагивая еле-еле, так что лишь внимательный глаз мог заметить, мальчишескими бёдрами, она прошествовала между левым и средним рядами и опустилась на скамейку возле Гарика Раппопорта, не взглянув на соседа. Обыкновенно звонок не мог утихомирить беснующихся; на этот раз, однако, все сидели на своих местах, и Гарик ждал, как все, появления директора; Шахрай вошёл, пропуская перед собой новоприбывшую, девочка стояла перед классом, шла между партами, и холодное, недоброе любопытство, с которым встретили её тридцать пар глаз, у Гарика превратилось в глухую ненависть. Трудно было бы объяснить причину этой ненависти; виной была её красота. Единственное свободное место в классе было место на его парте. Ещё не хватало, думал Гарик, чтобы её посадили рядом с ним; какого чёрта она припёрлась. Он демонстративно отодвинулся. Новая ученица сидела выпрямившись, составив коленки, её розовые чулки держались спереди на резинках. Она передёрнула плечами, поёрзала, натянула платье поближе к коленям. Потом положила руки на парту, это был жест примерной ученицы. Тотчас, как будто спохватившись, она опустила руки ладонями на сиденье. На рукавах были белые отвороты, круглый кружевной воротничок вокруг тонкой шеи. У неё был круглый подбородок с ямкой. Кукла, думал Гарик; должно быть, ни единой мыслишки в голове. Кто-то уже стоял, тоскуя, у доски. Ерундовый вопрос, назвать полуострова Франции, там всего-то два полустрова. Записка белела в проходе между рядами, Гарик повернул голову — Феликс, сидящий в среднем ряду, показывал глазами на записку. Каждый нормальный человек нагнулся и подобрал бы. Девчонка даже не пошевельнулась. «Ты! — прошептал Гарик. — Подними…» Она и ухом не повела. Шахрай, блеснув орлиным взором, приподняв бровь, поднялся из-за учительского стола. «Так как же он называется?» — спросил Шахрай, возвращаясь, и швырнул скомканную депешу в угол между доской и дверью, в мусорную корзину. Феликс пел, Гарик шёл, понурившись, рядом. «Слушай, — пробормотал Гарик, и Феликс умолк, — я что хотел сказать. Ты мне друг?» Феликс покосился на Гарика, тот по-прежнему шёл, глядя себе под ноги. «А почему спрашиваешь?» «Нет, ты ответь», — сказал Гарик. Страшное подозрение осенило Феликса, до сих пор ни слова не было сказано «об этом», и он не знал, как реагировать на слова Гарика. Ужас заключался в том, что их дружба оказалась в самом деле под угрозой. Молча они прошагали ещё метров десять. «Значит, — промолвил Гарик, — мы должны стреляться». Феликс испуганно посмотрел на товарища, тот продолжал: «Конечно, а какой же ещё выход? Другого выхода нет. Я вызываю тебя на дуэль». «Но ведь я тебя не оскорблял». «Ну и что, — сказал Гарик. — Не в этом дело». «А в чём же?» «В чём, в чём. Я тебя вызываю, и всё». Они снова прошагали молча некоторое время. «Это из-за неё?» — спросил Феликс. Вместо ответа Гарик сказал: «Ты что, отказываешься?» Он добавил: «Если ты мне друг, то ты не посмеешь отказаться». «А где взять пистолеты?» — спросил Феликс. «Это другой вопрос. Это мы можем обсудить. Всё дело в принципе». Шли дальше. Феликс спросил: «А она знает?» «Нет, конечно». «Я думаю, она должна знать». «А причём тут она. Мужчины сами должны решать». Он объяснил, что женщин, с их куриным понятием о чести, в такие дела не посвящают. Несколько времени погодя Феликс снова спросил: «У тебя когда-нибудь было?» «Что было?» «Ну… с девчонкой». «С какой?» «С какой-нибудь». Гарик сурово покачал головой. «А у неё, как ты думаешь?» В ответ Гарик пожал плечами и сказал, что у них никогда не разберёшь. «Два засранца, — сказал завхоз. — Конечно, видел. На крыльце стояли. Я ещё подумал, о чём это они там договариваются. У меня ведь глаз намётанный. Ну, само собой, за всеми не уследишь. Потом смотрю, девчонка эта вышла. Ну, которая. Я так думаю, что без неё тут дело не обошлось. Их-то уж след простыл. Понятное дело, за каждым не побежишь. Не надо было разрешать одним шастать по лесу, вот что я вам скажу. Меня там не было, почём я знаю. Кто же мог подумать. Это такой возраст, они на всё способны. Не надо было пускать их, вот что. Она там тоже была, это я голову даю на отсечение. Смотрю, её нет. Только что стояла, а тут смотрю, след простыл. У меня глаз точный, я сам отец. Ну там, договаривались или нет, чего там у них было на уме, кто ж их знает. Меня там не было. Жалко пацанов. А уж родители — чего говорить. Я сам отец». О чём не ведали, не могли помыслить ни завхоз, ни следователь, так это о том, что на обратном пути приятелям повстречался бородатый дяденька в драном, вывернутом наизнанку кожухе и огромных валенках, местный житель, — неожиданно выкатился из-за деревьев, преградив дорогу приятелям. «Вон он», — сказал Гарик. «Кто?» — спросил Феликс и тоже увидел. Оба остановились. Мужичок приблизился. Он был ростом с ребёнка. «Здорово, молодцы!» — скрипучим, как засохшее дерево, голосом. «Здравствуйте», — сказал Феликс. «Куда путь держим?» «Не твоё дело», — буркнул Гарик. «Но, но! Повежливей со старшими». «А вы кто будете?» — спросил Феликс. «Кто будем? А вот то и есть, — сказал леший, — что я вас давно приметил. Это вы, ребяты, правильно решили». «Что решили?» «Правильно, говорю. Им спуску давать нельзя. Пущай знает!» «Это ты про неё?» — спросил Гарик, мрачно поглядывая на деда. «А то про кого же». Помолчав, Гарик сказал: «У нас нет оружия. И достать негде». «Это мы устроим». «Пистолеты?» — Гарик встрепенулся. «Эва чего захотел. Зачем тебе пистолеты? Ты и стрелять-то не умеешь. Да и шуму много, распугаешь мне всю живность, потом хлопот не оберёшься». «Для дуэли, — сказал Гарик сурово, — требуется оружие, ясно? Шпаги, а ещё лучше пистолеты. Дуэль — это бой по правилам. Ты об этом понятия не имеешь». «Где уж нам, дуракам, чай пить. Мы необразованные». «Ну, и нечего тут. Без тебя разберёмся. Вали откуда пришёл». «Да ведь, ребяты. Помочь вам хочу!» Несколько времени стояли, уставившись друг на друга. Сумерки сгустились. Пошёл снег. В лесной школе, наверное, уже прозвонил звонок на ужин. Леший заговорил: «Вот к примеру, ты на одном берегу, а ты насупротив. Я подаю команду. Кто первый до середины дойдёт, тот и победил. Того она и выберет. И никаких оружий не надо». Феликс дождался, когда девочка вышла из столовой, решительно шагнул к ней, приказал: «Иди за мной». «Куда это?» «Иди, говорят тебе. Важное сообщение». Вышли на заднее крыльцо. «Ну, сообщай», — сказала она и стала смотреть вдаль. Феликс тоже смотрел вдаль. Феликс потребовал, чтобы она поклялась, что никому ни слова. Ещё чего, сказала она надменно. Феликс пригрозил, что тогда он ничего не расскажет. Ну, и не рассказывай, сказала она и сделала вид, что уходит. Феликс заметил, что это касается все троих. Так они препирались некоторое время, наконец, он не выдержал и произнёс слова, которые могли бы избавить следователя от ненужных хлопот. Мы, сказал Феликс Круглов, будем драться. «Драться? С кем?» «Стреляться». Она всё ещё не понимала, и Феликс объяснил, что они намерены стреляться на дуэли. «Ух ты». «Из-за тебя», — сказал Феликс сурово. Девочка сделала большие глаза, повернула лицо к Феликсу. «Ты будешь принадлежать тому, кто победит». «А если… — пролепетала она. Теперь было видно, что она не притворяется, но в самом деле потрясена. — Если я откажусь?» «Как это, откажусь». «Откажусь принадлежать». «Исключается, — сказал Феликс. — Раз мы из-за тебя выходим к барьеру, значит, ты должна подчиняться. Такой закон». Она спросила, к какому барьеру. «Ну, это так называется. Минимальное расстояние, с которого можно бить в противника». «А вот я сейчас пойду и всё расскажу», — сказала она. «Не пойдёшь. Ты дала клятву». «Ничего я не дала». «Тебе всё равно никто не поверит». «А вот пойду и…» «Ну и катись». Помолчав, она спросила: «А где это будет?» «Не твоё дело». «Как это не моё, сам говоришь — из-за меня. А левольверы у вас есть?» «Это другой вопрос. С оружием сейчас трудно. Мы нашли выход, — холодно, не глядя на девочку, сказал он. — Тут всё дело в принципе. Это всё равно что дуэль, риск ничуть не меньше». Последний товарный состав — цистерны с сырой нефтью, платформы с лесом, пульмановские вагоны с продовольствием — проследовал в третьем часу самой короткой ночи в году через Брест-Литовск на территорию генерал-губернаторства, мерный стук колёс на стыках затих, и огни последнего вагона потонули во мраке, а через сорок пять минут войска, засевшие вдоль границы, под гром и свист артиллерии, в мертвенном сиянии повисших в небе осветительных ракет, покинули свои позиции. Армия двинулась по трём главным направлениям фронта протяжённостью в две тысячи четыреста километров. Но до этого было ещё далеко: если не ошибаемся, это произошло спустя два с половиной месяца после разговора Феликса Круглова с девочкой на заднем крыльце, откуда дорога вела прямиком в лес. В ту пору эти места ещё были глухим Подмосковьем. Может показаться странным сравнение несравнимых вещей, намерение автора поставить рядом розыск, который учиняют профессора истории о сцеплениях прошлого, и следствие по делу об исчезновении двух подростков, к этому времени уже найденных и погребённых. Вскоре закончился учебный год, экзаменов не было, дети разъехались по домам, это был последний год существования лесной школы. Что с ней дальше произошло, где погиб директор, вступивший в народное ополчение в первые дни войны, — должно быть, замёрз в лесах, в окружении между Смоленском и Вязьмой, вместе со всей наспех собранной ратью, — сгорел ли деревянный дом-интернат во время поспешного отступления или стал пристанищем для вражеских солдат, или сам собой развалился после войны, — неизвестно. Нечего и говорить о том, что историков занимали более важные вещи. Чтобы восстановить для потомства деяния прошлого, понадобилось много десятилетий. Историков интересовали причины. Ибо всякое событие, не правда ли, есть следствие определённой причины, как и всякая причина влечёт за собой определённые следствия. Было изучено множество причин, побочных и главных, можно подразделить их на военные, политические, экономические и так далее. Например, крушение большевизма должно было устранить перманентную угрозу с Востока. Завоевание России развяжет руки для вторжения в Англию. Победа над Россией диктовалась необходимостью раздела мира на три главных региона. Завоевание обещало дать в руки победителя ресурсы рабочей силы, сырья и продовольствия. Должно было обеспечить окончательное торжество националсоциалистической идеи. И так далее. Всё было обосновано, всё диктовалось железной логикой. Венцом ёе была последняя и решающая причина. Двигаясь по цепи следствий и причин, словно восходя по лестнице, историки достигли этой высшей ступени, последнего и решающего основания, последней причины, которая и была Смыслом Истории. Вы желаете знать его — вот он: бессмысленность. Бог Истории носил короткое имя: абсурд. Понадобились усилия поколений, чтобы забрезжила догадка. Были накоплены горы документов, написаны тома. А чтобы узнать, куда делись мальчики, следователю районного отделения милиции хватило недели. Следственное дело (по-видимому, сгоревшеее вместе со всем архивом) представляло собой папку толщиной в палец. Что касается причины, то она, как уже сказано, была установлена без труда: заполнение водою лёгких, бронхов и верхних дыхательных путей. Девочка увидела, что оба, каждый со своего места, важно кивнули друг другу, после чего Гарик Раппопорт первым покинул класс. Феликс, помедлив для конспирации, вышел следом за ним. Народ скрипел перьями в тетрадках, зубрили уроки на завтра. В коридоре ни души. В расстёгнутом пальто, крутя за ленточки капор, она топталась на крыльце, смотрела на дорогу, уходящую в лес, и там тоже не было никого. Приятели шагали напрямик сквозь чащу, девочка кралась за ними, проваливаясь в снегу; стонала одинокая птица, зима вернулась, пушистый снег сыпался с ветвей. Мир всё ещё царил во всём мире; имперский уполномоченный по поставкам докладывал из Москвы в Берлин, что транзитное сообщение после некоторой заминки вновь функционирует превосходно, в дополнение к плановым поставкам зерна, марганцевой руды, цветных металлов и нефти готов к отправке состав с каучуком. Подготовка к вторжению шла полным ходом. Она стояла за большим деревом и видела, как они совещаются, она была горда и счастлива, как вдруг оказалось, что их не двое, а трое: согбенный, заросший бородой до глаз, весь белый от инея, малорослый мужичонка с растопыренными руками, в малахае, из-под которого выглядывали длинные мохнатые уши, в косматом полушубке и валенках, что-то объяснял, показывал, ковылял вокруг озера; она заметила, что левая половина его одеяния запахнута на правую. Феликс шёл следом за секундантом. Приятели стояли по обе стороны запорошённого снегом, с кое-где торчащими, вмёрзшими в лёд корягами озера, Гарик спиной к девочке, Феликс напротив, ей казалось — он смотрит на неё. Леший выкатился на середину озера. Секундант захлопал руками в рукавицах, подавая знак. Противники не трогались с места. Наконец, Феликс двинулся вперёд, хватаясь за остатки кустарника, сошёл на лёд. Гарик медленно, скользящими шажками шёл ему навстречу. Леший подбадривал, подгонял, махал рукавами, словно постовой милиционер. Противники брели навстречу друг другу. Первым провалился Гарик. Феликс подкрался к нему, протянул руку; лёд треснул, и оба оказались в воде. Тогда она бросилась опрометью назад. |
||
|