Николай Коляда ПИШМАШКА

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

ОНА

МАЛЬЧИШКА

Двухкомнатная квартира в обычном доме на втором этаже, с балконом.

Вечер, часов десять. Осень, холодно на улице, ветер гонит по дорогам жёлтые листья. Скоро снег пойдёт, уже батареи включили.

Обычная квартира в кирпичном доме на втором этаже, у парка культуры и отдыха, или ЦПКиО, как принято называть. Там, в парке, торчит посреди сосен «чёртово колесо», блестят какие-то горки-рельсы, и прочие аттракционы. Между высокими соснами — тропинки-червячки тянутся к мосту через заросшую камышом речку.

Впрочем, всё это далеко. А тут, в квартире, из которой этот чудесный вид можно наблюдать изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, и он не меняется, так вот, тут — стоит у стены письменный стол, на нём старый компьютер, рядом в жёлтой толстой пластмассовой вазе сухие цветы и длинные камышины с коричневыми бамбушками. На стенах фотографии с видами природы. Есть раскладной диван, возле него буфет, кресло у торшера, а на торшер в целях уюта цветной русский платок наброшен. Всё в квартире немножко с претензией, правда, всё как-то давно уже постарело и покрылось слоем пыли. Везде понатыкана куча богатых никчёмных безделушек, которые, как видно, привезли из дальних экзотических стран: Будда металлический, кукла индийская, тарелка латышская, статуэтка из Непала, подсвечник немецкий, синий жук-скарабей из Египта, ну и прочая шелуха — «сборники пыли», которые, вроде и выкинуть жалко, а практического применения в хозяйстве им тоже нету. Вот и стоит всё это по углам, столам, подоконникам, на полу.

В центре комнаты — накрытый кружевной скатертью полированный стол. На нём всё — по самому большому счёту: вино, водка, шампанское, фрукты, живые цветы в вазе. Два прибора. Посуда богатая, чешская, старая.

Дверь на балкон открыта, занавеска колышется. С балкона виден не только ЦПКиО, но и то, что двор этого дома огораживает железный забор. В заборе ворота — из двух половинок. Никакого замка на воротах нет, но всё же ворота, сваренные из железных прутьев в виде солнца, как-то отличают этот дом от других, как-то отделяют его от всего маленького мира, что вокруг.

На одной половинке ворот каким-то образом угнездился Мальчишка и, отталкиваясь ногой от земли, катается. Раз! — полукружье проедет и назад. Два! — проедет и снова назад. Ворота при этом противно скрипят. Противно до ужаса. Но Мальчишке не надоедает, он катается и катается, может — с самого утра катается, и — чего-то сидит себе на воротах, не уходит, чего-то думает.

Дальше, сразу за воротами, перекрёсток со светофором, в котором звуковой сигнал для слепых. Зажигается зелёный свет, и из светофора идёт равномерный раздражающий с одинаковыми интервалами треск. Поначалу можно сдуреть от этого треска и его постоянства, но потом — привыкаешь. Трещит и трещит себе. Пусть. Одно непонятно — зачем этот светофор для слепых тут, на краю города, сделан? Какие тут слепые ходят? Тут все зрячие.

Чуть правее стоит новый девятиэтажный дом, в нём окна светятся.

ЕЙ — шестьдесят. ОНА — завита, чисто одета, в туфлях на каблучках, в очках на цепочке, сидит у компьютера, неестественно выпрямив спину. Набирает текст, при этом некоторые слова произносит вслух. Иногда читает целую строчку. Время от времени пьёт чай из большой кружки и не видит, что проливает его на клавиатуру. Клавиатура давно уже почернела от грязи и пыли. От того, что клавиатура помогала хозяйке деньги зарабатывать, клавиши продавились, почернели, буквы на них стёрлись.

Висящие на стене часы-ходики пробили десять раз.

ОНА (бормочет). «… и закрывает дверь», точка. С новой строки… «За окном поднимается ураган, ветер колышет деревья, стало темно…» Точка, стиль — ремарка, выделить, та-а-ак…

Звонок телефона.

(Вскочила). Дополз, крендель!

Схватила зеркальце. Красит губы. Смеётся. Кинула губную помаду. Телефон звонит.

Люся?! Люся?! Нельзя брать сразу трубку, слышишь?! Люся, держи марку. Только пятый звонок. Вот, можно. (Сняла трубку). Алё? А-а-а, вы по объявлению… Да, да, компьютерный набор текста, корректура, ну — вычитка, по-русски выражаясь, исправление ошибок, то есть, орфография. Контрольные, дипломы, любые тексты, делаю очень быстро, за ночь могу, да, сертификат, разрешение. Не поняла, вы по объявлению? Какое? Нет. Нет, говорю. Нет, я не продаю холодильник «Бирюса». Всего доброго.

Положила трубку.

«Бирюса» какая-то. (Печатает). «… стало темно и в комнате, и в парке. С деревьев полетели белые лепестки на землю…» С каких деревьев? С яблонь, что ли? Дело весной, что ли? Дак вроде, зима в начале была? (Пауза). Короче говоря, забылся, писатель наш, зарапортовался: «Листья тополя падают с ясеня, вот ничего себе, вот ни фига себе». Ну тебе-то что, Люся? Не комментируй. Вперёд. Та-ак. «Белые лепестки на землю…» (Поёт негромко). «Там, где речка, речка Бирюса! Ломая лёд, шумит, поёт на голоса! Та-ам ждёт меня тревожная-а, таёжная краса-а-а!» (Печатает). Господи, какая ерунда. Неужели это кто-то будет в театре играть, кто-то будет смотреть? Надо было просить с него больше, за муки. Ну, простите меня, да, да, да, вы — великий художник. Пусть. Я согласна. Но, правда ведь — это мука. Каракули такие к тому же, что не разобрать, как курица лапой. Мне надо молоко за вредность. «И пошла дальше по кругу комнаты». Комната круглая не бывает. Где это происходит? Ничего не понимаю. «… по кругу комнаты, трогая стены и двери пальцами…» Ну и вся в пыли вымажется. А он думает, что это романтично. Ладно. Печатай, Люся! (Печатает). Какая глупость, никто так не говорит, никто так не страдает, не чувствует, никто так не любит, никто так не делает. Враньё. Не знаю, может на голоса это звучит иначе, когда артисты прикидываются. (Читает вслух то, что печатает). «Молчит, тревожно оглядывается, мучительно что-то вспоминает…» Я буду, как артистка, вслух, надо мне вслух попробовать говорить, сказать-то можно, что хочешь, любые слова, можно найти им интонацию. Может, он, когда писал, на это рассчитывал, на артисток? (Читает вслух то, что печатает). «Ей больно и тяжело, она дышит высокой грудью…» Мрак. Зыкина. Точно, он рассчитывал на артисток с высокой грудью. Тише, Люсьен, тише! Помни — строчка рубль, две — два рубля, три — три и так далее до бесконечности. Да, только это и помогает. (Хлебнула чай. Взглянула на часы). Придёт. Сейчас. Пока — работай. Держи марку, не звони сама, дура. Работай, это успокаивает. (Долго печатает молча, шевелит губами). Нет, это не успокаивает, это нервирует. Вслух, говори вслух! Ужас. «Маша подходит к роялю…» Выделить чёрным, мелко, десятым ремарку… Ну и что же Маша, радость наша? Ага. «Я люблю вас, Василий Иванович…» «Вэ» и «И» с большой, Иванович, так… И что этот Чапаев? Василий Иванович, «контрл» плюс «вэ» — выскочил «Василий Иванович», чёрным…

Встала, поправила приборы на столе, посмотрела на себя в зеркало. Подошла к плотным зелёным бархатным с бомбошками занавескам в соседнюю комнату. Постояла у двери, погладила занавески. Улыбается. Села, печатает.

«Вы хорошо подумали, Маша?» Бог мой, что ей думать, она старая дева, хоть на кого готова броситься… Она все думки продумала, у неё башка дырявая…

Звонок телефона.

Люся! Люся-а-а?! Пятый, только пятый, держи марку, Люся!

После пятого звонка взяла трубку.

Алё? Да какая, блин, «Бирюса»! Нет!

Кинула трубку. Снова сняла её, послушала гудок. Бережно положила трубку на рычаг. Быстро печатает, говорит вслух:

«Василий Иванович с болью в скобках чёрным десятым, точка: «Я человек уже пожилой, запятая, со сложившимися принципами. Точка. Вы должны знать это, запятая, Маша. Точка. Мне трудно будет из-за вас изменить свою жизнь. Точка. К тому же я был женат, запятая, и не раз, через «е», запятая, я стар, но я ещё могу нравиться… Через мягкий знак, потому что отвечает на вопрос «что делать»… Нравиться молоденьким девушкам, запятая, потому что у меня иногда встаёт…» Ремарка — встаёт, ходит вокруг рояля, скобка открывается, скобка закрывается, точка, мелким, чёрным, десятым… «… я могу свести с ума иногда кое-кого»… Господи, какая ерунда, меня ты точно с ума сведёшь, Вася Чапай…

Звонок, она кинулась, схватила трубку, кричит:

Алё? Алё? Нет. Нет. Сказала, нет!

Положила трубку, смотрит на часы. Встала. Повертелась у зеркала, поправила причёску, платье.

Это надо перекурить и перепить чайком. На балкончике, чтоб дымом не пахло, чтоб он не узнал, что я… «Речка Бирюса-а-а… Ля-ля-ля! Ля-ля-ля!»

Пошла на кухню, включила электрический чайник, дождалась, когда вскипит вода, сделала себе чай из пакетика, напевает:

«Там, где речка, речка Бирюса…» Главное — держать марку, Люся, главное! Барабанова! Слышишь меня?!

Подошла к буфету, открыла дверцу, достала бутылку водки, посмотрела на дверь с зелёными занавесками, ещё раз оглянулась, будто кто за ней подсматривает. Быстро налила в чай водки, бутылку спрятала в буфет.

Только капельку, Люсенька, для храбрости, я ведь задумала такое дело, вдруг он не захочет, только капельку, а то скоро… Завтра сдавать работу к тому же. Впереди ночь, капельку, в чай, за вредность, с писателя вычтем…

Выпила большой глоток чаю, накинула на себя пуховый платок, пошла на балкон, закурила папиросу «Беломорканал», разгоняет дым. Курит, молчит. Смотрит на Мальчишку, который всё так же качается на воротах.

Идиот… С утра качается на воротах, с утра скрипит, светофор стучит, конец города, а покоя нету с улицы… Ну вот чей он? Точно, какой-то беспризорник, разобьёт лампочку в подъезде или нагадит. Ненавижу детей. Ненавижу. Нарожают, кинут, они творят, что хотят… Ну вот чей он? Сидит, шпингалет…

Покурила. Кинула папиросу с балкона. Посмотрела, куда папироса упала. Мальчишка соскочил с ворот, схватил папиросу. Курит её. Смотрит снизу вверх, молчит, улыбается. Она повертела пальцем у виска. Мальчишка снова побежал к воротам, сидит, катается туда-сюда. Скрипят ворота.

Она вздохнула, вернулась, села за компьютер, сняла платок. Печатает.

Ну, вы тут не разбежались ещё от рояля? Всё вокруг него ходите, чтоб красивше было? Так. Маша — контрл плюс мэ. «Пусть вы немолоды. Точка. Мне это абсолютно всё равно». Блин, ну, диалоги — как из бачка унитазного воду сливают. Входит Сергей. Так, Сергей — контрл плюс сэ. Стиль — ремарка. Ну и что ему надо? Он, конечно же, её возлюбленный и сейчас будет драма. Слава тебе, Господи, на восьмой странице началось. Ага. Сергей: «Я устал от такой жизни по самые ай-ай-ай…» Точка. (Пауза). О, Боже, это что такое? А-а, наш маэстро, великий писатель земли русской, задрав штаны, побежал за комсомолом и теперь молодёжь изображает нам, тинейджеров, так сказать, ага. Ну, что ж, и тинейджеры тоже плачут, и тинейджеры тоже люди. Так. И что далее? Маша: «Придержи язык». Точка. Сергей: «Рви на себе трусы». (Пауза). Бог ты мой, это что такое? Нет, правильно: «Рви. На. Себе. Трусы». Зачем? (Пауза). Ремарка, чёрным, в скобках, так. «Сергей подходит к Василию Ивановичу, запятая, злобно, двоеточие: «Хорошо быть молодым, в башке ветер, в жопе дым»… Точка. Мамочка, да что ж это за маразм такой? (Пауза). Да плевать тебе, сказала! Строчка — рубль, две — два… После жэ поставлю три точки. Василий Иванович, отвечает, так, «контрл» плюс «вэ». «Вы наглец». Так его. Сергей отвечает: «Рули, рули, вот тебе четыре дули»…

Пауза. Она пьёт чай, смотрит то в текст, то на монитор. Молчит.

Это вообще что он такое написал? На титуле стоит: «По мотивам Кафки». Ага. А ещё приписать — по мотивам истории СССР и приключений Буратино. Он эти пьесы как кренделя печёт. Одну за другой. «Пришла весна, набухли почки и пьяницы легли у бочки. «Московской» с пивом напились и возле бочки улеглись…» Я тоже так могу. Даже лучше. Так, давай дальше, Люся. Василий Иванович: «Пойдите вон запятая молодой человек точка». Так его, давай его, туда его и сюда его, и всё по-французски. Нет, это китайская пытка. Не надо вчитываться. Не надо вдумываться, не вслух надо и тогда пойдёт… Он сказал, что это будут печатать в журнале сто процентов и что наш театр драмы будет ставить. Ну и замечательно. Ну и пусть их перекрашивают собак в енотов. Строчка — рубль, Люсенька… Мы знаем, что мараем. Всё из пальца высосано. Теперь она должна оказаться проституткой, а Сергей наркоманом, чтобы была острота и современность во всём. Сергей: «А вы знаете, что Маша — бывшая проститутка?» Ну, что я говорила? Василий Иванович: «Я знаю только, что вы, Сергей, наркоман!» Всё, хватит. Сил нет.

Встала. Пошла по комнате, поправила на столе приборы.

Ладно, Люся. Хватит, Люся. Люси, хорош. Засунь свою гордость, знаешь куда, как говорят в пьесах? Правильно, три точки после «жэ», знаешь такое слово? Звони.

Села у телефона, открывает записную книжку, набирает номер.

Добрый вечер. Это Владимир Михайлович? Володя, здравствуйте. Да, Люся… Людмила Николаевна… Ой, какой вы… Мы вчера, ну там, на этом, как его, ну, на вечере, ага… Да, я вот жду, как и договаривались, сижу вот… (Пауза). Понятно. Понятно. Ну, звоните. Хорошо. И вам. И вам.

Положила трубку.

Встала, открыла шкаф, сняла платье, переоделась в халат, пошла в ванную, умылась. Пришла в комнату, осмотрелась. Поёт:

«Там, где речка, речка Бирюса, ломая лё-од, шумит, поё-от на голоса-а-а… Там ждё-от меня тревожная-а, таё-ожная краса-а-а-а….»

Собрала всё с тарелок в ведро — яблоки, бананы, салаты. Оглянулась, куда бы выкинуть. Пошла на балкон, выкинула всё из ведра на землю. Смотрит вниз.

Вот. Одна из великих загадок русского народа. Все стонут, что зарплата и пенсия маленькая, жрать нечего, а к кому не придёшь — кренделей полно, в жиру плавают. Да, вот, и с балкона такие вот продукты выкидывают.

Мальчишка подбежал, начал рыться в том, что она выкинула. Нашёл банан и яблоко, ест, смеётся, смотрит на неё. Она опять повертела пальцем у виска, пошла назад в комнату. Мальчишка снова побежал к воротам, сел, катается.

Она открыла буфет, выпила из горла бутылки водки. Легла на диван, курит папиросу, в потолок дым пускает, пепел на пол сбрасывает. Плачет. Села. Вытерла слёзы. Смеётся.

Добрый вечер, Василий Иванович… Василий Иванович подходит к роялю, достаёт из него пулемёт и говорит Маше с Сергеем: «А можно я вас перебью?» — и начинает стрелять. Ту-джу-джу-джу-джу-джу!!!!! И все мертвы. И слава тебе, Господи — занавес, конец фильма. (Хохочет). Ах, Володя, Володя. Не спетая песня моя… Володь, а, Володь? Пошли с тобой дрова колоть? Козёл старый. Он забыл. Он был на вечере ветеранов завода, встретился с бабушкой, которая была у него сто лет секретаршей, он встретился с ней, она зазвала его в гости. А он забыл. У него маразм, у него выпадение памяти, а ещё прямой кишки и прочего, а ты, дура… Какая же ты дура, Люська… Наготовила вот… Ну и ждала б ты его до ишачьей пасхи, и ждала бы, и что? (Передразнивает себя). «Надо держать марку, надо держать марку…» Надержалась? Позвонила бы в семь вечера, он бы пришёл, а тут он уже спать лёг, он уже в пижаме, он уже в постели, он уже не может, оно уже не встанет… Вот дура я. Дура я проклятая, у него четыре дуры, а я дура пятая. Плевать. Напьюсь в лоскуты… Писатель подождёт день ещё, не буду я сегодня работать, на фиг это, Маши, Сергеи, Василии Ивановичи, великий театр — подождут…

Легла на диван, смотрит в потолок, молчит, пьёт водку из горла бутылки. Хохочет.

Ужас, как это было смешно! Собрались вампиры и вампирши, в пигментных пятнах все, старьё, пришли, пришкандыбали! Танцевали ведь даже! Всем подарки дарили! Юбилей завода, мать моя женщина! Кошмар на палочке! Я решила выпендриться — мол, не с понтом я под зонтом, а с понтом под зонтом! (Хохочет). Прохладно было, надела белую кроличью шубку. Короткую, коротенькую, вот на ладошку бы подлиньше и куды с добром было бы, но я так, по-молодежному, кретинка старая. И не заметила, что моль давно пожамкала — да так прилично! — мою замечательную шубку. Я пришла. Стала со всеми обниматься, меня ж все знают, секретарша директора, обниматься да целоваться давай, дура! (Хохочет). Мамочка! И все стали в белой шерсти. Все до одного от моего кролика заразились! Весь вечер я хохотала, они думали, что это у меня просто хорошее настроение, а я не могла видеть их без хохота, потому как все они сидели в белой шерсти от моей шубки! Какая же я дура! Белая шубка! Это ж надо додуматься! Я её сейчас с балкона выкину.

Курит, смеётся, лежит на диване.

Компьютер вдруг задымился, в нём что-то щёлкнуло, и монитор погас.

Она вскочила, побежала к столу, выдернула шнур из розетки, быстро сбрасывает на пол бумаги, схватила вазу со стола, выкинула из неё цветы на пол, вылила воду на компьютер. Тот ещё раз пискнул и замолк, дымить перестал.

Она лихорадочно бегает по комнате.

Господи, Господи, да это что ж такое? Гикнулся? Всё? Сгорел? Миленький, да ты с ума сошёл? Нельзя! Ты чеканулся, что ли? Ты с чего это? Я же никакие кнопочки не нажимала. Ничего тебе не делала, ты чего?! Мне же завтра отдавать эту пьесу, я её на дискетах не сохранила, дура, собака! Он же мне платит такие бабки, дура, дура!

Пауза. Она сидит на полу возле компьютера, плачет. Вскочила, побежала в ванную, взяла тряпку, прибежала назад, стала вытирать воду. Схватила фен, включила его, направила воздух на компьютер, сушит его. Пауза.

Зачем я вылила воду на него, дура? Он бы постоял и пришёл в себя, не раз было ведь, что зависал. Зачем я это сделала, старая идиотка?! Ну, что мне теперь делать, мамочка?! Да блин вот ведь дура, ты посмотри, а?!

Молчит. Выключила фен. Включила и выключила компьютер. Никакого движения.

Села на диван. Курит, молчит.

(Очень спокойно). Ну и зачем я всё выкинула? Вечер у меня теперь и правда свободен. Могу делать, что хочу. Действительно, придётся напиться. С горя. Похороны кормильца устрою. Всё. Похороны мои тоже. На новый денег нет, старый сдох, всё, пойду по электричкам. Текст у меня есть. Я его в предыдущем романе печатала. Буду говорить следующее: «Дорогие согражданфы! Стояли мы у кассы, подошли два незнакомца, украли наши вещи. Подайте на билет до Москвы!» Ну, блин, непруха какая, пятница-тринадцатое…

Молчит, пьёт водку. Звонит телефон. Она взяла трубку.

Да. Правильно, по объявлению. Да. Продаю. Холодильник «Бирюса», в отличном состоянии. Приезжайте, забирайте. Второй этаж. Да хоть сейчас приезжайте. Адрес там есть в объявлении? Ну и приезжайте. Чао-какао, крошка.

Положила трубку, хмыкнула.

Мальчишка по-прежнему катается на воротах, ест бананы и яблоки, которые Она выкинула с балкона. Время от времени посматривает на Её балкон.

Ворота скрипят и скрипят, светофор через определённые интервалы трещит.

Вдруг пошёл мелкий дождь, стучит по жёлтой листве.

Она встала, качается. Вышла на балкон.

(Мальчишке, негромко). Ну, что? Жрёшь моё? Вкусно? Не подавись, кретинёнок.

Вернулась в квартиру, дверь балкона не закрывает.

А, плевать. Плевать на всё. Плевать мне на всё, на всё, на всё. Сыграю-ка я сама с собой в театр, а чего? В пьесу. Ну кто мне не даёт? Будто приходит Володя. Надень платье, Люсьен.

Открыла шкаф, порылась в нём, нашла какое-то умопомрачительное, в пол, старого фасона чёрное платье с большим вырезом, надела его. Смеётся. Смотрит на себя в зеркало.

Ну? Есть ещё порох? (Пауза). Да какой там порох. (Смеётся). Труха, зола, пыль, песок сыпется. (Пауза). Знаете, Володя, зачем вообще одежда людям? Не знаете? Я недавно сама допёрла зачем. Знаете, отчего мода такая и всё такое? Не знаете? Одежда для того мужикам, чтобы всех устрашать, а бабам одежда — ловить самцов, привлекать их к себе. Чем ярче одежда у бабы, тем больше хочется. Это я поняла на себе. И чем темнее костюм на шефе, тем больше хочет он всех испужать, напужать, нагрузить. (Пауза). Хорошее платьишко? Ничего, да? Старое, блин… Куда его оденешь? В магазин, как за котлетами идти? В больницу анализы сдавать? (Крутится у зеркала, смеётся). Правильно, не унывай! Люсьен, всё хорошо! Я вот покажу сейчас этому пацану и этой девятиэтажке, что напротив, что-то. Если на каждом этаже по двадцать человек живёт, то меня смотрит минимум двести человек. Плюс этот идиотик. Двести один человек. Нормально. Я не очень гонюсь за количеством. Пусть смотрят. Строчка — рубль. Если с каждого по рублю, то двести один рубль за вечер в кассе. Нормально. Жить можно. Играем в театр.

Подняла цветы с пола, поставила их в вазу на полированный стол, села за стол, взяла вилку с ножом, делает вид, что что-то режет и ест, кладёт в рот, жуёт.

Ешьте. Ну, пожалуйста. Владимир Михайлович, не стесняйтесь, ешьте. Можно, я вас буду звать Володя? Ведь у нас с вами кое-что было, вы заспали? Вспомнили? Хорошо. Ешьте. Всё, как в былые времена, да? Помните, я всегда в обед что-то вкусненькое вам готовила. Ну, что-то маленькое, но очень вкусненькое. Тарталеточки такие с печенью или ещё какое-нибудь говно, помните? Сколько же это лет было? Да что вы говорите?! Да, вы правы, я была хорошим секретарем. Спасибо за комплимент. Я была профессионал. Вы у меня были четвёртый шеф. До вас было три. Все уходили, а я оставалась. Но потом и меня, и вас под зад мешалкой выкинули, как только начались новые времена. Пришли какие-то комсомолята и нас под жэ три точки, да? Помните это ощущение, когда тебя под жэ три точки ка-а-ак пнули, ты летишь впереди своего визгу! (Смеётся). У-у-у, крапивное семя, комсомолята, бандюги мафиозные. Ну, не важно. Вы помните, Володь-пошли-дрова-колоть, сколь я была ответственна? Да? Как я никогда не опаздывала, как я была внимательна, как я никого ненужного к вам не пускала — вы помните, помните, как я была вашим рыцарем, вашей мамой? (Пауза, хохочет). Да ладно, чего там, Люси, ты забыла, какая ты была мама? Нет, ну, зам у него был получше, надо сказать. Правда, уже дуба дал, а сам-то он — ну, так, телёнок… Просто он сегодня, сегодня нужен был мне, чтобы… Чтобы… Тс-с-с! Помолчи, Люси, не балабонь.

Смеётся. Встала из-за стола, закурила, пошла на балкон.

Посмотрите, Владимир, какой замечательный вид из окна… Это ведь обкомовский дом. Не без вашей помощи получила я тут перед самой пенсией квартирку, да? Он на краю города, чтобы был воздух чистый. Теперь сказали бы — элитный дом, да? Я любуюсь закатом каждый вечер, Владимир. Там дальше — лесопарк, парк культуры и отдыха, так сказать. Там, Владимир, — о, как романтично это! — там бегают по вечерам между соснами в экстазе физзарядки молодые девицы, а за ними в кустах наблюдают маньяки, последователи Чекатилы… Уже трусы сняли. (Хохочет). Да, да, Володя. Владимир Михайлович, я люблю вас, я знаю, что вы старый, старше меня, то есть. Ну так что ж? Пусть. Вот так бы вот бы вы приходили бы, сидели бы рядом бы, а я бы рядом бы с вами, мы бы смотрели на небо бы, друг на друга бы, вместе бы гуляли в лесопарке бы, я бы вам кушать готовила бы, я такие пироги умею делать, с капустой, с картошкой бы… (Смеётся). А беляшики любите? Я не люблю людей, которые плохо едят. Надо, чтобы за ушами хрумстело. Конечно! Ешьте, пейте, угощайтесь! А то вы надулись, как Чапаев из этой пьесы и смотрите на меня какого-то чёрта, как кролик на удава. Я вас не скушаю. Ам!

Пришла с балкона, ходит по комнате, смеётся, всё переворачивает, все предметы — Будду, статуэтки, снимает рамки со стен, открывает шкаф, вываливает тряпьё на пол — в минуту превращает квартиру в какую-то немыслимую помойку.

Так красивее. Садитесь. Володя, и не сидите, скрестив руки на груди. Это означает — я никого не пущу внутрь. Вы не знаете язык жестов? Не знали этого? Ну, дорогой, надо знать. Положите руки на колени и сидите. Вот так. Пустите меня в вашу душу, Бога Господа мать. (Хохочет. Пауза. Села на пол, пьёт из горла.). Да нужен ты. Хотя напрасно ты не пришёл ко мне, напрасно. Я кое-что придумала и думаю, тебе бы это очень понравилось, но… Была бы честь предложена. Мою придумку, тайну никто не знает — никто-никтошеньки. Вот взяла бы вот и открыла тебе. А ты, дурак, подумал: «Чего я попрусь к своей бывшей секретутке?» Да? Или, может, у тебя, правда, выпадение памяти?

Ходит по комнате, всё трогает, поднимает с места, переворачивает.

Ну, разговаривайте, что же вы молчите? О чём говорить, когда говорить нечего. Для пишмашки венец блядской карьеры — переспать с шефом. (Хохочет). Знаете, Володя, мы с вами поженимся. Да. Но только при одном условии: если вы не будете бросать перед сном трусы и носки на пол. (Кричит вдруг). Я прошу! Я ненавижу! Это так некрасиво, негигиенично! Так делают почему-то все мужчины, а их у меня было много, очень, я знаю. Не надо. Слышите?! Не сметь! А? Что? Если в порыве страсти? И в порыве страсти не надо, пожалуйста, бросать носки и трусы на пол. Можно их положить, ну, скажем, на стул хотя бы, а? (Легла на диван, смеётся). Дождь как красиво стучит на улице. Светофор как красиво стучит, и этот чертов мальчишка не уходит, сидит на железных воротах и катается, качается, скрипит и скрипит вот уже полдня, как это красиво. Бог ты мой, как я ещё не сошла с ума? Или уже схожу? Я ведь не одна тут в доме живу, ну хоть бы кто-то вышел и погнал его палкой отсюда, палкой, палкой, или всем до фонаря? У них, видно, не нервы, а железные прутья. Он какой-то дебил, он никак не может устать от катания на железных воротах. О, Володя, у нас обкомовский дом, ворота железные. Или как сейчас сказали бы — элитный дом. Впрочем, я, старая перечница, повторяюсь. В доме живут только шишки. А точнее, всякие разные бывшие прихлебатели шишек — домработницы, садовники, кучера, шофера, поломойки, посудомойки, половые и прочая шушваль. (Пауза). Дождь идёт и идёт. Как красиво.

Молчание.

Я бы с тобой такое сделала… У нас была бы тайна. Я бы обязательно открыла ему тайну, но теперь… Ты такого никогда нигде испытал бы, чучело…

Молчание. Она подошла к балконному стеклу. Курит, смотрит на Мальчишку, который всё также катается на воротах. Дождь пошёл сильнее.

Завтра я пойду по улице и снова на асфальте буду видеть этих дождевых червей и обходить их стороной. В школе на олимпиаде — я так хорошо училась! — на олимпиаде по биологии мне попался вопрос: «Почему после дождя на асфальте появляются дождевые черви?» Это было давно, при коммунизме. Сейчас, наверное, таких вопросов не задают на олимпиадах, а спрашивают у киндеров, как правильно надеть презерватив и при этом не пораниться. (Смеётся). А тогда на олимпиадах очень всех интересовал именно этот вопрос про червяков и ему подобные. Я ответила: «Потому что в их дырочки, в их норочки попадает вода, они, червячки, захлёбываются и вылазют». (Смеётся). Учительница сказала мне, что это не так. А отчего они вылазют, она мне так и не поведала. И я до сих пор не знаю. Сколько где не читала про дождевых червей, нигде про это не написано. (Пауза, тихо). Вот так хожу всю жизнь и думаю: какого чёрта вы вылезли после дождя на асфальт? Растянулись, белесые какие-то, извиваются, лежат под ногами сотнями, тысячами, миллиардами и мне приходиться идти зигзагами, как заяц по лесу, чтобы не наступать на вас, твари поганые, червивые. Если в ваши норки не попала вода, то какого чёрта вы вылезли на асфальт, какого чёрта? Бог весть. Ну и сидели бы дальше в земле, так нет!

Молчание. Вошла на балкон, положила руки на перила балкона.

(Негромко, Мальчишке). Эй, ты, червяк дождевой? А ну, свалил отсюда! Слышишь? Вали в свою норку! У тебя её нету, что ли? Червяки не катаются на воротах, понимаешь? Они в норках сидят! (Пауза). И вот что сидит целый день? Заблукал, потерялся, что ли? Чей вот он?

Молчание. Мальчишка не смотрит на неё. Она вернулась, ходит по комнате, качается, падает, встаёт, тряпки разбирает, поёт:

«А в тайге по утрам туман! Дым твоих сигарет! Если хочешь сойти с ума! Лучше способа нет! Поезд длинный смешной чудак! Знак рисуя, твердит вопрос! Что же, что же не так, не так? Что же не удалось?! Ца-ца-ца». (Пауза). Ой, простите, Володя… На повороте меня что-то занесло, я шмякнулась, сори, сори тысячу раз… (Смеётся). Знаете, мне подружка сто лет назад привезла из Индии сари. Знаете, что такое, нет? Сори-сари. Сори-сари! (Хохочет). Где-то оно тут было… А-а, вот! Нашла! (Вытянула из кучи тряпья длинную красную тряпку). Вот! Мне всю жизнь тащили всякого говна отовсюду. О-о-о-о! Я была важным человеком для всех. И каждый думал, что мне надо сделать презент. Вот на хрена мне это сари, ты, дура? На хрена ты его мне подарила? Мне что им, пол мыть, посуду, или на балкон вывесить, как знамя: мол, тут живёт полная дура? Ну, а куда ещё, а? (Пауза). Впрочем, Володя, подружка эта давно померла уж. Что ж я на неё ругаюсь. Она хотела, чтоб было красивше. Сари, так сари. Пусть будет сари.

Стоит посреди комнаты, размахивает сари, как знаменем, смеётся.

Я придумала! Володя! Я буду индейкой для вас! (Завернулась в сари, вертится возле зеркала). Здорово, правда? Вам не нравится, что я буду индейкой? Плевать. Я буду красным дождевым червяком для вас. Ну, будто новогодний утренник в детском саду, ага? А что? Так и есть, я червячок, я вовсе не прибедняюсь. Вот уж воистину, правильно сказано было моей сестрой про меня: высоко летала, курва, да низко села, блин. Буду индейкой. Я даже себе точку на лбу нарисую, смотрите!

Нарисовала помадой себе на лбу точку, ходит по комнате, машет сари, хохочет.

Буду индейкой. Я знаю, что надо сказать — «индианкой», но я хочу и буду индейкой. Кто я, Вова? Никто. По паспорту еврейка. Но я полукровка. Фамилия моя от папы «Гликман» — мы родились у мамы с папой в ссылке с сестрой, в казахских степях, он был польский еврей. Мама русская, папа сбежал или его освободили — не знаю, он на самом деле был Гликмановский. (Смеётся). Какая-то фамилия из какого-тоюмористического романа. Я его никогда в жизни даже и не видела, Гликмановского моего. У мамы была открытая форма туберкулёза и она сдала нас с сестрой в детдом. А может, у неё были другие причины сдать нас в детдом, ведь она после папы выходила замуж восемь, нет, девять раз. (Смеётся). Я в маму. Я тоже была… Сколько же раз я была замужем, Володечка? Не помню. Да вам-то что? В детдоме меня, Люсю Гликман, дети дразнили — вот ведь запомнила! — «Немка-Ленина-убила!». Злые дети.«Немка-Ленина-убила»! Какая связь? С Каплан, что ли? Но Каплан — это вовсе не Гликман, согласитесь? Я Ленина не убивала, а я Ленина любила всю жизнь! Да, милый мой, как и вы. И любить буду. И в гроб унесу свою любовь, а эти, нынешние — пусть как хотят, мне всё равно. Да, «Немка-Ленина-убила»! Но теперь я не Гликман, а Барабанова по фамилии… Дай Бог памяти, третьего, что ли, мужа, а?… (Хохочет). Не помню. Вот ведь зараза — не помню и всё. Правда. Не помню, клянусь!

Смеётся, ходит по квартире, размахивает сари.

Володя, ешьте. Только нельзя сметану брать ножом, вы знаете, да? Меня с детдома научили. Почему? Потому что корова доиться не будет, так говорили. (Пауза). Понятно, нет? Какая-то обобщённая, общая такая корова из магазина. Которая нам всем даёт молока, так вот, она — не будет доиться. Поэтому, пожалуйста, только ложкой. (Пауза). «Немка-Ленина-убила»… «Немка-Ленина-убила»… И вторая кликуха была у меня, Вова. «Пишмашка» меня звали всю жизнь. Пишущая машинка. Секретарша. Секретутка. За глаза никто не называл «Людмила Николаевна». Ни один. Я была при «батоне» собачкой в будке. Да вы сами батон, большой начальник. Были. Заметьте — были. И я хотела вам сегодня предложить… Да ладно, чего теперь-то… Батон, я вся ваша! Пишмашка. Немка-Ленина-убила. Все пигмеи бегали вокруг меня. Все ублажали. Таскали подарки. А теперь? Фиг теперь… Даже в очереди говорят: «Давай, бабка, скорее, бабка, вали отсюда!»

Вышла на балкон. Говорит негромко Мальчишке:

Эй, салабон? Немец-Ленина-убил, слышишь?! Пишмашка! Вали отсюда! (Пауза). Хочешь с нами за стол? Фигушки. Тебе — по губе, понял своей кумекалкой, шпингалет, кренделёк? Вот, блин, и катается, и катается. Не надоест тебе, а?

Молчит.

А ведь он похож на воронёнка, который ждёт, когда сдохнет тигрица и он начнёт выклёвывать ей глазки… Чёрный ангелочек такой… Сидит, дожидается смерти моей… Точно… Никого нет, пусто, ночь, луна светит, а он сидит на воротах, тварёныш, воронёнок поганый и хочет мне глаза, глаза, глаза, глаза выклевать… Надо его отогнать…

Кричит, сложив руки рупором.

Не дождёшься! Не дождёшься! Пошёл вон! Гликман-Барабанова будет жить! Не дождёшься!

Мальчишка качается на воротах, смотрит на старуху и смеётся, в носу ковыряет.

Она помолчала, быстро вошла в комнату, закрыла балкон, закрыла шторы.

Он сам улетит… Конечно… Посидит немного, поймёт, что мне не скоро умирать ещё и улетит… Конечно… Конечно…

Молчит, стоит спиной к балкону, слушает, как скрипят ворота во дворе.

Закрыла руками уши, включила проигрыватель, поставила пластинку. Пластинка заскрипела и выдала:

Она танцует, размахивает сари, как знаменем. Закурила папиросу, смеётся.

Друзья! Купите папиросы!… (Смеётся). Володя, я налгала вам! У меня было три клички. Третья — «Папироска». Так меня звали, что делать… Всю жизнь курю эту гадость… Причём курю, скрываясь от всех… Это ж надо же — я всю жизнь пряталась, все мужья запрещали мне курить! Да что же это такое?! Они были такими не толерантными кренделями! (Хохочет). Друзья! Купите папиросы! О, высоко летала, высоко…

Села на диван. Пластинка поскрипела и замолкла.

Вот так, Владимир. Весь набор вам выдала. Да, да, так вот, мне всю жизнь дарили барахло такое разное и живые цветы.

Подошла к столу, взяла из вазы букет цветов, смотрит на них.

А я ненавижу цветы, Володя. Я ненавижу, когда они стоят в вазе, живые цветы. Ты сидишь и печатаешь, работаешь, и время от времени на стол падает один из лепесточков, из листочков. Ты его выкидываешь в урну. Урну ногой задвигаешь подальше под стол, а через минуту падает ещё лепесток, потом следующий и так целый день. Букет целый день на твоих глазах умирает. Всю жизнь мне была мука. Ведь не засунешь же букет, который тебе подарили, сразу в корзину и не выкинешь в окно, нет, конечно. Вот и стоит он на столе, и стоит, и стоит. Он умирает и умирает, и ты умираешь вместе с ним. Так было всю жизнь. Я всю жизнь умирала.

Пауза. Взяла букет, лупит им по полу, превращая цветы в кашу. Молчит. Улыбается.

У меня в дом стоит камыш. Тоже подарок. Он засушенный на многие годы. Заспиртованный как-то. Говорят, камыш к несчастью в доме, и к одиночеству. Так оно и есть. (Пауза). Ну и что, пусть стоит. Что ж мне теперь, рыдать по этому поводу? Ага. Сейчас. Дождётесь.

Пауза. Молчит, смеётся.

Хорошо сказала. Очень хорошо. Как из романа будто слова эти. «Друзья, купите папиросы…»

Ходит по комнате, падает, встаёт.

Сестра сказала мне — а у неё трое детей: «Молодец, Люська, правильно, что для себя живёшь. На чёрта эти дети?» (Смеётся). При чём она сказала это в полной уверенности, что она всю жизнь свою положила в заботах о своих детях, что она сделала что-то такое суперважное в этой жизни, родив этих придурков своих. А они у неё все выросли, все три парня и все три алкаша, один другого дурнее — из тюрем не вылазют. И правда, на чёрта такие дети? Она так и сказала: «На чёрта». У неё дети придурки вот такие, как этот воронёнок, скрипит, собака, и скрипит.

Легла на диван, смотрит в потолок, курит.

Когда-нибудь, Володя, я засну с папиросой в руках и сгорю вместе со всем своим барахлом. Надо будет специально это сделать, чтоб всем насолить, чтоб весь дом сгорел на фиг вместе со мной. А то что же это — меня не будет, а они будут жить? Фиг им. (Смеётся). У меня какая-то шишка стала расти слева на лбу, Володя. Знаете это что? Рога. У всех стариков и старух к старости вырастают маленькие такие рожки на лбу — слева крепенький рожок и справа крепенький рожок. Рожки все пытаются спрятать как-то, загримировать остатками волос. Но невозможно. Они всё равно растут. Потому что все люди к старости превращаются в чертей. Я же помню очень хорошо, Володя, вчера, как вас увидела, я помню, как вы так нагнулись, передо мной крендельком изогнулись, чтобы спрятать рожки, а я тоже только правым боком стояла к вам, потому что боялась, что вы мой первый рожок увидите. Ну, вы чуть постарше меня и потому у вас рога уже крепкие. (Смеётся). На этом вечере ветеранов вчера они все-все-все сидели с рогами. Это было так весело. Все делали вид, что не замечают этих рогов и я вместе со всеми играла в это. Но это же правда. Нет, Володя, я не сбрендила на старости лет. Это правда.

Трёт лоб.

Растёт, зараза, завитушкой такой, как у горных козлов.

Встала. Открыла штору, вышла на балкон, курит, смотрит на Мальчишку. Тот достал сигареты из кармана, закурил, смотрит на неё, смеётся и по-прежнему, отталкиваясь ногой, катается на воротах.

Слушайте, ну это какое-то сумасшествие. Ты уйдёшь или нет? (Пауза). Его дустом не вытравишь отсюда, прилип, собачонок.

Пауза.

Может, в дом его позвать, правда? (Пауза). Ну да, обойдётся, много чести. Да, я невысокой нравственности, у меня рога, да, я Пишмашка, я Папироска, я Немка-Ленина-Убила, но с детьми — никаких контактов. Да и зачем он нужен? Он и говорить-то не умеет, поди, немой.

Она смотрит на небо.

Друзья, купите папиросы… Мелкий противный дождь идёт и идёт… И когда кончится?

Дождь также внезапно, резко, как начался, прекратился. Она минуту постояла, помолчала. Вошла в комнату.

Ах, Владимир, я вас совсем покинула. Простите. Знаете, Володя, что нет такого мужика, которого нельзя было бы раскрутить? Знаете? Это я так, к слову. Хотя — совсем не к слову. Плевать. Володя! Ах, Володя! Вы такой умный, Володя. Вы знаете слова «интраверт» и «мейн-стрим». Я до сих пор не знаю, что это такое. Давным-давно был у нас с вами роман, а потом стали расти рога у вас и у меня, и всё кончилось. (Пауза). Володя, странно, что есть люди, которые думают почему-то, что из этой игры под названием «жизнь» они выйдут живыми и именно их всеобщая участь избежит. Вы тоже так думаете? (Пауза). По старой памяти решила я вас охомутать, заманить к себе. Вам сто лет, мне сто двадцать два. Вы были в фаворе, теперь — нет. Я тоже в полной ж три точки, мне только и знают, что дают пьесы какие-то, чтобы я их перепечатывала, но теперь и этого куска не будет. Всё насмарку. Компьютер сдох. Жизнь кончилась. Ну, а в общем-то что? Я не переживаю. Могила у меня уже куплена, я заранее всё, чтоб никого не беспокоить. Хотя, конечно, надо переписать завещание — никаких могил не надо, к чёрту, сжечь, сжечь, сжечь — развеять с берега реки и чтоб духу не было никаких Пишмашек, Немка-Ленина-убила, Папиросок. Хватит. Не надо. Вы правы абсолюмант.

Легла на пол, смотрит на люстру.

Эту люстру мне подарил мой второй шеф. Я думаю, за особые услуги.

Молчит.

Какие мне цветы таскали, какие коробки с конфетами, какие бутылки, какие только гости не сидели тут на диванчике, поджавши ноги, и как были они рады, что сидят у меня в гостях, у меня, «Пишмашки», я знала, что они говорили так, и что они ненавидят в тайне меня, потому что от меня что-то зависело, но мне было всё равно. Правда, злоба меня душила: вот, вы меня терпеть не можете, а лебезите передо мной, скоты, и я могу об вас ноги вытереть!

Хохочет, машет руками в воздухе.

О, какая у меня была власть над этими букашками! Я про их ненависть всё знала, но я делала всё-таки что-то для них, покочевряжившись. Ведь это было так просто: подсунуть вовремя нужную бумажку и я — добродетель! Я начальник! Я им управляю, не он мною! Я была таким добродетелем для них, тварей.

Молчит.

А теперь они со мной на улице даже не здороваются. Впрочем, они все куда-то растворились. Поумирали, что ли? Да, я была такой важной птичкой. А теперь я стала никем, пришел новый шеф и взял двух длинноногих девиц вместо меня. Я ведь даже переучилась, с машинки на компьютер перешла, и что? Под зад. Тварь, он мне старый компьютер подарил, на пенсию отправляя. Теперь я нужна только этим долбанным графоманам, они сальные листки мне приносят для перепечатки. (Пауза). У меня скорость — семь страниц в час, восемь страниц в час, нет ни у кого сегодня такой скорости, ни у одной длинноногой!

Молчит. Встала.

Хорошо. Хватит. Открываю тайну. Володя, я что-то придумала! Я зазвала вас не просто так, нет! Давайте всё возвратим, а? Вот, там — кабинет для вас, я его приготовила. Вы будете сидеть там, а я здесь, я буду вашей секретаршей. Давайте? Всё, как раньше, а?

Пробежала по комнате, раздернула шторы в соседнюю комнату, включила там свет, ходит по комнате. Там стоит большой письменный стол, на нём чернильный прибор, всё, как положено у начальника. Она быстро, суетливо протерла сари пыль со стола.

Видите? Мы будем жить тут вечно. Мы тут спрячемся от всех, ага? Сделаем так? Нам теперь не надо унывать, нам надо учиться ходить, как паралитику, учиться ходить заново, не унывать. Садитесь!

Молчит. Села за стол.

(Тихо.) Раньше я уходила утром на работу и не слышала, что эта штука на улице, светофор для слепых, стучит и стучит, не успевала услышать. А сейчас — слышу его с утра до ночи и не знаю, чем в него запустить. Ударить, чтобы он заглох, заткнулся. Замолк на веки вечные! Он мне напоминает, что через меня что-то хочет быть, что-то через меня хочет выйти наружу, он говорит, что я слепая, опять и опять говорит, что я могу уже идти, что горит зелёный, если я не вижу, так он подсказывает, что — иди, иди, уже горит зелёный, но куда я пойду, куда мне идти, куда, ну, скажите, Володя, вы же умный, вы же начальник?!

Плачет. Молчит.

Надо завести кошку, а то с ума сойду. (Пауза). А кошка, вдруг тоже сойдёт с ума от этого треска, на стенку начнёт прыгать?

Выскочила на балкон, трясёт перила, кричит Мальчишке:

Чего ты хочешь?! Чего ты скрипишь?! Чего тебе надо?! Куда мне идти?! Куда?!

Молчит. Вернулась. Села в кресло. Плачет.

Вы поели? Попили? Как славно. Как я рада. Надо убрать покойника со стола, помните, да?

Смеётся, убирает под стол пустую бутылку водки. Молчит.

Ну, вы согласны? Давайте, всё вернём? Я не хочу больше печатать этот бред с утра до ночи. Я хочу, чтобы у вас был кабинет, а я около вас, ладно? Договорились? Я так люблю, когда в соседней комнате начальство, я так привыкла. Итак, Володя, идите на место! Сколько на часах? Без пятнадцати девять утра!

Часы бьют двенадцать раз. За окном луна светит.

Я уже пришла! Я готова! Стойте, мой дорогой!

Подбежала к шкафу, быстро переоделась в строгое чёрное платье, белую блузку, надела туфли на высоких каблуках. Лихорадочно хлопает себя по карманам.

Ключи? Где ключи от кабинета шефа? А-а. Вот они, в дверях. Всё на месте. Всё в порядке. Скоро девять, он вот-вот придёт. Чай я приготовила, только заварить. Он очень любит с печенюшками. Они лежат. Бумаги для подписи на столе, так. Что ещё?

Села на стул. Молчит. Смотрит в пол. Вытирает слёзы.

Я совсем с ума сошла. Совсем. (Пауза). Странно. Если мне шестьдесят, то сколько мне ещё осталось жить? Лет пять-десять? А зачем и как я прожила шестьдесят? Не знаю. Ничего не понимаю.

Молчит. Смотрит по сторонам. Снова вскочила, лихорадочно бегает по квартире, наводит порядок: засунула вещи в шкаф, ставит всё на место, расстилает какие-то салфетки, полотенца вышитые достаёт из шкафа, ставит вазу с сухими цветами то так, то эдак. Нашла какие-то бумажки, надела очки, вскочила на диван, читает громко:

Внимание! Это документ только что подписал шеф! Отнеситесь к нему серьёзно! Послушайте, что важно, что нужно, чтобы жить! (Читает). «Относиться к труду, как к потребности и к радости, не отказываться ни от какой работы — выгодна или не выгодна, тяжела или легка, браться за неё с охотой! Даёшь самую высокую производительность труда — вот наш девиз! Во всяком деле проявлять смекалку, думать, как сделать лучше! Один за всех и все за одного! Считать так: один лодырь — позор для всех!»

Бегает по комнате, машет бумагами.

«Один прогулял — пятно на всех! Один допустил брак — беда целого коллектива! Свои знания и опыт не держи в кубышке, а дели на всех! Видишь, сосед отстаёт — помоги! Сам не можешь сделать — обратись к товарищу, не гордись! Отработал — не теряй времени зря: тебя ждут школа, техникум, институт!»

Выбежала на балкон, кричит Мальчишке:

Эй, ты, придурок?! Слышишь? Послушай, для тебя написано! «Есть свободная минута — бери в руки книгу! Учись так, чтобы принести больше пользы своему народу! Заботься о культуре, покончи со сквернословием, грубостью, выпивками, никогда не проходи мимо фактов хулиганства, пьянства, бескультурья! Будь примером поведения в семье и в воспитании людей! Обидели на твоих глазах человека — и ты виноват! Уважай старость на улице, дома, в семье! Будь вежливым, приветливым, тактичным! Нарушил эти правила — не место тебе в коллективе коммунистического труда!»

Остановилась. Молчит. Пошла в комнату, выключила верхний свет, включила торшер, поправила на нём платок. Села на диван, сняла очки, молчит. Вертит головой. Снова бегает по комнате, наводит порядок.

Замечательно сказано. Всё. Вы на месте. Всё на месте. Начинаем рабочий день. Теперь мне только нужно включить компьютер… Нынешние секретарши сидят за ним и играют в какие-то игры, он им не работник, не помощник… У меня компьютер — только для дела. В нём всё собрано для дела…

Подошла к столу, на котором стоит компьютер, упала на колени, плачет:

Ну, миленький мой, ну, пожалуйста, не умирай, а? Я ведь тоже умру, а? Не умирай, родное моё существо?! Ты единственное родное существо на этом белом свете, не умирай, а?!

Гладит компьютер, плачет.

Нажала какую-то кнопку на компьютере.

Тот пикнул вдруг, загрузился и экран засветился синим.

Она осторожно, боясь что-то нарушить, села на стул, вздохнула, выпрямила спину, принялась быстро печатать.

Ты моё солнце… «Немка-Ленина-Убила», «Папироска», «Пишмашка» снова жива… Ты открылся, ты загрузился, да? Ты понимаешь, как это важно для тебя и для меня: он приходит, а я уже за компьютером, да? Я так нужна ему, я так нужна ему, я его тень, я ему готова ноги мыть и юшку пить, я его люблю, я его рабыня…

Быстро печатает.

Василий Иванович, так, контрл плюс вэ. «Вы наглец». Сергей «Рули, запятая, рули, запятая, вот тебе четыре дули»… Василий Иванович: «Давайте дружить. Давайте не будем ссориться. У нас такие короткие жизни. А мы ругаемся и ругаемся. Давайте любить друг друга. Не будем страдать. Через триста лет жизнь наша станет прекрасной и мы увидим небо в алмазах… Мы обязательно его увидим. Мы должны его увидеть. А сейчас — пострадаем маленько, пострадаем во имя будущего, нашего будущего, наши внуки, наши потомки, они, они, они, они, они, они, они увидят его, наверное, Счастье увидят, они должны его увидеть, обязательно, обязательно, обязательно и их жизнь станет тихой и тёплой, как ласка…»

Она плачет, не вытирает слёзы, печатает быстро, бормочет:

Сейчас раздастся звонок и он меня вызовет к себе. И я — прямая и строгая, стройная и деловая — пойду к нему на его бархатный красный ковёр и доложу ему…

Плачет, печатает, слёзы из-под очков капают на лысую клавиатуру.

Мальчишка оттолкнулся ногой от земли. Проехал на воротах, спрыгнул вдруг и быстро, не оглядываясь, пошёл в сторону ЦПКиО.

Мой родненький, он не умер, он живой, он живой, и я живая вместе с ним, мы живы, мы живее всех живых, мы выживем, мы выживем обязательно…

Снова включился светофор для слепых и опять начался надоедливый треск.

Она печатает, печатает и печатает, смеётся и плачет.

Вдруг остановилась, сняла очки, побежала на балкон, кричит:

Эй, мальчик? Ты где, мальчик? Эй, малыш, иди сюда? Ты где? Иди сюда, я тебя покормлю, иди скорее, сказала, ну? Ты где? Эй, мальчик? Парнишка? Эй, мальчик? Эй, мальчик? Эй, мальчик? Эй, мальчик? Мальчик?..

Стоит на балконе, смотрит в темноту.

Нет никого на улице.

Светофор трещит.