"Рюрик" - читать интересную книгу автора (Пчелов Евгений Владимирович)

Глава третья «Проклятый» вопрос русской истории

Помимо различных фантастических деталей, которыми обрастала скромно представленная в летописях история Рюрика на протяжении XVI–XVIII веков, его фигура и «сообщество» варягов, к которому он принадлежал, стали предметом острых дискуссий в исторической науке. Речь идет о пресловутом «норманнском вопросе» или «норманнской теории», на протяжении двух веков будоражившей умы историков и в еще большей степени «околоисторической общественности» и ставшей поистине «проклятым вопросом» отечественной историографии. К сожалению, до сих пор эта «теория» остается каким-то страшным жупелом, которым периодически пугают общество записные ура-патриоты. «Норманнский вопрос», давно переставший всерьез обсуждаться в профессиональных научных кругах, представляющий собой не то что вчерашний, а позавчерашний день исторической науки, оказался заложником политических страстей, весьма далеких от поиска научной истины. Даже сегодня он то и дело всплывает на свет божий, становясь инструментом идеологической борьбы и возвращая нас в ситуацию двухсотлетней давности. Не очень хотелось бы в не счесть который раз останавливаться на этой длинной и драматической истории, но поскольку Рюрик, согласно летописи, был варягом и споры вокруг «норманнского вопроса» не могли не бросить на него свою тень, придется кратко, но с основными «опорными» пунктами, изложить историю этой дискуссии и показать достигнутые в ходе ее результаты[66].

Традиционно считается, что начало «норманнской теории» относится к первой половине XVIII века и связано с двумя событиями в истории основанной в 1724 году Петербургской академии наук — публикацией труда Г. З. Байера в 1735 году и обсуждением «диссертации» Г. Ф. Миллера в 1749–1750 годах. Однако на самом деле предыстория «норманнского вопроса» уходит корнями еще в XVI–XVII века и связана с трудами европейских авторов, пытавшихся ответить на вопрос, кем были варяги и откуда родом первые русские князья. Надо, впрочем, заметить, что по своему научному уровню эти рассуждения выглядят сейчас весьма наивными, но таков был характер европейской историографии в то время, когда наиболее значимые аргументы базировались на поисках созвучий и близких соответствий между словами, хотя этимологические связи этих слов на самом деле отсутствовали. Главные предположения, на которых основывались позднее сторонники и противники «норманнской теории», были высказаны еще в этот, «предварительный» период ее истории. В начале XVI века вопросом о происхождении варягов заинтересовался уже упоминавшийся выше имперский посол в Московии Сигизмунд Герберштейн. Опираясь на русские летописи, он упоминал о том, что славянские племена платили дань хазарам и варягам. «Однако ни про хазар, кто они и откуда, ни про варягов никто не мог сообщить мне ничего определенного, помимо их имени. Впрочем, поскольку сами они называют Варяжским морем море Балтийское, а кроме него и то, которое отделяет от Швеции Пруссию, Ливонию и часть их собственных владений, то я думал было, что вследствие близости к этому морю князьями у них были шведы, датчане или пруссы. Однако с Любеком и Голштинским герцогством граничила когда-то область вандалов со знаменитым городом Вагрия, так что, как полагают, Балтийское море и получило название от этой Вагрии; так как и до сегодняшнего дня это море, равно как и залив между Германией и Данией, а также между Швецией, с одной стороны, и Пруссией, Ливонией и приморскими владениями Московии — с другой, сохранили в русском языке название "Варяжское море", т. е. "море варягов", так как, более того, вандалы тогда не только отличались могуществом, но и имели общие с русскими язык, обычаи и веру, то, по моему мнению, русским естественно было призвать себе государями вагров, иначе говоря, варягов, а не уступать власть чужеземцам, отличавшимся от них и верой, и обычаями, и языком»[67].

Итак, помимо разного рода логических допущений, Герберштейн приводит в пользу своего предположения лингвистическое обоснование: наименование «варяги» сходно с названием «Вагрия», и это сходство, казалось бы, проясняет ситуацию. Вагрией называлась область проживания западных славян, населявших южное побережье Балтийского моря. О самих этих славянах речь пойдет впереди, здесь же отмечу, что славянское племя вагров жило в восточной части нынешней германской земли Шлезвиг-Гольштейн, на крайнем северо-западе земель балтийских славян. Главным городом вагров был Старгард («старый город»), позднее это название было буквально переведено на немецкий как «Ольденбург» (этот голштинский Ольденбург не следует путать с более известным Ольденбургом, расположенным в земле Нижняя Саксония, столицей бывшего герцогства). Надо заметить, что впоследствии в рамках славянской версии возникла идея о том, что «новый город», Новгород, был назван так по аналогии с племенным центром вагров. С начала X века вагры подверглись немецкой экспансии и в результате этого натиска и последующей колонизации к концу XII века практически прекратили свое существование, будучи истреблены или онемечены. Герберштейну казалось вполне логичным предположение, что славяне севера Руси обратились в поисках князей тоже к славянам, только с юга Балтики, а не к викингам. А название «Вагрия», внешне сходное со словом «варяг», подкрепляло эти размышления.

По пути, намеченному Герберштейном, развивалась историческая мысль у ряда авторов XVI–XVIII веков, пытавшихся вписать династию Рюриковичей в контекст европейских генеалогий правящих родов. Поскольку балтийских славян соседние германские народы именовали вендами, то и предки Рюрика оказывались, таким образом, происходившими из местных династий вендских правителей. В основе названия «венды» лежит, вероятно, этноним «венеды» (венеты), известный с первых веков нашей эры[68]. Исследователи полагают, что так именовались славянские племена, населявшие территорию между Балтийским морем и Карпатами (существовало еще несколько аналогично называвшихся племен иного этнического происхождения в разных местах Европы — об одном из них напоминает имя Венеции). Название «венды» сохранялось в течение нескольких столетий спустя после исчезновения балтийских славян, присутствуя, например, в титулах датских королей[69]. В позднем Средневековье вендов отождествляли с вандалами — знаменитым народом эпохи Великого переселения. Основаниями для этого служила внешняя схожесть имен, а также то, что вандалы когда-то обитали на землях, позднее занятых славянами. На самом же деле никакой преемственной связи тут не было — вандалы относились к древнегерманским племенам и предками славян считаться никак не могут[70]. В истории Европы вандалы оставили по себе долгую память: в начале V века они вместе с аланами и свевами двинулись на запад от Рейна, прошли по Галлии и Испании, а затем переправились в римскую Северную Африку, где основали первое «варварское королевство», просуществовавшее чуть меньше века и завоеванное византийцами. В 455 году вандалы под предводительством конунга Гейзериха (Гензериха) захватили Рим и грабили его в течение четырнадцати дней.

Генеалоги XVII–XVIII веков связали род вандальских королей с правителями балтийских славян, представив их в виде единой династии. К роду западнославянских вождей приписывали и Рюрика с братьями. Вот как об этом писал один из основателей «норманизма» Готлиб Зигфрид Байер: «Недалеко от Голштиндии сыскивал он (Сигизмунд Герберштейн. — Е. П.) Вагрию и вагров, по свидетельству Адама Бременского, славенский народ. Имел он сходство имяни, дело весьма легкое, токмо бы оное крепкими доводами утверждено было. Однако ж Бернард Латом, Фридерик Хемниций и последователи их сие первое от всех как подлинное положили. И понеже они сыскали, что Рурик жил около 840 года по рождестве Христовом, то потому и принцов, процветавших у вагров и абартритов (ободриты или бодричи — одно из племен балтийских славян. — Е. П.), сыскивали. И понеже у Витислава короля два сына были, один Тразик, которого дети ведомы были, другой Годелайб, которого дети были неизвестны, то оному Рюрика, Трувора и Синава причли»[71]. Текст Байера я цитирую по переводу Кириака Кондратовича, сделанному в середине XVIII века, — как ни парадоксально, за 250 лет истории «норманнского вопроса» никто не удосужился сделать современный перевод с латыни того труда, с которого, собственно, и началась эта история.

Упомянутые Байером лица — это мекленбургский историк Бернхард Латом (Латомус) (ок. 1560–1613) и мекленбургский же юрист Иоганн Фридрих фон Хемниц (1611–1687). Это были в общем-то местные историки-краеведы, которые изучали прошлое своей земли, имевшей когда-то славянское население. Современные любители книжных европейских генеалогий почему-то приписывают к этой традиции и Иоганна Хюбнера (1668–1731), который в 1708 году опубликовал в Лейпциге свой труд «Генеалогические таблицы», выдержавший потом еще несколько изданий. В этой работе, по утверждению некоторых авторов, приводятся даже два варианта происхождения Рюрика. Один (таблица 112) — традиционный: Рюрик, Синеус и Трувор становятся князьями (в Новгороде, Белоозере и Пскове) с 840 года, причем их предки не указаны. Второй вариант (таблица 192) якобы представляет Рюрика потомком побочной ветви герульских, вандальских и вендских королей. Таблица 192 действительно показывает единую генеалогию этих королей с древнейших времен, но Рюрика среди их потомков не называет. Зато генеалогия эта заканчивается на Никлоте, князе бодричей (ободритов), погибшем в 1160 году. Этот Никл от стал основателем династии герцогов Мекленбурга, быстро онемечившейся и занимавшей престол вплоть до 1918 года (Мекленбургская династия существует и сейчас). Таким образом, поиск «вандальских» корней существенно удревнял династию, чьими подданными были мекленбургские любители истории. Новую актуальность единству происхождения русских и мекленбургских правителей придал брак племянницы Петра I Екатерины Иоанновны (1691–1733) и герцога Мекленбург-Шверинского Карла Леопольда (1678–1747), заключенный в 1716 году. Версия мекленбургских историков обрела популярность и в начале XIX века была зафиксирована в качестве «народной легенды» (об этом подробнее в следующей главе).

Вернемся, однако, к собственно «норманизму». В контексте академической науки появление «норманнской теории» традиционно связывают с деятельностью нескольких ученых XVIII века, работавших в России и имевших немецкое происхождение. Эти ученые действительно были учеными в полном смысле этого слова, обладавшими хорошей профессиональной подготовкой в области истории и филологии, и хотя некоторые их рассуждения кажутся сейчас весьма наивными, для уровня науки того времени они были вполне органичны. Однако представления о варягах как викингах-скандинавах существовали, разумеется, и до этого, академического этапа «норманистской истории». По свидетельству Герберштейна, в Московском государстве XVI века никто толком не знал о том, кем были на самом деле варяги — тем более что римско-прусская легенда о корнях царской династии утвердилась вполне официально. Но к началу XVII века относятся сведения о том, что скандинавское происхождение варягов было известно некоторым представителям духовенства, а возможно, и светских верхов, правда, не в Москве, а в Новгороде. В Смутное время Новгород был захвачен шведами. Возникла идея приглашения на российский престол кого-либо из представителей шведской королевской династии и даже создания независимого от Москвы Новгородского государства под покровительством Швеции.

В 1612 году в Стокгольм прибыло новгородское посольство, которое возглавлял архимандрит новгородского Юрьева монастыря Никандр. Посольство должно было просить шведского короля Густава II Адольфа отпустить его брата принца Карла Филиппа (1601–1622), герцога Сёдерманландского, на новгородский, а возможно, и московский престол. Было решено, что принц приедет в Выборг, где представители нового новгородского посольства принесут ему от имени будущих подданных присягу. Такая встреча состоялась в конце августа 1613 года, когда в Москве уже стал царем Михаил Федорович. Второе новгородское посольство возглавлял архимандрит Спасо-Хутынского монастыря Киприан. Из самой затеи с Карлом Филиппом, как известно, ничего не вышло, но для нашей темы важно, что на этих переговорах новгородская сторона как бы исторически обосновывала приглашение шведского принца на престол тем фактом, что в древние времена Новгородом управляли свои, независимые от Москвы князья, один из которых, Рюрик, имел шведское происхождение. «А прежние государи наши и корень их царьской от их же (то есть шведских королей. — Е. П.) варежского княженья, от Рюрика и до великого государя… Федора Ивановича всеа Русии, был» (приговор посольству Никандра от 25 декабря 1611 года)[72]. Таким образом, приглашение Карла Филиппа ассоциировалось с призванием Рюрика, то есть выглядело как бы повторением древней новгородской традиции. Политические реалии сделали сказание о призвании варягов вновь актуальным для Новгорода. Скандинавское же происхождение варягов, как видим, также подкрепляло эту аналогию.

Идея о шведском происхождении Рюрика нашла отражение в труде шведского историка и дипломата Петра Петрея де Эрлезунда (ок. 1570–1622), который прожил в России несколько лет при Борисе Годунове, а затем еще несколько раз туда приезжал с дипломатическими целями. Будучи придворным историографом шведского короля Карла IX, Петрей в 1615 году опубликовал на шведском языке «Историю о великом княжестве Московском», которая в 1620 году увидела свет и на немецком языке[73]. В этом произведении Петрей, не имея точных данных о том, кем были варяги, указывал на вероятность их шведского происхождения, ссылаясь при этом на слова новгородского посольства 1613 года. Свою мысль он подкрепил некоторыми лингвистическими и геральдическими аргументами, с современных позиций выглядящими чрезвычайно наивными. Сочинение Петрея приобрело определенную известность. Во всяком случае, мысль о скандинавском происхождении варягов и династии русских князей прочно утвердилась в шведской историографии XVII–XVIII веков. Так, создатель написанной по официальному заказу «Истории Шведского государства», шведский писатель и журналист Олаф Далин (1708–1763) писал о призвании варяжских князей из Швеции (поскольку «упсальские короли» с давних времен имели верховную власть над этими землями), а Рюрика отождествил с конунгом Эриком Бьёрнсоном из династии Инглингов, что противоречит историческим фактам. Труд Далина изобиловал натяжками и произвольными предположениями, что отмечали и такие «основатели норманизма», как петербургский академик Г. Ф. Миллер и немецкий профессор A. Л. Шлёцер.

Таким образом, к началу академических дискуссий по «норманнскому вопросу» в сочинениях различных авторов уже были представлены в самом общем виде основные позиции противоборствующих «сторон». Начинался период их научной разработки.

В декабре 1725 года профессором греко-римских древностей Петербургской академии наук вскоре после ее открытия стал Готлиб (Теофил) Зигфрид Байер (1694–1738), выпускник и преподаватель Кёнигсбергского университета. Байер был филологом-классиком и востоковедом, специалистом по восточным языкам, в частности китайскому. Русского языка он не знал. В 1736 году он по собственной инициативе (у него не сложились отношения с влиятельным советником академической канцелярии И. Д. Шумахером) получил отставку и собирался вернуться на родину, но не успел, скончавшись в Петербурге. В России Байер написал и опубликовал ряд трудов, среди которых была работа «О варягах» («De Varagis»), написанная, как и было положено в те времена, на латыни. Она была опубликована в 1735 году в четвертом томе академического издания «Commentarii Academiae Scientiarum Imperialis Petropolitanae». В 1747 году ее перевел на русский язык для В. Н. Татищева К. Кондратович; в сокращенном виде Татищев включил этот текст в Первую часть своей «Истории» в виде 32-й главы. Перевод Кондратовича вышел и отдельным изданием в 1767 году под названием «Сочинение о варягах автора Феофила Сигефра Беэра».

Именно работа «О варягах» считается первым трудом, с которого начался в России научный «норманизм». Каково же ее содержание? Сразу замечу, что Байер показал себя настоящим ученым-историком, применившим к решению проблемы о том, кем были варяги, источниковедческий подход. По сути, именно он очертил основной круг исторических источников раннего Средневековья, опираясь на данные которых можно было предложить аргументированную версию. Разумеется, основывался Байер на летописях, упоминая и призвание Рюрика, и даже Гостомысла, которого считал славянином («от славенского поколения»). Однако однозначного ответа на вопрос, кем были варяги, в летописях Байер не усматривал: «Какое же было имя варягам, где они жили, то никто так совершенно не изъяснил, чтоб я на его мнение всячески пристать мог». Конечно, Байеру были известны и «прусская» легенда, и мнение Герберштейна и его последователей о южнобалтийском происхождении варягов. Но обе эти версии академик отвергал. В числе его аргументов важную роль играло позднее происхождение свидетельств подобного рода. Так, о «прусской» легенде Байер писал: «Находятся руские писатели, которых я при себе имею, те, сказывая, что Рурик от варягов пришел, на том же месте прибавливают, что из Пруссии прибыл. Но сии все или во время царя Иоанна Василиевича или после писали». Байер выступил против причисления пруссов к славянским народам, что имело место в текстах европейских авторов — он абсолютно верно отмечал, что «пруский народ… с литвинами, куронами и леттами единого языка, а от словенских народов различного языка и рода» (это было бы неплохо знать некоторым современным «историкам»-писателям, упорно возрождающим давно забытое сопряжение «пруссов» с «русами»).

О родстве Рюрика с императором Августом Байер высказался вполне категорично: «Баснь есть достойная ума тогдашних времен, который древних достопамятных вещей к своим догадкам употреблял и догадки за подлинный слух издавал». При этом он привел ряд примеров из европейской позднесредневековой историографии, в частности польских исторических сочинений, где легендарные польские короли также выводились от рода римских императоров. Относительно связи варягов с ваграми, о чем писал Герберштейн, Байер заметил, что тот «имел сходство имяни, дело весьма легкое, токмо бы оное крепкими доводами утверждено было». Иными словами, это отождествление казалось петербургскому профессору поверхностным, основанным исключительно на внешнем сходстве названий. Свидетельства же ранних авторов, Адама Бременского («Деяния архиепископов гамбургской церкви», 1070-е годы) и Гельмольда («Славянская хроника», доведена до 1171 года), рассказывающих о славянах южного побережья Балтики, не дают для этого оснований.

Отвергнув поздние версии XVI века, Байер обратился к наиболее близким к древнерусским временам источникам. Прежде всего он обратил внимание на летописные известия о варягах и руси. Опираясь на летописный текст, Байер понимал под варягами собирательное наименование скандинавов: «шведы, готландцы, норвежцы и датчане назывались варягами». В подтверждение этой мысли ученый привел известие Бертинских анналов о том, что послы «хакана росов», направленные к византийскому императору и оказавшиеся при дворе франкского императора Людовика Благочестивого в 839 году, принадлежали к народу шведов. Как кажется, Байер первым обратил внимание на этот важнейший для ранней истории Руси текст (о самом известии Бертинских анналов речь впереди). Далее Байер привлек лингвистику и проанализировал имена русских князей и знати IX–X веков. При этом он использовал большой круг древнескандинавских источников, включая рунические надписи на камнях, многочисленные византийские произведения, в том числе сочинения византийского императора X века Константина Багрянородного и многие другие близкие по времени памятники, то есть очертил то пространство источников, на которых до сих пор базируются исследователи древней русской истории. Имена первых русских князей Байер счел скандинавскими — к ним он отнес и имя «Рюрик», и имя «Трувор». Правда, отыскать скандинавский аналог имени «Синеус» он затруднился. По поводу же происхождения названия «варяги» он описал несколько возможных версий, обратив, впрочем, особое внимание на наименование скандинавских воинов-наемников в Византии — «варанги». Столь подробное изложение работы Байера кажется важным потому, что все дальнейшие исследования «варяжской проблемы» основывались на том комплексе данных, который был им собран и представлен в этой статье. Этот комплекс стал своего рода «ядром» в изучении русско-скандинавских связей и ранней истории Русского государства.

Хотя В. Н. Татищев и счел необходимым представить текст Байера в своей «Истории», его собственный взгляд на «варяжскую проблему» был совершенно иным. Как уже говорилось, он считал варягов финнами, приписывая финское происхождение и Рюрику. Основания для этого были очень шаткими, и поэтому в дальнейшем «финская» теория в рамках норманнской темы популярности не получила.

Начало горячих дискуссий вокруг норманнов относится к концу 1740-х годов. Оно связано с именами двух выдающихся ученых — крупного историка, этнографа и географа Герарда Фридриха Миллера (точнее, Мюллера) (1705–1783) и гениального Михаила Васильевича Ломоносова (1711–1765), который среди многих других областей своей деятельности оставил яркий след и в отечественной исторической науке.

По распоряжению президента Петербургской академии наук на 6 сентября 1749 года была назначена «публичная ассамблея» академии, приуроченная к дню тезоименитства императрицы Елизаветы Петровны. На таких публичных собраниях должны были выступать по два профессора академии, причем один должен был читать свою речь на латыни, а другой — на русском языке. К заседанию 6 сентября свои выступления готовили и Миллер (ректор академического университета, профессор истории, который к тому же занимал официальную должность императорского историографа), и Ломоносов. Ломоносов написал «Слово похвальное императрице Елизавете Петровне», в котором помимо похвал государыне дал общий обзор наук, могущих принести пользу России.

Это «Слово» получило высокую оценку двора и сразу же было признано выдающимся произведением ораторского искусства. Только при жизни Ломоносова оно переиздавалось четыре раза. Миллер же должен был подготовить «сочинение об ученой материи», для которого выбрал, по словам советника академической канцелярии И. Д. Шумахера, фактически руководившего работой академии, «предмет самый скользкий». «Диссертация» Миллера называлась «De origine gentis russicae» (в русском переводе издана под названием «Происхождение народа и имени российского»).

Текст ее Миллер подготовил в августе 1749 года. По предложению Шумахера распоряжением президента академии графа К. Г. Разумовского «диссертация» должна была быть рассмотрена на заседании Академической конференции (что соответствовало существующему в академии порядку). Уже при первом ознакомлении с ней профессора академии предложили исправить в тексте ряд мест. Кроме того, «диссертация» вызвала сомнения и у асессора академии Г. Н. Теплова, который был правой рукой Разумовского и, по сути, формировал мнение президента. Шумахер также считал, что напечатание речи Миллера в первоначальном виде было бы «уничижением для Академии» и лучше изложить «этот предмет с большею осторожностью, чтобы не обидеть никого». На заседании Академической конференции 23 августа «диссертация» Миллера была обсуждена и рекомендована к печати после внесения соответствующих исправлений. Тексты Миллера и Ломоносова были изданы к началу сентября, и было уже напечатано официальное приглашение на публичное собрание академии, когда 3 сентября по распоряжению президента это собрание было перенесено на 26 ноября, следующий день после очередной годовщины восшествия Елизаветы Петровны на престол (а не коронации, как пишут некоторые исследователи).

Работа Миллера, из-за которой и перенесли «публичную ассамблею», 6 и 7 сентября была передана на отзыв шести профессорам и адъюнктам академии на предмет, «не сыщется ль в оной чего для России предосудительного». Этими шестью рецензентами были профессор истории Иоганн Эбергард Фишер (1697–1771), профессор юриспруденции Фридрих Генрих Штрубе де Пирмонт (1704– после 1775), профессор химии Михаил Васильевич Ломоносов, профессор элоквенции (красноречия) Василий Кириллович Тредиаковский (1703–1769), адъюнкт натуральной истории (естествознания) Степан Петрович Крашенинников (1711–1755) и адъюнкт астрономии Никита Иванович Попов (1720–1782). Все они с 13 по 16 сентября представили в канцелярию Академии наук свои «репорты» (отзывы), все из которых, за исключением отзыва В. К. Тредиаковского, были критическими. Общее мнение состояло в том, что «диссертацию» Миллера читать в публичном собрании и распространять в напечатанном виде нельзя. Так, Ломоносов написал, что речь Миллера «весьма недостойна, а российским слушателям и смешна, и досадительна» и, по его мнению, «отнюдь не может быть так исправлена, чтобы она когда к публичному действию годилась». Только Тредиаковский полагал, что высказанные Миллером положения есть лишь вероятная гипотеза, а не доказанное утверждение, и в таком случае никакого «предосуждения России» не содержит.

Мнение академиков Шумахер резюмировал в письме Теплову, где отмечал, что даже он не находил сразу не понравившуюся ему «диссертацию» Миллера «столь ошибочною, как описывают гг. профессора и адъюнкты», и посоветовал отложить речь Миллера до другого случая, а для ноябрьского, собрания «выбрать предмет из физики». Так и было сделано. 26 ноября на публичной ассамблее Ломоносов прочитал свое «похвальное слово», а научные выступления сделали профессор физики Георг Вильгельм Рихман и профессор механики Христиан Готлиб Кратценштейн. По поводу работы Миллера было принято решение сдать ее текст в архив академии, а напечатанный тираж в обращение не выпускать.

Однако Миллер со своим поражением не смирился. В начале октября он направил письмо Разумовскому, в котором писал, что «диссертация» была опорочена «недоброхотными» ему членами Исторического собрания академии, а поскольку никто ему никакой критики не предъявил, то он был лишен возможности оправдаться. Тогда президент академии распорядился обсудить «диссертацию» на чрезвычайном собрании с участием Миллера «без всякого пристрастия», с тем чтобы можно было ее «заблаговременно поправить». Чрезвычайное собрание было назначено на 23 октября, но растянулось на целых 29 (!) заседаний — вплоть до 8 марта 1750 года. За это время, кстати, работа Миллера была отправлена на отзыв В. Н. Татищеву, который, признавая высокий профессиональный уровень и научные способности Миллера, а также различие в их взглядах на происхождение руси, от полемики с ним уклонился. 21 июня новое экстраординарное заседание академической конференции предложило оппонентам Миллера еще раз представить письменные отзывы о его работе. Ломоносов на этот раз писал: «Происхождение первых великих князей российских от безъимянных скандинавов в противность Несторову свидетельству, который их именно от варягов-руси производит, происхождение имени российского весьма недревнее, да и то от чухонцев, в противность же ясного Несторова свидетельства; презрение российских писателей, как Преподобного Нестора, и предпочитание им своих неосновательных догадок и готических басней (так Ломоносов, вероятно, именовал скандинавские саги. — Е. П.); наконец частые над россиянами победы скандинавов с досадительными изображениями не токмо в такой речи быть недостойны, которую господину Миллеру для чести России и Академии и для побуждения российского народа на любовь к наукам сочинить было велено, но и всей России перед другими государствами предосудительны, а российским слушателям досадны и весьма несносны быть должны».

В результате этого долгого обсуждения по распоряжению академической канцелярии на очередном внеочередном заседании было прочитано заключение по «диссертации» Миллера, по которому она была признана неприемлемой. Напечатанный ее тираж, за исключением трех экземпляров, был уничтожен. Сам Миллер, впрочем, от своих взглядов не отказался и отстаивал их с завидным упорством.

В 1768 году латинский текст сочинения Миллера был анонимно опубликован в одном из научных изданий профессором И. X. Гаттерером в Германии. Кроме того, Миллер использовал текст и основные идеи злополучной «диссертации» в других своих произведениях: «Краткое известие о начале Новгорода и о происхождении российского народа, о новгородских князьях и знатнейших онаго города случаях» и «О народах издревле в России обитавших» (вторая работа была издана анонимно в Петербурге в 1773 году). Принципиально важный для истории исторической науки текст «диссертации» Миллера стал доступен современному российскому читателю только в 2006 году[74].

В чем же состояла главная идея «диссертации» и почему она вызвала такое негодование? Задача, которую поставил перед собой Миллер, заключалась в том, чтобы изложить происхождение «славнейшаго Российскаго народа» и происхождение «Российскаго имени». При этом Миллер исходил из очень верной установки, что «одного имен согласия (то есть совпадения. — Е. П.) без других подлиннейших свидетельств к доказательству о происхождении народов никак не довольно». На этом основании он отрицал, в частности, какую бы то ни было связь между названием древнего народа роксолан и именем «русь» (мнение, которое, кстати, разделял Ломоносов): «К доказательству происхождения Россиян от Роксолан не довольно одно имян сходство, не довольно и того, что в первых после рождества Христова веках Роксоланский народ в Российских жил пределах; надлежит паче то показать, как Роксоланское имя в Российское переменилось». Миллер справедливо утверждал, что кажущееся сходство названий народов, как и то, что когда-то один народ жил на территории другого, вовсе не доказывает их кровного родства. К сожалению, об этой элементарной истине совершенно забывают дилетанты от истории, пытающиеся искать древние корни каких-либо современных народов — явление, столь распространенное в псевдоисторической беллетристике до сих пор. Далее Миллер отвергает и другие гипотезы, например, о происхождении русских от скифов и сарматов: «Производящие Россиян от Скифов и Сарматов токмо то доказывают, что Россияне живут в Скифских и Сарматских землях, что и без того ясно и не подлежит ни каким сумнительствам». Происхождение названия «славяне» Миллер выводил от слова «слава»: «От славных своих дел в древния времена Славянами назывались» и отмечал, что «нет ни одного тех времен историка, который бы прежде Юстиниана Императора упоминал о народе Славенском».

Затем Миллер, охарактеризовав сведения разных средневековых авторов о славянах, обращался к вопросу о происхождении названия «Русь»: «Объявим еще и о другом народе, от котораго Россия нетокмо жительми населена, но и Царей и имя свое получила. Оной народ хотя в начале языком и житием от Славян весьма разнствовал, но столь тесно потом с ними соединился, что уже тому много веков прошло, как их между собою различать неможно было. А именно как Славяне Россиею владели, то от времени до времени приходили от севера Скандинавы, народ силою своего оружия на море и на сухом пути, также и торговым промыслом пред другими славной». Скандинавами считал Миллер и варягов, ссылаясь, между прочим, на «диссертацию» Байера: «Без сумнения, Почтеннейшие Слушатели, признаваете вы по сему Варягов ваших, о которых в летописях и во всех Российских историях упоминается; и хотя известно, что тем именем никакой в Скандинавии народ особливо не назывался, однако сие можно заподлинно доказать, что они ни из какой другой земли выехали как из Скандинавии. Варягами они назывались либо от искусства в мореплавании, в чем наибольше упражнялись, и для того, что морем в Россию пришли… либо от искусства воинскаго, от старинного слова Вар, что войну у Скандинавов значило, в какой силе у Агличан и поныне употребляется. Потому и служившие из Скандинавов в гвардии при дворе Греческих Императоров в Царе граде Варанги назывались».

В доказательство скандинавского происхождения варягов Миллер приводил, в частности, имена первых русских князей и послов и «русские» названия днепровских порогов, приводимые наряду со славянскими названиями византийским императором Константином Багрянородным в трактате «Об управлении империей» (середина X века). Эти имена и названия действительно имеют скандинавские этимологии. Очень много внимания Миллер уделял известиям скандинавских авторов о древней истории и связях Скандинавии с русскими землями — часть этих сведений отличалась сомнительной достоверностью. Помимо скандинавского происхождения названия «Русь» Миллер писал и о том, что «некоторая часть Россиян произошла от Варягов, которая хотя и не столь многочисленна, чтоб с произшедшею от Славян могла сравниться; однако и не так мала, чтоб вовсе об оной умолчать».

О происхождении имени «россов» Миллер писал следующее: «По моему рассуждению, требовать не можно яснейшего о том доказательства, что имя Россиан уже по прибытии Варягов в России зачалось, а от оных и прочим жителям, то есть Славянам, досталось. Каким же образом сие учинилось, мы, не находя в Скандинавии никаких сего имяни следов, себе так представим. Фины Шведов, не ведомо по какой причине, и поныне называют Россами, по их языку Россалейне, Россиян именуют Веннелейне, то есть Венедами, Немцов Саксалейне, то есть Саксонцами, а самих себя Суомалейне, то есть людей в болотных местах живущих. Новгородские Славяне, услышав имя Россов от Финнов, оным всех из северных стран пришельцов нарицали, почему и Варяги от Славян Россианами названы. А потом и сами Славяне, будучи под владением Варягов, имя Россиан приняли, подобным почти образом как Галлы Франками и Британцы Агличанами именованы. А что Славенский язык Варяжский преодолел, сие никому странно не покажется, потому что Славяне Варягов числом превосходили, и что в следующия времяна на их языке все божественныя книги были писаны и Божия служба отправлялась». Иными словами, Миллер предположил, что название «русь/рось» пришло в славянский язык через посредство финского. Скандинавский же источник этого слова он определить затруднился. Заканчивалась речь, разумеется, похвалой Елизавете Петровне.

Итак, получалось, что и название страны, и даже какая-то часть русского народа имели иностранное, а именно скандинавское происхождение. Ситуацию, в которой появилась «диссертация» Миллера, блестяще охарактеризовал в своих «Лекциях по русской историографии» Василий Осипович Ключевский: «То был самый разгар национального возбуждения, которое появилось после царствования Анны и которому была обязана престолом Елизавета Петровна. Минувшее десятилетие стало предметом самых ожесточенных нападок; даже церковные проповеди обратились в политические памфлеты, направленные против этого темного десятилетия. С церковной кафедры говорили, что хищные совы и нетопыри засели тогда в гнезде российского орла. Новое, национальное царствование началось среди войны со Швецией, которая кончилась миром в Або 1743 г. В это время готовиться сказать по случаю тезоименитства государыни на торжественном заседании Академии, что шведы дали Руси и народное имя и государей, едва ли значило украсить торжество». Именно такую реакцию и вызвало произведение Миллера и в ученых, и в придворных кругах. Одним из наиболее резких оппонентов Миллера был Ломоносов, который в 1761 году с негодованием писал: «Миллер в помянутую заклятую диссертацию все выкрал из Бейера; и ту ложь, что за много лет напечатана в "Комментариях", хотел возобновить в ученом свете». Как видим, «заклятая диссертация» подверглась тогда почти единодушному остракизму.

Что же было противопоставлено ей? Вскоре после окончания бурных дискуссий Михаил Васильевич Ломоносов сам принялся за написание русской истории. Он начал работать над этим сочинением в 1751 году, но успел написать только первый том, который был издан уже после смерти автора, в 1766 году, большим для того времени тиражом — почти 2500 экземпляров. Это была первая увидевшая свет история России, которую написал профессиональный русский ученый («История» Татищева вышла позже). Работа Ломоносова над «Историей» одобрялась благожелательным отношением двора и императрицы Елизаветы Петровны. Первый том «Древней Российской истории» охватывал период «от начала Российского народа» и до кончины Ярослава Мудрого в 1054 году. Первые главы Ломоносов посвятил «России прежде Рурика», где уделил внимание и тем вопросам, по которым так ожесточенно спорил с Миллером[75].

«Множество разных земель славенского племени есть неложное доказательство величества и древности». Этот патриотический посыл пронизывал все начальные главы «Истории». Славянский народ «славою дел утвердил себе славное имя» (в этом Ломоносов был согласен с Миллером), а начало его, по мнению Ломоносова, относилось к самым древним временам. Так, он полагал, что славянскими народами были балты (жмудь, литва, пруссы и др.), что древними славянами были не только венеты, но и пафлагонцы, мидяне и амазонки, что происхождение славянских народов относится ко временам Троянской войны. Более того, славяне не только составляли «немалую часть воинств» готов, вандалов и лангобардов, но и их главные предводители «были славенской породы». Славянами Ломоносов считал и Одоакра (предводителя племени ругов, лишь по внешнему сходству имен, созвучных русам), и Алариха, и других вождей эпохи Великого переселения народов. Такая вольная интерпретация древних источников позволяла отодвигать историю славян в глубь веков и приписывать им всевозможные исторические свершения. Варягов Ломоносов считал собирательным названием многих народов: «Они от разных племен и языков состояли и только одним соединялись обыкновенным тогда по морям разбоем». А «варяги-россы» (часть варягов) были одного происхождения с пруссами. Название же «россы» происходит, по мнению Ломоносова, от имени роксоланов, древнего народа, упоминаемого античными авторами.

Роксоланы[76] (буквально «светлые, белые аланы») были одним из сарматских, то есть ираноязычных кочевых племен, которые, по сообщению античного географа Страбона, на рубеже нашей эры жили в приазовских степях, «на равнинах между Танаисом и Борисфеном», то есть между Доном и Днепром. Страбон считал их самым северным народом в этой области («обитает ли какое-нибудь племя за роксоланами, мы не знаем»)[77]. Во II веке н. э. часть роксоланов уже находилась на землях между Днепром и устьем Дуная, то есть вошла в соприкосновение с Римской империей, заняв области в южной Дакии (территория современной Румынии). В 118 году н. э. роксоланы признали власть Рима. Впоследствии они неоднократно воевали с империей, и император Адриан даже вынужден был выплачивать им ежегодную дань. Последний раз роксоланы упоминаются в «Гетике» Иордана (VI век). По всей видимости, они были рассеяны гуннами и прекратили свое существование. Конечно, никаких оснований связывать слово «русь» с роксоланами нет. Но авторы позднего Средневековья и Возрождения могли присваивать древние названия современным им народам, жившим на тех же территориях, что и древние. Уже в польской историографии начала XVI века появилось соотнесение «роксолан» и «Руси»[78]. Затем оно продолжало жить и перешло в науку XVIII века, причем сохранялось даже позже (сторонником этой идеи был в XIX веке Д. И. Иловайский).

Итак, внешнее, лингвистически необоснованное сходство названий послужило Ломоносову основанием и роксолан признать славянским народом. Название же «роксоланы» Ломоносов и вовсе выводил из названия Волги, которая античными авторами именовалась Ра; следовательно, роксоланы — это аланы, которые жили на волжских берегах (на самом деле роксоланы до Волги не доходили). Далее, по предположению Ломоносова, эти роксоланы-славяне переселились к Балтийскому морю, причем на своем пути оставляли такие названия, как Рось (река — приток Днепра) и Старая Русса (город в Новгородской земле). На берегах Балтики «россы»-роксоланы поселились на территории Пруссии, откуда и прибыли на Русь. Таким образом, Ломоносов остроумно соединил и известия поздних источников о происхождении Рюрика от пруссов, и версию о славянском происхождении руси. Это согласование не противоречило ни фантастическим построениям XVI века, ни «славянофильскому» патриотизму елизаветинских времен. Правда, о происхождении Рюрика непосредственно от рода императора Августа Ломоносов написать не решился: «Заключая сие, должно мне упомянуть о происхождении Рурикове от Августа, кесаря римского, что в наших некоторых писателях показано. Из вышеписанных видно, что многие римляне переселились к россам на варяжские береги. Из них, по великой вероятности, были сродники какого-нибудь римского кесаря, которые все общим именем Августы, сиречь величественные или самодержцы, назывались. Таким образом, Рурик мог быть коего-нибудь Августа, сиречь римского императора, сродник. Вероятности отрещись не могу; достоверности не вижу».

В целом Ломоносов как бы продолжал старую традицию историографии XVI–XVII веков (в которой еще многое было основано на внешних подобиях названий и диктовалось желанием обнаружить древние истоки современных народов), находясь в стороне от выработки методов критического анализа источников, которые уже начали формироваться в европейской науке Нового времени. Еще один примечательный момент рассуждений Ломоносова заключается в том, что он упоминает имя Вейдевута «из алан», который был выбран королем ругенских славян, варягов-россов, бывших роксолан, поселившихся на берегах Балтики. Этот «государь», он же «верховный жрец», с начала XVIII века считался предком рода Романовых. Поэтому в начальных главах своей «Древней Российской истории» Ломоносов говорил о происхождении не только династии Рюриковичей, но и династии Романовых, декларируя их общее, «славяно-росское» происхождение. Для русофильских тенденций, возобладавших при дворе Елизаветы Петровны, а затем и Екатерины Великой, такой исторический «разворот» был как нельзя более кстати.

При Екатерине II, которая очень внимательно относилась к «Истории» Татищева, «славянская» версия происхождения предков Рюрика (по крайней мере по женской линии) была весьма распространенной. Так, князь Михаил Михайлович Щербатов (1733–1790), который был вторым официальным историографом в России («между» Миллером и Карамзиным), в своей «Истории Российской от древнейших времен» считал варягов германцами, но жившими в Пруссии, а Рюрика производил от рода «лифляндских царей», да к тому же по женской линии и от Гостомысла.

Ключевой фигурой в русской историографии второй половины XVIII века можно считать Августа Людвига Шлёцера (1735–1809)[79]. Он учился в Виттенбергском и Гёттингенском университетах, в 1761–1767 годах жил и работал в России (адъюнкт истории Петербургской академии наук с 1762 года, профессор истории и статистики с 1765-го), а потом вернулся в Германию, где был профессором Гёттингенского университета. В 1768 году Шлёцер опубликовал в Германии работу «Опыт анализа русских летописей (касающийся Нестора и русской истории)», а затем создал фундаментальный труд «Нестор», который увидел свет в Германии в пяти томах в 1802–1809 годах, а в переводе на русский язык был опубликован в трех частях в 1809–1819 годах. Главной своей задачей Шлёцер считал «воссоздание истинного Нестора», то есть реконструкцию «Повести временных лет» в ее как бы «первоначальном» виде. Это была чисто источниковедческая, текстологическая задача, и таким образом Шлёцер по сути стал основоположником научного изучения русских летописей. Шлёцер не без оснований полагал, что русские летописи требуют научно-критического рассмотрения, поскольку они подвергались неоднократным изменениям и редакциям. С точки зрения современной науки задача Шлёцера по «воссозданию Нестора» кажется несколько наивной, но для того времени это был крупный шаг вперед. Научный подход к главному источнику по истории Древней Руси позволил Шлёцеру весьма презрительно отзываться о своих предшественниках и коллегах. По мнению Шлёцера, русская история до него была практически не разработана, а ученых, владевших соответствующей методикой и знавших основные иностранные языки, якобы не было. К Татищеву Шлёцер относился довольно пренебрежительно, позволяя себе некорректные высказывания типа «татищевские бредни» в отношении рассуждений Василия Никитича о древнейшей истории Европы. Стоит ли говорить, что и Иоакимовскую летопись он не признавал достоверной? Впрочем, в категорию «бредней» у него попадали и некоторые памятники, источниковедческое значение которых было оценено позднее. Так, например, этот заклятый, по определению советских историков, норманист считал скандинавские саги «глупыми выдумками» и предлагал «выбросить эти исландские бредни из всей русской древнейшей истории».

В варягах и Рюрике, вслед за Байером и Миллером, Шлёцер видел конечно же скандинавов, причем эта мысль была облечена им в самую крайнюю форму. Шлёцер писал, что «скандинавы, или норманны в пространном смысле основали русскую державу»[80], а до их прихода местные племена якобы жили без всякого управления, «подобно зверям и птицам» (в этом отношении он, видимо, опирался на известную фразу «Повести временных лет» о том, что древляне и некоторые другие восточнославянские племена жили «зверинским образом», понимая ее буквально). Таким образом, получалось, что именно норманны основали Древнерусское государство; взгляд для того времени вполне объяснимый, если считать, что государство — дело рук конкретных людей.

По поводу происхождения слова «Русь» Шлёцер высказал гипотезу о том, что оно могло восходить (через финское посредничество) к шведскому названию Рослаген. Идея о происхождении финского названия шведов от этого топонима уже фигурировала в шведской науке XVII века у выдающегося филолога Юхана Буреуса. Рослаген — часть береговой полосы шведской провинции Упланд, жители которой издавна строили корабли для морских плаваний. Таким образом, вероятный первоисточник финского обозначения шведов был найден.

Важно то, что именно Шлёцер заложил основу сопоставления сказания о призвании варягов с похожими легендами других народов, отметив ирландскую параллель — рассказ о приходе в Ирландию в IX веке трех братьев из Норвегии (впоследствии такие параллели были многократно умножены, о чем речь впереди). Шлёцер великолепно уловил и основное направление будущих околонорманистских споров и блестяще выразил их суть: «Худо понимаемая любовь к отечеству подавляет всякое критическое и беспристрастное обрабатывание истории… Если Миллеру запрещают произнести речь о варягах потому лишь, что там варяги выводятся из Швеции; если для России считают унижением то, что Рюрик, Синеус и Трувор были морскими разбойниками, то никакой прогресс в историографии невозможен». Шлёцер, конечно, не прав, называя первых русских князей «разбойниками» — как не были только разбойниками ни Эрик Рыжий, ни Кнут Великий, ни Вильгельм Завоеватель, ни другие известные деятели эпохи викингов, — но относительно норманнской «проблемы», и сейчас продолжающей будоражить некоторые общественные круги, его мнение оказалось вполне справедливым. Другое дело, что крайность Шлёцера во взглядах на происхождение Русского государства ставила под удар всю «норманистскую» аргументацию.

Серьезный и взвешенный подход к «варяжской проблеме» продемонстрировала «История государства Российского» Николая Михайловича Карамзина (1766–1826), ставшая выдающимся явлением русской науки и культуры. Она начала издаваться с 1816 года. Карамзин с большим почтением относился к трудам Байера, Миллера и Шлёцера, признавая, что для исторической науки их имена «незабвенны», и даже отослал первый том своей «Истории» на рассмотрение Шлёцеру в Гёттинген. Напротив, он чрезвычайно скептически относился к уникальным сведениям Татищева, почерпнутым из Иоакимовской летописи, отказывая ей в научном доверии (как видим, вполне справедливо). Скандинавское происхождение Рюрика и варягов Карамзин считал «неоспоримой истиной». Тщательно анализируя источники и глубоко аргументируя свои умозаключения, Карамзин выдвинул шесть «обстоятельств», доказывающих скандинавское происхождение варягов. Во-первых, это имена призванных князей и прежде всего Рюрика, хорошо известные в Скандинавии. Во-вторых, свидетельства европейских авторов, в том числе епископа Кремонского Лиутпранда (X век), которые в «русах» видели именно норманнов. В-третьих, телохранители византийских императоров в XI веке назывались «варангами», теми же «варягами» и также были норманнами. «Слово Vaere, Vara, есть древнее Готфское (то есть готское. — Е. П.) и значит союз: толпы Скандинавских витязей, отправляясь в Россию и в Грецию искать счастия, могли именовать себя Варягами в смысле союзников или товарищей. Сие нарицательное имя обратилось в собственное». В-четвертых, «русские» названия Днепровских порогов, которые сообщает Константин Багрянородный в X веке и которые «кажутся Скандинавскими: по крайней мере, не могут быть изъяснены иначе». В-пятых, это сходство древнейшего памятника русского права — Русской Правды — со скандинавскими и немецкими узаконениями. В-шестых, свидетельство Нестора, то есть «Повести временных лет», «что Варяги живут на море Балтийском к Западу и что они разных народов: Урмяне, Свие, Англяне, Готы».

Происхождение названия «Русь» Карамзин выводил из слова «Рослаген» через финское посредничество («руотси» для обозначения жителей Швеции). Подтверждение этому он находил в Бертинских анналах, сообщавших о прибытии ко двору франкского императора послов народа «Рос», которые оказались шведами[81]. Таким образом, Николай Михайлович почти полностью очертил тот круг источников, который на многие годы станет для «варяжской проблемы» основным. Однако Карамзин полагал, что какая-то часть варягов могла переселиться из Швеции в Пруссию, откуда уже потом пришла и на Русь. Тем самым он пытался объяснить известия источников XVI века (Степенной книги) о прусской прародине Рюрика. Авторитет «Истории» Карамзина был настолько велик, что его взгляды надолго определили основную линию русской историографии. Именно Карамзин счел призвание варяжских князей «началом Российской Истории». «Великие народы, — писал он, — подобно великим мужам, имеют свое младенчество и не должны его стыдиться: отечество наше, слабое, разделенное на малыя области до 862 года, по летосчислению Нестора, обязано величием своим счастливому введению Монархической власти». Начало истории русской монархии было для Карамзина одновременно и началом русской истории. Таким образом, 862 год стал в общественном сознании годом создания Русского государства.

Вслед за Карамзиным о большой роли скандинавов в древнейший период русской истории писал известный литератор Николай Алексеевич Полевой (1796–1846) в своей «Истории русского народа» (первый том вышел в 1829 году). Названием своего труда и его концепцией Полевой как бы вступал в соперничество с Карамзиным, попытавшись создать историю народа, а не правителей и политических или военных событий. Попытка эта в общем не удалась, и Полевой так и не смог выйти за рамки истории государства. Его «История», не сопоставимая с уровнем труда Карамзина, была встречена читающей публикой более чем прохладно. Между тем в исторической науке возникали и иные версии о происхождении варягов-руси, порой отличавшиеся большой оригинальностью. Например, профессор Дерптского (ныне Тартуского) университета Иоганн Филипп Густав Эверс (1781–1830) в своих работах развивал версию о хазарском происхождении варягов, не нашедшую, впрочем, поддержки среди историков.

Существенным шагом вперед в изучении «варяжского вопроса» стал вышедший в 1844–1845 годах в Петербурге на немецком языке двухтомный труд «Die Berufung der schwedischen Rodsen durch die Finnen und Slawen» («Призвание шведских росов финнами и славянами»), принадлежавший перу Ариста Аристовича Куника (1814–1899), выдающегося нумизмата, адъюнкта, а затем академика Императорской Академии наук, который в течение сорока лет служил хранителем в Императорском Эрмитаже. Среди существенных сторон исследований Куника была лингвистическая разработка проблемы. Он, в частности, предложил существенное уточнение в скандинавской этимологии слова «Русь». Название «русь» могло восходить к скандинавскому слову rodsen, имевшему значение «гребцы».

Так якобы называли себя скандинавы, отправлявшиеся на восток, в земли финских, а затем и восточнославянских племен. На финской почве это слово приобрело форму ruotsi, которым и сейчас в финском языке называют шведов (напомню, что финно-угорские племена, к которым относились и чудь, и меря, и весь, в древности населяли огромные территории на севере Руси). Затем из ruotsi возникло слово «русь», которым первоначально именовали варягов, составлявших основу дружины первых русских князей. Потом слово «русь» распространилось уже на все подвластные этим князьям племена и стало названием народа и государства. Эта версия, лингвистически весьма хорошо обоснованная, до сих пор остается одной из наиболее вероятных (хотя отношение самого Куника к ней впоследствии стало скептическим).

Куник также придавал в древнерусской истории большое значение хазарам, полагая, что летописные основатели Киева — Кий и его братья — имели хазарское происхождение (много позже эта мысль также получила развитие у некоторых историков). Важными были наблюдения Куника и над параллелями летописного рассказа о призвании князей. Он, в частности, обратил внимание на похожую легенду о прибытии саксов в Британию, которую зафиксировал немецкий автор X века Видукинд Корвейский. Поскольку находились всё новые и новые аналогии у разных народов, Куник предположил, что сказание о призвании князей является «бродячим мотивом», повторяющимся в разных преданиях Европы. Так постепенно расширялся культурный контекст летописного известия о Рюрике.

Наиболее активным сторонником «норманнской теории» в середине XIX века был Михаил Петрович Погодин (1800–1875), который вообще был очень яркой и неординарной личностью[82]. Сын крепостного крестьянина, получившего вольную, Погодин окончил Московский университет, где впоследствии был профессором, с 1835 года занимая кафедру русской истории. В 1841 году он был избран академиком Петербургской академии наук. Погодин являлся одним из крупнейших историков своего времени и прославился также как собиратель древностей, пополнивших позднее ведущие музеи и библиотеки страны. В 1856 году Погодин построил в Москве деревянный дом (так называемая «Погодинская изба») в «русском стиле», где и разместил свое уникальное «древлехранилище». Это здание сохранилось до сих пор.

В 1825 году Погодин защитил магистерскую диссертацию «О происхождении Руси», которая была опубликована отдельным изданием. В диссертации он полемизировал со взглядами известного историка и литератора, профессора Московского университета Михаила Трофимовича Каченовского, который разделял мнение Эверса о хазарском происхождении Руси (Каченовский известен также как глава так называемой «скептической школы» в русской историографии, ставившей под сомнение достоверность древних русских летописей и других источников того времени). Погодин собрал и проанализировал всевозможные письменные источники, в которых упоминались варяги-русь, и на основе этого анализа сделал вывод об их скандинавском происхождении. В этой работе был обозначен исследовательский метод Погодина, которому он оставался верен всю жизнь. Прежде чем делать какие бы то ни было исторические умозаключения, необходимо изучить максимально возможный комплекс источников по теме и только после этого на их основе строить научные теории. Иными словами, это был очень логичный источниковедческий подход — идти от частного к общему, от конкретных данных, сведений, известий к теоретическим обобщениям. Собственно ничего в этом экстраординарного нет — по идее, так и должен поступать любой исследователь. Поэтому выводы Погодина оказывались достаточно аргументированными. Вообще Погодин в своих произведениях стремился к возможно большей, даже «математической» точности и доказательности (что, правда, не всегда ему удавалось).

Вторая диссертация Погодина называлась «Нестор. Историко-критическое рассуждение о начале русских летописей» (1839; название перекликалось с главным трудом Шлёцера). Она была направлена против адептов «скептической школы», в дискуссии с которыми Погодин доказывал достоверность «Повести временных лет», подкрепляя свои доводы сведениями зарубежных источников. «Варяжская тема» была продолжена им в книгах «Норманский период русской истории» (1859) и «Древняя русская история до монгольского ига» (1871). Само название первой работы однозначно свидетельствует о взглядах автора. Собственно, Погодин и ввел в науку понятие «норманский период русской истории», который он простирал до 1054 года, то есть до смерти Ярослава Мудрого. По мнению Погодина, в этот период норманны играли ведущую роль в русской истории, по сути дела, создав Русское государство. Свое «норманистское» кредо Погодин четко и емко выразил в следующих выводах: «Варяги-русь — племя норманнское. Имя руси принадлежало этому племени. Откуда происходит имя руси — открытое поле для догадок. Где жила первоначально русь — открытое поле для догадок (точно такое же открытое поле для догадок о происхождении имени варягов)»[83].

С именем Погодина связан и второй публичный диспут по «варяжской проблеме» в истории отечественной науки. Михаил Петрович был вообще очень активным полемистом, можно сказать, настоящим борцом «исторического фронта», воспринимавшим научную дискуссию как личное дело чести. Одна из его работ даже называлась «Борьба не на живот, а на смерть с новыми историческими ересями» (1874). Впрочем, военизированная лексика была в те годы вообще характерна для исторической науки (применительно к древнерусской истории) — можно вспомнить и название книги П. Г. Буткова «Оборона Летописи русской, Несторовой, от наветов скептиков» (1840). Диспут же Погодина с Костомаровым, состоявшийся 19 марта 1860 года, напоминал скорее эффектную интеллектуальную дуэль.

Но вначале познакомимся со вторым дуэлянтом. Николай Иванович Костомаров (1817–1885), выпускник Харьковского университета, много занимался исследованиями в области украинской истории (и в частности, эпохой Богдана Хмельницкого), истории Речи Посполитой и Московского царства. Будучи профессором Киевского университета, он вместе со своими единомышленниками (среди которых был и Т. Г. Шевченко) организовал тайное общество — так называемое «Кирилло-Мефодиевское братство», участники которого разделяли идеи панславизма. В 1847 году общество было разгромлено, Костомарова, как и его товарищей, арестовали, и год он провел в Петропавловской крепости. После этого несколько лет историк прожил в Саратове, фактически в ссылке, откуда вернулся в 1856 году и вскоре стал профессором Петербургского университета. К числу самых известных его произведений относится «Русская история в жизнеописаниях главнейших ее деятелей». Особенную актуальность публичному диспуту Погодина и Костомарова придавал тот факт, что само это действо происходило незадолго до празднования 1000-летия России, отмеченного в 1862 году с большим размахом.

Поводом к дискуссии послужила статья Костомарова «Начало Руси», опубликованная в журнале «Современник» (Т. 79, кн. 1, отд. 1). Костомаров полагал, что варягов-русь «нельзя искать» ни в Скандинавии, ни у балтийских славян. Зато название «Русь» можно обнаружить в низовьях реки Неман, то есть на землях литовских племен. По мнению историка, «название Руси география удерживала за правым рукавом реки Немана» — земли по его берегу назывались Русью (Русиею), а местные жители — руссами, русью. Этот народ был литовского происхождения. А значит, славянские и финно-угорские племена «призвали к себе из жителей прибалтийского побережья (варягов) русь-литовскую (жмудь, жившую на берегах реки Руси)». Эта оригинальная «литовско-жмудская» версия вызвала отповедь Погодина. Михаил Петрович написал ответ Костомарову, приехал в Петербург и лично зачитал свой текст оппоненту в Публичной библиотеке 9 марта 1860 года: «Я считаю вас честным, добросовестным исследователем в куче шарлатанов, невежд, посредственностей и бездарностей, которые, пользуясь исключительным положением, присвоили себе на минуту авторитет в деле науки и приводят в заблуждение неопытную молодежь; вот почему я требую от вас, во имя этой науки, полной сатисфакции, то есть торжественного отступления от Жмуди, или полного отражения приведенных мною кратких доказательств, за коими я готов выдвинуть и тяжелую артиллерию. Иначе бросаю Вам перчатку и вызываю на ученый поединок. Секундантов мне не нужно, разве тени Байера, Шлёцера и Круга (академик Филипп Иванович Круг, крупный нумизмат, был известен своими работами по древнерусской истории. — Е. П.)… Без шуток, приехав на неделю в Петербург, предлагаю вам публичное рассуждение в университете, Географическом обществе, или в Академии, в присутствии лиц, принимающих живое участие в вопросе»[84]. Костомаров умел держать удар. Он принял вызов Погодина, сочтя его предложение «высокою для себя честью» и выразив готовность явиться «с оружием в руках», куда ему будет угодно. Отвечая Костомарову, Погодин подчеркивал, что главная цель диспута состоит в том, чтобы «возбудить в молодых деятелях участие к вопросу о происхождении Руси (здесь под русью подразумевается народ. — Е. П.), который… важен, особенно в наше время, когда скоро исполнится тысяча лет основанному ею государству».

Публичное «прение» происходило в Большом зале Петербургского университета 19 марта 1860 года. Диспут открыл ректор университета Петр Александрович Плетнев (1792–1866), знаменитый литератор, друг Пушкина (к нему обращено посвящение, открывающее «Евгения Онегина»). Вначале слово взял Погодин, который привел доказательства скандинавского происхождения варягов-руси, а затем зачитал свое письмо Костомарову. В своем выступлении Погодин привел также обзор различных мнений историков о происхождении руси, перечислив с десяток версий. При этом его речь была облечена в живую, очень интересную, полемическую форму. Костомаров отвечал столь же живо и решительно. Вскоре диспут превратился в энергичный диалог, настоящую словесную дуэль, сопровождавшуюся смехом, шумом и аплодисментами публики. «Словом, публика была велика и обильна, а порядка в ней не было», — писали в прессе, перефразируя знаменитые слова летописи. Особенно горячо студенты поддерживали Костомарова, который приписывал это, впрочем, не столько силе своего убеждения, сколько желанию молодежи идти наперекор устоявшимся догмам. В общем диспут закончился ничем — каждый из оппонентов, разумеется, остался при своем мнении, но вопрос об истоках Руси вновь оказался в центре общественного внимания. Князь Петр Андреевич Вяземский остроумно подвел итог этому мероприятию: «Прежде мы не знали, куда идем, а теперь не знаем и откуда».

«Литовская версия» Костомарова осталась в науке лишь кратковременным, хотя и ярким эпизодом. Она не нашла сторонников в исторических кругах. Сам же Николай Иванович называл рассказ о призвании варяжских князей «басней» и даже не включил в свою популярную «Историю в жизнеописаниях» ни одного деятеля начального периода древнерусской истории до Владимира Святого.

В 1876 году по «норманской теории» прогремел залп сразу из трех орудий. Наиболее мощным по своему содержанию был труд Степана Александровича Гедеонова (1816–1878) «Варяги и Русь» (1876). Сын директора императорских театров, почетный член Петербургской академии наук, Гедеонов с 1863 года служил директором Императорского Эрмитажа (то есть был коллегой по службе Куника). Ему, в частности, принадлежит заслуга приобретения для музея коллекции античных ваз, скульптур и других предметов, собранной маркизом Кампана (из этого собрания в Эрмитаж поступили огромная римская статуя Юпитера и знаменитая гидрия «Царица ваз» из Южной Италии). В результате заграничных поездок Гедеонова Эрмитаж приобрел также «Мадонну Литту» Леонардо да Винчи и «Мадонну Конестабиле» Рафаэля (находилась у императрицы Марии Александровны до ее смерти, после чего передана в музей). Книга Гедеонова «Варяги и Русь» была задумана им еще в 1846 году, а в 1862–1863 годах в «Записках Императорской Академии наук» увидел свет ее первый вариант под названием «Отрывки из исследований о варяжском вопросе», который был удостоен Уваровской премии Академии наук. Книга представляла собой новый вариант этой работы, измененный и дополненный автором.

Гедеонов выступил против «норманской системы происхождения руси», подробно разбирая аргументы ее сторонников и противопоставляя ей «балтийско-славянскую» теорию. «Как русский язык, русское право и религия, так и народные обычаи, действия первых князей, военное дело, торговля и пр., — по мысли Гедеонова, — совершенно свободны от влияния норманского». Норманнов он вообще считал «случайным элементом» в русской истории, а название «варяги» возводил к древневерхненемецкому wari, wehr — «оборона, оружие», с добавлением суффикса ang, апк, то есть «варяг» — это «ратник» в языке балтийских славян. От них это слово перешло к славянам восточным: «Под этим названием стали они разуметь всех вообще балтийских пиратов» — как скандинавов, так и славян. Однако варяги Рюрика были, по мнению Гедеонова, вендами, то есть балтийскими славянами, что якобы доказывают и имена первых князей. Имя «Рюрик» «для шведского конунга, — писал Гедеонов, — так же странно и необычайно, как для русского князя имена Казимира или Прибислава» (в этом он как раз ошибался). «Рюрика» Гедеонов объяснял из этнонима «рерики» (reregi), то есть «соколы» (слав , raroh, rarog), как называли западные авторы ободритов, главным городом которых был Рерик. Следовательно, «Рюрик», то есть «сокол», было прозвищем вендского князя. Имя «Синеус» Гедеонов объяснял из славянского слова «синий»: Синеслав или Синослав могло превратиться у западных славян в Синеуш или Синуш, откуда древнерусское «Синеус». «Трувор» — это гипотетическое западнославянское имя «Трубор». «Олег» (а значит, и «Ольга» — женская форма имени «Олег») — это вендское имя «Ольгость» (Wolhost), то есть «великий гость». «Игорь» — западнославянское «Инго» с восточнославянским окончанием «-орь». Подобным же образом Гедеонов объяснял и другие варяжские имена русской летописи. Следы вендского начала он находил в языке, праве, религии и обычаях Древней Руси. Само слово «Русь» он также считал славянским, возводя его корень к слову «река» (названия Волга — Ра/Рось, Неман — Рось/Русь, Рось — приток Днепра, Русса в Новгородской земле и мн. др.). Таким образом, русь оказывалась автохтонным, местным, восточнославянским населением, а варяги — западнославянскими вендами-ободритами.

Работа Гедеонова имела большое значение — его подробный разбор сведений различных источников и выявление слабых мест в доводах оппонентов продемонстрировали те вопросы, которые требовали дальнейшего исследования и, следовательно, стимулировали развитие научной мысли. Гедеонов показал всю сложность «варяжской проблемы», но его лингвистические изыскания выглядели крайне примитивными, а значит, и малоубедительными. Дилетантизм автора в вопросах языкознания приводил к вольным интерпретациям названий и имен. И хотя объем привлеченного им к исследованию материала впечатляет, выводы Гедеонова оказались с научной точки зрения далеко не безупречны.

Другим активным антинорманистом того времени был Дмитрий Иванович Иловайский (1832–1920), по гимназическим учебникам которого училось не одно поколение русских школьников (только его пособие по русской истории для средней школы переиздавалось более сорока раз). Иловайский придерживался крайне правых, консервативных убеждений, состоял членом Союза русского народа. Свои взгляды на раннюю историю Руси он изложил в книге «Разыскания о начале Руси» (1876). Русь он считал наименованием восточнославянского племени Среднего Поднепровья, то есть полян, и производил это слово от названия роксолан, якобы сохранившегося до древнерусских времен. Государство в Приднепровье, по мнению Иловайского, существовало еще до прихода варягов. Под варягами он подразумевал норманнов, но летописный рассказ о призвании варяжских князей считал «сказкой», созданной летописцем по образцу более поздней новгородской традиции приглашения князя на престол. Влияние скандинавов Иловайский признавал незначительным, в том числе и в силу неразвитости скандинавского общества того времени: «Не из бедной, полудикой Скандинавии проникали тогда в Россию семена цивилизации, а разве наоборот, из Руси в Скандинавию». Понятно, что такой «патриотический» взгляд на русскую историю считался наиболее подходящим для воспитания юношества.

Третьей антинорманской работой, опубликованной все в том же 1876 году, была первая часть «Истории русской жизни с древнейших времен» Ивана Егоровича Забелина (1820–1908), непревзойденного знатока русских древностей и особенно эпохи Московского царства. Забелин был одним из основателей Исторического музея в Москве, в 1892 году он стал почетным членом Академии наук. Варягов Забелин считал балтийскими славянами, сближая это слово с названием «вагры», а название «Русь» связывал с Ругией, областью между реками Одером и Травою. При этом он относил начало истории славянской руси еще к позднеантичным временам.

Традиционных взглядов на варягов-русов придерживался Сергей Михайлович Соловьев (1820–1879), один из крупнейших российских историков, обессмертивший свое имя фундаментальной «Историей России» в 29 томах; первый ее том увидел свет в 1851 году. То, что варяги были скандинавами, для Соловьева представлялось несомненным: «варяги летописца суть скандинавы», на очевидных сообщениях «Повести временных лет» «основывается мнение о скандинавском происхождении варягов-руси, и основывается крепко; вот почему это мнение древнейшее, древнейшее в науке, древнейшее в народе». «Свидетельство русского летописца подтверждается свидетельствами иностранными… Подле этого мнения, основанного на очевидности, некоторые хотели и хотят дать место предположению, что князья варяго-русские и дружина их были происхождения славянского, и указывают преимущественно на Поморье (Померанию) как на место, откуда мог быть вызван Рюрик с братьями; но для чего нужно подобное предположение в науке? Существуют ли в нашей древней истории такие явления, которых никак нельзя объяснить без него? Таких явлений мы не видим. Скажут: славяне должны были обратиться к своим же славянам, не могли призывать чужих, но имеет ли право историк настоящие понятия о национальности приписывать предкам нашим IX века? Мы видим, что племена германское и славянское, чем ближе к языческой древности, тем сходнее между собою в понятиях религиозных, нравах, обычаях; история не провела еще между ними резких разграничивающих линий, их национальности еще не выработались, а потому не могло быть и сильных национальных отвращений… С другой стороны, с варягами скандинавскими у наших северных славян была связь издавна; издавна были они знакомы друг с другом. Наконец, если бы новгородцы и кривичи, по нашим настоящим понятиям, непременно хотели иметь своим князем славянина, то не надобно забывать, что в союзе с ними были племена финские, у которых не могло быть этого желания». Действительно, с точки зрения науки (а не идеологии) для Соловьева оставалось непонятным существование «славянской» гипотезы. Очень важная мысль состоит и в недопустимости приписывать современные представления о национальности далекому прошлому.

«Сличив различные толкования ученых, — отмечает Соловьев далее, рассуждая о значении названий «варяги» и «русь», — можно вывести верное заключение, что под именем варягов разумелись дружины, составленные из людей, волею или неволею покинувших свое отечество и принужденных искать счастья на морях или в странах чуждых; это название, как видно, образовалось на западе, у племен германских; на востоке у племен славянских, финских, греков и арабов таким же общим названием для подобных дружин было русь (рось), означая, как видно, людей-мореплавателей, приходящих на кораблях, морем, входящих по рекам внутрь стран, живущих по берегам морским. Прибавим сюда, что название "русь" было гораздо более распространено на юге, чем на севере, и что, по всей вероятности, русь на берегах Черного моря была известна прежде половины IX века, прежде прибытия Рюрика с братьями».

Между тем влияние варягов было не слишком значительно: «Кроме греков, новорожденная Русь находится в тесной связи, в беспрестанных сношениях с другим европейским народом — с норманнами: от них пришли первые князья, норманны составляли главным образом первоначальную дружину, беспрестанно являлись при дворе наших князей, как наемники участвовали почти во всех походах — каково же было их влияние? Оказывается, что оно было незначительно. Норманны не были господствующим племенем, они только служили князьям туземных племен; многие служили только временно; те же, которые оставались в Руси навсегда, по своей численной незначительности быстро сливались с туземцами, тем более что в своем народном быте не находили препятствий к этому слиянию. Таким образом, при начале русского общества не может быть речи о господстве норманнов, о норманнском периоде». Как видим, в этом выводе Соловьев не соглашался с Погодиным. «Но если влияние норманнской народности было незначительно, если, по признанию самых сильных защитников норманнства, влияние варягов было более наружное, если такое наружное влияние могли одинаково оказать и дружины славян поморских, столько же храбрые и предприимчивые, как и дружины скандинавские, то ясно, что вопрос о национальности варягов-руси теряет свою важность в нашей истории», — заключал исследователь. Соловьев тем самым занимал совершенно верную позицию, выводя «варяжскую проблему» из эпицентра идеологического фронта русской истории. К версии же Гедеонова он относился отрицательно. Вот его оценка «славянской гипотезы»: «Недавно г-н Гедеонов снова поднял вопрос о славянском происхождении варягов-руси… Исследования его замечательны своею отрицательною стороною, где он опровергает некоторые мнения ученых, держащихся скандинавского происхождения варягов-руси; но положительная сторона исследования не представляет ничего, на чем бы можно было остановиться… То же должно сказать и об исследованиях г-на Иловайского».

Призвание же варяжских князей Соловьев расценивал как событие значительного масштаба для русской истории. Князья призывались «для установления наряда внутреннего» — именно так понимает это слово летописи Соловьев. «Какое значение имеет призвание Рюрика в нашей истории?» — задается он вопросом. И дает на него ответ: «Призвание первых князей имеет великое значение в нашей истории, есть событие всероссийское, и с него справедливо начинают русскую историю. Главное, начальное явление в основании государства — это соединение разрозненных племен чрез появление среди них сосредоточивающего начала, власти. Северные племена, славянские и финские, соединились и призвали к себе это сосредоточивающее начало, эту власть», которая затем объединила и все остальные племена[85]. Как историк так называемой «государственной школы», Соловьев именно в государстве видел одно из центральных звеньев исторического процесса. Его трезвый, научный взгляд на «норманскую проблему» позволил наконец вывести ее за рамки политических спекуляций и открыл пути для сугубо научного решения этого вопроса. Однако впоследствии историческая наука еще не раз в этом отношении «откатывалась назад».

Поворотным моментом в истории «варяжской темы» стала книга знаменитого датского ученого-лингвиста и историка, профессора Копенгагенского университета Вильгельма Томсена (1848–1927). В том же 1876 году, когда была опубликована книга Гедеонова, Томсен прочитал в Оксфордском университете три лекции на тему «Отношения Древней Руси и Скандинавии и происхождение Русского государства», которые были изданы в нескольких странах, а в 1891 году вышли в русском переводе отдельной книгой под названием «Начало Русского государства»[86]. Этот труд в комплексной, обобщенной форме представил квинтэссенцию «норманской теории», которая нашла в нем свое законченное, можно сказать, «классическое» воплощение. Характерной особенностью работы Томсена была ее лингвистическая составляющая. Его лингвистические наблюдения и выводы не утратили своего значения до сих пор. В начале лекций Томсен нарисовал широкую панораму тех племен, которые населяли Восточно-Европейскую равнину накануне образования Древнерусского государства, особо остановившись на происхождении и ранней истории славянства. Летописный рассказ о призвании варягов Томсен назвал «младенчески простодушным повествованием Нестора о начале русского государства», тем не менее признав достоверность его основы. Остановился он и на историографических спорах вокруг «норманнской проблемы». Среди «антинорманистов» Томсен особо выделил Гедеонова: «Я называю здесь лишь одного писателя из лагеря антинорманнистов, сочинение которого, по крайней мере, производит впечатление серьезной обдуманности и больших познаний, — С. Гедеонова. Громадное же большинство сочинений других антинорманнистов не может даже иметь притязаний на признание их научными: истинно научный метод то и дело уступает место самым шатким и произвольным фантазиям, внушенным, очевидно, более нерассуждающим национальным фанатизмом, чем серьезным стремлением найти истину. Всякий беспристрастный читатель выносит из чтения подобных трактатов такое впечатление, что в данном случае дело сводится к одному — какой бы то ни было ценой устранить неприятный факт основания русского государства при помощи чужеземного княжеского рода, как будто подобное обстоятельство может заключать в себе что-нибудь оскорбительное для великой нации… Следует признать, что критицизм антинорманнистов пролил новый свет на некоторые частности вопроса; но главная сущность дела осталась совершенно нетронутой, и в своих основаниях теория скандинавского происхождения Руси не поколеблена ни на волос».

Томсен дал блестящий обзор иностранных (византийских, арабских и латиноязычных) источников, в которых упоминаются варяги и русь. Относительно происхождения названия «русь» он соглашался с тем, что в его основе лежит древний шведский корень со значением «гребля» или «плавание». В этом отношении Томсен развивал гипотезу Куника: «Весьма вероятным является предположение, что шведы, жившие на морском берегу (Финского залива. — Е. П.) и ездившие на противоположный его берег, очень рано могли назвать себя — не в смысле определения народности, а по своим занятиям и образу жизни — roPs-menn или roPs-karlar, или как-нибудь в этом роде, т. е. гребцами, мореплавателями». В основе слова «варяг», согласно Томсену, лежал корень var, означавший «защиту», «покровительство»; варяг, таким образом, — «человек, положение которого обеспечено по договору, находящийся под особым покровительством». Также Томсен определил ряд слов древнерусского языка, имеющих скандинавскую этимологию. Всего их набралось 13, в том числе гридь, тиун, кнут, лавка, ларь, скот, стяг, якорь. Важной частью работы Томсена было объяснение около сотни имен, известных в Древней Руси, преимущественно из древнескандинавского языка. Приведу заключительный пассаж всей книги:

«Мы видели, что, по древнему русскому преданию, единодушно подтверждаемому также множеством других разнородных свидетельств, заложение первых основ русского государственного строя является делом скандинавов; что под именем руси у народов Востока разумелись в древние времена норманны; серьезная и добросовестная критика никогда не будет в состоянии опровергнуть этого факта. Норманны заложили основание, на котором природные славяне возвели исполинское здание, и из незаметно малого зерна, посеянного пришельцами с Севера, развилось одно из величайших государств, когда-либо существовавших в мире».

На рубеже XIX–XX веков острота дискуссий по «варяжскому вопросу» стала спадать. Серьезное научное изучение проблемы, внимание к археологическим данным, к исследованию летописей, расширение круга источников и применение комплексных методов на стыке истории, текстологии, лингвистики и археологии позволили более глубоко и детально проработать имеющийся материал, а само развитие исторической науки открыло возможность уйти от примитивного представления о жесткой взаимосвязи начала династии и начала государства, от «опрокидывания» современных этнических представлений в далекое прошлое. Конечно, в рамках «норманизма» также появлялись крайние позиции, абсолютизировавшие роль и участие норманнов в начальный период русской истории, но такие взгляды объективной наукой всегда корректировались, и взвешенные подходы к оценке варяжского влияния становились постепенно преобладающими.

Археология, на протяжении XX века давшая самый значительный объем источников подревней истории Руси, стала играть всё более заметную роль. Ей также были не чужды определенные «перехлесты» — особенно на первых порах изучения темы. Так, большую роль в археологическом плане сыграла монография шведского ученого Туре Арне (1879–1965) «La Suede et l'Orient» («Швеция и Восток»), имевшая подзаголовок «Археологические этюды о связях Швеции и Востока в эпоху викингов». Она увидела свет в Упсале в 1914 году; в ней на основе археологических находок автор выдвинул теорию о норманнской колонизации Руси. В 1917 году в Стокгольме из печати вышел сборник статей Арне, посвященных истории русско-шведских культурных связей. Он назывался «Det stora Svitjod» («Великая Швеция»). Под этим условным наименованием, известным по скандинавским сагам[87], Арне подразумевал и Киевскую Русь, то есть весь тот ареал, на который распространялось влияние норманнов. Даже русский эпос (былины), по мнению Арне, в основе своей являлся скандинавским. Ученик Арне археолог Хольгер Арбман (1904–1968) продолжил исследования скандинавских археологических древностей эпохи викингов, в том числе и на территории Руси[88].

Под влиянием работы Арне рассматривал начальную русскую историю и такой замечательный знаток древнерусских летописей, филолог и историк, как Алексей Александрович Шахматов (1864–1920), уже упоминавшийся ранее. По его мнению, на Русь прибывали настоящие «полчища скандинавов», которые состояли из двух колонизационных потоков. Первые норманны (шведы), прибывавшие в Восточную Европу еще с VIII века и сыгравшие большую роль в образовании Русского государства, именовались русью, а второй, более поздний поток скандинавских пришельцев назывался варягами. Именно это слово и было зафиксировано в «Повести временных лет» применительно к скандинавам и «первой волны».

Между тем находки некоторых археологических памятников присутствия норманнов на Руси (такие, как рунические надписи) были тогда еще весьма незначительны, что вызывало недоумение одного из основателей отечественной скандинавистики профессора Петербургского университета Федора Александровича Брауна (1862–1942, с 1920 года — в эмиграции, где стал профессором Лейпцигского университета). Кстати, именно он ввел в научный оборот первую скандинавскую руническую надпись, найденную на территории Древней Руси, — знаменитый мемориальный камень с острова Березань в устье Днепра, обнаруженный в 1905 году (надпись на нем датируется второй половиной XI века). Уже в эмиграции Браун опубликовал одну из лучших своих работ «Варяги и Русь» (Беседа. 1925, № 6/7). Ученики и последователи Брауна внесли существенный вклад в исследование русско-скандинавских отношений начальной поры. Так, Карл Федорович Тиандер (1873–1938), профессор Петербургского университета, в своих «Датско-русских исследованиях» (1915) собрал значительный свод сказаний о приходе братьев со своим племенем на новую землю — близких по содержанию летописной легенде, в разных культурных традициях. На основе их сопоставления он выявил определенную общность мотивов и причислил рассказ «Повести временных лет» о варяжских князьях к типу «переселенческих сказаний». Тот же мотив, по его мнению, нашел отражение и в некоторых других летописных известиях (о Кие и его братьях, об Аскольде и Дире). А выдающийся скандинавист Елена Александровна Рыдзевская (1890–1941, умерла в блокадном Ленинграде) провела масштабное сопоставление преданий «Повести» с мотивами скандинавских саг — это исследование было опубликовано спустя три десятилетия после ее смерти[89].

Подобные научные разыскания продолжались русскими историками и в эмиграции. Существенное значение имеют, например, статья Владимира Алексеевича Мошина (1894–1987) «Варяго-русский вопрос», опубликованная в Праге в 1931 году, автор которой дает подробнейший разбор истории изучения этой темы, классифицируя все гипотезы, и работа Александра Львовича Погодина (1872–1947) «Варяги и Русь», увидевшая свет в седьмом выпуске «Записок Русского научного института в Белграде» в 1932 году. В 1934 году в датском Орхусе была опубликована известная книга датского ученого Адольфа Стендер-Петерсена (1893–1963) «Die Varagersage als Quelle der altrussischen Chronik» («Варяжская сага как источник древнерусской летописи»). Самого Стендер-Петерсена в советские годы причисляли к реакционным норманистам. Главным его «прегрешением» было то, что он высказал предположение о скандинавских источниках летописных сказаний о первых русских князьях.

Наконец, явлением зарубежной исторической науки, причем науки русской эмиграции, стала серия книг Георгия Владимировича Вернадского (1887–1973), сына великого ученого Владимира Ивановича Вернадского. Вернадский-младший после революции эмигрировал и стал профессором русской истории Йельского университета. Свой взгляд на древнюю русскую историю он изложил в книгах «Ancient Russia» («Древняя Русь») (1943), которая стала первой книгой многотомного проекта «История России», и «The Origins of Russia» («Истоки Руси») (1959)[90]. Теория Вернадского отличалась своеобразием. В книге «Древняя Русь» он нарисовал широкую картину истории народов, населявших территорию будущей Руси, с древнейших времен. По его предположению, название «рос/русь» произошло из иранских языков. В этом отношении Вернадский как бы развивал идеи Ломоносова и отчасти Гедеонова (приводя примеры древних названий рек с тем же корнем). «Сарматские племена аорсы и роксоланы распространились уже во втором веке до н. э. по территории Волги, Дона, Донца, Днепра. Имена этих племен могут быть выведены из иранских слов ors или uors ("белый") и rukhs ("светлый"). Возможно, некоторые реки в районе распространения этих племен должны были стать известны под племенными именами поселенцев. Однако возможность двойного происхождения этих имен не следует упускать из виду. Иранское племенное имя могло быть рационализировано местными славянами с помощью их собственного языка (рос от росб)».

Вернадский полагал, что в IV–VII веках в приазовских землях существовал симбиоз славян (антов) и иранцев (алан), общим наименованием которых было «асы». «Некоторые из асских кланов, а среди них и те, что жили в Приазовье, были известны, по крайней мере, с IV века как рухс-асы ("светлые асы"), или роксоланы, или рокасы (рогасы)… Таким образом, росы (русь, рось), чье имя по прошествии времени было присвоено пришельцам из Скандинавии, первоначально были ирано-славянским племенем». Уже в первой половине VIII века началось проникновение на территорию будущей Руси скандинавов (норманнов), называвшихся на Руси варягами. При этом первой волной скандинавского потока были шведы. По мнению Вернадского, они довольно быстро добрались до Дона и Азовского моря, где, установив контроль над рухс-асами, приняли их имя. Отсюда якобы происходит название «асы» (верховные божества) в скандинавской мифологии, прародина которых, по сообщениям «Саги об Инглингах» и «Младшей Эдды», записанных в начале XIII века, находилась в Азии, к востоку от Дона. Главный город в этой земле назывался Асгард, и оттуда асы переселились в Скандинавию. Так скандинавские мифологические представления (хотя на самом деле сопоставление асов с Азией носит явно вторичный, искусственный характер[91]), по мысли Вернадского, оказались отражающими далекую историческую действительность. По его мнению, в конце 730-х годов в Приазовье сформировался Русский каганат, ведущая роль в котором поначалу принадлежала норманнам: «Отряд шведов, контролировавший местные племена асов и рухс-асов (русь), видимо, не был многочисленным, и постепенно шведы не только смешались со своими вассалами, но и приняли их название и сами стали известны сначала как асы, а затем как русь». Позже, на рубеже VIII–IX веков, земли Русского каганата попали под власть хазар и мадьяр (угров), что отразилось, в частности, в именах легендарных основателей Киева.

Следующая волна варягов, пришедших с Рюриком, состояла из датчан (данов). Русь «Повести временных лет» следует, по мысли Вернадского, идентифицировать с датчанами, что подтверждается и возможностью отождествления летописного Рюрика с ютландским конунгом Рориком, имевшим владения во Фрисландии (об этом отождествлении см. далее). Название «русь» применительно к Рюрику и его соплеменникам Вернадский выводит из топонима «Рустринген»: так называлась область, бывшая леном Рюрика. Таким образом, существовало две Руси — «старая шведская русь Русского каганата и новая фрисландская русь Рюрика»[92]. Затем Олег, представитель третьего потока скандинавов, уже норвежцев, объединил Северную и Южную Русь в одно государство.

Эта теория, которая совмещала целый ряд историографических версий — и иранское происхождение «руси», и роксолан, и Русский каганат в Приазовье, и скандинавских асов, и хазарские имена основателей Киева, и норманнов-варягов, и Рорика Фрисландского, — высказанных ранее разными учеными, начиная с XVIII века выглядит столь же остроумной, сколь и неправдоподобной. Не говоря уже об искусственности многих лингвистических построений, следует признать, что никаких данных о проникновении скандинавов на юг Руси в VIII веке не имеется. Столь же сомнительны и попытки объяснить происхождение наименований «русь» и «асы» от роксолан, Азии и тем более Рустрингена. Иранское влияние на древнерусскую культуру действительно нельзя недооценивать, однако прямую связь между древнерусской Русью и сарматскими племенами Причерноморья установить затруднительно. Всё это делает теорию Вернадского, хотя и чрезвычайно заманчивую, маловероятной. Тем не менее отдельные ее положения не лишены оснований. Стоит ли говорить, что труды Вернадского, где, помимо скандинавского влияния на раннюю историю Руси (да еще и с начала VIII века!), признается также влияние иранское, хазарское и мадьярское, вызвали крайне негативную реакцию у советских историков.

В советский период отношение к «норманской проблеме» было скептическим, хотя и с некоторыми колебаниями. Главная идея заключалась в том, что скандинавы сыграли очень незначительную роль в начальной русской истории, не оставив в ней никакого заметного следа. Образование же самого Древнерусского государства, в соответствии с марксистской концепцией, объявлялось результатом социально-экономического развития восточных славян, осуществивших эту историческую «задачу» без всякой посторонней помощи. Понятно, что и в «норманизме» уже к началу XX века никто не приписывал норманнам создание русской государственности — вопрос об этнической принадлежности варягов и происхождении первых князей не связывался напрямую с проблемой возникновения Древнерусского государства, как это было во времена Шлёцера. Развитие исторической науки, этнологии и социальной антропологии показало всю сложность процесса складывания государственности, которая не возникает одномоментно, в результате деятельности каких-то определенных внешних сил. Но официальная советская историография представляла норманизм именно таким, каким он был в период своего формирования, клеймя имена «ученых немцев» — пресловутой триады Байера, Миллера и Шлёцера.

В первые десятилетия советского периода этот полемический накал еще не проявлялся столь явственно. Так, видный историк, академик Борис Дмитриевич Греков (1882–1953), который собственно и канонизировал в исторической науке идею о феодальном характере Древней Руси, считал варягов «лишь эпизодом в истории общества, создавшего Киевское государство»[93]. Этот эпизод приобрел особенную значимость в то время, когда от большевистского интернационализма маятник официальной идеологии качнулся в сторону государственного патриотизма, а затем отстаивания национальных приоритетов и борьбы с иностранным влиянием — «космополитизмом» и так называемым «низкопоклонством перед Западом». Этот поворот наметился в конце 1930-х годов и по времени совпал с масштабным витком политических репрессий. Наивысшего же подъема «государственный патриотизм» сталинского образца достиг в послевоенный период на волне победы в Великой Отечественной войне и превращения СССР в ведущую мировую державу. Относительно «норманнской теории» ситуацию усугубило и то, что вульгарную мысль о создании Русского государства варягами-скандинавами (то есть, по сути, древними германцами) использовала в своих целях нацистская пропаганда. В конце 1940-х годов «норманнская теория» стала для историков настоящим жупелом, приравниваясь почти что к государственной измене.

Ярким примером такого подхода может служить публичная лекция видного историка, ленинградского профессора Владимира Васильевича Мавродина (1908–1987), прочитанная в 1949 году и тогда же опубликованная отдельным изданием. Приведу лишь некоторые наиболее характерные пассажи:

«Одним из орудий в руках мировой реакции, возглавляемой Уолл-Стритом[94], на которое она возлагает большие надежды в своей "холодной войне" против Советского Союза, является проповедь буржуазного космополитизма… Идеи космополитизма враждебны самой идеологии советского человека. Они находятся в коренном противоречии с чувством советского патриотизма, присущим нашим людям, чувством, воспитываемым партией большевиков и великим Сталиным, с чувством пролетарского интернационализма. Представители "мозгового треста" Уолл-Стрита, продажные "ученые" всех рангов и мастей, вполне естественно, сочетают идеологию космополитизма с расистскими "теориями", прилежно развиваемыми ими в духе Геббельса — Розенберга… Естественно, что "ученые" прислужники мировой реакции стремятся во что бы то ни стало опорочить, очернить историческое прошлое русского народа, принизить значение русской культуры на всех этапах ее развития. Они же "отказывают" русскому народу в инициативе создания своего государства…. Эта идеология тем более вредна и опасна, что в старой русской дворянской и буржуазной исторической науке ходила и имела много сторонников тенденциозная, антинаучная, лживая "норманская теория". Эта "теория" перекликается с реакционной идеологией космополитизма и имеет сейчас много сторонников в лице "неонорманистов" США, Англии, Франции, Швеции… Тысячелетней давности предание о "призвании варягов" Рюрика, Синеуса и Трувора "из-за моря", которое давным-давно следовало сдать в архив вместе с преданием об Адаме, Еве и змие-искусителе, всемирном потопе, Ное и его сыновьях, возрождается зарубежными буржуазными историками для того, чтобы послужить орудием в борьбе реакционных кругов с нашим мировоззрением, нашей идеологией. Нужно ли после этого говорить о том, что проблема борьбы с норманизмом и норманской теорией, с ее пережитками и остатками, не снята с повестки дня, а является одной из важнейших задач советской исторической науки!»

Рассуждая далее в том же духе, Мавродин отмечает, впрочем, что советская историческая наука не может вести борьбу с норманизмом «теми методами и приемами, которыми пользовались "варягоборцы" XIX века, времен Венелина и Забелина, Иловайского и Гедеонова», поскольку «базируется на научном познании законов человеческого общества, на базе исторического материализма… Это не те "методы", которыми в свое время пользовались Венелин, Надеждин, Забелин. Лингвистические упражнения Венелина, равным образом, как и недалеко от него ушедшего Забелина, для современной лингвистики неприемлемы, как неприемлема критика исторических текстов времени Иловайского для современных советских исследователей. Советская историческая наука, приемля лучшие стороны антинорманистов, по-новому решает так называемую "норманскую проблему", выступая во всеоружии теоретических обобщений и приемов подлинно научного анализа различного рода источников». Далее основатели «издевательской норманской теории» буквально третируются как «немецкая свора» (как не вспомнить здесь пресловутых «псов-рыцарей» Маркса!), проникшая во времена «бироновщины» в Петербургскую академию наук. Нет нужды перечислять все бранные эпитеты, которыми Мавродин осыпает своих научных предшественников, — приведенных отрывков достаточно, чтобы понять, в какой обстановке рождался «антинорманизм» советской эпохи, когда идеология вновь стала определять картину далекого прошлого[95].

Что же предлагалось взамен? На вооружение была взята фраза Шахматова о том, что «рукою летописца управляли мирские страсти и политические интересы», которая была возведена в абсолют и донельзя вульгаризирована. Рассказ летописи о «призвании варягов» объявили «легендой, которая, хотя и включает в себя некоторые исторические черты, но, тем не менее, является лишь тенденциозным сочинительством летописцев», а начало русской государственности было отнесено к VI–VII векам. И хотя впоследствии эта точка зрения корректировалась, общее направление официальной исторической науки советской поры было неизменным. В школьных учебниках по истории СССР образование Древнерусского государства датировалось IX веком, однако о Рюрике и варягах не говорилось ни слова.

Борьба с «реакционным норманизмом» доходила до того, что варягов представляли разбойниками, а династию русских князей объявляли славянской (!). «Тень Рюрика, как и всякая нежить, только мешает живой работе», — писал известный археолог С. П. Толстов, прославившийся раскопками древнего Хорезма[96]. Ведущая роль в формировании официального взгляда на «варяжский вопрос» в советской исторической науке следующих десятилетий принадлежала академику Борису Александровичу Рыбакову (1908–2001). Он был крупным историком, автором многих фундаментальных монографий, занимавшим при этом важные административные посты в научном сообществе. Величина этой фигуры во многом определяла и общий «мейнстрим» во взглядах на происхождение Руси. Именно Борис Александрович популяризировал идею о происхождении слова «русь» от гидронима «Рось» — названия одного из притоков Днепра. Именно в Поднепровье, по его мнению, и началось образование русской государственности, и центром этого процесса являлось племя полян: «Племя росов, или русов, было частью славянского массива в первые века нашей эры. Имя росов связано с рекой Росью, притоком Среднего Днепра. Первым свидетельством о росах можно условно считать рассказ Иордана о росомонах, враждовавших с Германарихом готским. Обе формы ("рос" и "рус") сосуществовали одновременно. В летописях преобладает форма "русь", но в источниках одновременно применялась и форма "рось"… В VI–VII вв. в Среднем Поднепровье сложился мощный союз славянских племен. Иноземцы называли его "Рос" или "Рус"… К середине X в. Русью стали называть как все восточнославянские земли, платившие дань Руси, так и наемные отряды варягов, принимавшие участие в делах Руси». Как видим, этот взгляд не слишком отличается от предшествующего. Важной фигурой в ранней истории полян Б. А. Рыбаков считал князя Кия, время деятельности которого относил к концу V — первой трети VI века, то есть даже к доюстиниановой эпохе. Рассказ «Повести временных лет» о князе Кие Рыбаков считал достоверным (в отличие от рассказа о Рюрике). Апофеозом искусственного удревнения Киева и Киевского княжества стало помпезное празднование 1500-летия основания города в 1982 году. Впрочем, традиция таких псевдоисторических празднований мифических юбилеев городов возрождается и в современной России.

Рассказ о призвании варягов Рыбаков считал местной Новгородско-ладожской легендой, которая попала в «Повесть временных лет» на последнем этапе ее «формирования», когда в 1118 году была осуществлена новая редакция летописи при дворе сына Владимира Мономаха Мстислава Великого (женатого на шведской принцессе Христине и «всеми корнями» связанного с Новгородом и севером Европы). Впрочем, историчность Рюрика и само призвание князя Рыбаков полагал вполне возможным: «Желая защитить себя от ничем не регламентированных варяжских поборов, население северных земель могло пригласить одного из конунгов на правах князя с тем, чтобы он охранял его от других варяжских отрядов… Рюрик, в котором некоторые исследователи видят Рюрика Ютландского, был бы подходящей фигурой для этой цели, так как происходил из самого отдаленного угла Западной Балтики и был чужаком для варягов из Южной Швеции, расположенных ближе к чуди и восточным славянам». А вот братьев Рюрика Рыбаков считал «русским переводом шведских слов» «свой род» и «верная дружина», также широко распространив эту версию. В целом же, по мнению ученого, варяги-«находники» не сыграли существенной роли в становлении русской государственности[97].

Б. А. Рыбаков, хотя и относил начало Руси к VI–VII векам, все же признавал варягов скандинавами. Но продолжала существовать и старая антинорманистская версия, считавшая варягов балтийскими славянами. Эта гипотеза, казалось бы, давно отвергнутая наукой по причине своей несостоятельности, возродилась в 1960-х годах, но не пользовалась почти никакой поддержкой в научной среде, и ее разделяли лишь единичные исследователи, например, Вадим Борисович Вилинбахов (1924–1982). В начале 1970-х годов с оригинальной трактовкой «варяжского вопроса» выступил профессор Аполлон Григорьевич Кузьмин (1928–2004). Насчитав на карте европейского Средневековья чуть ли не десяток разных «Русий» (в Южной и Восточной Прибалтике, Прикарпатье, Причерноморье, на Дунае и т. д.), Кузьмин усматривал прототип названия «Русь» в названии острова Рюген (у южного побережья Балтийского моря) и наименовании его жителей ругами. Там же, на южном побережье Балтики, Кузьмин локализовывал и варягов, однако считал их не славянами, а славянизированными кельтами (!). По мнению Кузьмина, кельтский субстрат на этой территории был очень значительным, как и во многих других регионах Европы. Племя венетов (венедов) Кузьмин тоже считал кельтским: «Именно в Прибалтике кельты подчинили славян, что способствовало распространению имени венедов также на славянские племена». Слово «Русь» (через названия племен ругов и рутенов) он возводил к кельтскому корню rudh — со значением «рыжий», «красный». А в слове «варяг» видел кельтский корень var(vor) — «море», соединенный с прибалтийско-славянским суффиксом — ang. Из кельтских языков объяснял он и имена первых русских князей — Рюрика, Аскольда и Дира, Олега, Игоря. Так, имя «Рюрик», по мнению Кузьмина, представляло собой случай перехода этнического названия в личное имя: «рауриками» называлось одно из древних племен в кельтской Галлии. Имя «Синеус» возведено к кельтскому sinu, sinjos — «старший». Относительно имени «Трувор» исследователь предложил даже несколько вариантов этимологии: или от названия племени треверов, или от сочетания кельтских слов «большой дом», или от кельтского слова со значением «крепкий», «храбрый», «сильный», или даже от слова tri, то есть «три». Это число у кельтов имело магическое значение и считалось символом силы и могущества. Подобным образом объяснялись и другие древнерусские имена.

Надо заметить, что все эти сопоставления с точки зрения лингвистики выглядели крайне поверхностными, а потому оригинальная гипотеза Кузьмина осталась одиноким эпизодом в истории «спора о варягах» — эпизодом столь же интересным, сколь и бездоказательным. И действительно, Кузьмин нигде не объяснял, каким образом происходили те или иные лингвистические «превращения» и чем его построения более доказательны, нежели версии его оппонентов. Всё это было очень похоже на прежние поиски созвучий без детальной проработки всего «пути» от одного названия или слова до другого. По мнению Кузьмина, «общая судьба варягов-кельтов и поморских славян способствовала быстрому взаимопроникновению культур еще на южном побережье Балтики. Теснимые с материка германцами, они уходят на восток уже как относительно цельная этническая группа, в которой преобладают кельтские имена, а средством общения является славянский язык». Варяги на Руси — «последний этап слияния» этой кельтской культуры со славянской. Таким образом, балтийско-славянская гипотеза была обогащена еще и совершенно произвольным кельтским «основанием»[98].

Все эти старые и новые «антинорманистские» концепции, возрожденные или созданные в послевоенный период в отечественной науке, вызывали искреннее недоумение как у западных историков, так и у русских ученых, живших на Западе. Казалось, что и в этом вопросе советская наука пошла по своему, совершенно «особому» пути. Очень ярко выразил отношение ко всем этим построениям русский историк Александр Васильевич Соловьев (1890–1971), который в эмиграции был профессором Белградского, а позднее Женевского университетов. В письме известному историку В. Т. Пашуто (1967) он подчеркивал: «На мой взгляд, это есть проявление того неумеренного славянофильства, которое овладело советской историографией со времен Сталина. Оно было понятно во время Великой войны, но сейчас, когда Сталин давно исчез, пора вернуться к объективному изложению древней русской истории, а не идти за фантазиями Б. А. Рыбакова. Надо признать, что был "норманский факт" в нашей истории, как он был в истории Англии, как был "франкский факт" в истории Франции, "визиготский" в истории Испании, а в истории Болгарии — "тюркско-болгарский факт", хотя его тоже отвергали квасные славянофилы типа Иловайского… Я… ищу только объективной истины, той, которую признавали Карамзин, С. М. Соловьев, Ключевский и Шахматов: древняя Русь была норманского корня, и против этого ничего не поделаешь. С этим надо примириться»[99]. Но в период холодной войны и очередного витка противостояния с Западом этот «факт», конечно, не мог быть признан.

С мертвой точки «варяжский вопрос» был сдвинут только в 1960-е годы, и прежде всего в сфере археологии. К тому времени уже был накоплен значительный археологический материал, объем которого впоследствии еще увеличился, однозначно свидетельствующий не только о присутствии на территории Древней Руси скандинавов, но и об их жизни там (жилища, ремесленные постройки, торговые центры, погребения). В 1965 году в стенах Ленинградского университета состоялась дискуссия о варягах, третья со времен Миллера и Ломоносова, на которой оппонирующие стороны представляли доктор исторических наук Игорь Павлович Шаскольский (1918–1995), автор содержательной книги «Норманская теория в современной буржуазной науке» (1965), где давался критический обзор зарубежной историографии за двадцать последних лет, и преподаватель кафедры археологии университета Лев Самуилович Клейн (родился в 1927 году). Председательствовал на заседании известный археолог и историк Михаил Илларионович Артамонов (1898–1972), заведующий кафедрой археологии университета и бывший директор Эрмитажа. Дискуссия открыла возможность более свободного обсуждения этой «опасной» для того времени темы, а главное, ознаменовала начало более взвешенного и научного ее исследования[100]. Значительную роль сыграла также совместная статья Л. С. Клейна, И. В. Дубова и В. А. Назаренко «Норманские древности Киевской Руси на современном этапе археологического изучения», опубликованная в 1970 году в сборнике «Исторические связи Скандинавии и России».

Постепенно в Ленинграде сложилась мощная школа археологов (существующая и сейчас), занимающихся раскопками ряда центров (Рюриково Городище, Старая Ладога) и изучающих русско-скандинавские древности (Г. С. Лебедев, И. В. Дубов, А. Н. Кирпичников, Е. Н. Носов, Е. А. Рябинин и др.). Большую роль в ее формировании сыграл Славяно-варяжский семинар, организованный в Ленинградском университете Л. С. Клейном. Одной из наиболее важных работ в этом научном контексте был труд Глеба Сергеевича Лебедева (1943–2003) «Эпоха викингов в Северной Европе» (1985; второе издание этой книги, существенно дополненное, было опубликовано уже после смерти автора, в 2005 году, под названием «Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси»). Лебедев выступил с так называемой «циркумбалтийской теорией», согласно которой в VIII–X веках существовала особая североевропейская общность различных народов Балтики и их культур, одним из проявлений которой и было движение викингов, соединившее Западную Европу, Скандинавию и Русь. В конце 1980-х — начале 1990-х годов были проведены даже экспедиции на гребных судах по пути «из варяг в греки» от Балтийского до Черного моря[101].

С начала 1970-х годов наметился поворот и в исследовании письменных известий о варяжских князьях — и прежде всего летописного сказания о «призвании варягов». В работах академика Дмитрия Сергеевича Лихачева (1906–1999) и доктора исторических наук, а затем члена-корреспондента Академии наук Владимира Терентьевича Пашуто (1918–1983) подчеркивался сложный характер летописного известия и ставился вопрос о реальном содержании русско-скандинавских связей древнейшей поры. Так, анализируя летописную легенду, В. Т. Пашуто писал: «…важно учесть и то, что князья-варяги приглашены править для "наряда". Я специально изучал термин "ряд" — "наряд" — "поряд" в наших летописях и убедился, что он всегда определял условия, на которых правящая знать отдельных русских центров приглашала князя занять престол. Значит, варяжские князья, если вообще верить летописному преданию, были подчинены воле славянской знати». Он же высказал идею о славяно-скандинавском социальном и культурном синтезе того времени, о существовании «конфедерации» племен севера будущей Руси[102]. Пашуто принадлежит и разработка широкой программы изучения зарубежных источников по истории Древней Руси (скандинавских, арабских, польских, немецких, византийских и т. д.), вылившаяся в создание большой исследовательской школы, организационно оформившейся во второй половине 1970-х годов. Результатами ее работы стали многотомный свод «Древнейшие источники по истории народов Восточной Европы», ежегодник научных исследований «Древнейшие государства Восточной Европы», сборники трудов конференций «Восточная Европа в древности и Средневековье», целая серия монографических исследований.

Преимущественное внимание к изучению источников, как письменных, так и вещественных (археологических), вывело начальную историю Руси на принципиально новый этап. Здесь нет возможности перечислять основные современные труды, общее количество которых весьма значительно, но необходимо назвать таких плодотворно работающих исследователей, как М. Б. Свердлов, Е. А. Мельникова, Н. Ф. Котляр, В. Я. Петрухин, М. В. Бибиков, И. Г. Коновалова, А. В. Назаренко, Т. Н. Джаксон и др. Большую роль в изучении восточных источников о Древней Руси сыграл А. П. Новосельцев. Принципиально важное значение имеют исследования археологов, и прежде всего академика В. Л. Янина. С середины 1980-х годов переиздаются и важнейшие работы зарубежных авторов, среди которых книга польского историка X. Ловмяньского (1898–1984) «Русь и норманны». В последние годы идея о славяно-скандинавском синтезе стала одной из центральных в науке, о чем, в частности, говорят такие конструкции, как «Скандославия» (Д. С. Лихачев) или «Восточно-Европейская Нормандия» (Р. Г. Скрынников). В какой-то степени они продолжают традиции прошлого (еще О. И. Сенковский в первой половине XIX века назвал раннюю Русь «Славянской Скандинавией»).

Несмотря на значительные результаты научных исследований, вроде бы окончательно оставившие все околонорманистские споры за рамками науки, сейчас вновь возрождаются идеи антинорманистов позапрошлого столетия. Наблюдается и подзабытое, казалось бы, стремление вернуть чисто научную проблему в русло идейного противостояния. Появляются работы, в которых доказывается славянское происхождение варягов и Рюрика, а значит, и древнерусской княжеской династии[103]. «Проклятый вопрос» русской истории никак не желает уходить в прошлое.

Задумаемся над тем, имеет ли он сейчас какой-нибудь смысл. Видимо, правы были те авторы, которые считали, что за «битвами о варягах», начиная с дискуссии вокруг диссертации Миллера, всегда незримо присутствовал идеологический подтекст, какое-то чувство ущемленной национальной гордости. Почему-то считалось (многие считают так и ныне), что иностранное влияние в начале русской истории, присутствие иноземцев на Руси и неславянское происхождение правящей династии могли умалить, принизить чувство национального достоинства русского народа, показать якобы его неспособность к самостоятельной самоорганизации. Такое понимание сути проблемы выглядит сейчас весьма странным. Ведь Древняя Русь не была какой-то «закрытой» системой, в которую не могли проникать никакие иноземные веяния. Не была такой наша родина и в дальнейшем — вспомним, какой след в русской истории оставили монголы или те же немцы при Петре I. А что уж говорить о древнейших временах, где границы были настолько расплывчаты, что и пределы государства в IX веке обрисовать сложно! Русь находилась на пересечении разных путей, этнических и культурных влияний, и стыдиться этого по меньшей мере нелепо. Англичане, например, гордятся тем, что в их истории оставили след и римляне, и германцы-саксы, и норманны. Но для нас это почему-то унизительно. Как аргумент часто выдвигают знаменитую летописную фразу «земля наша велика и обильна, лишь порядка в ней нет», понимая ее не совсем верно. Не столько о порядке идет речь в летописи, сколько о «наряде», то есть управлении. Нужен был князь, его и позвали.

Важно отметить, что полемика по поводу норманизма имела свой смысл лишь тогда, когда считалось, что происхождение династии напрямую связано с образованием государства. Такая традиция характерна скорее для средневекового, а не современного мышления. Но даже у автора «Повести временных лет» эти явления разделялись. Еще в начале своего повествования он как бы поставил три вопроса, на которые дает ответ летопись. Первый — «откуда есть пошла Русская земля» — связан с происхождением Руси, то есть народов, ее населяющих, прежде всего славянского (русского) народа. Второй — «кто в Киеве нача первее княжити» — касался происхождения княжеского рода. Ответом были рассказы о Кие и его братьях, Рюрике (хотя сам Рюрик в Киеве не княжил, но там княжили его потомки), Аскольде и Дире, Олеге, Игоре и Ольге. А описание самого процесса образования государства отвечало на третий вопрос: «и откуду Руская земля стала есть», то есть «как она создалась»? Таким образом, сначала летописец рассказывал о происхождении народа, потом о происхождении династии, распространившей из Киева свою власть на другие племена, а ответ на третий вопрос получался после объединения двух первых — этнического, основного, и династического, «наложенного» на этнический. Только после этого появлялся синтез — сформировалось Древнерусское государство благодаря, в понимании летописца, деяниям первых князей среди данных народов.

На современном уровне развития исторической науки совершенно ясно, что от национальной принадлежности правящего рода сам процесс образования государства не зависит.

Формирование государства происходит в результате определенного исторического развития. Поэтому в настоящее время околонорманистские споры просто потеряли всякий смысл. Древнерусское государство возникло у восточных славян в IX веке. Двумя центрами, откуда оно началось, были Киев на юге и Новгородская земля на севере. Можно спорить о роли варягов в ранней русской истории, но ясно, что она была значительной. Можно считать их «центром политической кристаллизации» (Ф. А. Браун), «активирующим ферментом в области торговли», сопутствующим «широкому развитию ее, с чем связывается в свою очередь целый ряд существенных социальных и экономических последствий» (Е. А. Рыдзевская), «катализатором начавшихся процессов, сыгравшими роль дрожжей, брошенных в тесто, которому приспело стать многослойным пирогом — государством» (Д. А. Мачинский). Но видеть в варягах «единоличных» основателей Древнерусского государства, разумеется, невозможно. И поэтому происхождение первых русских князей и самой династии Рюриковичей никак не может умалить «национальную гордость великороссов».