"Воспоминания" - читать интересную книгу автора (Сазонов Сергей Дмитриевич)

Глава VII Вопрос об армянских реформах

Весной 1914 года двор провёл около двух месяцев в Ливадии. Поездки императорской семьи в Крым стали повторяться ежегодно, а иногда совершались и по два раза в год, весной и осенью, в зависимости от состояния здоровья Цесаревича, который лечился там евпаторийскими грязями, привозимыми морем в Ливадию, где ему устраивали из них ванны на одной из залитых солнцем террас Ливадийского дворца. Это лечение вместе с теплым морским воздухом Крыма укрепляло здоровье наследника и действовало благотворно на местные проявления органической болезни, с которой он явился на свет. Этого было более чем достаточно, чтобы Государь и императрица старались проводить в Крыму возможно долгое время. Здоровье единственного сына было предметом их неусыпных забот, и гнетущее чувство страха за его жизнь, хотя оно и переносилось ими мужественно и таилось глубоко в себе, бросало черную тень на их безоблачное семейное счастье. Под благотворным влиянием пребывания в Крыму Цесаревич неизменно чувствовал себя крепче и бодрее, и у его родителей на время утихала острая тревога о будущности сына и наследника престола и зарождалась надежда увидеть его взрослым и если и не здоровым, то по крайней мере жизнеспособным человеком.

По давно заведенному обычаю, султан по вступлении своём на престол отправлял особое посольство в Ливадию, когда русский двор прибывал туда на более или менее продолжительное пребывание, для приветствия Их Величеств.

В мае 1914 года султан Махмуд V послал с этой целью в Крым министра внутренних дел Талаат-бея и генерала Иззет-пашу. Я приурочил свою служебную поездку в Крым ко времени прибытия в Ялту турецкого посольства. За время двухдневного пребывания послов в Крыму мне пришлось почти постоянно быть с Талаатом и его товарищем. Это дало мне возможность познакомиться, до некоторой степени, с этим человеком, которого без преувеличения можно назвать одним из величайших злодеев всемирной истории.

Прибывший в Ялту по случаю приезда посольства наш посол в Константинополе М. Н. Гирс, хорошо знавший Талаата благодаря своим служебным сношениям с младо-турецким правительством, в котором наряду с военным министром Энвером Талаат играл самую видную роль, предупредил меня, что из всего того, что скажет мне Талаат, мне не следовало верить ни одному слову. Это предостережение вполне соответствовало всему, что мне было известно об этом человеке, и поэтому я внутренне желал бы, чтобы он был со мной по возможности малообщителен. Тем не менее он интересовал меня, и в эту пору даже более, чем когда-либо, потому что мне хотелось хоть поверхностно узнать человека, от доброй или злой воли которого зависела судьба армянских реформ, начатых незадолго перед тем по почину русского правительства и в благополучном проведении которых я принимал активное участие.

По внешности Талаат показался мне чистейшим туранцем. Он был среднего роста, но сильного сложения, с широким скуластым лицом; из-под низкого лба беспокойно смотрели умные карие глаза, старавшиеся глядеть приветливо. Его товарищ, Иззет-паша, казалось, менее заботился о впечатлении, которое он производил на чужих людей в новой для него обстановке, и обнаруживал свойственное людям Востока безразличие, невольно располагающее европейцев в их пользу.

Я присутствовал на их приеме в Ливадийском дворце и внимательно следил за впечатлением, которое производили на Талаата естественность и простота обращения, которыми в такой высокой степени отличался император Николай II. Лицо Иззета не выражало ничего, кроме спокойной почтительности, свойственной восточным людям перед земным величием. На более подвижном и выразительном лице Талаата я заметил следы некоторого смущения и робости, которые нередко проявляют люди грубые и беззастенчивые, когда попадают в хорошее общество.

Отвечая на приветствия послов, Государь сказал им, что он рад видеть у себя чрезвычайное турецкое посольство, что питает как к султану, так и к турецкому народу дружественные чувства и искренно желает им благополучия и процветания. Государь прибавил, что он ничего не ожидает от турецкого правительства и желает только одного: чтобы оно оставалось хозяином в своём собственном доме и не передавало своей власти в чужие руки, чем, по его мнению, лучше всего были бы обеспечены добрососедские отношения между Россией и Оттоманской империей.

Государь ограничился этим намеком, ясно понятым турецкими послами, на неудовольствие, вызванное у нас чрезвычайными полномочиями, данными военной миссии генерала Лимана фон Сандерса. В дальнейших разговорах с ними я коснулся этого вопроса и высказал им с полной откровенностью мой взгляд на опасность, которую представляло, с точки зрения интересов самой Турции, внедрение иностранной власти в самом сердце Турции, которая благодаря этому подвергалась риску лишиться возможности свободного распоряжения своей судьбой и стать к Германии в полувассальные отношения.

Все, что говорил и писал мне М. Н. Гирс и что мне было известно из других источников о Талаате и его младотурецких сподвижниках, указывало на то, что, несмотря на их нестесняемое никакими нравственными соображениями честолюбие, младотурки по-своему были горячими патриотами и стремились стряхнуть те многочисленные ограничения своего государственного самовластия, к которым привели их столетия борьбы с христианской Европой. Ввиду этого я мог надеяться, что приведенные мной доводы произведут некоторое впечатление на послов, если соображения личной выгоды ещё не связали их бесповоротно с Германией. Случилось ли это уже в то время или ещё нет, мне не было известно тогда. У меня оставался ещё другой, более веский аргумент, всегда имевший должное действие на турецкое правительство, а именно скрытая угроза репрессалий со стороны России, которой турки боялись больше всего на свете, считая её самым опасным своим врагом. Но к этому аргументу я мог прибегнуть только в самой осторожной форме, т. к. он был обоюдоострым оружием, пользоваться которым приходилось с величайшей осмотрительностью. К тому же в данную минуту, следовавшую непосредственно за сближением между Германией и Турцией, так ярко выразившимся в миссии Лимана в Константинополь, Турция более чем когда-либо имела основание рассчитывать на поддержку германского правительства в случае сильного давления на неё со стороны России. Наши союзники и друзья преследовали, как было указано выше, свои собственные цели и были для нас в Константинополе ненадежными помощниками. Мы стояли поэтому по отношению к туркам в полном одиночестве, что было им известно не хуже, чем нам самим. Оставались, таким образом, одни убеждения, оружие везде слабое, а на Востоке абсолютно непригодное. Более действенное средство, в виде усиления наших войск на малоазийской границе, одна возможность которого приводила в смущение французское и английское правительства, хотя бы оно не преследовало никаких наступательных целей, надо было приберечь на случай окончательной неудачи переговоров, которые мы вели в эту пору при участии Германии с турецким правительством относительно введения реформ в армянских вилаетах. В данном случае оно было бы неприменимо, кроме того, потому, что будучи направлено против Германии столько же, сколько и против Турции, оно могло бы повести к европейской войне, не говоря о том, что вопрос о германской военной миссии уже успел выйти из острой своей фазы и вступить в затяжную. Нашей прямой задачей поэтому было, так сказать, капсюлировать миссию генерала Лимана и тем предотвратить возможность дальнейшего развития её значения в нежелательном для нас смысле.

Политические разговоры с Талаатом и Иззетом были нелегки. Они выслушивали с большим вниманием все, что мы им говорили, сами не высказывая никаких мнений и ссылаясь на свою неосведомленность в вопросах внешней политики, которой будто бы ведал великий визирь, Саид-Халим, не игравший, как мы знали, ровно никакой роли в правительстве, где все решалось исключительно голосами Талаата, Энвера и Джемаля, главарями партии Единения и Прогресса.

В вопросе о проведении армянских реформ, которому я придавал очень большую важность из-за того значения, которое имело его благополучное завершение в глазах многочисленного армянского населения наших пограничных с Турцией областей, Талаат-бей был, если это возможно, ещё более сдержан и осторожен, чем в вопросе о германской военной миссии. Русский почин в реформе армянских вилаетов был особенно неприятен младотурецкому правительству, смотревшему на него как на посягательство иностранной власти на государственную независимость Турции. Тут я не мог рассчитывать ни на какое содействие младотурок, питавших к своим армянским соотечественникам глубокую ненависть и неискоренимую подозрительность. Единственно, чего мне хотелось достигнуть в моих беседах с Талаатом, было вселить в него убеждение, что мы смотрим чрезвычайно серьезно на армянский вопрос и что мы твёрдо намерены неослабно наблюдать за проведением в жизнь реформ, гарантировавших турецким армянам человеческое существование.

Я не имею возможности сказать, произвели ли мои разговоры должное действие на Талаата и убедили ли они его в необходимости избегать опасности столкновения с Россией, к которому должен был привести её, рано или поздно, отказ от независимой национальной политики и полное подчинение указаниям из Берлина. То немногое, что я слышал от него в ответ, звучало дружественно и как будто указывало на желание считаться с нашими предостережениями, но было ли оно искренно, мне было решить трудно. Зная нравственное обличие этого человека, я склонялся к тому, что в обстановке нашего крымского свидания ожидать от него правды было ещё гораздо труднее, чем во всякой другой, когда он не ощущал на себе никаких внешних стеснений и мог дать полный простор тому цинизму, который сделал его предметом ужаса и ненависти в глазах его собственных соотечественников. Для психологического анализа не было времени, и мне приходилось судить о Талаате по тем готовым данным, которыми я мог располагать.

В день своего отбытия Талаат и Иззет пригласили меня и моих сотрудников, а также нескольких лиц свиты Государя обедать на яхте султана, стоявшей на якоре в ялтинском порту. Во время обеда Талаат, сидевший рядом со мной, говорил мало и казался чем-то озабочен. К самому концу обеда и незадолго перед тем, как я хотел вернуться с яхты на берег, он наклонился ко мне и сказал очень тихим голосом, чтобы не быть услышанным другими: «Я должен сделать вам серьезное предложение. Не хочет ли русское правительство заключить союз с Турцией?». Я должен признаться, что это предложение застигло меня врасплох. Я ожидал чего угодно, кроме предложения союза от Талаата. Справившись со своим изумлением, я спросил у него: «Отчего вы оставили ваше предложение до последней минуты, когда у вас было столько случаев сделать его раньше?». Талаат ответил мне, что обсудить его теперь, конечно, уже не было времени и что ему хотелось только знать, как бы я взглянул на возможность подобного союза. Я сказал ему, что наш посол в Константинополе вернется к своему посту через три дня. Мне не оставалось ничего другого, как поручить ему подробно обсудить сделанное мне турецкое предложение, которого я принципиально не отвергал, хотя и думал, что о серьезных вещах следует говорить весьма серьезно, с чем Талаат, по-видимому, согласился.

Вернувшись домой, я обсудил ещё в тот же вечер с М. Н. Гирсом сделанное мне Талаатом так неожиданно предложение, которого он, также как и все остальные русские гости на султанской яхте, не слышал, так как сидел за столом не с ним, а рядом с Иззетом-пашой.

Михаил Николаевич, давно и хорошо знающий ту специальную политическую атмосферу, которая составляет особенность Константинополя и с которой можно освоиться только после долгого пребывания в турецкой столице, не скрыл от меня своего удивления как по поводу самого предложения Талаата, так и по поводу того способа, которым оно было сделано. Вместе с тем он сказал мне, что он, однако, не решился бы сразу отнестись к предложению Талаата как к вещи, не заслуживающей никакого внимания, так как ему было известно, что среди членов младотурецкой партии были люди, которые склонялись искать обеспечения независимости своей страны в сближении её с Россией. Эти люди были те, которые тяготились более других возраставшей зависимостью своего правительства от Германии и которые были бы рады новой ориентации турецкой политики, в которой они усматривали возможность выхода из-под тяготевшей над ними опеки. Гирсу казалось возможным, что и Талаат начинал почему-либо ощущать неудобство германской опеки и придумал сближение с нами как способ её с себя стряхнуть. Всё это можно было узнать и проверить только в Константинополе, чем он и собирался заняться тотчас по возвращении туда.

Я оставался в Крыму лишь несколько дней после отъезда турецкого посольства и затем вернулся в Петроград в ожидании разъяснений М. Н. Гирсом ялтинской загадки. Прошло недели две, прежде чем я получил от него письмо, из которого мне стало ясно, что было бы напрасно ожидать продолжения начатого с турками в последнюю минуту разговора на тему о сближении с Россией. Младотурецкий кабинет, очевидно испугавшись сам смелости своего почина, решил сойти с того пути, на который его хотел поставить Талаат, а может быть, германское посольство, узнав о его попытке найти у нас противовес своему влиянию, быстро положило конец всем подобного рода поползновениям. Как бы то ни было, не может быть сомнения в том (и это подтверждается и из других источников) что младотурки не без колебаний окончательно связали свою судьбу с Германской империей, в несокрушимой мощи которой их уверил германский посол, барон Вангенгейм, и военная миссия генерала Лимана фон Сандерса. В эту несокрушимость верили, пожалуй, ещё тверже, если это было возможно, военный министр Энвер-паша, пользовавшийся за долгую свою службу в Берлине в качестве военного агента особым благоволением кайзера, а равно и весьма многочисленные в турецких военных кругах германофилы.

Как было только что упомянуто, среди тех предметов, которых я коснулся в моих беседах с турецкими послами в Ялте, был и вопрос о проведении реформ в армянских вилаетах в Малой Азии, которому, как я откровенно высказал Талаату, я придавал особенное значение. На этом вопросе можно было с полной ясностью проследить борьбу политических влияний России и Германии на почве ближневосточных интересов. Ввиду этого я считаю нужным уделить несколько минут внимания сложному и скорбному вопросу об участи армян в пределах Оттоманской империи и о попытке императорского правительства создать для этого христианского народа условия сносного существования.

Наподобие евреев, армяне представляют редкий и противоестественный пример народа без территории. Та горная страна, которая носит историческое название Армении и которая была колыбелью армянского племени, уже давно является родиной для небольшой только его части, теперь ещё значительно уменьшенной после того ужасающего истребления, которому турки подвергли армян в Малой Азии во время великой войны 1914 года. Но и ранее этих страшных событий ни в так называемой Русской Армении, ни в турецких вилаетах по ту сторону границы армяне нигде, за исключением нескольких городов, не составляли большинства местного населения.

Вся история армянского народа, начиная с XIII века, когда он подпал под власть сперва сельджуков, затем, попеременно, — монголов и персов, и, наконец, после создания Оттоманской империи в XIV веке он был отдан турками в крепостную зависимость курдским феодальным владетелям, представляет многовековой мартиролог. Как ни была полна ужасов история всех христианских народов, подпадавших под власть турок, ни одна из них не может быть сравнима, с точки зрения перенесенных страданий, с историей армянского народа, положение которого было тем более трагично, что он не мог, подобно другим, рассчитывать когда-либо свергнуть иго варваров и организовать своё существование на началах национальной независимости. Для этого у него не хватало главного условия — собственной территории. Наиболее предприимчивая часть армян ушла в рассеяние и вскоре, благодаря своему трудолюбию и прирожденной деловитости, устроила себе, даже в пределах самой Турецкой империи, вполне терпимое существование, а в иных случаях достигла богатства и власти. Завидная, сравнительно, участь выпала на долю армянского населения, жившего в тех областях России, которые были присоединены к ней после многочисленных побед над Турцией и Персией. Несмотря на некоторые кратковременные проявления бюрократической нетерпимости, вроде лишения армянского духовного управления права распоряжения принадлежавшим ему церковным имуществом из-за подозрения в употреблении его на революционные цели, армяне пользовались на всем протяжении Российской империи покровительством закона и полнотой гражданских прав. Во многих городах Юго-Восточной России они достигли высокой степени материального благосостояния и занимали благодаря этому преобладающее положение в городском управлении, что иногда имело последствием проявление недружелюбия и зависти со стороны других местных элементов.

Все вышесказанное должно быть отнесено лишь к выселившейся в чужие страны и принявшей чужое подданство части армянского населения или, в лучшем случае, к тем из оставшихся в Турции армян, которые так или иначе успели прочно пристроиться к какому-нибудь торговому или иному делу в Константинополе или одном из других, более крупных городов Европейской или Азиатской Турции, причём многие из них, благодаря принадлежности к армяно-униатскому исповеданию, пользовались особым покровительством со стороны посольств и консульств римско-католических держав, что являлось неоценимым преимуществом во времена армянских гонений.

Что же касается до массы сельского населения, оставшегося в так называемых армянских вилаетах, то его судьба не только не улучшалась с течением времени или сменой правлений и политических режимов, а наоборот, становилась все невыносимее. Сколько бы ни научила терпению армян тяжелая их история, всё же и ему стал наступать предел. Полное бесправие и свирепый произвол турецких властей и курдских помещиков, на землях которых армяне несли обязанности крепостной рабочей силы, поддерживали среди них нестихавший ропот, которым пользовались, естественно, для своих целей, как местные, так и зарубежные революционные организации, возникшие на почве этих беспощадных притеснений. На нашем Закавказье существовало несколько групп наиболее крупной революционной организации, известной под названием «Дашнакцютюн», которая содержала своих агентов во всех центрах армянского населения по ту сторону турецкой границы. Деятельность этой организации была известна русскому правительству, которое не без некоторого беспокойства следило за её развитием, так как следы его неоднократно обнаруживались и в пределах России, среди нашего собственного армянского населения, причём иногда бывало трудно определить, предназначалась ли агитационная деятельность дашнакцютюнцев к вывозу в Турцию или преследовала домашние цели.

Восстание армян в пограничных с Закавказьем малоазийских вилаетах, всегда возможное в силу невыносимых условий жизни армянского населения Турции, грозило зажечь пожар и по ту сторону нашей границы, где многочисленные и зажиточные русские армяне неизбежно оказали бы своим восставшим братьям деятельную помощь в их борьбе с турецкими притеснителями.

Закавказье с его пестрым и плохо замиренным населением представляло опасную почву для всевозможных смут и волнений, и наша местная администрация была крайне заинтересована в том, чтобы пограничные с нами турецкие области не сделались театром вооруженного восстания. Едва ли надо указывать на то, что такое восстание почти неизбежно привело бы к войне между Россией и Турцией, т. е. к таким последствиям, которые русское правительство желало во что бы то ни стало предотвратить.

Из вышесказанного следует, что ни один только гуманитарный интерес к судьбе несчастного христианского населения, как бы жив он ни был, но и желание поддержать порядок на наименее спокойной из наших окраин, привел императорское правительство к сознанию необходимости взять в свои руки почин переговоров относительно проведения коренных реформ в армянских вилаетах. Оно решилось на этот шаг ввиду своей наибольшей заинтересованности в достижении этой цели, а также потому, что ему было хорошо известно, что ни одна другая держава не пожелала бы подвергнуть риску свои добрые отношения с Турцией, подняв весьма неприятный Порте вопрос об осуществлении армянских реформ, несколько раз уже намечавшихся и, по 61-й статье Берлинского договора, принятых ею на себя как обязательство по отношению ко всем великим державам и тем не менее никогда не выполненных по укоренелой привычке всякого турецкого правительства.

Предвидя, что наш почин вызовет неудовольствие и подозрительность берлинского кабинета, который все более входил в роль официального покровителя Турции, и не желая усложнять и без того трудную задачу, взятую на себя Россией, я поручил в конце мая 1913 года нашему послу в Берлине, С. Н. Свербееву, предупредить германское правительство о нашем решении взять почин реформ в духе тех проектов, которые были предусмотрены берлинским договором и турецким законом 1895 года, изданным под давлением держав Тройственного согласия вслед за массовым избиением армян, и к выполнению которого ещё не было приступлено. Свербеев должен был разъяснить вместе с тем, что мы стремились избежать всякого соперничества европейских правительств в этом вопросе, объединить обе группы великих держав в общем усилии добиться улучшения положения армянского населения Оттоманской империи путем разумных и справедливых реформ и что беря почин в этом деле, императорское правительство не имело намерения нанести ущерб правам Турции, а желало в её собственных интересах предупредить возможность опасных осложнений на её границе.

Французское и британское правительства отозвались сочувственно на наше предложение и дали своим представителям в Константинополе соответствующие инструкции. Послы держав Тройственного союза равным образом получили разрешение принять участие в обсуждении предполагавшихся реформ под следующими условиями: 1) сохранения верховных прав султана над Арменией и 2) участия в совещаниях турецкого представителя.

Отдавая отчёт об исполнении возложенного на него поручения, наш посол сообщил мне, что германский статс-секретарь по иностранным делам не выразил сочувствия нашему намерению, хотя и признался, что и до Берлина доходили тревожные известия из армянских вилаетов, которые, однако, по его словам, не могли всегда быть проверены. Вопрос о реформах представлялся ему затруднительным, и во многих случаях сами армяне действовали вызывающим образом. К тому же, заботясь об армянах, державам не следовало также упускать из виду интересов курдского населения. Неудовольствие г-на фон Яго, по мнению нашего посла, объяснялось тем, что германское правительство, по-видимому, само имело намерение в той или иной форме поднять вопрос об армянских реформах, и поэтому не могло быть довольно, видя, что мы предвосхитили его планы. Неожиданный интерес Германии к армянам объяснялся тем, что, не желая возбуждать раздражения турок чересчур широкими реформами, берлинский кабинет вместе с тем был не прочь снискать расположение армян, которые являлись в Турецкой империи одним из наиболее ценных в культурном и экономическом отношениях факторов.

Русский почин в вопросе об армянских реформах сразу изменил отношение германской дипломатии к этому вопросу. Вместо поощрения Германия стала обнаруживать желание доказать армянам, что без опоры из Берлина им никогда не достигнуть осуществления их желаний, и начала тормозить дело реформ тем, что предупредила великого визиря о предстоявшем русском почине.

Тем не менее в Константинополе всё же собралась международная комиссия для разработки армянских реформ. Составленный по поручению посла первым драгоманом русского посольства А. Н. Мандельштамом проект этих реформ был внесен в конце июня в комиссию, заседавшую в доме австро-венгерского посольства в Ени-Кее. Основные черты русского проекта сводились к тому, что из шести так называемых армянских вилаетов была составлена, в административном отношении, одна провинция, поставленная под управление христианского генерал-губернатора, назначаемого султаном на пять лет с согласия великих держав. В его руках была сосредоточена вся исполнительная власть. Наряду с ним избираемое поровну из христиан и мусульман провинциальное собрание должно было исполнять законодательные обязанности в вопросах местного значения. Выработанные им законы утверждались или отвергались властью султана. В вилаетах и санджаках были предусмотрены административные советы, также составленные поровну из христиан и мусульман, избранных населением. С точки зрения свободы вероисповедания, правосудия, народного образования, воинской повинности, землевладения и землепользования, а также финансового обложения русский проект предоставлял армянскому населению вполне достаточные гарантии, из которых главная состояла в том, что выполнение всех означенных пунктов реформы обеспечивалось контролем великих держав.

С первого же заседания комиссии стало очевидно, что работы её обречены на неудачу. Невозможность согласовать точку зрения русского проекта, поддерживаемую Францией и Англией, с требованиями Германии и её союзницы Австро-Венгрии, преследовавших цели, несовместимые с этим проектом, свела дальнейшие заседания комиссии к одним словопрениям, бесплодность которых действовала угнетающим образом на тех из её членов, которые смотрели серьезно на её задачи и искренне желали заблаговременными реформами предупредить возможность нового кровопролития в несчастной стране, коренное население которой периодически подвергалось самому безжалостному истреблению. Через несколько дней после открытия заседаний комиссии русское правительство получило через германское посольство в Петрограде ноту, в которой сущность русского проекта подвергалась критике и которая кончалась выражением пожелания, чтобы державы в вопросе армянских реформ «считались, в одинаковой мере, с желаниями Турции».

После восьми заседаний Ени-Кейская комиссия была вынуждена прекратить свои работы за полной бесцельностью их продолжения. Каждый из пунктов русского проекта вызывал определенно отрицательное отношение германского представителя, и проект в том виде, в котором он оказался после внесенных в него немцами бесчисленных изменений, утратил всякий смысл и практическое значение. Надо было положить конец этой недостЪйной комедии.

Между тем положение в армянских вилаетах не только не улучшалось, но послы великих держав в Константинополе ежедневно получали от подведомственных им консулов донесения о непрекращавшихся насилиях турок и курдов над армянским населением. Турецкое правительство не только не препятствовало этим бесчинствам, но под рукой их поощряло, а германское посольство в Константинополе смотрело на них равнодушным оком.

Не добившись толку в Ени-Кейской комиссии, русское правительство решило не останавливаться перед этой неудачей, а стараться иными путями достигнуть поставленной себе цели установления европейского контроля над действиями турецкой администрации в армянских вилаетах.

Для этого министерство иностранных дел поручило русскому послу в Константинополе договориться непосредственно с германским послом, бароном Вангенгеймом, относительно совместной выработки программы необходимых реформ. Такая программа, хотя и не без труда, была выработана и сводилась к следующим основным пунктам: 1) вместо одной области армянские вилаеты были разделены на две части, с назначением Портой во главе каждой из них генерального инспектора из христиан иностранных подданных, по рекомендации держав, с правом отозвания всех должностных лиц, самостоятельного назначения на низшие должности и представления кандидатов на высшие административные и судебные должности для утверждения султаном; 2) создания в каждой части собрания из местных христиан и мусульман поровну; 3) равное распределение всех должностей между христианами и мусульманами; 4) признание за державами права наблюдения за применением реформ, послами — в Константинополе и консулами — на местах; 5) заявление Порты о своём намерении согласоваться с державами по вопросу о введении дальнейших реформ в армянских вилаетах [I]. Эти пункты были приняты великими державами без возражений.

Хотя программа реформ и вышла значительно суженной из германо-русской переделки, она была тем не менее приемлема для русского правительства, так как даже в этом несовершенном виде вносила существенное улучшение в быт армян турецких подданных. В моих глазах признание Портой принципа европейского контроля над действиями турецкой администрации было существеннее подробной разработки отдельных пунктов административной реформы, применение которых всё равно легко могло бы давать, даже при самых благоприятных обстоятельствах, повод к препирательствам между державами и Портой. Несмотря на все свои недостатки, укороченный проект всё же отвечал своей главной цели тем, что полагал конец бесконтрольному хозяйничанию в армянских вилаетах грубой и подкупной администрации и необузданному произволу местного мусульманского населения.

Этот проект должен был служить первым шагом на пути введения основных начал гражданской жизни среди несчастного христианского населения, вынужденного жить долгие века наперекор всем Божеским и человеческим законам. За этим первым шагом должны были неминуемо последовать дальнейшие, и перед армянами наконец раскрылась бы возможность более мирного и обеспеченного от внешнего насилия существования.

Мы знаем, что, к несчастью, этой возможности не было суждено осуществиться и что вместо получения ожидавшегося избавления армянский народ должен был внести в общую массу человеческих бедствий, вызванных великой войной, ещё свою огромную долю неописуемых страданий.

Несмотря на нескрываемую злую волю, с которой турецкое правительство отнеслось к тому скромному проекту, на который русской дипломатии удалось вырвать согласие германского правительства, и на всевозможные затруднения и препятствия, которые оно чинило их принятию, нашему поверенному в делах, Гулькевичу, посчастливилось довести дело армянских реформ до конца, и в начале 1914 года им и великим визирем было подписано соглашение, текст которого затем был сообщен всем великим державам.

Ко всему сказанному остаётся в заключение прибавить, что дав своё согласие на совместную выработку проекта реформ германским и русским послами в Константинополе, берлинский кабинет не только не сделал ничего для того, чтобы поддержать этот проект перед Портой, а наоборот всеми силами тормозил его принятие, и что подпись германского представителя не значится на акте 8 февраля 1914 года, превратившегося из русско-германского проекта в русско-турецкое соглашение.

Когда я восстанавливаю в моей памяти долгие перепитии, предшествовавшие подписанию армянского соглашения 1914 года, мне приходит на ум разговор, который у меня был осенью 1911 года с германским канцлером во время одного из моих кратких посещений Берлина проездом из Франции. Говоря г-ну Бетману-Гольвегу о необходимости более доверчивых отношений, в интересах европейского мира, между германским и русским представителями в Константинополе, я услышал от него следующее замечание, поразившее меня своею неожиданностью: «Конечно, это было бы очень желательно, тем более что до сих пор мы всегда бывали вами оставляемы без внимания (wir sind immer vernachlässigt worden)». Всякое лицо, даже поверхностно знакомое с дипломатической жизнью турецкой столицы, за десять лет, предшествовавших европейской войне, поймет несуразность этого замечания, хорошо зная, что германские послы в Константинополе, и в особенности знаменитый барон Маршаль фон Биберштейн, играли роль не обыкновенных представителей европейской великой державы, что само по себе было на Востоке очень высоким положением, но, кроме того, — личного представителя императора Вильгельма II, объявившего себя покровителем ислама. Соответственно взятой на себя их государем новой исторической роли, германские послы старались создать себе особое положение среди своих товарищей и обособиться от них, насколько это было возможно, окружив себя особым престижем в глазах турецкого правительства и сведя к неизбежному минимуму свои отношения с местным дипломатическим корпусом. Напомнив об этом г-ну Бетману-Гольвегу, я предоставил ему судить, легко ли было при этих условиях нашим послам в Турции установить необходимую в известных случаях для интересов как наших, так и всей Европы близость с германским представителем. Говоря о недостаточности общения между германскими представителями и их товарищами держав Тройственного согласия, имперский канцлер, может быть, и не кривил душой, но барон Маршаль и барон Вангенгейм имели на этот счет своё особое мнение и мало считались со взглядами своего начальника. Действия германской дипломатии не были во время управления внешней политикой империи г-ном Бетманом-Гольвегом объединены его руководящей волей, и знаменитая немецкая дисциплина, бывшая предметом удивления и нередко зависти других правительств, не распространялась на министерство иностранных дел.

В первых числах июня, по старому стилю, в Россию прибыл король Саксонии Фридрих-Август. Он приехал благодарить Государя за посылку русской военной депутации на торжества, которыми Германия праздновала в 1913 году столетнюю годовщину Великой битвы народов под Лейпцигом, где союзные державы нанесли тяжелое поражение тогдашнему поработителю Европы Наполеону I и где Россия, выгнав французов из своих пределов, продолжала вести борьбу с «врагом рода человеческого» уже не ради собственного сохранения, а ради избавления от его ига Германии.

Король провёл в России два дня и был помещён в большом дворце Царского Села. Его приняли со всем почетом, подобавшим главе древней династии, сыгравшей в истории Европы немаловажную роль и низведенный в разряд второстепенных владетельных домов после объединения Германии под главенством Пруссии.

Кроме обычных придворных торжеств, в честь короля был устроен парад стоявших в Царском Селе гвардейских частей. Смотря на это великолепное зрелище из окон моего летнего помещения в том же дворце, я любовался красотой и удальством наших войск, не подозревая, что через несколько недель этот цвет русского воинства должен будет выступить на защиту России против наступающих армий той страны, к которой принадлежал государь, которого чествовала эта прекрасная и жизнерадостная молодежь. Что сталось с ней? Добрая половина её сложила свои головы на полях сражений с германским врагом, а другая погибла в ещё более ужасной борьбе с внутренней крамолой за честь и свободу родины.

Добродушный и простоватый на вид король с видимым удовольствием следил за этой единственной в своём роде картиной. Я слышал, что ещё находясь под впечатлением лестного и радушного приема, оказанного ему в России, он отнесся, по возвращении в Саксонию, с порицанием к той политике, которая велась германской имперской властью и которая не могла иметь иного исхода, кроме мировой катастрофы. За это следует помянуть его добрым словом.