"Воспоминания" - читать интересную книгу автора (Сазонов Сергей Дмитриевич)

Глава I Балканская политика Австро-Венгрии. Боснийско-Герцеговинский кризис. Участие Германии

В мае 1909 года тогдашний министр иностранных дел, А. П. Извольский, предложил мне занять место его товарища, освобождающееся с назначением Н. В. Чарыкова послом в Константинополь. В это время я был, с 1906 года, русским посланником при Ватикане.


После многолетнего разрыва русское правительство возобновило с Римской Курией в 1894 году официальные сношения, учредив при ней миссию, во главе которой был поставлен Извольский и секретарем которой был назначен я после четырёхлетнего пребывания в Лондоне в качестве второго секретаря посольства.


В первые годы по своём возрождении русская миссия при Ватикане имела политическое значение, которого она в значительной степени лишилась со смертью Папы Льва XIII и удалением от дел его ближайшего сотрудника, кардинала статс-секретаря Рамполлы. Лев XIII был человек выдающегося политического ума, более высокой культуры и большей широты взглядов, чем можно было встретить, за редкими исключениями, у его предшественников за последние три столетия. Международное положение Папского Престола и социально-экономические вопросы, начинавшие во время его правления приобретать первенствующее значение в жизни европейских народов, занимали его внимание в большей степени, чем духовная сторона его роли римского Первосвященника. Если бы он жил в средние века или во времена итальянского Возрождения, он приблизился бы к типу Григориев, Иннокентиев или Юлиев, смотря по духу и по историческим возможностям своего века, так как он был по своей природе гораздо более политическим деятелем, чем духовным пастырем; то же можно сказать о талантливом его помощнике, кардинале Рамполле. С людьми подобного склада представителю некатолической великой державы, имеющей многочисленное римско-католическое население, легче было вести совместную работу, чем с его достойным, во всех отношениях, преемником Пием X, чуждым всякой политики, и с совершенно к ней неспособным его статс-секретарем, испанским кардиналом Мерри дель Валь. Благодаря этому время правления Льва XIII было эпохой плодотворной работы для русской миссии при Святом Престоле. Папа обнаруживал примирительное настроение по отношению к русскому правительству, которое, со своей стороны, шло навстречу некоторым его законным желаниям в области интересов русских католиков. Оставалось сделать ещё многое в этом отношении, и прежде всего русскому правительству надлежало отрешиться от закоренелых привычек и взглядов, укрепившихся под влиянием тяжелых воспоминаний эпохи польских восстаний, затруднявших возможность необходимого, как в интересах правительства, так и его католических подданных, сближения между русской государственной властью и польским населением империи. К несчастью, ни Извольскому, ни его заместителям, в том числе и мне, не удалось в этом отношении достигнуть удовлетворительных результатов, и политические недоразумения продолжали вредно отражаться в области вопросов чисто религиозных. Ненормальность подобных отношений порождалась, с одной стороны, рутинными приемами нашего департамента Духовных Дел Иностранных Исповеданий, поддерживаемыми известной частью нашей печати, а с другой — усердием не по разуму некоторых римско-католических епископов [1]. В период революционных волнений 1905–1906 годов как наша административная косность, так и агитационная деятельность высшего польского духовенства против русской государственности обнаружились в значительной мере, приводя в отдельных случаях ко всегда нежелательным мерам правительственного воздействия в отношении духовных лиц.


Конклав 1903 года, устранив благодаря вмешательству австро-венгерского правительства вполне обеспеченную кандидатуру кардинала Рамполлы, возвёл на Папский Престол кардинала Сарто под именем Пия X. Со вступлением его в управление Римской церковью облик Ватикана резко изменился. Из крупного политического центра, с которым приходилось считаться и не находящимся в духовном общении с Римом державам, он обратился, по выражению одного Римского прелата, в «пароккию», т. е. в простой приход. Ближайшие сотрудники покойного Папы и прежде всего кардинал Рамполла были удалены от дел или, оставаясь в римских конгрегациях, лишились в них всякого влияния. Место их заступили лица, не подготовленные ни к какой политической деятельности и обязанные своим возвышением, главным образом, своими близкими отношениями к ордену иезуитов и культрамонтанским кругам, которые им вдохновляются, т. е. к той крайней партии, которую можно охарактеризовать, назвав её католической чёрной сотней.


Ближайшим последствием такой коренной перемены был наступивший в скором времени разрыв дипломатических отношений между Римской Курией и правительством Французской Республики. Периодически вспыхивающее во Франции пламя антиклерикализма, разгоревшееся особенно ярко во время нахождения у власти кабинета Комба, уничтожило долголетнюю политическую работу французского посла при Римской Курии Лефевра де Бехена, которому удалось занять первенствующее положение среди иностранных представителей при Ватикане. Достигнутые им успехи оказали Франции значительную услугу, отодвинув на задний план соперничавшие с ней влияния германской и австро-венгерской дипломатии и вернув французскому правительству часть того значения, которое оно приобрело на Востоке со времен Людовика XIV в качестве покровительницы римско-католических интересов и которым республика дорожила не менее старой монархии. Это новое столкновение между французским якобинством и римским ультрамонтанством не приобрело бы в правление Льва XIII особой остроты и не привело бы их к дипломатическому разрыву. Заместивший кардинала Рамполлу молодой и неопытный статс-секретарь оказался совершенно не на высоте положения в эту трудную минуту и своими тактическими промахами сыграл на руку французским антиклерикалам. К удовольствию врагов Франции место, занимавшееся её представителем при Ватикане, осталось пустым на многие годы. Невыгоду для себя этого положения французское правительство ощутило с особенной силой после смерти Пия X в 1914 году. В самом начале Великой войны был избран на Папский Престол Бенедикт XV Делла Киэза. В первые годы его правления политика Римской Курии следовала внушениям врагов Франции и действовала во вред как её интересам, так и её союзницы Бельгии.


Новые течения ватиканской политики, стремившиеся к возврату к духу и преданиям времен Пия IX, трудно совместимым с требованиями нашего века, а с другой стороны, непоборимая косность нашей администрации, которую невозможно было заставить отказаться смотреть на русско-польские отношения под углом зрения событий 1863 года, делали положение русского представителя при Папском Престоле крайне тягостным. К сознанию бесполезности моего пребывания в Риме присоединялось во мне желание получить назначение где-нибудь на Ближнем или на Дальнем Востоке, где мне было бы возможно найти более плодотворную и интересную работу и куда мне до тех пор не удалось попасть, несмотря на все моё старание. Определяя точнее мои желания, я поставил свою кандидатуру на место посланника либо в Бухаресте, либо в Пекине. Тогдашний министр иностранных дел А. П. Извольский отнесся сочувственно к моей просьбе, но по причинам, от него не зависевшим, она осталась неисполненной.


В это время состоялось упомянутое мной выше назначение Н. В. Чарыкова послом в Константинополь, и с ним открылась вакансия товарища министра иностранных дел, которую Извольский предложил мне и которую, хотя и не без некоторых колебаний, я принял ввиду того, что предложение министра было сделано в форме, делавшей отклонение его затруднительным. Говоря откровенно, главной побудительной причиной моего согласия принять малопривлекательный пост товарища министра была появившаяся во мне в эту пору острая тоска по родине и утомление двадцатилетним пребыванием в Западной Европе. Мне хотелось или чего-либо совершенно нового, неизведанного, или же просто возвращения на родину. Детство и ранняя молодость, проведенные в Москве, наложили на меня печать моей национальности на всю жизнь. В ранних жизненных впечатлениях, никогда не проходящих бесследно, не было вместе с тем никаких уродливых преувеличений, вроде патриотического фетишизма или пренебрежения к формам чуждой мне, как русскому, культуре. Я был воспитан в убеждении, что только тот национализм полезен, законен, который не идёт в разрез с основными началами христианской нравственности, так как она одна может служить звеном между различными национальными культурами и делает возможными чувства взаимного понимания и общечеловеческого братства между народами самых разнообразных культур.


Все это было вполне совместимо с той горячей привязанностью к бытовому укладу моего родного народа, которую я испытывал всю жизнь и которую двадцатилетнее пребывание за границей не только не ослабило, но чрезвычайно обострило. Поэтому, не делая себе иллюзий насчёт трудности условий работы, которая ожидала меня в Петрограде, я тем не менее, предпринял переселение на родину с чувством глубокого удовлетворения. Это чувство разделяла, может быть, в ещё большей степени, и моя жена, чем значительно упрощалось моё положение.


Прибыв в Петроград в первых числах июня, я нашёл А.П. Извольского в очень подавленном настроении. Как человек нервный и самолюбивый, он находился ещё под впечатлением неудачи, постигшей его переговоры с австро-венгерским правительством по вопросу присоединения Боснии и Герцеговины. Последовавшие за этим общие переговоры между державами приняли неблагоприятный для интересов славянства оборот и едва не привели к европейской войне.


В общую схему моих воспоминаний не входит подробное рассмотрение событий, которых я не был участником, поэтому я только упомяну о них, поскольку последствия их повлияли на создание того положения, которое я застал по приезде моём в 1909 году в Россию, и на мою деятельность в центральном учреждении министерства иностранных дел. Будучи довольно хорошо осведомлен о петроградских настроениях и близко зная Александра Петровича с прежнего времени, я не удивился, найдя его в состоянии сильного раздражения по поводу дипломатического мошенничества австро-венгерского министра иностранных дел, поддержанного Германией всем весом её международного влияния. К этому раздражению, вполне понятному и законному, прибавлялось ещё некоторое недовольство самим собой, в котором он, может быть, не отдавал себе ясного отчёта, но следы которого я заметил при первом же с ним свидании. Этот талантливый и в сущности добрый, несмотря на наружное бессердечие, человек имел слабость, которая чрезвычайно усложняла и портила жизнь как ему самому, так и всем его окружающим. Она состояла в том, что он усматривал во всём, что происходило в области как политической, так и частных отношений и что могло касаться его, хотя бы самым отдаленным образом, признаки личной к себе несправедливости и злого умысла. Этим же недостатком страдал и другой даровитый русский государственный деятель, граф Витте, стоявший в нравственном и культурном отношениях неизмеримо ниже Извольского и хорошо им охарактеризованный в появившейся недавно в «Revue des deux Mondes» главе его воспоминаний.


При такой природной склонности было неудивительно, что Александр Петрович смотрел мрачно на положение вещей летом 1909 года. Оно на самом деле было сложно и чревато самыми серьезными последствиями. Тогда впервые с несомненной ясностью обнаружилась балканская политика Эренталя, направленная на полное подчинение Сербии австрийскому влиянию наперекор букве и духу международных актов и законным интересам России на Балканах.


Означенные стремления издавна существовали у венской дипломатии и проявлялись с большей или меньшей определенностью в разные времена, приводя нередко к неудачам, а иногда, как в царствование Милана Обреновича, доставляя Австро-Венгрии временные успехи. На этой почве политического соперничества на Ближнем Востоке выросла вековая вражда между Веной и Петроградом, которая должна была роковым образом привести рано или поздно к кровавому столкновению. Иного выхода из создавшейся между ними непримиримой антиномии не представлялось. Если и ранее трудно было рассчитывать на возможность сведения между Россией и Австро-Венгрией балканских счетов без участия в их борьбе других держав ввиду того общеевропейского значения, которое балканские вопросы уже давно приобрели, то с заключением Бисмарком в 1879 году Австрийского союза на подобное единоборство не могло оставаться никакой надежды. Этим убеждением были проникнуты все европейские кабинеты. Тем не менее Германия до 1909 года воздерживалась от открытого заявления своей полной солидарности со своей союзницей в области её балканской политики и, несмотря на изменившееся коренным образом общее направление своей политики, придерживалась ещё как будто заветов Бисмарка относительно «костей померанского гренадера». Боснийско-Герцеговинский кризис 1908–1909 годов раскрыл Европе истинное положение вещей. Мошенническая проделка, к которой прибег Эренталь, чтобы превратить безопасное для Австро-Венгерской монархии фактическое обладание Боснией и Герцеговиной в юридическое владение путем грубого правонарушения, носившего характер вызова как всему сербскому народу, так и России, не только не вызвала неодобрения со стороны германского правительства, но была принята под его покровительство и покрыта щитом германской государственной мощи. Европа была поставлена перед свершившимся фактом, и ей оставалось либо признать его таковым, либо вступить в вооруженную борьбу с австро-германскими соединенными силами, а, может быть, и со всем Тройственным союзом.


Европейское общественное мнение отнеслось враждебно к образу действий австрийской дипломатии, видя в нём угрозу для правовых устоев международной государственной жизни, но поддержать их неприкосновенность силой оружия не нашлось охотников. Прямые интересы Западной Европы не были задеты австрийским захватом, а опасность европейской войны с её неисчислимыми последствиями представлялась для всех совершенно ясно. Поэтому нельзя было ожидать, чтобы Франция или Англия захотели пойти в этом вопросе дальше предложения пострадавшей стороне своей дипломатической поддержки.


Иное отношение вызвал к себе Боснийско-Герцеговинский кризис в Сербии и России. Для первой окончательное, бесповоротное поглощение Австро-Венгрией значительной части сербского племени было не только тяжким ударом с точки зрения национального чувства, но и грозным предзнаменованием дальнейших видов венской политики по отношению к слабому сербскому соседу. Россия, хотя и не затронутая непосредственно в своих прямых интересах, была тем не менее оскорблена той беззастенчивостью, с которой граф Эренталь обошелся с русским министром иностранных дел, позволив себе посредством явной передержки истолковать в виде согласия русского правительства на немедленное присоединение оккупированных турецких провинций те общие разговоры, которые происходили между ними в моравском поместье графа Берхтольда на эту тему и во время которых А. П. Извольский предъявил требование на соответствующее возмещение для России в том случае, если бы Австро-Венгрии удалось добиться своей цели.


Нет сомнений в том, что доверчивость Извольского по отношению к дипломату, нравственные качества которого были таковы, что требовали особой осторожности в деловых сношениях с ним, и поразительная недобросовестность которого, равно как и его доверенных сотрудников, не брезговавших прибегать к подлогам, проявившаяся в ближайшее время с полной очевидностью, была со стороны Извольского крупной ошибкой, в которой он, однако, имел мужество сознаться. Но зло было уже сделано, и последствия его обнаружились в весьма скором времени. Я не хочу утверждать, что эти последствия, едва не приведшие к войне между Австрией и Сербией, в которой Россия не могла бы оставаться безучастной зрительницей, не произошли бы (и вероятно даже весьма скоро) — и в том случае, если бы Извольский проявил в своих сношениях с венской дипломатией необходимую осторожность. Эренталь, человек необыкновенно тщеславный, искал громких успехов, как ради собственной славы, так и в целях укрепления становящегося с каждым годом все более тяжелым внутреннего положения Австро-Венгерской монархии. В Вене уже давно поняли, что пробуждение национального самосознания славянских подданных Габсбургской монархии, явившееся результатом освободительной политики России на Балканском полуострове, должно было рано или поздно неминуемо привести Австро-Венгрию к гибели. Чудовищный по своему бесправию государственный организм двуединой монархии, покоившейся на угнетении в каждой из своих частей большинства населения меньшинством поработителей, стал за долгое царствование императора Франца Иосифа обнаруживать несомненные признаки внутреннего разложения. Богатая жизненными соками молодая Италия положила начало расчленению Австрийской империи, и хотя она и не завершила своей задачи присоединением всех итальянских земель дряхлой Габсбургской монархии, она, именно в силу этого обстоятельства, служила для неё постоянной угрозой, несмотря на союзные с ней отношения. На Балканах бок о бок с Австро-Венгрией находился другой ещё более молодой народ, которому суждено было, после многовекового тяжелого рабства, достигнуть политической свободы. Сербский народ, выдающиеся качества которого довольно поздно нашли себе справедливую оценку не только со стороны мало интересовавшихся им западноевропейских держав, но неоцененный по достоинству и русским общественным мнением вплоть до последних балканских войн, сделался предметом особой вражды и подозрительности со стороны австро-венгерской государственной власти с тех пор, как на Сербском престоле утвердилась любимая народом династия Карагеоргиевичей и миновала безвозвратно пора политической угодливости Милана. С Карагеоргиевичами Сербия связывала все свои упования национального возрождения. Чем более дряхлела Габсбургская монархия и чем более иссякал в ней источник всякого внутреннего творчества, тем опаснее становилась для неё Сербия. Будучи бессильной обновить ржавый аппарат своей государственности и подвести под него более широкое и отвечающее духу времени основание, Австро-Венгрии оставалось только вступить с ней в борьбу, надеясь на подавляющее превосходство своих военных сил и на могущественную поддержку своей германской союзницы. В этой неравной борьбе венская дипломатия превзошла себя в неразборчивости средств, которыми она пользовалась для нанесения ударов своей противнице. Одним из них — и наиболее чувствительным — было упомянутое выше установление своих суверенных прав над значительной частью сербского народа, жившего в турецких областях, отданных Берлинским договором под австрийское управление.


Права Турции на Боснию и Герцеговину, хотя теоретически и не переставали существовать, со дня австрийской военной оккупации сделались фиктивными, и возможность протестов со стороны Турции мало смущала Эренталя, который надеялся не встретить непреодолимых препятствий при их устранении, в чём он и не ошибся. Со стороны Сербии Австрия также не ожидала серьезного противодействия, надеясь, в случае нужды, на свою вооруженную силу. Западноевропейские державы, как Вена правильно учитывала, не пошли бы дальше дипломатического протеста. Оставалась одна Россия, в глазах которой грубый захват двух славянских земель Балканского полуострова являлся прямым вызовом и предвещал возможность дальнейших шагов на пути нарушения, в ущерб её законных интересов, политического равновесия на Балканах. Чтобы парализовать противодействие России, надо было прибегнуть к чрезвычайным средствам, и Эренталь, не рассчитывая на собственные силы, искал помощи своей союзницы Германии. Эта помощь была ему оказана в полной мере. Говоря о направлении германской политики в эпоху Боснийско-Герцеговинского кризиса, князь Бюлов замечает в своей книге «Германская политика», что «он не оставил как в своих речах в рейхстаге, так и в инструкциях, посылаемых германским представителям за границей, никакого сомнения в том, что Германия решила остаться верной своему союзу с Австро-Венгрией при всех обстоятельствах с подобающей твердостью. Германский меч был брошен на весы европейских решений, косвенно в пользу союзной Австро-Венгрии и непосредственно — ради сохранения европейского мира, но прежде всего — ради чести и поддержания положения Германии в мире».


Вот каким образом понимал самый умный, после Бисмарка, немец свои обязанности по отношению к союзнице, к своей собственной стране и к охране европейского мира!


Не приходится удивляться тому, что пангерманские публицисты пошли в этом направлении ещё дальше руководителя германской политики. Так, один из них в брошюре, появившейся одновременно с книгой князя Бюлова, пишет следующее: «Было необыкновенно важно, с точки зрения укрепления союза, что присоединение Боснии и Герцеговины вызвало грозную международную кампанию не только против Австро-Венгрии, но также и против Германии. Эта кампания сделала отношения союзников совершенно нерасторжимыми».


Так говорил в рейхстаге государственный канцлер, так писали германские публицисты и так думал, вслед за ними, послушный германский народ.


Меч, брошенный Германией «на весы европейских решений», довольно быстро разрешил в пользу Австро-Венгрии политическую дилемму, носившую в себе опасность международных столкновений. Ближайшей целью Эренталя было получить согласие великих держав на отмену 25-й статьи Берлинского договора, которой определялись права Австро-Венгрии в Боснии и Герцеговине, не путем созыва международной конференции, как того желали русская дипломатия и западноевропейские державы, а простым обменом нот. Первый способ, более закономерный, казался Эренталю слишком медленным. Помимо этого он представлял в его глазах ещё и то неудобство, что не давал достаточно гарантий успеха его планам, ввиду отрицательного отношения европейских кабинетов к приемам венской политики. Затем он преследовал ещё и иную цель: добиться от белградского правительства признания неосновательности предъявляемого им после захвата Боснии и Герцеговины требования земельного вознаграждения и притом в более тяжелой для самолюбия сербского народа форме. Стремления венской политики обнаруживали, с одной стороны, полное презрение к святости договорных обязательств, а с другой — мелочную злобу к соседу, которого Эренталю хотелось не только ослабить, но и унизить. Это желание является характерной чертой беспринципной и близорукой венской политики. Тем не менее эта политика не только не вызвала никаких возражений или предостережений со стороны князя Бюлова, но заслужила его одобрение и нашла в нём горячего пособника. Канцлер полагал, что задача германской дипломатии должна состоять в устранении русского противодействия австрийским планам на Балканах, и поэтому он поручил германскому послу в Петрограде сообщить А. П. Извольскому путем устного, но вполне официального заявления, что в случае отказа русского правительства выразить согласие на безусловную отмену 25-й статьи Берлинского мирного договора Германии остаётся только «предоставить событиям свободное течение, возлагая на нас ответственность за их последствия». Таким образом, замечает Извольский в телеграмме от 10/23 марта 1909 года к русским послам в Париже и в Лондоне, нам была поставлена альтернатива «между немедленным разрешением вопроса о присоединении или вторжением в Сербию австрийских войск».


Ультиматумный характер подобного заявления ясен всякому. Русскому правительству приходилось выбирать между двумя тягостными решениями: либо пожертвовать Сербией, либо отказаться от определенно высказанного им взгляда на незаконность австрийского захвата. Оно выбрало второе, принеся в жертву своё самолюбие. Князь Бюлов и граф Эренталь одержали над Россией и Сербией, а затем и над западноевропейскими державами дипломатическую победу. В пору своего успеха ни тот, ни другой не подозревали, что эта победа сыграет роль первого гвоздя в гробу Австро-Венгрии и косвенным образом будет способствовать низвержению Германии с высоты её господствующего положения в континентальной Европе.


В связи с означенными событиями я считаю нелишним привести здесь, в виде иллюстрации специальной психологии германских государственных людей, следующий эпизод из моих служебных сношений с германским послом в Петрограде вскоре по вступлении моём в должность товарища министра иностранных дел. Выражая мне своё удивление по поводу того возбуждения, которое произвела в русских правительственных и общественных кругах роль Германии в марте 1909 года, граф Пурталес сказал мне, с видом глубокого убеждения, что это возбуждение представляется ему совершенно непонятным, так как он никогда не предъявлял русскому правительству никакого ультиматумного требования, и что образ действия Германии в вопросе о присоединении Боснии и Герцеговины носил совершенно дружественный нам характер. Видя моё недоумение, посол прибавил, что ему отлично известно, что главным виновником возбуждения у нас антигерманского чувства был английский посол, сэр Артур Никольсон, занимавшийся, из ненависти к Германии, подливанием масла в огонь. Это заявление не нуждается в комментариях, но оно тем более характерно, что исходило от одного из наименее шовинистически настроенных немецких дипломатов.


Как ни велика была жертва, принесенная русским правительством делу сохранения европейского мира, и как ни тягостна была она лично Извольскому, принявшему на себя всю силу общественного негодования, она была необходима, а потому и разумна. С окончания злополучной японской войны, послужившей поводом ко внутренним потрясениям, которые были предвозвестниками революции 1917 года, прошло тогда неполных пять лет. Экономическое и финансовое положение России ещё не пришло в состояние должного равновесия после напряжения полуторагодовой войны, а в военном отношении силы наши были в самом безотрадном положении. Поражения на полях Маньчжурии отозвались на духе командного состава нашей армии, лишив его необходимой для успеха уверенности в себе, и ослабили воинскую дисциплину нижних чинов. Что касается материальной части, то она находилась ещё в состоянии, в котором оставило её окончание войны. Для полноты картины внутреннего положения России весной 1909 года надо ещё прибавить, что Столыпину, который принял власть, вывалившуюся из слабых рук Витте и Горемыкина, едва удалось к этому времени успокоить расходившиеся революционные страсти и задержать надвигавшуюся мутную волну анархии.


Всех этих причин достаточно, чтобы объяснить, почему Россия не приняла брошенный ей Австро-Германским союзом вызов. Хотя Сербия не добилась территориального возмещения за причиненный ей нравственный ущерб, реальные её интересы на этот раз не пострадали от захватнической политики Австро-Венгрии. Территория её осталась нетронутой, и суверенные права неприкосновенными. Благодаря этому на Балканском полуострове не произошло перемещения центра тяжести, которое нарушило бы существовавшее политическое равновесие и угрожало бы жизненным интересам России, и ей не пришлось вынуть меч для своей защиты. Сербия послушалась дружеских советов России и западных держав и благоразумно не зажгла европейского пожара при политических обстоятельствах, неблагоприятных для будущности сербского народа. Дипломатическое столкновение было окончено, но брошенное Эренталем недоброе семя не пропало и принесло плод в виде долго гноившейся в душе сербского народа язвы оскорбленного национального чувства.


Я уже упомянул о повышенном самолюбии А. П. Извольского. В описываемую мной пору поводов к проявлению этого чувства даже в человеке, более уравновешенном в этом отношении, было вполне достаточно. Замечая в личных отношениях своих светских знакомых охлаждение к себе и читая ежедневно ожесточенные нападки на свою политику в печати, Александр Петрович страдал невыразимо. Тяжелое настроение, в котором он находился, вредно отзывалось на его замечательной работоспособности и лишало его необходимой энергии для выполнения нелегкого труда, выпадающего изо дня в день на долю министра иностранных дел великой державы. Его охватило одно желание, одна мечта — уехать из Петрограда и переменить неблагодарный министерский пост на менее тягостный и ответственный: главы одного из наших посольств. Об этом желании он известил Государя вскоре после возникновения Боснийско-Герцеговинского кризиса и заручился принципиальным его согласием на такое перемещение. Для осуществления этого замысла надо было однако, во-первых, найти себе преемника, а во-вторых, дождаться освобождения посольской вакансии. На всё это требовалось немало времени. Перебирая возможных себе заместителей, он остановил своё внимание, в числе других, и на мне. Ему говорили обо мне некоторые лица, ко мнению которых он прислушивался. К тому же он близко знал меня лично со времени нашей трёхлетней совместной службы в Риме. О том, как состоялось моё назначение в преемники Извольскому, я не буду говорить подробно, так как не считаю этот предмет заслуживающим особого внимания. Могу сказать только, что в этом вопросе, вопреки утверждению графа Витте, П. А. Столыпин не играл никакой роли. Я упоминаю об этом факте лишь потому, что считаю долгом снять с памяти этого замечательного человека обвинение в соображениях семейного свойства при замещении одной из наиболее ответственных должностей в государстве.


При первом моём свидании с Извольским по приезде в Петербург он сказал мне, что уход его принципиально решен и что я намечаюсь ему в преемники. При этом он просил меня смотреть на то время, которое я проведу в должности товарища министра, как на подготовительный этап для занятия должности министра. Я выразил ему искреннюю надежду, что этот период окажется по возможности продолжительным, так как я чувствовал себя недостаточно подготовленным моей предыдущей службой к занятию места руководителя русской внешней политики. Надо отдать должное Извольскому, что, смотря на наше новое сотрудничество с точки зрения пополнения моего политического воспитания, он с первого дня вступления моего в должность привлёк меня ближайшим образом к своей работе, требуя моего присутствия при всех докладах начальников политических отделов и посвящая меня во все подробности переговоров, которые он вёл лично с иностранными представителями. Кроме этой совместной работы с Александром Петровичем, на мне лежали обязанности, специально присущие товарищу министра, а остававшиеся затем немногочисленные свободные часы я отдавал на ознакомление с наиболее важными политическими вопросами, которые возникали в течение предшествовавшего десятилетия. К числу этих последних принадлежали и наши соглашения с Великобританией и Японией, которые легли в основу наших новых отношений к этим двум государствам. Я упоминаю о них здесь, потому что, говоря об Извольском, нельзя обойти молчанием эти два главные момента его политической деятельности в качестве руководителя русской внешней политикой. Сами по себе чрезвычайно важные, эти соглашения приобретают ещё особое значение вследствие того влияния, которое они имели на ход мировых событий, связанных с австро-германским наступлением 1914 года.


Если обратить внимание на двухвековую историю наших отношений с Англией, то она представляется в виде бесконечной цепи политических недоразумений, взаимного подозрения и тайных и явных враждебных действий. За всё это долгое время найдутся лишь несколько моментов, когда эта вражда прекращается, уступая место недолговечным соглашениям на почве общей борьбы с третьей державой, угрожающей как интересам России, так и интересам Великобритании. Этим характером вынужденности или практической необходимости, велениям которой английский народ был всегда послушен, объясняется недолговечность периодов времени, когда взаимное недоверие уступало место более спокойному и разумному чувству общности многих политических и экономических интересов. Озираясь на этот период соревнования и вражды, принесших столько горьких плодов, я не могу отрешиться от убеждения, которое сложилось у меня за шестилетнее пребывание в Англии в сравнительно молодые годы моей жизни, что враждебность Англии к России и обратно является ни чем иным, как результатом длительных недоразумений, каковые бывают не только между отдельными людьми, в частной их жизни, но и между народами. Мне всегда казалось, что если есть на свете две страны, которые сама природа предназначила к мирному сожитию и сотрудничеству, то это Россия и Англия. Не соприкасаясь нигде своими границами и трудно друг для друга уязвимые ввиду особенностей их военной организации, у одной исключительно сухопутной, а у другой — главным образом морской, Россия и Англия, тем не менее, постоянно враждовали между собой; и ни той ни другой долгое время не приходило в голову хладнокровно разобраться в причинах этой вражды и удостовериться, есть ли для неё достаточные поводы и попытаться принять меры к их устранению. Приходится предположить, что одной из главных причин взаимной отчужденности Англии и России является, может быть, не соперничество на почве внешней политики, а коренное различие их внутреннего государственного строя, вызвавшее среди огромного большинства английского народа антипатию и недоверие к нашему внутреннему порядку.


Единственная заслуживающая внимания попытка в направлении некоторого сближения с нами была сделана английской дипломатией под влиянием личного почина короля Эдуарда VII. Эта попытка, встреченная полным сочувствием русского правительства, привела после довольно продолжительных переговоров к заключению в следующем году упомянутого выше соглашения. Оно не касалось европейских вопросов и имело своим предметом исключительно среднеазиатские интересы договаривающихся сторон. Нет оснований считать это соглашение недостаточным или неудовлетворительным из-за его специального характера, так как отдалявшие друг от друга Россию и Англию недоразумения происходили, главным образом, на почве их среднеазиатских отношений. Наоборот, я склонен думать, что оно имело большое значение не только потому, что вносило успокоение в вековую борьбу между нами и Великобританией, но также и потому, что послужило первым шагом к нормальным и доверчивым отношениям между нами в более обширной области общеевропейской политики. Для меня представляется несомненным, что соглашение 1907 года устранило многие препятствия к участию Англии в борьбе против Германии на стороне России. Я не хочу, очевидно, сказать этим, что Россия в войне против Австро-Германского союза, которую она вела совместно со своей союзницей Францией, не получила бы, при иных условиях, от Англии никакой помощи. Для оказания этой помощи у неё было и без того достаточно причин, но я уверен, что английское общественное мнение не стало бы так единодушно на нашу сторону, как это сделало, если бы сблизившее нас соглашение 1907 года не было подписано.


Говоря об этом соглашении, надо упомянуть о том, что первая мысль о политическом сближении между Россией и Англией явилась в иностранных политических сферах в 1904 году у тогдашнего французского министра иностранных дел Делькассе как естественное последствие заключенной им с Англией так называемой «Entente cordiale», казавшейся недостижимой после предшествовавших бесконечных недоразумений, принимавших иногда характер острых столкновений. Этот выдающийся по уму государственный человек, о близком сотрудничестве с которым за время его пребывания в России в качестве французского посла я сохранил самое приятное воспоминание, оказал своему отечеству неоценимые услуги. Ещё ранее удачно проведенного им, вопреки значительным трудностям, сближения с Англией Делькассе достиг сближения с Италией, которое вырвало жало у Тройственного союза и облегчило, заблаговременно, выход из него Италии в момент возникновения европейской войны. Предварительные шаги Делькассе в направлении англо-русского движения были сочувственно встречены английским правительством и французский проект был принят королем Эдуардом под своё личное покровительство. В России он равным образом встретил поддержку у тогдашнего министра иностранных дел графа Ламсдорфа, но благодаря малодоверчивому к себе первоначально отношению Государя и определенно отрицательному со стороны наших консервативных кругов, не излеченных от своих германских увлечений поведением Германии на Берлинском конгрессе, прошло около трёх лет, прежде чем мысль Делькассе успела проникнуть в область реальной политики, несмотря на то, что сразу нашла в России немало сторонников.


Всего сказанного выше было более чем достаточно для того, чтобы Делькассе навлек на себя непримиримую вражду германского правительства и чтобы в Берлине устранение его от дел было решено при первой к тому возможности. Такая возможность наступила во время управления Францией кабинета Рувье на почве дипломатической борьбы с Германией в связи с марокканским вопросом, и Франция на время вынуждена была лишиться услуг своего даровитого министра иностранных дел в условиях, тяжелых для своего национального самолюбия.


Среди лиц, сочувствовавших у нас сближению с Англией, наибольшее значение имели посол наш в Париже А. И. Нелидов и А. П. Извольский, бывший в то время нашим посланником в Дании. Сменив на должности министра иностранных дел Ламсдорфа, ушедшего после падения графа Витте, Александр Петрович по водворении своём у Певческого моста принялся за практическое осуществление плана, который к этому времени уже успел созреть в сознании русских государственных людей. Как часто бывает в Англии, либеральный кабинет, сменивший у власти консерваторов, продолжал их политику, и сэр Эдуард Грей привел к благополучному осуществлению возникший при лорде Ланздауне проект русско-английского сближения.


Подписание в 1907 году соглашения открывало новую эру в наших отношениях со старой и, казалось, непримиримой соперницей. Как у нас, так и в Англии были люди, которые отнеслись критически к состоявшемуся между нами соглашению, одни — на основании неискоренимых предрассудков и принципиальных соображений, другие — потому, что находили его для своей страны невыгодным. В Англии такое отрицательное отношение встречалось, главным образом, у лиц, принадлежащих к служебному составу англо-индийского правительства, или у той группы британских государственных людей, которые всегда считали началом всякой политической мудрости непримиримую вражду к России. Во главе этой группы непримиримых стоял бывший вице-король Индии лорд Керзон, нынешний британский министр иностранных дел, который не сошёл с неё и ныне.


Два месяца спустя после моего вступления в должность товарища министра, когда я только начал осваиваться с моими новыми обязанностями, Извольский уехал в трёхмесячный отпуск, передав мне управление министерством. Это был рискованный шаг ввиду моей недостаточной подготовки к самостоятельному управлению делами нашей внешней политики. На моё счастье, за эти три месяца моего первого управления не произошло никаких чрезвычайных событий, которые, благодаря моей неопытности, могли бы иметь не для меня одного невыгодные последствия. Удержать Извольского от задуманной им отлучки не было возможности. При обыкновенно плохом здоровье нервы его, в силу упомянутых выше обстоятельств, настолько были расстроены, что продолжительный отдых стал ему необходим. Кстати для него, отъезд его в отпуск совпал с предстоявшим осенью 1909 года посещением Императором Николаем II итальянского короля в Раккониджи, куда он должен был сопровождать Государя. Впоследствии отсутствия Извольского повторялись неоднократно, и за полуторагодовую мою службу в качестве его товарища мне пришлось управлять министерством в общей сложности более семи месяцев.


С этих пор начались мои правильные и постоянные сношения с покойным Государем, прерванные только раз в 1911 году моей продолжительной болезнью и продолжавшиеся вплоть до отставки в июле 1916 года.