"Путешествия в Мустанг и Бутан" - читать интересную книгу автора (Пессель Мишель)«Хрустальная гора»Оставалось пройти «всего» несколько сот километров по не отмеченным на карте тропам, чтобы закончить исследование Мустанга; из семи районов страны мы посетили лишь три и довольно долго прожили в столице. Издали Царанг выглядит очень поэтично — словно флотилия белых парусников, причаленных к темным буям. «Буи» — это чортены, а «парусники» — большой монастырь, четырехэтажная крепость и окружающие дома. Название города происходит от «Чаптрун цетранг», что значит «петушиный гребень», — имеется в виду узкий выступ, на котором построена крепость. К югу расстилается ровная ледниковая равнина, но когда заходишь с севера, как мы, то видно, что крепость и монастырь стоят на краю пропасти глубиной 120 метров. Есть в Царанге и печальная нота, которую придают два призрака— разрушенный форт и заброшенный монастырь. Когда-то эта крупнейшая обитель страны насчитывала тысячу монахов (теперь осталось не больше десятка). И там же живет в уединении средний сын короля — святой царангский лама. Я сказал «святой», хотя мнения на сей счет расходятся. Для одних это в самом деле человек святой души и светлого ума; для других — демон; для третьих — просто несчастный. Судьба действительно была жестока к когда-то веселому юноше. Порвав смолоду с монашеством, он женился; никто не видел его молящимся или одетым в тогу. Но вскоре жена заболела и умерла, оставив ему четырехлетнего сына. Царангский лама понял, что настал час искупления грехов. Он публично дал обет предаться в одиночестве медитации и познанию путей к озарению. Так длится уже три года. По обету, он не принимает пищи в течение дня, не покидает королевских апартаментов над заброшенным монастырем и не общается ни с кем, кроме прислуживавшего ему монаха. Большую часть времени он проводит за чтением священных текстов, где изложены советы «святого образа жизни», ведущего к спасению. Но видимо, обет соблюдается не строго. Доказательством служит хотя бы то, что он согласился принять нас с Таши. Не требуется исповедовать тибетский буддизм или быть по натуре слишком впечатлительным, чтобы поверить в то, что царангский монастырь посещают призраки. Все здесь настраивает на «потусторонний» лад: темные коридоры с узкими оконцами, три громадных гулких зала, пещерные своды кухни с «адскими» котлами, где некогда варился суп для тысячи монахов, и кувшинами, куда спокойно могли бы спрятаться пять человек, наконец, сотни брошенных келий. Когда раздавался удар барабана, эхо долго гуляло по необъятному зданию, где из келий вылезали оставшиеся обитатели. Удалившиеся от мира монахи молились за своего настоятеля. И сам он, несчастная душа, нечестивый монах, вдовец и грешник, жил вне времени, одинокий, как старый орел. Встреча с ним запомнится мне надолго. Под монотонное бормотание монахов мы вошли в часовню, где на широком троне сидел королевский сын. Волосы ламы были столь длинны, что падали почти до поясницы: он дал обет не стричься, пока не искупит свой грех. Голос его прерывал нервный тик. Продолжая вместе со всеми читать нараспев молитвы, он время от времени бросал нам: «Г-а-а… вы можете остаться на ночь в монастыре… г-а-а… Если хотите, можете сфотографировать меня… г-а-а-а… Сколько вы пробудете в Царанге?» Королевские апартаменты, где я поселился, состояли из семи больших комнат, выходивших на монастырскую крышу. Стены нашей с Таши комнаты были покрыты восхитительными фресками, на полу был паркет, по которому в отличие от нашего ло-мантангского жилища очень приятно ступать босиком. Сказанное, естественно, относится к летнему периоду, но сейчас в Царанге ночью было так холодно, что нам пришлось завесить оба окна палаткой. Мустанг — земля крайностей: днем воздух прогревается до 32°, а ночью температура падает до нуля. Но дворянство обязывает, и нам пришлось делать вид, что мы весьма удовлетворены комфортом, хотя втайне завидовали Калаю, устроившемуся на кухне. Санитарные удобства были в монастыре выше всяческих похвал, особенно если вспомнить, что в Версале нет ни ванн, ни туалетов. Я получил редчайшую возможность наблюдать за бытом монастырских обитателей. Монастыри составляют важный аспект жизни в Мустанге точно так же, как, говоря о средневековой Европе, нельзя обойти молчанием роль церкви и монахов. Однако здесь следует провести четкую грань между буддийским вероучением и церковными учреждениями. Буддизм учит, что жизнь — цепь страданий, иллюзия чувств и незаконченное состояние; человек поэтому должен стараться избавиться от причин своих страданий, которые заключены в разнообразных желаниях и неукротимых потребностях. Он должен подчиниться восьми правилам (еще говорят — «пройти восемь путей»): верно верить, верно желать, верно говорить, верно вести себя, верно жить, верно работать, верно думать и верно наставлять. Лишь после этого человек достигнет состояния, называемого нирваной. Принципы, изложенные Буддой при жизни, не являются религией. Учитель не упоминал ни о боге, ни о душе. Но с течением времени учение расширилось, вобрав в себя верования, существовавшие в Индии ранее. Ламаизм, или тантристский буддизм, в том виде, как он сформировался в Гималаях, превратился в невероятно сложную религию, приверженцы которой раскололись на бесчисленное множество сект. Но фундаментальное верование осталось. Жизнь, таким образом, лишь иллюзия греховных чувств, и человек, следуя восемью путями, должен стремиться к совершенству. Монахи, принадлежащие к тибетскому буддизму, в отличие от служителей других культов не распространяют свою религию. Они просто посвящают собственную жизнь поискам нирваны. Остальная часть смертных вынуждена сочетать мирскую жизнь с попытками обрести совершенство. Монахи идут к свету как бы коротким путем, пользуясь методами, которым учат в монастырях. Это методы как физического свойства (например, практика йоги), так и мистического. Учителями выступают ламы или гуру (учителя), владеющие тайнами этих методов. Бесконечное повторение священных текстов, скажем, развивает сосредоточенность. Сидя перед статуей Будды, следует представлять в воображении, как он выходит из цветка лотоса. Медитация имеет психологическую цель — отделить человека от его нынешнего существования, желаний и иллюзий, подвести сознание к, так сказать, «преднирванному» состоянию. На это уходят годы практики, и подчас для этого требуется полное одиночество. Недаром монахи так охотно уходят жить в пещеры, подобно христианским отшельникам, искавшим бога в пустыне. Подходить к тибетским монастырям с привычной для Запада точки зрения было бы неверно. Здесь монахом делаются не по призванию, а по необходимости. Я говорил уже, что, как правило, им становится средний сын в семье. В девять лет ему надевают красную чубу, спускающуюся чуть ли не до пят, и записывают в монастырь, решая таким образом, к какой секте он будет принадлежать. Но мальчик пока остается дома, где родители заставляют его усердно читать и писать. Иногда в дом приходит монах, чтобы «образовывать» ребенка. Юношей он еще остается какое-то время в родительском доме или у старшего брата, но может переселиться в местный монастырь. Он волен также выбирать себе обет: безбрачия, воздержания от определенной пищи и т. д. Монахи не связаны вечными узами с определенным монастырем. Каждый платит за свое пребывание и за пищу. Кроме того, он вносит деньги за проведение больших церемоний, когда раздают еду всем собравшимся. По очереди послушники обязаны покидать монастырь и отправляться на поиски денег, уговаривая богатых и знатных людей делать пожертвования. Одиннадцатый месяц в году они проводят в сосредоточении на духовных делах. В остальное время твердого распорядка не существует. Монастыри владеют землей; в богатых монастырях скапливаются немалые запасы пищи и даже денег; туда охотно приходят грамотные люди, чтобы поделиться своей ученостью и поразмышлять над тем или иным предметом. В общем и целом монастыри в Мустанге вполне можно сравнить с нашими средневековыми университетами. Трава — простой монах — это тот же школяр времен Франсуа Вийона. Предмет его изучения — поиски путей к нирване. Он учит то, что ему нравится, и там, где захочет. Он живет в монастыре по своим средствам. Если он беден, то ищет монастырь побогаче, где вспомоществование пищей и деньгами можно рассматривать как «стипендию». Разочаровавшись в одном, он переходит в другой монастырь. Как правило, он уверен, что для него найдется место. «Экзамены» открыты для всех. Они представляют собой дискуссию по поводу религиозных текстов, вопросов логики, проблем вероучения. Испытания обычно проходят публично. Студент сидит на скамеечке перед монахами, которые стараются запутать его каверзными вопросами. Если он успевает толково и быстро ответить на все, ему выдают «диплом»: он считается перешедшим в более высокий класс, а этих классов, или степеней, существует великое множество — от самых низких орденов до докторских, которых насчитывается пять степеней. Экзамены не обязательны. Монах может устраивать свою жизнь в зависимости от обстоятельств. Скажем, в молодости наняться слугой к другому монаху, подрядиться переписывать книги, ходить по деревням, отправляя службу на мелких церемониях, в том числе домашних, читать молитвы на похоронах, изгонять демонов из жилища и т. д. Таким образом он набирает деньги на учение, ибо смысл его жизни именно в учении. Ценят монаха по личным качествам, а не по занимаемому рангу или возрасту. Все же ранг — известная гарантия благополучия для выходцев из бедных семей. В Мустанге почти в каждой семье хотя бы один человек записан в монастыри Ло-Мантанга, Намгьяла, Царанга или Джеми. Иногда средние сыновья живут дома, отправляясь в монастырь на обязательный одиннадцатый месяц, а также по случаю больших молебствий и религиозных празднеств. В стране крайне слабо поставлено общее образование, и, помимо монастыря, знания приобрести негде. Да и там уровень преподавания снижается, за исключением разве монастыря Гарпху, где я купил «Моллу». Он принадлежит секте нингампа, которая забирает четвертого и пятого ребенка в многодетных семьях. Атмосфера в обители полностью зависит от ламы. Если тот добродетелен и умен, монахи стараются походить на него. Если же он предается излишествам, а то и грехам, простые монахи-трава ему подражают. Каждое утро меня будило позвякивание колокольчика в соседней молельне; чуть позже удар гонга выкидывал гостей из постели, и мы собирались на кухне у Калая. Вскоре туда спускался секретарь ламы. Иногда он умудрялся до того, как я встану, проскользнуть в комнату и усесться на мой матрац. Здесь он умильно закатывал глаза и начинал бормотать: «О, какой вы великий человек! Как бы я хотел стать вашим другом!» Через день к меду добавилась ложка дегтя: «Почему бы вам не взять меня с собой? Я бы смог стать вашим секретарем. Я ведь так люблю путешествовать!» Пухлый льстец выдавал себя за ученого человека, но каждый раз, как я задавал ему конкретный вопрос, он пускался в пространные рассуждения, из коих явствовало, что он ничего не знает. Зато с каким самодовольством разгуливал он по монастырскому двору, крутя на запястье кольцо с ключами! Царангский лама души не чаял в своем осиротевшем сыне. Как все дети, тот проказничал, повсюду лазил, таскал за хвост здоровенных псов. Конечно, ему хотелось бы играть с другими детьми, а еще больше ему нужна была материнская ласка. Отец с сыном составляли странную пару. В королевских апартаментах на крыше пахло можжевеловым дымом, слышались удары гонга, повизгивание щенков и топот ножек маленького принца. Время от времени мелькала тень верховного ламы и женоподобного монаха, который ему прислуживал. Я спрашивал, где же мое место в этом причудливом мире?.. Семь дней провел я в царангском монастыре, лишь на короткое время спускаясь в деревню. Это был исключительный опыт: раньше европейцам не разрешалось жить в святой обители и наблюдать за ее жизнью. Я был в курсе намечавшихся свадеб, знал об удачном походе купца с грузом соли — тот прислал в монастырь серебряный кубок; знал, у кого режут скотину, потому что монастырь получал свою долю мяса. Лама, правда, не ел мяса в силу данного обета, зато его секретарь уплетал за двоих. Здесь я впервые за долгое время отведал яиц: только очень богатые люди могут позволить себе иметь кур-несушек. Расспросы о жизни далекой Франции сильно занимали среднего сына короля Ангуна. Не без труда мне удалось объяснить ему, почему люди у нас проводят все свое время в тяжелом труде ради того, чтобы купить такие вещи, как самодвижущаяся телега, музыкальный ящик или стиральная машина. Последнее наиболее трудно поддавалось объяснению, ибо лоба почти никогда не стирают своих одежд. Я не стал ему рассказывать о войнах, которые дважды в этом столетии заливали кровью мою землю. Не упомянул и о трущобах, позорящих наши красивые города. Вечером после этого разговора я, быть может, впервые с такой пронзительной силой ощутил собственное одиночество. Страшно не хватало спутника, с которым можно было бы поделиться такой массой впечатлений, услышать его мнение. Я страдал от страшной формы раздвоения личности. Мой новый лик заслонил предыдущий. Помню, однажды я решил показать Таши наши современные танцы и стал отплясывать в чубе шейк и твист. Но уже через секунду понял всю вздорность этого занятия. Таши недоверчиво качал головой… Я свято соблюдал обычаи и правила жизни лоба. Никогда не курил в доме, а тем паче в монастыре. Не свистел в четырех стенах — это привлекает злых духов. Уверен, что я строго следовал бы правилам уличного движения, если бы оно было в Мустанге. Ни за что на свете не хотелось бы мне «развязывать шелковый узел» или «разрезать яйцо пополам». «Развязывают шелковый узел» перед церковным судом, занимающимся вопросами морали. Решение по таким делам выносит местный лама. «Разрезать яйцо пополам» означает предстать перед деревенским судом, где судья выборный; он занимается тяжбами, касающимися раздела земель, потрав, увода чужого скота и т. п. Но нет ничего хуже, чем взывать к справедливости короля, ибо в этом случае обеим сторонам надлежит выплатить в казну солидный штраф, носящий название «золотое ярмо». Правосудие — серьезная вещь в Мустанге, и нарушитель должен считаться с тяжелыми последствиями. Я видел множество примеров тому, и один из них — как раз в крепости Царанг. Мы с Таши облазили все четыре этажа этого величественного строения, воздвигнутого на «Петушином гребне». Бесконечные коридоры, залы, тупики представляли подлинный лабиринт. Сейчас большинство окон в нижних этажах было замуровано — там устроили склады. В третьем этаже находился арсенал, где по стенам стояли длинные мечи, боевые секиры, луки и арбалеты, старые кольчуги и щиты из выдубленных ячьих шкур. Среди всего этого оружия Таши обнаружил вдруг странный темно-коричневый предмет. Рассмотрев его, я чуть не отпрянул: то была высушенная человеческая рука, мрачное предостережение возможным ворам. За повторную кражу в стране Ло отрубали правую руку, и я видел уже подобные «экспонаты» в Джелинге и Ло-Мантанге. Кстати, в 1959 году, когда я был у подножия Эвереста, в монастыре Пангбоче, мне такую же вещь выдавали за руку «снежного человека»! Явная ложь была приготовлена для белых «исследователей», которые, не жалея денег и 'Сил, лазили по горам в поисках мифического существа, рожденного воображением журналистов. Слух о нем еще не дошел до Мустанга, и лоба еще не научились извлекать выгоду из доверчивости любителей сенсаций. Замечу, чтобы покончить с темой наказания, что преступления здесь редки именно из-за страха тяжелых последствий. В наших странах уголовный кодекс, как правило, отделен от кодекса морального; в стране Ло они составляют единое целое. Здесь человек является либо высоконравственной личностью, чтящей законы, либо бандитом вне закона (по-нашему, «гангстером»). Кстати, о таковых я слышал мало. Время в Царанге летело быстро, я был готов задержаться в Мустанге еще, но на нас начали сказываться последствия тягот пути. Высота, скудная пища, холод, колоссальное физическое напряжение давали себя знать. Калай занемог. Что касается Таши, то он превратился в заправского этнографа. Ему случалось в одиночку отправиться в какое-нибудь селение с записной книжкой, куда он вносил каллиграфическим почерком свои наблюдения. Но в последнее время он заскучал. Я тоже чувствовал, что силы мои на исходе; разрешение на пребывание в Мустанге, кстати, тоже подходило к концу, а нам надо было еще обследовать ряд мест. Пора было покидать Царанг. Температура воздуха повышалась, днем солнце уже сильно нагревало крышу. На окрестных горах началось таяние снегов, а это означало скорый разлив рек. Стало ясно, что, если мы хотим попасть на восточный берег Кали-Гандака и обследовать юго-восточный район страны, надо выступать сегодня: в Мустанге не было мостов через Кали-Гандак. Хозяин всеми силами пытался меня удержать: ему явно не хотелось возвращаться к обету одиночества. Он сказал, что хочет дать мне новое имя, с тем чтобы, согласно тибетскому обычаю, «наша дружба стала вечной». Но мы очень торопились. Накануне отъезда лама взял с нас обещание вернуться и подарил мне дивного щенка. Это был тибетский терьер серо-белой масти — чистопородный апсо, похожий на мохнатый шарик. Его специально привезли из монастыря Ло-Гекар, за 60 километров от Царанга. Подарок необычайно обрадовал меня, тем более что щенки апсо — большая редкость. Те, что выводятся в Великобритании, стоят очень дорого и крупнее чистокровных тибетских. Я поблагодарил ламу и попросил его оставить щенка (которому я дал имя Том) до нашего возвращения у себя. Настоятель отрядил с нами одного носильщика. Путешествие по районам Дри и Тангья прошло не так просто, как я надеялся. Эрозия избороздила эти места глубокими каньонами, приходилось карабкаться по кручам, а кое-где просто ползти на четвереньках. Когда мы спрашивали дорогу, встречные путники качали головой: неужели мы не боимся разливов? Я и в самом деле их боялся. На крайний случай был разработан запасной вариант возвращения в Катманду через западный хребет и необитаемое плоскогорье к Муктинатху и далее в обход Аннапурны. Но этот путь крайне опасен, и, случись что, помощи ждать неоткуда… Шесть суток продлилось путешествие. Калай почти не мог идти, Таши не ворочал языком. И не мудрено: нам пришлось преодолевать разлившиеся реки и пройти три перевала на высоте 4500 метров каждый. Мы спустились в ущелье Кали-Гандака под стенами Царанга и прошли вдоль его русла до самого узкого места. Там нас начала преследовать адская жара. Стены ущелья полыхали, словно печь, напиться из реки было нельзя, до того грязная шла вода. Полдня мы брели, умирая от жажды, сняв с себя всю одежду. Наконец начали карабкаться наверх. Тут я чуть не погиб, вызвав камнепад. Тяготы первого дня пути были компенсированы, правда, удивительной панорамой Тангья — самой южной деревни Мустанга. Расположенные на высоте 3300 метров крохотные поля были покрыты зелено-золотым ковром созревшего овса. Чистенькие домики, слепившиеся боками, составляли вкупе крепость. А над ними высилась обрывистая стена, в которой ветер вырезал высоченные колонны, напоминавшие трубы органа. Здесь я увидел самый большой чортен страны Ло: в нем было не меньше 15 метров в высоту, а вокруг располагались 30 чортенов поменьше. Все были выкрашены глиной и охрой в ярчайшие цвета: красный, белый, серый. Жители явно гордились своими чортенами, и мне раз двадцать пришлось подтверждать, что я не видел более высоких и красивых сооружений во всем Мустанге. После обеда я составил план деревни, поговорил с некоторыми жителями, главным образом со стариками, пытаясь выяснить, чем занимаются крестьяне и какие повинности исполняют. Наутро мы отправились на поиски деревни Те. Нам показали тропу, которая вскоре стала неразличимой среди камней. Солнце внизу жгло так же немилосердно. Весь день пришлось карабкаться в гору, потом идти по гребню черной, как уголь, горы с вкраплениями белых кристаллов. Мы теряли из виду друг друга, а один раз заблудились. По счастью, встреченный отряд кхампа вывел нас в нужную сторону. В этом месте был оползень. За год до нашего прибытия огромный склон сполз в. ущелье. Земля была похожа здесь на ледник: изрыта глубокими трещинами, повсюду торчали обломки скал. Опустившийся слой земли был не менее 15 метров толщиной. Мы мучительно прокладывали путь через этот кошмар. Деревня Те, расположенная вдали от води, лепилась вокруг развалин монастыря. Поля представляли собой террасы довольно правильной формы. Сил осматривать достопримечательности не было. Мы разбили лагерь и свалились как подкошенные в палатке. Утром я как следует обошел деревню. Поля упирались в глубокую пропасть, на дне которой лежало бирюзовое озеро; оно явно образовалось в результате оползня, когда обломки засыпали часть ущелья, перегородив плотиной хилый ручеек. На противоположной стороне в отвесном склоне пропасти я заметил множество черных отверстий. Что бы это могло быть? Оказалось, пещеры, отрытые человеком. Но как попадали туда люди? Загадка. Уже в массиве Аннапурны, возле Тукучи, я видел эти жилища, которые лоба называют «домами в склонах». Кое-где удалось в них заглянуть: внутренняя часть явно носила следы пребывания человека. Кто мог жить там? И когда? Загадка сильно бередила воображение, но никто не смог ответить на мои вопросы. Одни говорили, что это жилища орлов; другие — что в стародавние времена там жили монахи. К сожалению, на пещеры Кали-Гандака можно было только облизываться — без сложного альпинистского снаряжения и солидной группы нечего и думать добраться туда. Добавлю, что эта загадка не дает мне покоя и по сей день. Мы двинулись назад в обход оползня. С превеликими трудностями спустились по диагонали на дно ущелья, и тут я едва не заплакал от отчаяния: за ночь ручей успел растечься, залив тропу! О том, чтобы подниматься вновь, было страшно подумать. Ничего не оставалось, как пытаться шагать прямо по руслу потока. Ежась от холодной воды, мы осторожно ступили на осклизлые камни. Временами вода поднималась до пояса. Достаточно одного неверного шага — и бешеный поток понесет нас вниз на верную гибель. Подняв голову, я с тоской посмотрел на головокружительный обрыв. Ущелье сузилось настолько, что почти смыкалось в вышине… Обессиленные, мы добрались наконец до Кали-Гандака и здесь обнаружили, что его невозможно ни пересечь, ни идти по руслу до селения Дри. Наш носильщик, уроженец Царанга, оказавшись на знакомой территории, сказал, что можно попробовать вылезти наверх и двигаться по северному краю горы. Деревню Те мы оставили около шести утра, а сейчас уже было три часа дня. Девять часов уже мы брели по адскому хаосу! И только два часа спустя ступили на гладкую площадку, выровненную ледником. Она была настолько ровной, что на ней вполне мог приземлиться самолет. В конце ее лежало крохотное селеньице Яра. Оно состояло всего из четырех побеленных домиков, повисших на карнизе возле высохшего ручья. Когда я выискивал место для палатки, царангский носильщик заявил, что он нас покидает. С минуты на минуту висячий мост возле Дри снесет разливом, и Кали-Гандак окончательно отрежет его от дома. Нужно быть «совсем не в своем уме», чтобы путешествовать в это время года, сказал он. Порядочные люди никуда не ходят во время таяния снегов. Это была чистая правда, но, уж коль скоро я оказался в Мустанге, нельзя же покинуть страну, не осмотрев ее целиком. Пришлось отпустить носильщика, что привело в ярость Калая. Ярость его возросла еще больше, когда выяснилось, что весь груз придется теперь тащить самим. Утром, пока спутники собирали вещи, я посетил развалины крепости Яра; ее башни до сих пор грозно возвышаются над пропастью. Поднявшись на башню, я убедился, что Кали-Гандак оттуда просматривается на многие километры. На юго-востоке поднималась ледяная вершина восьмитысячника Дхаулагири. Как я проклинал вечную торопливость, вечную нехватку времени! Только пришли в Яру, и вот уже надо торопиться дальше, дальше… Мы спустились в ручей, впадавший в Кали-Гандак, и двинулись по нему на восток. В полдень устроили привал возле развалин громадного форта. Я узнал, что он называется Кангра. Дальше путь привел к одному из самых интересных мустангских монастырей — Лори. Он принадлежит секте, весьма многочисленной в Бутане. Наличие этого монастыря в стране Ло объясняется тем, что некогда один из королей женился на бутанской принцессе и в ее честь был заложен Лори. Часовни были отрыты в земле, и туда надо было спускаться по крутым лестницам. В громадной круглой пещере возвышался чортен, дивно украшенный миниатюрными фресками. Чортен был отделан имитацией под мрамор, стены гладко отшлифованы. Я не видел нигде ничего подобного. Он занимал почти все пространство пещеры, оставались лишь узкие проходы вдоль стен. Своды пещеры тоже были оштукатурены и разрисованы. Когда я поднялся наверх, у меня мелькнула мысль, что, должно быть, так выглядела пещера Али-Бабы. Дри считается главным торговым центром Мустанга. По приглашению местного «герцога», с почтением отнесшегося к королевскому рескрипту, пришлось с риском для жизни карабкаться на гору, чтобы полюбоваться оросительным каналом. Мне сказали, что недавно один человек свалился здесь и разбился насмерть — ничего удивительного при такой крутизне. Канал в самом деле был удивительно искусным сооружением и являлся продолжением акведука, возведенного на берегу Кали-Гандака. Мы провели ночь в приятнейшем месте — «в саду с деревьями» Дак восторженно отметил Таши. Но к сожалению, когда наутро мы попытались нанять носильщика, ни один человек не согласился разделить с нами поклажу. Все качали головой и повторяли: «Порядочные люди в это время не путешествуют…» За обедом я по неосторожности добавил в овсяную цзампу слишком большой кусок местного масла. Результат не заставил себя ждать, и два часа спустя я корчился от болей в животе. Калай выбрал именно этот момент для того, чтобы объявить о своем недомогании. У него уже несколько дней был жар. Он жаловался на боли в груди. Глаза воспалились. С присущим ему фатализмом он заявил, что «наверняка умрет», а раз так, пусть это случится не на дороге, а в селении. Должно быть, у него «все сгорело внутри за время многих экспедиций», сердце и легкие не выдержали столь частой смены климата и перепадов высоты. Калай сказал, что желает умереть в Дри. Я успокаивал его как мог, дал ему аспирин и таблетки от боли. Оставалось ждать и надеяться, что крепкий организм моего повара справится с хворью. Нас спас другой больной — кхампа, которого я вылечил за несколько дней до этого. Он согласился дотащить наш багаж через холмы до прямой дороги на Царанг. Должен сказать, что в эту минуту я с особой завистью думал о людях, проводящих свою жизнь в размышлении о бренности бытия. Как мне хотелось оказаться среди них! По прибытии в Царанг я был изнурен настолько, что предложенное крещение оказалось как нельзя более кстати. «Крещение» представляет собой церемонию, которая длится целый день и, по словам царангского ламы, «лучшую часть ночи». Ритуал произвел на меня большое впечатление танцами, бесчисленными светильниками, зажженными перед статуей Нгорчена Кунга Зампо и других святых. Наутро лама вручил мне четвертушку бумаги, на которой было написано мое новое имя. В стране Ло, как я говорил, ребенок получает имя на третий день жизни от ламы. Позже отец дает ему другое имя, которое обычно употребляют в семье. Когда ребенок вырастает, он может взять третье имя — скажем, своего отца. Святой монах дает ему четвертое имя. Именно его сейчас получил я. Это имя принято хранить в тайне: бумажку упрятывают в кожаную ладанку, которую носят на шее. Таким образом, оно известно только ламе и мне. А когда настанет час смерти, прежде чем мое тело сгорит на погребальном костре, лама, присутствующий на этой церемонии, откроет кожаный мешочек и громко объявит мое имя, чтобы оно стало ведомо божествам, после чего бросит бумажку в костер. Таким образом, при жизни ни один демон не узнает, как меня зовут на самом деле, и я могу надеяться на счастливую судьбу в будущем перевоплощении. Но мне не хотелось скрывать своей новой личины, и я во всеуслышание объявил, что отныне меня зовут Шелкакангри, что означает «Хрустальная гора». Согласитесь, звучит куда поэтичнее, нежели клички Длинноносый и Желтоглазый, которыми изводили меня озорные мустангские мальчишки. Шелкакангри… Сколько мне надо было увидеть, почувствовать и понять, прежде чем заслужить это имя! Мое прежнее «я» уходило от меня все дальше и дальше по мере того, как я вживался в облик лоба. Но близился момент, когда мне надо было покидать доброго царангского ламу, оставив его выполнять отшельнический обет. Как и с Пембой, прощание вышло грустным, на сердце у меня скребли кошки. Подаренный мне чудесный щенок куда-то запропастился. Быть может, он почувствовал, что мы навсегда покидаем его родину. Обыскали весь монастырь, заглянули за все статуи, подняли все занавески. Безуспешно! Я непременно хотел найти его и все бродил по лестницам и коридорам. Неожиданно я оказался перед массивной деревянной дверью. Она вела в темное помещение, где я еще ни разу не был. Прямо против входа угадывалась морда снежного барса — обтянутое шкурой чучело с оскаленной страшной пастью. Я двинулся дальше и разглядел в полутьме алтарь, покрытый густой пылью. На нем стояли дивные статуэтки святых. Из любопытства я взял с заброшенного алтаря одну фигурку и начал разглядывать надпись на цоколе. Не знаю, то ли оскаленная пасть барса, то ли какое-то чувство вины рождали во мне подспудную тревогу. И вдруг рядом с ухом раздался громовой удар гонга! Кровь застыла в жилах; я обернулся — и чуть не умер от ужаса: всего в нескольких шагах в глубине заброшенной часовни сидел живой призрак с лицом Мефистофеля — длинные, давно нечесанные волосы рассыпались по плечам, на бледном, без кровинки лице огнем горели глаза. Никогда в жизни я не испытывал такого страха. Властным жестом он указал мне на дверь, и я пулей вылетел в коридор. Оказалось, я нарушил уединение «живого мертвеца», «святого» отшельника. Уже 12 лет он ни с кем не разговаривал и не видел человеческого лица. Семь лет он просидел в темноте… И вправду, в Царанге есть призраки. Этот монах без имени, без возраста стал для меня символом заброшенного монастыря. А во дворе меня ждала радость — отыскался щенок! Тюки, палатку, записные книжки, фотоаппараты, одежду погрузили на двух лошадей, и мы вновь — в который раз уже! — выступили в путь. Страна Ло на карте занимает крохотное пятнышко, но если вы окажетесь внутри его, то поймете, что расстояния измеряются не, по прямой. Подъемы и спуски, одышка и боль в ногах, жгучее солнце и мучительные переправы через гималайские потоки множат здешние километры до бесконечности. Особенно сейчас, когда исхожено столько троп. Прошлый опыт оборачивался теперь добром и удобствами. Почти в каждой деревне встречались люди, которым я давал лекарства, и они останавливали наш караван, чтобы поблагодарить меня. Некоторые добирались до Ло-Мантанга, чтобы взять у меня чудодейственные таблетки. Нам дарили чанг — великолепное пиво, сильно скрашивавшее скромные ужины, нас усаживали у огня на почетном месте. Особенно хорошо принимали в деревне Маранг, недалеко от Царанга, — там жил человек, которому я «оперировал» ноги. К сожалению, запас лекарств кончился, а они были бы сейчас весьма кстати. Все члены группы, включая меня самого, чувствовали себя плохо. Калай температурил, Канса едва таскал ноги, Таши стих, умолкли его шуточки. Что до меня, то я превратился в подлинную «Хрустальную гору» — исхудал настолько, что чуть не просвечивал насквозь. Два месяца, прожитые на высоте 4 тысяч метров, 600 километров пути по горам изнурили организм. А до Покхары было еще добрых 10 дней. Кроме того, сказывалось постоянное напряжение. Это ведь был не туристский поход. Я почти круглосуточно выискивал, выспрашивал, высматривал, записывал, разговаривал на чужом мне языке. Четыре толстенных блокнота были заполнены убористым почерком. Конечно, я лишь слегка смог коснуться сокровищ культуры лоба, лишь прочертил контуры многих важных событий. Но я мог честно сказать, что сделал все, что было в моих силах. Теперь на собственном опыте я мог утверждать, что в наше время организованных экскурсий и путеводителей есть на Земле места, где возможны собственные открытия, где человек может стать первопроходцем. И я листал засаленные страницы «Грамматики» Белла с удовлетворением от того, что сумел нарушить статус-кво… Да, мне посчастливилось. Я побывал там, где до меня никто из европейцев не был. Я познал красоту неведомой земли и подружился с настоящими людьми. …Мы вновь взошли на перевал, откуда два месяца назад я впервые смотрел на Мустанг. Как и раньше, нам открылась иссушенная ветрами равнина с глубокими оврагами, а дальше, на запад, уходили снежные вершины. Страна «бесплодная, как дохлая лань»… Но теперь при взгляде на нее я видел мощные стены Ло-Мантанга, величественные монастыри и крепости, сокровища библиотек. Я видел усталое лицо старого короля и красивую фигуру его сына-наследника. Я видел здешний народ: улыбчивого Пембу, умного Тсевана Ринцинга, царангского ламу, герцогов и баронов, крестьян и монахов, водоносов и дровосеков, герольдов и танцоров, кузнецов и мясников, ученых и купцов, знахарей и бедных пастухов. Я видел старую женщину с внуком, которые пожелали мне доброго пути с порога своего дома. Я видел облако, которое обещало пролиться влагой на сухие поля. Я видел рождение маленького яка. Ничто не изменилось… Кроме того, что один человек теперь будет иным, не таким, как прежде. Это хорошо понимал я, Шелкакангри… |
||
|