"Прошлогодний снег" - читать интересную книгу автора (Суслов Илья)

4

Я студент! Правда, у мамы прибавилось седых волос, папа стал совсем тихим, но это все позади.

А было так. Я вышел из школы без медали. Физик таки сдержал свое слово. Он поставил мне годовую четверку.

Я сказал себе: «Ну и что? Миллионы детей по всей стране не получили медали, они будут сдавать экзамены и пойдут в вузы. Я ничуть не лучше других».

И я пошел поступать на редакционный факультет. Я полагал, что буду хорошим редактором. По секрету скажу, что я давно готовился к поступлению на этот факультет. Когда на уроках я выдавал что-нибудь новенькое, все ахали, а учителя говорили: «Посмотрите на Шифрина, у него голова на плечах». Но голова тут ни при чем. Просто, я читал не школьные нудные учебники, а вузовские. Ну, а с русским языком все было в порядке: учителя давали мне проверять диктанты и сочинения наших учеников. Каюсь, приятелям я ставил четверки и пятерки, даже Рафке Раскину, который писал «карова». Я был очень уверен в себе.

Конкурс в институте был большой — 12 человек на место. Вступительный диктант был «хитрый», и в каждом слове неподготовленный мог сделать от 2 до 5 ошибок. А я наизусть знал эти дурацкие диктанты: «Аполинария Никитична разожгла конфорку и отправилась на галерею…»

Диктант я написал здорово. А потом начались устные экзамены. Я отвечал как пулемет. Я знал все вопросы. Географ спросил: «Где расположено..?»

Я: тр-р-р!

Географ: «Правильно. Идите. Тройка».

Историк спросил: «Назовите мне, пожалуйста…»

Я: тр-тр-тр!

Историк: «Правильно. Идите. Тройка».

Литератор спросил: «Расскажите нам о…»

Я: тр-тр-тр!

Литератор: «Правильно. Идите. Тройка».

Они все поставили мне тройки! Я ходил как сумасшедший. В чем дело? Историк в коридоре мне сказал:

— Ничего не поделаешь. Так надо.

— Кому надо?

Но он уже отошел не оглядываясь. Кажется, я начал понимать.

Они не хотели, чтобы я стал редактором! Они нарочно ставили мне тройки! И они сказали мне, что я не прошел по конкурсу. Я схватил свои документы и сунулся в другие институты. Куда там! Со мной даже не говорили! Я понял, что пропал. В этом году я провалился!

Я печально спускался по институтской лестнице, думая о том, что я, в сущности, очень несчастен. Навстречу мне шел председатель приемной комиссии.

— Что вы нос повесили, юноша?

Я сказал:

— Вы меня не приняли в институт. Что же мне делать?

Он сказал:

— Ну, расстраиваться еще рано. Идите на другой факультет.

— На какой факультет?

— Ну, скажем, на механический. Будете инженером-механиком. Вам очень пойдет.

— Да что вы, — сказал я, — ну какой я инженер! Я и предметов-то этих в школе никогда не учил, списывал всегда контрольные работы у товарищей. И вообще, я хочу стать редактором.

— Редактором — нельзя, — сказал он, — а механиком — еще можно. У нас недобор на механическом. Сдайте ваши документы на этот факультет.

— Какие там экзамены?

— Да ерунда: алгебра, геометрия, тригонометрия — письменно и устно, физика, химия и язык. Вот и все. Подумаешь! Даю вам на все целых 5 дней. Сегодня у нас 22 августа. Если все сдадите, с 1 сентября начнете учебу. До свидания.

И он пошел дальше, а я остался, лихорадочно соображая, как мне поступить. Как только я подумал о том, что все ребята будут учиться, а я, несчастный, буду с утра до ночи шляться без дела, — я весь похолодел. Я хочу учиться! В конце концов, не все ли равно, кем быть? Буду механиком! Все равно высшее образование! Я хочу учиться!

Я побежал в приемную комиссию и подал документы на механический факультет.

Я вышел из дверей приемной комиссии и перевел дух. В углу толпилось несколько робких мальчиков в очках.

— Что сдаете? — спросил я.

— Физику, на механический, — уныло ответили они, уткнувшись в толстенные фолианты «курсов физики».

Я с тоской посмотрел на эту ужасную книгу и подумал, что я ее никогда в жизни не одолею.

— А как он принимает?

— Ничего, мужик неплохой.

Я выбрал среди этих очкариков одного, самого ученого с виду, и сказал:

— Я тебе переправлю записку, а ты мне передай шпаргалку, ладно?

— Ладно.

Я вошел в комнату и взял билет. Потом я сел за стол и добросовестно переписал содержание билета в бумажку. Потом я моргнул одному из тех, кто готовился к ответу, и незаметно подбросил ему бумажку. Он ответил преподавателю, вышел в коридор, и я стал терпеливо ждать моего очкарика. Через пять минут он вошел, взял себе билет и, проходя мимо моего стола, бросил мне на стол шпаргалку. Я изучил шпаргалку, ничего не понял, все переписал и пошел отвечать.

Когда ты отвечаешь по шпаргалке, надо вести себя так, чтобы преподаватель был абсолютно уверен, что ты знаешь предмет в два раза лучше его.

Я проговорил свою шпаргалку, делая ударения в тех местах, которые казались мне важными (в этих местах я смотрел преподавателю в глаза и говорил: «Понимаете?»). Третьим вопросом была задача. Очкарик написал мне решение, но я-то ничего не петрил, поэтому я сказал: «Необыкновенно изящная задача мне попалась. Мне кажется, что я выбрал забавное решение. Посмотрите, пожалуйста, по-моему, это очень красивая формула. Не правда ли?» Преподаватель согласился со мной.

— Молоток! — сказал мне в коридоре очкарик. — Ну, ты даешь!

— Шифрин — пятерка, — сказал преподаватель, выйдя в коридор.

Я задрожал. Как же так? Значит, достаточно мне таким арапским путем сдать эти экзамены — и я инженер! Зачем же я готовился пять лет стать редактором?

— Когда химия?

— Завтра, — сказал очкарик. — Тебя как зовут?

— Толя Шифрин. А тебя?

— Виноградов Володя. Ты приходи пораньше. С тобой как-то веселее.

Дома я взял в руки химию за 8, 9, 10 классы.

Я любил нашу химичку. Она была старая, грузная и очень рассеянная. Ей дали орден за выслугу лет. Мы ее просили рассказать, как там, в Кремле. Кремль был большой тайной. Мы знали, что в Кремле живет Сталин. Когда мы проходили мимо Кремля и видели светящееся окно, кто-нибудь обязательно говорил с любовью и уважением: «Сталин работает».

Мы думали, что Сталин никогда не спит: окно в Кремле всегда светилось.

И вот химичка попала в закрытый для нас Кремль, чтобы получить орден. Она рассказывала так: «Мы подошли к Кремлю. Нас было много. К нам подошел какой-то человек и велел нам проходить в Спасские ворота. Мы пошли. Когда мы останавливались, к нам подходили очень вежливые молодые люди и говорили: „Проходите, проходите, не задерживайтесь“. И мы вошли в большой зал. Там было много света. Откуда падал свет, мы не знали. И тут вошло правительство. И у нас всех было такое состояние, что хотелось кричать „ура!“.

И мы крикнули „ура“, и нам дали орден, высокую правительственную награду. А потом нас быстро проводили до выхода те же молодые люди. Я никогда не забуду этот день. Я очень-очень счастлива».

Опыты она проводила так.

«Возьмем правой рукой двумя пальцами вот эту пробирку, — говорила она. — Теперь левой рукой, тоже двумя пальцами, возьмем этот раствор и осторожно, без перемешивания, вольем его в первую пробирку».

Раздавался страшный взрыв. В химкабинете стелился вонючий дым, мы были в восторге. Рафка Раскин лежал на полу, изображая убитого. Ленька Кислаев стоял перед ним на коленях в глубокой скорби, я дирижировал, а класс хором пел песню: «Если ранили друга, перевяжет подруга горячие раны его!»

«Ну, вот, — огорченно говорила химичка, — вы все наглядно убедились, что опыт не удался…».

Я смотрел на учебники химии и жестоко казнил себя за то, что никогда не учил предмета, который мне предстояло завтра сдавать.

Утром мы встретились с Вовкой Виноградовым и решили украсть билет.

Когда преподавательница вошла в комнату, мы уже стояли у стола, почтительно смотря, как она достает билеты и раскладывает их на столе.

— Простите, — сказал Вовка, — мы не слишком рано пришли?

— Нет, — сказала она, — сейчас я сниму пальто и можете тянуть билет.

Я помог ей снять пальто, а Вовка стащил в это время билет со стола и сунул его в карман.

— Мы еще немного поучим, — сказал я, и мы вышли в коридор.

Это был тринадцатый билет, и он был счастливый.

Я выучил ответы на вопросы наизусть и пошел отвечать. Сначала я решил пошалить. Дрожащими пальцами я стал щупать на столе билеты.

— Смелее, смелее, — сказала преподавательница.

Я скрестил ноги, сделал фиги на руках, зажмурился, три раза сплюнул через плечо и вытянул билет.

— Ну? — спросила она.

— Тринадцатый, — с ужасом прошептал я.

— Ничего, ничего, бывает, — улыбнулась преподавательница.

Я шатаясь добрел до стола, сел, обхватил голову руками и застыл. Потом я спрятал в карман вытащенный мной билет и достал наш, тринадцатый. Все встало на свои места. Я успокоился и попросил разрешения отвечать.

— Видите, — сказала преподавательница, — не так все страшно.

Я лихо ответил на вопросы билета. Когда она задала дополнительный вопрос о свойстве железа, я улыбнулся и рассказал ей о судьбе дочери великого химика Менделеева, которую любили замечательные поэты Блок и Белый. Она слушала с нескрываемым интересом. Мы с Вовкой получили пятерки.

Письменная математика прошла как во сне. Я смотрел на доску, испещренную знаками и цифрами, и понимал, что я абсолютный осел. «Ну, так и не попаду в институт в этом году, — думал я. — Такова жизнь. Се ля ви». На доске было два варианта, и Вовка писал левый вариант. Я должен был писать правый. Вовка, высунув от усердия язык, дописывал последние решения. Я взял ручку и списал у него все, что было в черновике. Я списал все закорючки, крестики, помарки и описки, я повторил все кляксы и зачеркивал цифры там, где их зачеркнул Вовка. Потом я плюнул и сдал свою «работу».

Утром следующего дня мы узнали, что Вовка получил четверку, а я — пятерку. Я сказал Вовке:

— По-моему, я типичный гений.

Он тут же согласился. Мне было приятно, что он не обиделся на меня из-за этой своей четверки.

На устной математике я было совсем провалился: у меня уже отобрали из-под стола учебник и шпаргалку (правда, я сказал, что это не мое), и преподаватель косо смотрел на меня, как вдруг вошел какой-то тип и, пошептавшись с экзаменатором, весело сказал:

— Прошу, господа, ко мне отвечать.

Я рванулся к нему, не зная что говорить, с чего начать. У него были добрые глаза. От него пахло пивом, он шмыгал носом и старался сделать серьезное лицо.

Пока он протирал очки, я скороговоркой пробубнил ему какие-то слова и замолчал, преданно глядя ему в глаза.

— Все? — спросил он.

— Все! — твердо сказал я.

— А третий вопрос?

Третьего вопроса я не знал.

И вдруг почувствовал, что смертельно устал. Мне стало все безразлично. И эта бессмысленная суета за право учиться, и эти дурацкие ухищрения, и все-все. И весь мир показался мне таким мерзким. Как будто я похоронил лучшего друга. И я подумал: «Ну их к черту! Поеду в Сибирь, на какую-нибудь стройку, или пойду куда-нибудь библиотекарем, или запью».

Преподаватель ждал ответа.

Я сказал ему тихо:

— Я не знаю третьего вопроса.

Он удивленно вскинул брови и посмотрел мне в глаза. Он смотрел на меня и вдруг мне показалось, что он что-то понял. В глазах у него появились смешинки. Он хмыкнул и спросил тихо:

— Как твоя фамилия?

— Шифрин, — сказал я, — я Шифрин, понимаете?

— Что же ты, Шифрин, — громко сказал он, — так славно отвечал, а на таком пустяке споткнулся? Не могу тебе ставить пятерку. Четверку тебе поставлю. Не стыдно?

Мои глаза наполнились слезами.

— Спасибо, — сказал я, — спасибо.

29 августа вывесили количество очков, набранных абитуриентами. Я стоял вторым. У меня было 2З очка из 25. Проходной бал был — 17.

Я ходил гордый как петух.

«Мы инженеры, — говорил я, — всегда смело решаем проблемы, поставленные перед нами». Я давал знакомым два пальца и отечески трепал их по плечу. «Вот помню, бывало, — говорил я, — чертишь что-нибудь выдающееся, а к тебе все лезут: объясните да объясните, дорогой товарищ Шифрин. Устал, знаете, все дела, дела, проекты…». Мне было хорошо. Я прошел конкурс. Я не опозорил маму. Я буду инженером.

Вышла секретарь и вывесила список принятых в институт.

«Пустите гениев и отличников, — кричал я, пробираясь сквозь толпу к списку. — Дайте взглянуть академикам на свою фамилию».

«Шилов, Шапкин, Яснов, Шилов, Шапкин, Яснов…» — вслух читал я.

Фамилии Шифрин в списке не было.