Глава девятая

Возвращаться к «Большим надеждам» было всегда облегчением. В них был целостный и логичный мир, не похожий на наш. Если для нас это было облегчением, то чем же это было для мистера Уоттса? Я и теперь уверена, что ему было гораздо комфортнее в мире мистера Диккенса, чем в нашем чернолицем мире суеверий и мистических летающих рыб. В «Больших надеждах» он снова оказывался среди белых людей.

Иногда, когда он читал, мы замечали, как он тихонько улыбается, заставляя нас гадать, почему, но в тот же момент мы снова понимали, что есть в мистере Уоттсе стороны, о которых мы не можем знать из-за того, что понятия не имеем, откуда он родом, и от чего отказался, чтобы жить с Грейс на нашем острове.

Когда бы я ни проходила мимо стола мистера Уоттса, я старалась не слишком явно пялиться на книгу, что лежала там. Мне до смерти хотелось взять ее и поглядеть на слова, и найти имя Пипа на странице. Но я не хотела выдавать своего желания. Я не хотела выдавать ту часть себя, которую считала слишком личной, и, возможно, даже постыдной. Я все еще помнила урок миссис Харипы о личи.

Мы видели мистера Уоттса и вне школы. Мы видели, как он бродит среди деревьев с корзиной для фруктов. Некоторые из родителей приносили ему и миссис Уоттс еду в знак благодарности, за то что он каждый день наполнял наши пустые головы. Папа Гилберта всегда оставлял для мистера Уоттса рыбу.

Он берег свой белый полотняный костюм для школы, и именно таким мы видели его большую часть времени — «джентльменом». Когда вы видели его на пляже в старых мешковатых шортах, с пластиковым ведром, вы невольно спрашивали себя, что же случилось с мистером Уоттсом, учителем. Вы видели, каким жутко худым он стал или всегда был, что было сродни открытию, но я не могла разобраться, открытию чего. Он выглядел тощим, как белая лоза. Он так сутулился, что вы представляли себе, каких усилий ему стоит стоять ровно в классе. На пляже он все же был как все мы. Наклонив голову, он высматривал, что вынесло море. На нем была старая белая рубашка, которая, как ни странно, была не застегнутой, но когда он подошел ближе, я заметила, что на ней не осталось ни одной пуговицы.

Я собрала корзину ракушек каури и добавила их к сердечным семечкам, чтобы сделать надпись «ПИП» еще более заметной, когда мистер Уоттс оторвался от своего занятия. Он увидел меня и, отойдя от края моря, поднялся по песку.

— Храм, — сказал он одобрительно. — Мистер Пип в Океании. — Он задумался. — Хотя, кто знает? Он вполне мог отправиться сюда. «Большие надежды» рассказывают не обо всей жизни Пипа. Книга заканчивается на… — он остановился, когда увидел, как я закрываю уши руками.

Я не хотела, чтобы он рассказывал. Я хотела услышать об этом из книги. Я хотела двигаться в ритме книги, не хотела забегать вперед.

— Ты права, Матильда. Всему свое время…

Он, было, собрался что-то добавить, но вдруг нахмурился. Кажется, я услышала, как он выругался. Если и так, то приглушенно. В конце концов, я не была уверена, что услышала верно, и что мои щеки горели не зря. Балансируя на одной ноге, мистер Уоттс поднес правую ногу к паху и стал ее рассматривать. Проблема была в почти оторвавшемся ногте большого пальца. Он вернул его на место.

— Полагаю, он совсем скоро оторвется, — сказал он, пока мы глазели на кусочек розовой плоти под ногтем. — Есть вещи, которые мы никогда не готовы терять, вещи, которые, как нам кажется, всегда будут частью нас, даже если это всего лишь ноготь.

— Ноготь на большом пальце, — сказала я.

— Верно, — ответил он. — Не какой-нибудь.

— А что будет, когда он отпадет?

— Думаю, вырастет новый.

— Значит, ничего страшного, — сказала я. — Ничего не потеряно.

— Кроме именно этого ногтя, — сказал он. — То же самое можно сказать о доме или стране. Нет двух одинаковых вещей. Теряя, приобретаешь, и наоборот. — Он уставился вдаль, будто все, с чем он расстался, уплыло в море, за горизонт. Телевидение. Кинотеатры. Автомобили. Друзья. Семья. Консервированная еда. Магазины.

У меня появилась возможность спросить, скучал ли он по белому миру, спросить, что он получил взамен того, что отказался от шанса покинуть остров, когда была возможность. Жалел ли он?

Но, конечно, мне не хватило духу. Это был первый раз, когда я разговаривала с мистером Уоттсом наедине, и я очень хорошо осознавала его статус взрослого человека и белого. Кроме того, нашей любимой темой был мистер Диккенс, а не мы сами, поэтому мне было приятнее перейти от разговора о его ногте (и связанных с ним удивительных ассоциаций) к «Большим надеждам». У меня были кое-какие вопросы к мистеру Уоттсу.

Меня беспокоило то, что я почувствовала некоторые перемены в личности Пипа теперь, когда он жил в Лондоне. Мне не нравились его лондонские друзья. Мне был не по душе его сосед Герберт Покет, и я не могла понять, почему он нравился Пипу, и я волновалась, что Пип отдаляется от меня. И я никак не могла взять в толк, зачем он сменил имя на Хэндел.

Мистер Уоттс плюхнулся на песок рядом со мной. Он откинулся, опершись на руки, и прищурился, глядя на сверкающее море.

— Давай посмотрим, смогу ли я объяснить, Матильда. Это всего лишь мое мнение, и оно не является единственным объяснением, но это мой ответ на твой вопрос. Пип — сирота. Он словно эмигрант. Он в процессе перехода из одного слоя общества в другой. Смена имени сродни смене одежды. Это поможет ему в пути.

Я застряла на слове «эмигрант». Спросить мистера Уоттса его значение было рискованно. Мистер Уоттс говорил со мной, как с равной. И это льстило и пугало одновременно. Я не хотела разочаровывать мистера Уоттса. Не хотела говорить ничего, что могло бы пошатнуть его веру в меня. Поэтому я перешла к другому вопросу, который очень волновал меня — отношения Пипа к Джо Гарджери.

Сначала Пип смутился, когда Джо появился в Лондоне без предупреждения. Пип вел себя высокомерно по отношению к своему верному старому другу-кузнецу. Позже, по пути из Лондона домой, он меняет маршрут, чтобы избавиться от Джо. Он вернулся только для того, чтобы навестить Эстелу. Ему нет дела до Джо.

С одобрения мистера Уоттса я говорила свободно, и мне было приятно думать, что я сделала важное наблюдение, хотя, похоже, я его утомила.

— Трудно быть идеальным, Матильда, — сказал он. — Пип — всего лишь человек. У него появилась возможность стать тем, кем он хочет. Он волен выбирать, даже если это плохой выбор.

— Как Эстела, — сказала я.

— Тебе не нравится Эстела?

— Она подлая.

— Это правда, — ответил он. — Но в свое время мы узнаем, почему.

Мне снова показалось, что он собрался рассказать, почему, но спохватился и отвернулся, не выдав того, что знает. Не было нужды спешить. У нас впереди была целая вечность. Если мы хоть немного в этом сомневались, достаточно было посмотреть на море.

Мистер Уоттс сидел, плотно погрузившись в песок. И сейчас я наблюдала, как он поднимается. Когда он поднялся во весь свой рост, он с раздражением понял, что забыл ведро. Мистер Уоттс глядел на него пару секунд. Я могла бы подать ему ведро, но мое внимание привлекло его раздражение. Насколько трудно ему было дотянуться до ведра?

Он положил свободную руку на бедро и наклонился за ведром, а его лицо побагровело от усилия. На какое-то мгновение от превратился в Пучеглазого. Но потом, когда он выпрямился, то снова превратился в учителя, которого я знала. Он он погладил видимо болевшую поясницу и повернулся в сторону пляжа.

— Ладно, — произнес он, — Кажется, я слышу, как миссис Уоттс зовет меня.

Я смотрела, как он уходил с ведром в руке. Он был гораздо старше, чем я представляла. Его полотняный костюм и школьные манеры скрывали его хрупкость. Он остановился и посмотрел через плечо, словно пытался принять решение насчет меня. Он позвал:

— Матильда, ты умеешь хранить секреты?

— Да, — быстро ответила я.

— Ты спрашивала, почему Пип сменил имя на Хэндел.

— Да, — сказала я.

Мистер Уоттс вернулся на прежнее место и сел на песок. Он сощурил глаза и посмотрел на пляж, потом в другую сторону. Он взглянул на меня, и мне показалось, что он был раздосадован тем, что ему приходится говорить дальше. Но он сказал уже слишком много.

— Ты должна понять. Это должно остаться секретом, Матильда.

— Обещаю, — сказала я.

— Мою жену зовут не Грейс, — сказал он. — Здесь все знают ее, как Грейс, конечно. Но она сменила имя. Ее зовут Шеба. Это произошло много лет назад, до твоего рождения. Из-за некоторых событий, скажем так, и в период ее жизни, когда ей нужно было что-то изменить, она взяла себе имя Шеба. Из-за трудностей, с которыми ей пришлось столкнуться, я думал, или, вернее, надеялся, что она привыкнет к своему имени. Это случается с другими созданиями. Как только ты узнаешь имя маленького смешного земноводного в панцире, оно уже не может быть названо иначе, как черепахой. Кошка — это кошка. Невозможно думать о собаке иначе, как о собаке. Я надеялся, что Шеба со временем привыкнет к своему имени.

Он пристально посмотрел на меня. Я поняла, что он проверял, в безопасности ли его секрет. Ему не стоило волноваться. Я размышляла об имени «Шеба». Если собака — это собака и может быть только собакой, а черепаха — черепахой, что тогда означала «Шеба»?

— Вот и все, Матильда. Теперь ты знаешь то, чего не знает никто на острове.

Он помедлил, словно ожидал чего-то в ответ. Но у меня не было секрета, чтобы поделиться с ним.

— Ну, до встречи, — сказал он. Потом подмигнул мне и побрел прочь.