"Том 3. Московский чудак. Москва под ударом" - читать интересную книгу автора (Белый Андрей)9— Барыня — что? — Затворилась… Снял шубу; пошел коридором — к себе в кабинет; и бросал двуразличные взгляды: одним глазом — в стены; другим — себе под ноги: в пол; впереди — серо-синие стены, из мглы протупевшие зло; коридор был коленчатый, с переворотом, где на часах, наготове расхлопнуться — дверь; и хотя Анна Павловна, собственно говоря, начиналась за дверью, — казалось, что чем-то впечаталась в дверь; была дверью, следившей за ходом людей в коридоре, — за дверью, в переднюю; и — за его кабинетною дверью; а эта последняя передавала не этой, а той, за которой засела «она», — все, что делать изволил Никита Васильевич — даже когда запирался; противная дверь; и за нею — такая весьма неприятная женщина: с явным уменьем сочиться в замочную щель. Ядовитая женщина! Но, проходя мимо двери, как мимо звериного логова, медоточиво состроил одними губами улыбку в то время, как глаз испугался; и так с междометьем, совсем не с лицом, он на цыпочках крался к себе коридором коленчатым, взявшись за ручку дверную (не «эту», а ту, кабинетную); в спину зияла дыра коридора, как яма. И — дверь с напечатанным ликом глядела: внимательно. Если б не это, зажались бы пальцы в кулак; все же дрогнули, чтобы… зажаться; как будто бы знали, как будто бы знал он и сам, что его ожидает в годах лишь утонченность пытки: и пилы, и сверла; что будет вот так он, кряхтя, пробираться; и — знать: в глубине коридора присела толстуха, чтоб гнаться — — в двенадцать часов по ночам — — коридорами лет! Он вошел в кабинетище. Выдохнул воздух, покрылся морщиною, свечку зажег: и просунулся: слышал: «она» проходила. «Она» проходила со свечкой в руке из весьма неотложного места; за ней семенил с мелизной во всех жестиках: маленький, быстренький, дрябленький. — Аннушка! — Аннушка! — Аннушка! Сторожевая же дверь, с напечатанным ликом, у самого носа с размаху — « — Да, значит, сериозно: с чего бы? Рот стал восклицательный знак; око — знак вопросительный; жест — двоеточие; пламя свечи — запятая; и все же у двери он медлил; стучался под дверью; и — перевернулся: обратно пошел; и пришел, и зарылся руками в свои мелкоструйные кудри; работа не шла; соструивши от носа пенснейную ленту, нагнулся, дымя сединами, прожелчиной уса к «векам и к народам» (он это прочел у себя самого); стало как-то прохладно и пагубно. Будто в квартире открылся падеж. Он вперился все в те же дантиклы столбов за окном; их фонарь освещал; уходили их контуры в тлительной сини: смешались со тьмою. — Да, это моральный давеж на меня… Над маракушками завозился; и руки с подпухом больных склеротических жил заходили на кресельных ручках, когда его взгляд пал на ящик, всегда запертой; он не слышал, как кто-то пошел, припадая на ногу, пустым коридором, — стучал каблуком и стучал наконечником трости; вниманье связалося ящиком, чуть недодвинутым: стало быть, — отперт? И лику не стало: — Так вот оно что? Каблуки и трость — щелкали. Выдвинул ящик, а ящик был пуст: письма «Сильфочки» — вынуты! Толстая лапа просунулась из-за плеча: над плечом: — Хо! — Хо! — Ищете? — Хо! За окошками слышался ход рысака: дальне-звонкое цоканье. Он же не смел повернуться: захакала б! Хокала басом, трясясь животом и грудями; глядела — очками; и — капнула шпилькой. — Читала я, как меледите вы с «нею»! Косма ее желто-седая упала, виясь, ей на плечи. — Я… я… Зализала свой взросток губы: — Я читала, как ваши мизинчики лижут, как лезлой головкою роются в старом мотальнике… — Друг мой! Но желто-седая, вторая, змея — развилась: — Вам еще сладостей, старый лизало! И ливнями оборвалася на груди, тугие шары. — Да, — слизнул мою жизнь… Да, — на что она?… Вы вот — «выжми лимон да брось вон»? Для того вы женились? Теперь вот вонючую вы лобызаете вашу лимонницу… — краем распахнутой кофты рванулася — медикаментом пропахла она… Рот полощет «Одолями»… Рот пахнет рыбой. Он стал оправляться: — Мой друг, что бы ни было, — и потянулся рукою. — Оставьте меня: не лисите. — Но давность! — пытался он выдержать шквал. — Я, медичка бывалая, — знаю «ее» подоплеку: гнилая. С небесною кротостью эпос разыгрывал: — Я повторяю, что давность… — Хо! — Давность — не малый свидетель, мой вспыльчивый друг: как-никак — тридцать лет нашей жизни. Блеснул он ей оком — каким! — Давность!.. Двадцать пять лет изменяете! «Что за докапа»… — подумал он и ухватился за нос; и — пропучился оком: себе в межколенье. — А! А!.. Для чего же вы женились?… Для прозы, — что музу себе завели?… Хо! Мегера она, ваша муза!.. Смотрите-ка, — нет, до чего вы дошли?… Нахватались с ней звезд Станислава и Анны: служака, двадцатник! Под градом, хлеставшим в него, поворачивался то на правую сторону он, то — на левую: с видом беспомощным. — Я же… — Молчать!.. — Я… — Будируете — хо-хо — под своей золотою обшивкой мундира, с протестом в груди, прикрываемым анненской лентой! Действительно, он на торжественном акте читал «О сонетах Шекспира» — в мундире, при шпаге; и — в ленте. — Вы весь избренчались… На лире играете?… Просто гвоздем по жестяночке… Набородатил идеечек, насеребрил седины, фраз начавкал, себе юбилеев насахарил, — хо! Уважаемый деятель: видом лилея… Душа-то Гамзея!.. А что Петрункевичи — что говорят? Говорят, что вы — старый капустный кочан, весь проросший листом, а не мыслью: обстричь — кочерыжка; и та — с червоточинкой… Мелодикон!.. Просто — дудка. Стерпеть, — нет-с: позвольте-с! Поднялся с достоинством, ставши в мелодраматической позе, но — мелкокалиберно вышло: и — Ждите: повесят медаль вам на шею: да только не лавры, а розги на ней будут выбиты. Смирно смигнул и себе на плечо посмотрел, будто сам убедиться хотел он, какой такой «Фока»; и тут, невнарок, — у себя на плече рассмотрел женский волос, не желто-зеленый, а — черный; поспешно смахнул себе под ноги: прядочку этих волос он держал под ключом, если только «она» не стащила: тащила бы все, — лишь в покое оставила б! Но не оставит в покое: промстится в годах; отольется не пулей, а дулей свинцовой; невольничий быт ожидает его; будет отдан он в рабство. Представьте же: съерзнул он с кресла — коленом в ковер, головой ей в колени: облапить ей ноги и «старым мотальником» пол шаркать над толстой ногою; она замахнулась тяжелой ладошищей, грудь распахнув; и два шара тугих болтыхнулися: — Соли на хвост вам насыпать, синица несчастная! Так и присел, уронивши в ладони свой нос, и старался выдавить всхлипы, — несчастный, невзглядный, накрытый с поличным старик! В кабинетище долго еще замирал он под креслом; в окно же глядели дантиклы[68] столбов розоватого дома напротив: дом каменный ком; дом за домом — ком комом; фасад за фасадом — ад адом; а двери, — как трещины: выйдут из трешин уроды. Как страшно! Так старым составом — — раздавом — — свисает фасад за фасадом, над пламенным Тартаром! Встал он и… Понял, что — скрылась за дверь, что оттуда раскинула сети, что в центре их жирною паучихой засела (едят паучихи своих пауков); задрожал; и — забегал: весь маленький, дряхленький; что, — если выскочит да как нагайкой захлещется? — Взять — да прихлопнуть ее молотком! Испугавшися мысли такой, второй раз побежал к ней под двери: повалится вниз головою в глубокую падину. Двери — молчали. Да, — невповороть повернулась к нему королевой из драмочки «Смерть Тентажиля»; затащит в свои невыдирные чащи: душить. Она — толстая! В злой, снеговой завертяй, поднимающий жути и муть, с пересвистами, с завизгом — выступили: угол дома, литая решетка, железные пики, подъезд, дерева раскаракульки; снежная гривина, воздух чеснув, отнеслась, — и ореховый дом в этом месте сложился: себя повторявшим квадратом; и — выступили очертанья: плоды известковых гирлянд; и за стеклами окон мельтешила свечка, чтоб вышвырнуть тень (бородой и космой), оторвать от за стеклами там столбеневшего тела, которое око пропучило в ночь; и — увидело: выстрелило черным конусом тени окно; черный конус, — безруко, безвласо, безглаво взлетая в космических мраках своим основаньем, взорвался в космический мрак, оторвавшись от точки вершины своей: от пяты Задопятова. Эта пята оставалась без тени: поэтому свечка потухла; за окнами в месте взорвавшейся тени мельтешила снежина. И из нее было видно, как таяли в белые мути: подъезд, дерева, крыша, трубы; ореховый дом, точно рушась протмевшими окнами в жуть, — чуть показывал угол стены еле видною линией, став серо-белым, став белым, — пропав; измельтешилось все это. |
||
|