"Том 3. Московский чудак. Москва под ударом" - читать интересную книгу автора (Белый Андрей)Глава третья Бестолочь1Дверь, обитая карей клеенкой; дубовые полки и — желтая волосяная настилка; отсюда рябил коридорик, такой пестроперый: по серому полю кружочки в белесых и в карих глазках; в коридорике — двери: налево, направо и — наискось; чуялось, что раздадутся звоночки, что Марфушка впустит события времени: двери — откроются: — Вы не снимайте цепочки дверной: вы спросите-ка, — кто там. — Профессор Коробкин? — Так точно. Дверь наискось скрипнула: издали дама защурилась вялым лицом, подобрав свое желто-зеленое платье: шпинатного цвета; цепочка часов, шателенка, свисала у пояса: — Кто там? — Да барин стоит карамазый: Ивана Иваныча спрашивают. Дама спряталась. — Как о вас? — Вы доложите — Мандро: фон-Мандро, Эдуард Эдуардович. Карточку подал. И Митенька выставил нос из-за двери направо, тараща в испуге глаза; Эдуард Эдуардович нежно осклабился, будто линейкой не цапал его: голова провалилась за дверь; из нее пропорхнула худая и бледная девушка в синей кофточке (с прониткой), в юбчонке кисельного цвета, прищурясь — на мех голубого песца, бакенбарду, на шапку соболью: и слепо, и мило. Мандро поклонился и — думал: — Ну вот, — все семейство! Но барышня скрылась, таким раздуванчиком юбки развеяв; в пролете дверей щебетнула по-птичьему. Кто-то, невидимый, тут бударахнулся в левую дверь, но, должно быть, за гвоздь зацепившись, рванулся: из двери метнулся височный вихор, промахав в суетах, и — вновь скрылся; сказали со взлаем: — Сейчас! И взъерошка какая-то, пыжась из двери, себя от гвоздя отцепить, растаращею стала, взмигнув на Мандро; врастопырку поставила руки и ноги: пошла. Но случился в передней вторичный спотык о настилку. Тогда Эдуард Эдуардович понял: великий профессор стоит перед ним. Что за вид? Он, как видно, не стригся, давно отрастая клоками; тяжелая морда; меж щечных бугров, как на корточках, — нос: диковырком! Казалось, что вычихнет; глазки, засевшие в щелках, готовились выстрелить. Но их очки защищали; свирепо и зверски карели моржовьи усы, борода; и, невидные, шлепали губы; круглеющий лбина, как камень, способный' и стену пробить, — в дыбах косм, и свирепо, и зверски коричневых, да, — голова для гиганта; росток — очень мал: шеи — нет; перебито плечо; подскочило другое под ухо; весь корпус — пропыженный; коротки руки; одна — за спиною; другая — в сплошном вертунце — передрагивает дергунцами, пускающими карандашик вподброску; отчетливый пузик на брошенных вправо и влево ногах; желто-карий пиджак; желто-карий жилетец; крахмал — отложной. Черный галстучек — бантиком. Да — коротыш, с головой, кверху задранной! Думалось: — Вот так картинища! Но Эдуард Эдуардович, позой заверчивость выразив, склабил: — Позвольте представиться. — Что? Коротыш повернул к нему ухо; и, руку приставивши к уху, разинулся ухом: — Не слышу. Но, видно, звонков не любил: позвонят — уши выставит: слушает; этим Мандро не смутился нисколько. — Я, будучи близко знаком с вашим сыном… И будучи… — Нет, вы позвольте: а с кем же имею честь я? Коротыш подбежал с подкарабкой; его промашной пиджачок, отлетая, сидел как-то косо; он руку свою протянул; и руке проиграла слепительность: номенклатура зубов (или лучше заметить: вставных челюстей). — Эдуард Эдуардыч Мандро. Эдуард Эдуардович, кстати, — отметил, что кончики пальцев пропачканы краской коричневой; видно, известный профессор недавно окрасился. — Милости просим. Подбросивши в воздух очинённый свой карандашик, поймал карандашик; косой, раскачною походкой пошел, топоташа, почти не сгибая колен — в кабинетик. Пол, крытый мастикой, — в сплошном, черно-сером ковре, над которым заерзали моли; стол, полный сваляшиной и разваляшиной томиков; штора — в пылях: пауки, пыль и чих; чернолапое кресло — не прямо: в подкос; и другое, такое ж, бросаясь вперед, загромождало проход (видно, здесь претыкались). Сплошной ерундак! В нападавших коричневых сумерках чуть намечались коричнево-желтые томы коричнево-серого шкафа; на кожаном черном диване скомчилось кой-как одеяльце (по черному полю — кирпичные яблоки). Думалось: «Эдакого обвернуть вокруг пальца — что стоит!» Мандро улыбнулся: вошел в кабинет молодецкою поступью он, расправляя свои молодецкие плечи: таким приворожником! — Да, — ваш сынок… Но при слове «сынок» знаменитый профессор скосился; и вдруг загорюнился крашеной рожей. — Сынок ваш бывает у нас, — у Лизаши: дочурки. Профессор ему показал на порожнее кресло; уселся с развалкою сам; осмотрелся: сваляшина и разваляшина многих томов вперемежку с бумагою; жуликоватая мышка скреблася. — Я думаю, Митенька вам, в корне взять, — надоел… Вы чего ж не садитесь: садитесь же, батюшка! Тут Эдуард Эдуардович к краюшку кресла присел, уронив свою руку на стол, крытый черной клеенкой. — Помилуйте, — отвеселился глазами он, — сын такой милый мальчик! О, — он приворожником выглядел! Но у профессора вкось разлетелись глаза; и разлет этих глаз выражал — опасенье: — Мой сын, — в корне взять: дело ясное… — Что вы! — Он… он… он… — Помилуйте! — Нет, дело ясное: сын… И лупнул кулаком по столу: — Помножайте его, — он подбрызнул слюной, — хоть какими угодно нолями, — останется ноликом. Рявкнул со взмахом. Мандро закурил и, висок преклонивши к согнутому пальцу, сидел в беззаботной, в завалистой позе; прогреб бакенбарду; разгиб белой кисти руки выявлял очевидно желанье: завлечь и разжечь. — Наши дети знакомы давно: и поэтому счел я за честь нанести вам визит. — Очень рад-с… — …и свидетельствовать уваженье, которое вы возбуждаете всюду… Мандро припалил бакенбарду; пригаром паленым припахивать стал он (невкусно припахивать) — Хоть коммерсант я, — но верьте мне; знаю и я, что профессор Коробкин… — Оставьте! — …профессор Коробкин… — Да нет же-с! — …профессор Коробкин есть гордость науки! Профессор поставил свой нос пред собою и фыркнул, — пронюхал Мандро; виноват: бакенбарду Мандро. — И при том деле есть: впрочем, так, — пустячок. Но профессор на все тартарыкнул рукою. — Вы, кажется, — слухами полнится свет — очень трудитесь? — Да-с: помаленьку. — Весьма плодотворно?… Профессор схватился за свалень бумаги. — Открытие сделали? — Что-с? И рукой — за платком; его выхватил и, развернувши под носом на мягких ладонях, — глаза скосил в нос. — То открытие, слышал я, — тут фон-Мандро прикурсивил ресницы, — значительно, очень-с; и, как говорят, оно в технике произведет пертурбацию; в жизни… Профессор громчайше счихнул, все вниманье свое устремив на платок, загулявший по громкому носу. — …в путях сообщенья… Платок закомчился и спрятался. — Я невзначай разговоры имел с представителем крупной промышленной фирмы, который взволнован: весьма! Но профессор награнивал пальцами дробь. — Не имея возможности встретиться с вами, он мне поручил предложенье — сказать между нами — вам сделать… Профессор молчал. — И сказать между нами… Мандро тут замялся сперва и потом сразу выюркнул оком: — Они бы купили охотно… Откинувшись, вымедлил: — …очень… Профессор достал карандашик: чинил карандашик; сломал карандашик. — Эх, чорт дери! Трах-тара-рах! — Это вас бы устроило — смею я думать… — вновь выюркнул глазом Мандро и густейшее облачко дыма пустил, — извините меня, что я прямо так: сколько вы взяли б? Очковые стекла взлетели на лоб; раздраженный профессор скосился и выдвинул ящик; он туго набит был: бумаг сбережень! Сваляшил рукою бумажки; достал из-под них три тетрадочки: тыкался носом в листки. И с промашкой сказал: — Что вы, батюшка, что вы?… Вот тут, — он рукой лупнул по тетрадочкам, — формулки кое-какие… И — только… Он, явно лукавя, глазком набуравливал ящик: совсем не тетрадки. Мандро привострился на ящик: — Так: здесь! И — разведывая оком. Собрав свои брови, приблизил к профессору их, чтобы прижать его взглядом: — Они предлагают вам очень почтенную сумму. Профессор, добряш, стал свирепым: глядел с задерихой; — Они предлагают вам… — Что? — Триста тысяч. Профессор замолнил очком: стал совсем неприятный звездач он. — Четыреста. — ?!? И поглядел окровавленным взглядом, как Томочка-песик, покойник, — когда отбирали, бывало, у песика вонь; пес — рычит, угрожает оскаленной мордой, возясь над подушкой; но вонь — отдает; и покорно вздыхает; профессор же: — Нет-с… Не отдает: он — припрячет! — Четыреста сорок. Уж серо-сиренево-желтым настоем засохлых цветов встали мутные мраки. — Пятьсот. Но из глаз растаращенных ужас валил. — Дело ясное, батюшка… Нет у меня никакого открытия. — Как? — Если б было, то я-с, сударь, — да-с — ре продал бы его… — Почему же, профессор? Мандро огорченно чеснул бакенбардой, — Да так! — Не согласны? — И — все тут!!! Взъерошился. — Надоедать вам не стану, — прозубил Мандро. И в поспешном, и в нервном таком от стола отваленье сказалась досада… — Быть может… Внушительно так поглядел: — …вы — надумаете? И на фоне исчерченных, темно-зеленых обой он сидел с отверделым лицом — кривогубый и кислый. Ивану Иванычу тут показалось, что ясность прогоркла туманом сплошным, что былая отчетливость виделась — желклой и горклой; его представленья о быте и жизни слагалися — скажем мы здесь от себя — из каких-то претусклых, весьма неприятно окрашенных контуров, точно с грязцой — желто-серых, оранжевых, тусклого сурика; все покрывали какие-то иссиня-сизые, исчерна-синие кляксы; теперь — разрывались они: и сквозила повсюду бездонная, сине-чернильная тьма. И твердилось: «Мандро!» Сам Мандро с черно-синей своей бакенбардой сидел завлекающим и роковым перед ним; от него исходил аромат очень тонких духов: будто даже несло миндалем горьковатым; поднялся прощаться. И снова рассклабился: — Милости просим ко мне… Величайшею честью я счел бы. Лишея глазами, он в дверь проморочил своей бакенбардой; уж карюю перегарь дня доедала не каряя ночь; и профессор просел в нее; все огорченья припомнились: Наденька, Митя! |
||
|