"Мильтон в Америке" - читать интересную книгу автора (Акройд Питер)

Часть первая ЭДЕМ

Взойди на борт, друг Менипп, поплывем в воздухе Тартара. Искрящиеся волны вновь курятся, и на море лежит печаль. С лика пучины взываю к тебе. Сирены. Левиафан. Белоглавые валы не улягутся. Дуйте, попутные ветры, наполняйте счастливые паруса. Гавань после штормов всего отрадней. Пряности, слоновая кость, обезьяны. Безбрежному океану моего разума покой неведом.

— Мистер Мильтон, сэр.

В постель, Джон. Свеча догорает. Ты истязаешь глаза чрезмерным усердием. Встает рассвет, и солнце озаряет крыши домов на Бред-стрит, а ты корпишь над мифами и хрониками. Что это за книга лежит на твоем кресле? Nel mezzo del сатгп di nostra vita. Итальянская поэзия, по которой я некогда странствовал. Лисидас. Блуждая по Ист — Чипу. Оды. Герои. Вижу слепого Самсона, опу-танного веревками и плененного во тьме. Плод похоти горек, но я все еще подвержен соблазну. Ах, Самсон, в вечности Ист-Чипа. В юности я был красив и безбород. В юности я жаждал великого. Уходите, сэр, уходите. Вы должны вовлечься в людские дела. Вот письма для Совета. Посланец ждет.

— Мистер Мильтон, проснитесь.

Путешествие Палинура было не более благословенно, чем это. Я проплыл по рекам Лондона — реке Уолбрук и реке Флит — и пересек озера Италии. Буря у тебя в голове, Эней, мне известна. Твое странствие — оно и мое. А когда богиня Диана пророчествовала о Британии, он очнулся и счел видение священным. Он отплыл к тому благословенному острову — острову ангелов, как плыву сейчас и я. Англия, новая Англия. Воздвигнутся ли башни Элизиума на этой земле? Или же видение затмится? О да, звезды движутся. Мы дрейфуем не только по морю, но и по небу. Артур. Арктур. Плеяды. Семикратно. Когда я родился, ветер дул с севера. Когда утренние звезды запели вместе, я отправился в путешествие.

— Пробудитесь, мистер Мильтон. Сэр, пожалуйста.

Солнце тогда пробилось сквозь тучи как благословение, осветив мне лицо, и я услышал голоса моряков. Убирайте паруса. Для безопасности. Шторм. Буря на море. Мы прижаты к скалам Аттики — и огни на мысу предвещают нашу судьбу. О духи глубины, спасите нас. Возродите мои надежды, ибо я слеп. Течение увлекает меня вниз, и вместе с Одиссеем я бреду среди утопленников, в глазах у них — мольба. Тьма и бездна. О Боже, вызволи нас из сна. И после этого — наше изгнание.

— Прошу вас, поднимайтесь, мистер Мильтон.

— Что? Что такое?

— Показалась новая земля!

— Так мы у цели? Это и есть тот самый долгожданный берег? — Его кресло из черного дерева было привязано к стоявшей на палубе бочке с маринованной селедкой, а пояс для надежности охватывала толстая бечева. Он сидел в парусиновом плаще: длинные рукава полоскались на ветру, который овевал ему лицо. Глаза его были широко раскрыты. — Скажи мне, Гусперо, что там?

— Серые камни, вроде мрамора. Крупная галька. Высокая трава. Похоже на Хэкнейские топи дождливым утром.

— Недоумок. Вглядись получше.

Юноша стоял рядом с хозяином, слегка касаясь его плеча.

— Вижу небольшие бухточки и песчаные отмели. Кустарник. — Он принялся насвистывать привычный мотив, но хозяин велел ему умолкнуть. — Море сейчас довольно спокойное, сэр. Развязать вас?

— Нет. Погоди. Сквозь воду мне слышится движение.

Гусперо знал, что у слепца порой возникают внезапные, однако безошибочные ощущения, и потому, обводя глазами залив Массачусетс, он далее не шевельнулся, а корабль тем временем начал раскачиваться и колыхаться.

— О Господи. Там есть что-то еще. На береговой полосе.

— Говори что.

— Вроде бы огонь, а вокруг него танцуют какие-то фигурки. Смахивают на лисиц.

— Лисицы никогда не танцуют, разве что на маскараде. Они скачут и прыгают, но не умеют двигаться плавно. Это либо туземцы, либо бесы. Ты веришь в бесов, Гусперо? — Джон Мильтон улыбнулся, но тут же поежился на крепнущем ветру. — Проводи меня внутрь.

Юноша отвязал бечевку, помог хозяину подняться с кресла и, шагнув в узенькую дверь, повел его по проходу вглубь корабля. Здесь ударял в нос застарелый дух зерна и камфары, апельсиновой корки и перца, жучка и пороха, овсянки, пива и сыра; все запахи смешивались, но каждый чувствовался по отдельности. После морской свежести и чистых дуновений Новой Англии слепец с поводырем словно бы очутились в застоявшемся воздухе лондонского прошлого. Встречные пассажиры, спешившие на палубу, почтительно застывали на месте, пропуская Джона Мильтона. Склонившись перед ним, пока он направлялся к себе в каюту, они затем опрометью бросались взглянуть на видневшийся берег. «Воистину это Божья страна, — воскликнул кто-то. — Эдем в пустыне». Мильтон остановился и усмехнулся, заслышав второй голос: «Столь гордый народ пустит здесь корни, что само древо достигнет небес. Мы станем кедрами земли обетованной!»

— Пошли им, Господи, — прошептал Мильтон, — поменьше метафор в речи и побольше здравомыслия.

Ветер усилился, и с палубы донесся возглас: «Мистер Мильтон, скоро покажется наша гавань! Свобода и величие, сэр!» Слепец что-то пробормотал, и Гусперо расхохотался. С палубы переспросили: «Что вы сказали, сэр?»

— Прокомментировал цитату из Писания, мистер Джексон: о том, что доброхотно говорящего любит Бог.

Гусперо вновь взял хозяина под руку и повел его по коридору дальше. Мильтон настолько освоился с этим коротким маршрутом, что, проходя под двумя большими балками, инстинктивно нагнул голову. Его каюта помещалась рядом с каютой, которую занимал капитан корабля (носившего имя «Габриэль») Дэниел Фаррел; как самому почетному пассажиру Мильтону предоставили наиболее просторное помещение. Плавание длилось уже восемь недель, однако «жилище» Мильтона, который настаивал на этом названии, содержалось в чистоте и таком безупречном порядке, словно они покинули Англию не далее как позавчера.

— Открой сундук, — обратился он к юноше, едва они вошли в каюту. — Страшно хочется имбиря.

— Здесь только варенье из розовых лепестков, сэр. Очень полезно для кишечника. Не хотите? Не принимает желудок? Ага, вот тут есть немного корицы и сахар: замечательная добавка к хорошему вину. Имбиря не видать, сэр.

— Я вчера еще сосал корешок. Передай мне кожаную сумку. — В ней оказались только сушеные травы и лимонный сок, бесполезные при морской болезни. — Придется ограничиться корицей, Гус. — Мильтон вздохнул и откинулся на парусиновом ложе, набитом соломой. — Итак, это и есть тот самый край? Та самая почва, тот самый климат?

— Надеюсь, что так, сэр. Иначе мы проделали бы долгий путь в графство Пустошир в королевстве Ничегония.

— Никакого королевства, червяк, а новая земля. Королевские причуды здесь нам больше не указ.

— Рад это слышать. Сроду не терпел учительской указки.

Раздался громкий стук в дверь, и послышался голос капитана Фаррела.

— Доброе утро, сэр! Можно войти?

— Это управитель бренди и ячменного сахара, Гус. Будь добр, отвори дверь.

Мильтон подождал, пока капитан приблизится.

— Какие новости?

— Мы на якоре у мыса Энн. Если не заштилеем, то до Бостонской гавани всего несколько часов.

— Значит, под покровом ночи мы миновали Виниковет и устье Мерримака?

— Думаю, что так.

— А в какой именно точке мы сейчас находимся? — Джон Мильтон, словно и не был слеп, так ясно представлял себе всю карту местности, что мыслью осязал окружающее во всей полноте — любую бухту или изгиб прибрежной полосы. Новая Англия лежала перед ним подобно спящему, который вот-вот проснется.

Капитан уже был осведомлен об этой редкой способности.

— Сорок четыре градуса и тридцать минут северной широты, сэр.

— Итак, половина нашего Нового Альбиона позади. Но с юго-запада поднимается ветер, не так ли?

— Точно так.

— Значит, для дальнейшего продвижения мы должны придерживаться вест-норд-веста?

— Прекрасно! — От неподдельного удовольствия Гусперо хлопнул себя по коленям: проницательность Мильтона порой заставляла его верить в то, что хозяин не утратил зрения.

— Я отдал именно эту команду. В вас сильна струнка морехода, мистер Мильтон.

Когда капитан удалился на свой мостик, Мильтон принялся свирепо тереть себе глаза.

— Морехода, — пробормотал он. — Горе хода. В хоре года.

— Что, сэр?

— Я пробовал на слух колокола нашего языка. Если не ошибаюсь, с этой суши еще донесется мелодичный перезвон. Куда гармоничней наших надрывных нестройных песнопений. Но здесь, на дальней окраине, куда мы забрались, будет ли это по-прежнему наш родной язык?

— Я пока что понимаю вас, сэр, если только вы не говорите загадками и обходитесь без рифм.

— Только представь себе чудовищную водную стихию, которую мы пересекли. Девять сотен лиг.

— Темную, бездонную пучину.

— Волны с черным насупленным челом. Они высоко вздымались и широко разевали пасть, желая нас поглотить.

— Должно быть, мы слишком горькие на вкус. Нас в два счета извергли обратно.

— У разума, Гусперо, тоже есть свои океаны. Там свои течения и свои бездны. Ты частенько сообщал мне, что море спокойно и невозмутимо, но мой внутренний взор досягает до высочайших высот и до глубочайших глубин…

Гусперо скорчил перед слепцом гримасу: «Прямо-таки жутчайших высот».

— …Дабы вновь обратить людские мысли к ангелам или дьяволам.

Они немного помолчали, дружно посасывая корицу.

— Я слышал, — сказал Мильтон, — что Бостон очень приличный город.

— Говорят, будто улицы там вымощены булыжником.

— Кто это говорит? — Не дожидаясь ответа, Мильтон продолжал: — Там нет приходов, но есть три отличных церкви, где нас встретят с радостью. Как по-твоему — преподнести им мои новые переводы псалмов?

— Эхо будет щедрым подношением, сэр.

— Я ведь не нуждаюсь ни в представлении, ни в рекомендациях.

— Разумеется, сэр.

— Я вовсе не льщу себе. Лучше быть великим здесь, Гусперо, нежели служить посланцам зл? в Лондоне.

«Габриэль» продолжал следовать своим курсом: толпа пассажиров на правом борту обозревала отвесные береговые скалы, песчаные холмы и дикую растительность; в эту последнюю неделю июня на море опустился туман — и новая суша порой словно бы вздрагивала и исчезала в дымке. Кроме Англии, они ничего не знали: когда берег появлялся снова, казалось, будто из волн возникает заново рожденная их родная страна — безлюдная и незапятнанная, какой она была до тех пор, пока друиды не подчинили ее себе своим волшебством.

— Впереди бухта! — выкрикнул кто-то из матросов, и голос его донесся даже до каюты Мильтона. — Девяносто три морских сажени под килем!

Гусперо взял Мильтона за руку и, положив ему в карман корицу, повел обратно на палубу.

— Глаз у этого юноши на мачте как у циклопа, — заметил он.

— Оставь классические аллюзии. Что ты видишь?

— Белые скалы.

— Как в Дувре. Неудивительно, что наши отцы сочли их своим домом.

— Бухта в форме полумесяца, двумя концами к нам. — Когда корабль приблизился к береговой линии, Гусперо перегнулся через поручень палубы. — Берег крутой, сэр, хотя здесь немало и впадин. Я вижу три реки или потока, которые низвергаются с высоты.

— Это бухта наших надежд! — Джон Мильтон простер руки. — Привет вам, о счастливые поля! — По его лицу пробежала тень, и он приложил палец к щеке. — Что это было?

— Облачко. Оно явилось нас поприветствовать.

— С северо-запада?

— Как будто да.

— Черного цвета?

— Пепельное. Нет, серое, точно маринованная селедка, с пятнами потемнее.

— Тогда не сомневаюсь, что нашему доброму капитану вскоре придется нам кое-что сообщить. Замечаешь, что ветер поднялся снова?

— Вы заметили его раньше меня, сэр. Да, вот он и подул.

— Ветер с той стороны — плохой знак, Гусперо. Это герольд шторма.

— Герольд?

— Предвестник. Посланец. Первый бегун в состязании. Я должен быть твоим не только питателем, но и воспитателем?

— Если я служу вам зрением, сэр, то, конечно же, вы можете услужить мне речью.

— Довольно. Ты чувствуешь, что ветер становится все холоднее? Это завистливый ветер, Гус, обозленный бродяга.

Капитан Фаррел уже отдавал команды; вокруг Мильтона поднялась беготня, заставившая его то и дело поворачиваться в попытке уловить каждый выкрик. Пассажиры сгрудились возле фальшборта: мужчины придерживали шляпы, женщины потуже затягивали кожаные завязки своих капюшонов, так как палуба уходила из — под ног, а снасти начали колотиться о реи. Один из матросов запел старинный куплет о ряби на море, и все, кто его слышал, поняли, что приближается шторм. Но он налетел гораздо стремительнее, чем предполагал даже капитан: с северо — запада пригнало темные тучи, а вслед за ними подул такой сильный холодный ветер, что «Габриэля» снова отнесло в море. Мильтон вцепился в поручни и, обратив лицо к порывам ветра, крикнул юноше: «Вновь мы преданы власти бушующего океана!» — Однако буря его радовала. — «Привяжи меня к поручню. Господь играет нами, словно мальчишка вишневыми косточками. Его азарт вечен!» Гусперо затянул узел на поясе Мильтона и прикрепил веревку к деревянному фальшборту. Его господин, казалось, забыл о страхе и, предавшись восторгу, громко запел под хлещущим дождем:

Гнать смерчами не перестань И вихрем бурь твоих. Коль не несут покорства дань — Смятеньем полни их.

— Вы промокли до костей, сэр…

Грози бесчестьем и бедой, Позорищем навеки! И пусть средь непогоды злой Сомкнут изгои веки.

Сильный чистый голос Мильтона ясно различался между порывами бури; стих сулил гибель врагам: собственно, это был перевод восемьдесят третьего псалма, который Мильтон завершил еще в Лондоне и помнил наизусть. Дождевые струи били его по запрокинутому лицу и широко открытым глазам, а «Габриэля» тем временем уносило все дальше от берега. Парусиновый плащ слепца насквозь пропитался влагой, длинные волосы липли к шее и к мокрому воротнику. Гусперо стоял сзади, крепко стиснув плечи Мильтона, чтобы тот не рухнул на зыбкую палубу или не свалился за борт. А Мильтон продолжал петь.

Капитан Фаррел приблизился нетвердыми шагами и крикнул ему в лицо: «Спускайтесь вниз, сэр! Быстрее! Ветер крепчает, море разыгралось не на шутку!»

— Я верю в предначертания свыше, капитан. Я не погасну, как свеча от нагара.

Но он обращался в пустоту: капитан уже отошел прочь и вновь отдавал команды матросам. «Разворачиваться по ветру! Выпрямить корабль и кинуть лаг, посмотрим, какая у нас скорость. Перевернуть песочные часы, замерить высоту!» Выкрики капитана не умолкали, но Мильтон все же слышал сквозь шум, что матросы убирают топсель и, воздавая почести буре, приспускают фок. Затем послышался треск и Мильтону показалось, будто корабль рушится, но из возгласов моряков он понял, что это порывом ветра разорвало в клочья грот. Что-то покатилось позади него по палубе, и Гусперо не то засмеялся, не то завопил от испуга: «Да это наша бочка. С соленой рыбкой».

Кучка пассажиров стенала и громко молилась, а трое, укрывая друг друга плащами, с трудом пробирались против ветра. Один из них нес две подковы, которые он стал прибивать к палубе, надеясь таким образом, по старинному обычаю, умиротворить буйство стихий. Гусперо увлеченно наблюдал за ними и рассказывал господину, что происходит. «Они скользят, словно дети на Ледяной Ярмарке, сэр!»

По-прежнему обращая лицо к ревущим небесам, Мильтон отозвался: «Перед высадкой они стали походить на индейцев! — Мимо него прокатилась еще одна бочка. — Море вывернуло им не только желудки, но и мозги».

— Скоро мы будем переворачиваться в наших водных могилах, если не уйдем с палубы. Идемте, сэр, лучше вам поберечься.

Мильтон громко рассмеялся, и смех его слился с грохотом бури.

— Ты хочешь, чтоб из тебя вытрясло душу в каюте?

— Да.

— Тогда развяжи меня. Шторм загоняет нас в трюм.

Встречные ветры сбивали «Габриэля» с намеченного курса, но за Кейп-Кодом буря утихла и дождь почти прекратился. Земля исчезла из виду, но капитан Фаррел всю ночь сверялся с картами и изучал звезды; он предположил — и был прав, — что корабль миновал большой остров, обозначаемый на картах по-разному: Ноуп, Капа — вок, Мартас-Виньярд и Мартинс-Виньярд. Но не относило ли их сейчас к серым скалам и островкам, которые составляют характерную — и коварную — особенность побережья Новой Англии? Когда забрезжил рассвет, капитан определил местоположение судна: раскачиваемый беспокойными волнами «Габриэль» находился менее чем в полулиге от большого, покрытого зарослями острова, известного капитану под названием Муниссес или Блок-Айленд.

— Он собирается наметить по карте наш путь от Блок-Айленда, — объяснял Гусперо своему господину, — и приблизиться к берегу возле Пето…как там бишь, в местности На-рогах…

— Петтаквамскатт. Наррагансетт. Варварские названия. Но берег не чуждый.

Они ступали по верхней палубе, среди порванных снастей, мимо висящей на вантах грот-мачты — от парусов на ней остались только клочья. Уцелел один-единственный парус, и он, раздуваемый ветром, медленно увлекал судно к берегу.

— Жалкие лохмотья, — заметил Гусперо. — Стены нашего жилища рухнули, и балки свалены в неприглядную кучу. Можно подумать, мы припутешествовали с края света.

— Поменьше поэзии, Гус. Тебе это не идет. — Мильтон внезапно умолк. — Что это шуршит рядом со мной?

— Крыса?

— Нет. Совсем другое. Оглянись. — Мильтон устремил невидящий взгляд за спину юноши.

Гусперо повернулся к деревянному поручню и тронул хозяина за руку.

— Это птица, — прошептал он. — Голубь. Похож на наших лесных голубей, только окраска более яркая.

— Он шевелится?

— Чистит грудку клювом.

— Вот первое приветствие нам из новой страны. Птица — символ спокойствия — перелетела к нам через зачарованные волны. Пусть бы она держала что-нибудь во рту. Веточку. Цветок. Что угодно. — Он помолчал. — Теперь она улетает?

— Направилась к суше. Ого, да к ней присоединилась вторая.

— Они воплощают наши надежды, Гусперо. Мы последуем за ними к обетованному берегу.

Юноша следил за птицами до тех пор, пока они не скрылись из виду, а потом со вздохом обратился к хозяину:

— Хотите, я опишу вам маленькие островки, что видны с правого борта?

— Они так восхитительны?

— Совсем нет. Голые и пустые.

— Отлично. Продолжай.

— Огромные черные утесы. — Гусперо, как и Мильтон, находил особое удовольствие, рисуя картины помрачнее. — Много глины и темного песка. Острые скалы. Холмы, лишенные кустарника. — Ладонью он защитил глаза от солнца. — Вот один остров приближается к нам — скалы здесь разноцветные. На них растет что-то вроде тутовых деревьев. Странно — прямо на камне.

— Так уж повелел Господь, Гусперо, при сотворении мира.

— Но, сэр, мир вокруг довольно пустынен.

— Священен, а не пустынен. Если здесь нет скалы настолько бесплодной, что на ней неспособно вырасти дерево, то, значит, нет и земли настолько скудной, что ее нельзя возделать. — Мильтону все еще чудилось в воздухе хлопанье крыл.

Не успел Мильтон это проговорить, как послышался голос боцмана, сзывавшего моряков на молитву. В ту же минуту поднялся свежий ветер и надул парус бизань-мачты; корабль содрогнулся и медленно взял курс на северо-восток по направлению к островкам, которые описывал Гусперо. Скрип такелажа заглушал молитву моряков: «О вечносущий Господь! Ты один простираешь небесный свод и укрощаешь волнение морей. Ты отделил воду от суши до той поры, пока день не перестанет сменять ночь…»

— Вслушайся, — бросил Мильтон. — Слышишь скрип дерева? Судно поет. Славословит ангелов, нас охраняющих.

Ветер в самом деле казался благоприятным: хотя «Габриэль» и не смог придерживаться курса, которого ожидал капитан, корабль благополучно миновал Блок-Айленд, избежав многочисленные в этих водах мели. По окончании молитвы капитан Фаррел приблизился к Мильтону со словами:

— Возблагодарим Господа! Мы в целости и сохранности причалим к берегу близ Саконнет — Пойнт, не лавируя и не блуждая между скал. Вам, сэр, будет предоставлена тогда честь первым ступить на твердую почву.

Итак, корабль направлялся к берегу, а путешественники громко возносили хвалу Всевышнему, словно на тайном пуританском собрании. Мильтон стоял с Гусперо на корме, заявив, что желает в момент прибытия в новую страну быть обращенным лицом к Англии. Прочие столпились на палубе у кормила, где ощущался напор нестихающего мощного ветра, вновь переменившего направление: теперь корабль, отклонившийся к северо-западу от Саконнет-Пойнта, относило к более пустынной части берега. Штурман и капитан видели опасность. Сила ветра гнала корабль к скале, наполовину погруженной в воду. Капитан велел взять право руля и спустить якорь. Однако зацепиться за морское дно не удавалось.

— Якорь ползет, — крикнул один из матросов. — Корабль дрейфует!

— Продолжайте травить цепь!

— Кончилась!

«Габриэль» качнулся вперед — и, видя, как приближается скала, все воззвали к Господу о спасении, прежде чем корабль разобьется в щепы. Мильтон слышал молитвы и причитания, однако его невидящие глаза все еще были устремлены в сторону Англии. «Пожалуй, — невозмутимо проговорил Мильтон, — мы угодили в серьезную переделку. Чувствую, нам грозит опасность перевернуться». Доносившееся из трюма блеянье коз и мычание скота мешалось с визгом детей и клокотанием разбушевавшихся волн. Мильтон на мгновение сомкнул веки — и, казалось, погрузился в еще более непроницаемую тьму. Он вздумал было уцепиться за руку Гусперо, желая сохранить равновесие на шаткой палубе, но схватил один воздух — и рухнул, подкошенный внезапным рывком судна и сознанием собственной беспомощности. Тут же он ощутил, что Гусперо старается поставить его на ноги.

— Я смотрел в сторону берега, — прокричал Гусперо, голос которого заглушали свирепые порывы ветра. — Нас несет прямиком на огромную скалу!

— Предай себя в руки Господа! — крикнул в ответ Мильтон, но слова его потонули в сокрушительном треске разламывающегося на части корабля. Волны взметнули «Габриэля» вверх — на минуту он повис в воздухе между двумя громадными скалами, но затем со скрипом осел на острые камни, под удары налетающих валов. Вода хлынула внутрь, поглотив команду и путешественников, а Мильтона и Гусперо увлекла через открытый люк в океан. Оказавшись вдруг посреди белой пены, слепец задохнулся, хотя в этот роковой миг его слух и был избавлен от воплей ужаса и смятения. Он ненадолго вынырнул на поверхность, хватая воздух разинутым ртом, и вновь начал погружаться в бездну. Его хлопнула по руке доска, отколовшаяся от обшивки разбитого судна, ударила по ребрам бочка, скатившаяся с палубы, но боли он не чувствовал. На краю гибели, в обстановке кошмара, его окружали не только волны, но и слова: в сознании тонущего кружились фразы — об «огненных валах», что «катятся в пылающей пучине» и «навеки погребен под бурным океаном». Почему огонь и вода сочетались столь странным образом? Поглощаемый гневной стихией, он не мог громко крикнуть, но ясно различал, как этот вопрос произносится вслух.

Гигантская волна увлекла его наверх и швырнула на скалу; оказавшись в расщелине, он ощутил израненным телом неподатливость грубого камня. В изнеможении он раскинул руки и обнаружил под пальцами трещину, которая помогла бы ему удержаться; однако опять заскользил по мокрой скале вниз. Он яростно цеплялся за камень, но неудержимо сползал обратно в море. Он уже скрылся под водой, когда руки Гусперо вытянули его наружу. Юноша оседлал обломок мачты длиной примерно в пять футов и ухитрился взгромоздить на него и хозяина. Он отчаянно пытался направить мачту к суше, однако ее подбрасывал и качал океан; спасенных вновь накрыло волной — и для Джона Мильтона, обхватившего кусок дерева, время и движение перестали существовать. Он повис между двумя мирами, окруженный сгустившимся безмолвием.

— Силы небесные! — воскликнул Гусперо, когда громадная волна взметнула мачту выше прежнего; оба сумели не разжать хватки — и неожиданно юноша ощутил под правой ступней твердое дно. Их прибивало к земле, но, едва юноша пробовал подняться, волны валили его с ног. Однако теперь он барахтался на мелководье: обернувшись к Мильтону, он за руки стянул его с мачты. Оба оказались вблизи берега и, не дожидаясь очередного вала, Гусперо вытащил слепца на сушу. «Вставайте или ползите, сэр! — прокричал он. — Здесь медлить нельзя». Кое-как выбравшись на берег, они прислонились, чтобы отдышаться, к поваленной бурей сосне. Дрожа от холода, в изнеможении, покрытые синяками и ссадинами, они не могли удержаться от слез.

— Хуже, конечно, было и не придумать. Но наши приключения начались гораздо раньше. Ты слышала когда-нибудь об Актоне, Кейт? Чудное место. Что ж, вот тогда все и началось.

— Это ведь тоже не в Лондоне? Ты как-то сказал, что там вкусная свинина.

— Там разводят свиней, Кейт. Но не едят. Нынешней весной я уже прошагал изрядное расстояние на пути из города, когда увидел впереди себя шаткую и валкую повозку. Весь глянец с моих башмаков, как тебе нетрудно представить, давно сошел, и потому мне вздумалось проехаться в задке этой телеги. Тебе известна наша лондонская поговорка? Посидишь чуток — бегом со всех ног. Именно так я в уме и прикинул. Одним прыжком вскочил туда…

— Ты не передашь мне вон ту салфетку, Гус? Ага. Теперь я опять тебя слушаю. Больше не шелохнусь.

— И вот я забрался в телегу, тайком от возчика, и уютно устроился на холщовом покрытии. Протряслись мы капельку душа в душу — как вдруг слышу: кто-то жует и чавкает. Потом слышу зевок — и на меня пахнуло ароматом выдержанного сыра. Приложил я ухо к завесе — и ясно различил: кто-то с аппетитом трапезничает. Ты знаешь историю о кладовой матушки Элис? Везде пустота — нет ни черта. В желудке у меня было так прискорбно, что я кое-как набрался смелости и прошептал: «Не осталось хоть крошечки?» Изнутри донесся тихий вздох, словно выпустили воздух из кожаного пузыря, и я прошептал снова: «Хотя бы чуточки этого прекрасного сыра?» — «Кто вы?» Голос был мужской, но такой дрожащий, словно принадлежал знатной даме, пытающейся торговать пикулями.

— Мистер Мильтон иногда дрожит как лист. Я держу его за руку, пока он не успокоится.

— Не возьмешь ли сейчас за руку меня, Кейт? Вот так?

— Сядь на место, Гус, а то мне не закончить с шитьем. Будь хорошим мальчиком. Пожалуйста.

— И тут он спрашивает, кто я такой. «Кто я такой, сэр? Простой бедолага, только и всего. Прошу, не вздумайте только тыкать в холстину шпагой или там кинжалом».

Он помолчал немного. «Чего же тебе от меня надо, бедолага?» — «Да я уже сказал. Чуточку этого доброго выдержанного сыра. Я прямо-таки предвкушаю, как он обласкает мое нутро». — «Бедолага из Лондона, стало быть». — Когда он успокоился, голос у него сделался очень мягкий и ровный. Как бывает у тех, кто много поет.

— Я знаю его песни, Гус. Он зовет их девиациями. Только что это такое, девиация? Так и не осмелилась его спросить.

— Это что-то съедобное. Вроде пирожного. Я рассказал ему все как есть: что мои предки испокон веку были колбасниками. «В местечке Толлбой-Рентс, под Смитфилдом, сэр. Я выскочил из материнского чрева, как кусок эндовер — ской свинины».

Он хихикнул, и я проникся к нему симпатией. «А ты, вижу, остроумец». — «Не обижайтесь, сэр, но мне сдается, что вы не можете ничего видеть».

— Не знаю, Кейт, почему я так сказал. Просто у меня вырвалось. Помнишь, как я рассказывал о своей сестре? Его голос был такой же потерянный. Не знаю, как и объяснить. У него не было эха. «Как ты догадался?» На этот раз он заговорил резче. «Моя сестричка, сэр, слепая. Я водил ее в прежние времена по улицам у рынка».

— Как-то она сейчас? Ты ведь уже два года не бывал дома, Гус. Жаль мне ее: каково ей без тебя?

— Коукросс-Стрит. Тернхилл-Лейн. Саффрон-Хилл. Мне тоже жалко, Кейт, как подумаю, что, может, никогда их больше не увижу. Но, с твоего любезного разрешения, не возвратиться ли мне к своей истории? Мистер Мильтон умолк, затаившись под холстиной. Онемел как рыба — подумалось мне. «Уже стемнело?» — спросил он наконец. «Темно, как у негра в заднице». — «Тогда полезай сюда, бедолага. У меня есть не только сыр, но и хлеб к тому же».

Я ослабил узел на краю завесы и скользнул на кучу теплой соломы. Мистер Мильтон угнездился в углу повозки, держа в одной руке сыр, а в другой — серебряный перочинный нож. Прическа у него была длинная и кудрявая, как у короля, а лицо красивое словно девичье. Но с твоим не сравнится, конечно. Ни твоих черных блестящих глаз, ни хорошенького ровного носика, ни губок, мягких как пуховая перина. Можно?

— Нет, Гусперо, не сейчас. Разбудишь дитятю, и тогда придется еще пуще разливаться соловьем, чтобы ее утихомирить.

— Ну да, знаю. Пахло от мистера Мильтона тоже приятно. Одновременно миндальным молоком и изюмом. «На, — сказал он. — Лови и ешь». Он отрезал кусок сыра и кинул точнехонько мне в руки. Я схватил кусок и заглотнул что твой удав, и тогда он кинул мне еще один. «Простите, сэр, я, конечно, могу ловить куски, но все же я не медведь из Парижских садов». В ответ он рассмеялся, и это снова меня подкупило. «Расскажи мне подробней о своей сестре. Она родилась незрячей?» — «Нет-нет. Малышкой она видела не хуже других, но потом на нее брызнули кипящим жиром со сковородки. Говорили, будто ее глазные яблоки прямо-таки испеклись». — «Бедная девочка». — «Лет ей было всего ничего, и потому она не сдалась». — «Верно. — Мой сосед помолчал, и я уже собирался заикнуться про обещанный кусок, но тут он продолжил: — Я слеп вот уже восемь лет». — «Печально это слышать, сэр. Кипящий жир, стрела или что-то еще?» — «Да. Стрела

Господня. — Он прислонился к борту повозки и принялся беспокойно шарить по соломе вокруг себя. — Великому евангелисту велено было съесть Книгу Откровения, дабы обрести дар пророчества, но она была горька в устах его».

Я не понял ни слова, но, как говорится, лучше языками чесать, чем ветры пускать. «О книгах, сэр, мне известно все. Я частенько читал сестре вслух». — «Ты умеешь читать?» — «А как же! Я обучился грамоте быстрей любого мальчишки из Смитфилда». — «А писать?» — «Почерк у меня на загляденье. Я был учеником нотариуса в Леден — холле». — «Мой отец был нотариусом».

Я, должно быть, кашлянул или что-то промямлил, и он повернул голову ко мне: «Судя по твоему голосу, доучиться ты не успел». — «То есть, по — вашему, я еще слишком молод?» — «Моложе некуда. Однако ученикам не дозволяется покидать наставника и уносить с собой его тайны. В подобном случае юноша неминуемо предстанет перед отцами города. — Он, казалось, не сводил с меня глаз. — Поэтому ты и решил укатить из Лондона?» — «Что ж, сэр, если коротко…» — «Нет. Ни слова. Придвинься ко мне поближе. — Я перебрался на его сторону и он тотчас же взялся ощупывать мое лицо. — Курносый нос. Большой рот. Обыкновенный парнишка из Смитфилда». — «Самое лучшее у меня — уши, сэр. Они хлопают на ветру». — «Но лицо у тебя честное. Такое лицо — подарок свыше. Как же нам тебя назвать? — Он по-прежне — му мял и ощупывал мне голову, словно горшечник, и я решил про себя: новое изделие должно носить новое имя. Он коснулся моей макушки. — А это что? Торчит врозь, будто гусиные перья». — «Вообще-то это волосы, сэр. Но один вихор вечно стоит дыбом, сколько его ни приглаживай». — «Гусперо». — «Это еще что?» — «Твое имя. На макушке у тебя перья, и с писчими перьями ты в ладах. Ты ведь признался, что умеешь писать, не так ли?» — «Мне что перо, что меч, сэр». — «А я вот что тебе скажу, Гусперо. Пустить кровь из жил кончиком пера даже проще, чем острием меча. Тебе известно, кто я такой?» — «Нет, сэр. Неизвестно». Я был так доволен своим новым именем, что не успел об этом задуматься. «Меня зовут Джон Мильтон». — «Вы тоже нотариус, как ваш отец? На Саффрон-Хилл жила Сара Мильтон, она вываривала шкуры на деготь. — Глаза моего собеседника округлились. — Но она слишком уж низкого происхождения, чтобы иметь к вам касательство. Жуткая стерва». — «Так ты меня и в самом деле не знаешь?» — «Именно так, сэр, не стану прикидываться. Вы знакомы мне не больше, чем старик из Антверпена, который сглодал собственные ноги. Слышали об этой истории?» — «Так не почтите ли меня теперь приветствием? — Мистер Мильтон улыбался. — Вашу руку, Гусперо!» — «Вот она, сэр. В вашем полном распоряжении».

— Ты заметила, Кейт, какие нежные у мистера Мильтона руки? Наверняка заметила. Но мою он пожал довольно крепко. «Сыр у меня кончился. Мы догрызли его до самой корки. Чему ты смеешься, Гусперо?» — «Я подумал, что знакомство у нас вышло занятное. Под покрышкой этой старой колымаги». Мне незачем было добавлять: «С чего бы это слепцу, притом джентльмену, спешно покидать Лондон этаким вот манером?» Он и без того прочитал мои мысли. «История, которую я мог бы поведать тебе, Гусперо, плачевней любой повести о странствующих рыцарях…»

Знаешь, Кейт, смотрю я в огонь и вижу все это перед собой заново. Всмотрись в пылающие поленья и разглядишь все сама. Услышь нашу беседу в потрескивании дров. Темнота внутри повозки, скрип колес, слепые глаза мистера Мильтона и медленное продвижение. И вдруг — бац! — ни с того ни с сего ужаснейший толчок!

— Гус, ты меня пугаешь!

— Пардон, пардон. Я только хотел подогреть в тебе интерес. Нас так тряхнуло и подбросило, что мы перекатились в соломе друг через дружку. Возница бранился почище любой развеселой девицы из Саутуорка, но на суровом лице мистера Мильтона не дрогнул и мускул. «По моему понятию, сэр, — обратился я к нему, — мы перевернулись». — «Более чем вероятно. Будь добр, выгляни наружу и удостоверься в плачевности нашего положения». Мне это не потребовалось: возчик как раз обошел фуру и, поминая на все лады Пресвятую Деву с сонмом святых, сдернул холстину. «Заткни уши, Гусперо. Экая профанация. Что стряслось, мистер Уэлкин, отчего вам вздумалось взывать к старым идолам?»

На вид этот самый Уэлкин был ни дать ни взять раскормленный боров. «Мы угодили в рытвину, мистер Мильтон, глубокую, что твоя волчья яма. Лошади, слава богу, целы, но одно колесо разлетелось вдребезги. Матерь Божья, а это еще кто?» Я скрючился на соломе в три погибели, но все же он меня углядел. «Это мой новый компаньон, мистер Уэлкин. Путешествует с нами». — «Мы не продвинемся ни на дюйм, сэр, если не выберемся из этой чертовой ямы и не укрепим новое колесо».

Стояла безмолвная лунная ночь, и я помог мистеру Мильтону выбраться из повозки — вдохнуть всей грудью чистейшего воздуха. Он принюхался к нему, будто охотник за трюфелями. «Откуда-то с запада слышится запах живности и людей». Услышанное меня подивило: вокруг ровным счетом ничего похожего не было видно. «Должно быть, это деревушка Кингклер. В миле отсюда. — Возчик снял шляпу и стал ее рассматривать на фоне сиявшей луны. — Мы как раз в ту сторону и направлялись». — «Считайте пока дыры в своей шляпе, мистер Уэлкин, — посоветовал я, — и дожидайтесь меня здесь».

В голове у меня мигом созрел план, и я пулей сорвался с места. Деревушка оказалась крохотной, и очень скоро я перебудил всех жителей. «Помогите добрым горожанам и селянам! — надрывался я. — На помощь, добрые пастухи!»

— Да сядь же ты на место, Гусперо! Вот-вот сверзишься с табуретки.

— А потом я завопил, уже изо всей мочи: «Во имя Господа, помогите ближним, и тем самым поможете себе!» Жители сбежались на клич, разило от них навозом и пылью; и я им растолковал, что везу из Лондона хирурга, настоящего волшебника, прямо-таки чудотворца. Направляется он в Бристоль, дабы пресечь в корне вспышку изнурительной лихорадки, прежде чем болезнь, предостерег я, «проберется ночью в ваши постели». Близость опасной болезни испугала сбежавшихся больше, чем стадо их гусей переполошило бы появление лисицы — и едва я успел пригубить кружку эля, как нужные колеса были мне уже доставлены. «Коли угодно вашей милости, — тараторили селяне, — возьмите с собой в дорогу и наш напиток». Моей милости это было угодно — и мы веселой гурьбой зашагали к опрокинутой повозке. «Не говорите ни слова, — шепнул я мистеру Мильтону. — Все улажено».

Вскоре дорожные сборы были завершены, однако трогаться было слишком поздно. Мы уселись у костра, который Уэлкин разложил из сушняка, и устроили ужин, запивая хлеб элем: этим снабдили нас жители деревушки. Я сообщил мистеру Мильтону о его новой славе хирурга, но он в ответ пробормотал что-то невнятное. «Что вы сказали, сэр?» — «У тебя, вижу, ум в проворстве не уступит пяткам». — «Смекалка у меня гибкая, как у философа, сэр. А еще я умею стоять столбом и насвистывать». — «Ну-ка, насвисти какую-нибудь мелодию».

— Я помнил припев «Лондонских фиалок», и мистер Мильтон кивал головой в такт. Ты знаешь эту песенку, Кейт? Ладно, я спою ее тебе вечером, когда ляжем спать.

— Не мели языком, Гус.

— Наутро я проснулся при первых лучах солнца, как раз когда Уэлкин запрягал лошадей. Мистер Мильтон, протерев лицо льняной салфеткой, предложил Пирсу Уэлкину приступить к чтению молитвослова и, глянув на меня, добавил: «Гусперо может к нам присоединиться, буде того пожелает». Я опустился рядом на рыхлую почву, и мистер Мильтон быстро проговорил: «И приведу вас в пустыню народов, и там буду судиться с вами лицом к лицу. Иезекииль, глава двадцатая, стих тридцать пятый, мистер Уэлкин», Помолчав, он вдруг возгласил: «И мы со всем смирением готовим себя к великим и кровавым битвам Гога и Магога, рекам крови, которые поднимутся до лошадиных уздечек, к крови даже и тех, кто сам долгое время пил чужую кровь». Ты ведь знаешь, как гремит его голос, когда он в возвышенном настроении? «Что за удивительным деяниям дано ныне свершиться!»

— Он выкликает точно мой дядюшка из Барн — стейпла, Гус. Который торгует на рынке домашней птицей. «Цыплята и курицы! Дивные цыплята и восхитительные курицы!»

— Потом мистер Мильтон резко оборвал молитву, и я воскликнул: «Аминь!» Уэлкин поглядел на меня так, словно я пукнул, и потому мне пришлось добавить: «Хвала Господу!» — «Самые благочестивые речи, о Господи, исходят из уст невинных детей Твоих».

Все сошло как нельзя лучше — и вскоре мы продолжили свой путь. Мистер Мильтон спросил Уэлкина, не следует ли кто-нибудь за нами по пятам, но позади на дороге не сыскать было и мураша. Привольно расположившись в повозке, мы катили и катили себе вперед. Конечно же, Кейт, меня разбирало любопытство, чего ради слепец взял да и пустился в это непонятное странствие; и вот я не утерпел и брякнул: «А почему, сэр, вы искали укрытия…?» — «Почему я искал укрытия под покровом ночи и мрака, Гусперо?» — «Нет, сэр. Почему вы натянули над повозкой парусину?» — «Довольно с тебя и того, что я покидаю Англию ради ее спасения». — «Отличная новость!» — «Я покидаю Англию, дабы за Англию молиться. Я покидаю Англию, дабы свидетельствовать в пользу Англии. Я покидаю Англию с намерением быть Англией». — «Этакая задачка обескуражила бы и самого Мерлина, сэр». — «Колдуны и феи нам, Гусперо, ни к чему. Провидение — вот наш проводник». — «Провидение, говорят, может провести и за нос. — Я знал наперед, к чему клоню, Кейт, и потому отбросил все околичности. — Вам нужен спутник понадежней, сэр, из плоти и крови». — «То есть?» — «Это я, сэр». — «Ты хочешь сопровождать меня, как когда-то сопровождал сестру?» — «Если уж мне по плечу Смитфилд в базарный день, то справиться с Азией, Африкой и всеми прочими в придачу мне что раз плюнуть». — «Пишешь ты так же ловко, как и говоришь?» — «Мысли, сэр, когда я пишу, мне только мешают — этим я даже горжусь». — «Что ж, тогда будешь писать под мою диктовку. Письма. Хроники. Воззвания». — «Молитвы, надеюсь, тоже?» — «Во множестве. А в обмен обещаю тебе, Гусперо, вознаградить тебя бессмертием». Ты знаешь, громкие слова мне по душе, но ведь их не поджаришь и не подашь к столу.

— Ты, наверное, мог бы кормиться собственными речами, Гус: уж с такой любовью ты приготовляешь себе слова и украшаешь их гарниром.

— Спасибо, Кейт. У меня на языке вертелось почти то же самое. «Вы очень добры, — ответил я мистеру Мильтону. — Но на чем мне продержаться в ожидании награды?» — «Положись на Господа». — «Лишь бы Он обо мне помнил. Иначе я обращусь в тень». — «Пожалуйста, без кощунства. Мы живем в святое время. Господь зрит и печется о нас денно и нощно. — Тут мистер Мильтон вытащил кожаный кошель и с улыбкой встряхнул его. — Ты не будешь голодать, как последователи вероломного Абирона. — Что-то такое с «он» на конце. Может, Вавилон? Или Лондон? — Монет у меня хватит, чтобы мы смогли перебраться на ту сторону». — «Это на какую сторону, сэр? В рай или ад?» — «Твой острый язык сточит тебе зубы, Гус. Мы направляемся далеко на запад, через просторы безбрежного океана, и там обретем постоянное обиталище. — Колесо повозки угодило в выбоину, и нас обоих порядочно тряхнуло. — Мы держим путь в страну, где найдем убежище и внидем во дворец свободы. Там мы встретим общество мудрецов, пророков и героев. Мне не терпится приникнуть поцелуем к этой плодоносной почве». — «Плодоносная почва должна быть сыровата. А это место имеет уже название?» — «Сион. Вертоград Христов. — На лбу мистера Мильтона выступил пот, и я отер его платком. — Новый Ханаан. Земля обетованная». — «Теперь я вконец сбился. В вашем мире мне не найти ни юга, ни севера». — «Это новый мир, Гусперо. Новая Англия. Наша последняя и самая недавняя земля! Мистер Уэлкин, подхлестните лошадей!»

— Целью нашего путешествия в итоге оказался вовсе не Бристоль, а Барнстейпл. Недалеко от твоего старого дома, Кейт.

— Не хочу и думать о нем, Гус. Я так скучаю по Ханнафорду. Мне он до сих пор снится. Наша жизнь в Нью-Мильтоне так непохожа на все, что я знала прежде. А теперь, когда мистер Мильтон исчез…

— Успокойся, Кейт. Все обойдется. Ты только смотри на огонь, пока я рассказываю. Итак, я спросил мистера Мильтона, почему мы направляемся в западные края. Он ответил, что там друзья, которые его защитят. Защитят от чего? поинтересовался я. От злых людей, сказал он. От гнусной породы идолопоклонников. О Господи, вопросил я, а как же мы их распознаем? Это черви, пояснил он. Похожи на слизняков, разукрашенных в пух и прах. Что ж, хозяин, тогда это дело проще пареной репы. Надо только обнаружить червя с прилизанными маслом волосами и изумрудными застежками на плаще. Спустя два дня мы добрались до твоего былого места жительства, однако мистер Мильтон решил пока не въезжать в Барнстейпл из боязни наткнуться на шпионов или платных осведомителей. Конечно, я постепенно узнавал подробности его жизни и о нешуточных опасностях, которым он подвергался. Он уже рассказывал тебе о Кромвеле и его сподвижниках, среди которых был и он, но, возможно, не упомянул, что его выслеживали. Вновь взошедший на трон король охотнее подружится с самим Вельзевулом, чем с Джоном Мильтоном. Вот почему в город мы въехали только с наступлением темноты.

— Со стороны Суинбриджа, верно?

— Именно.

— Там от лихорадки умерла моя мать. Вы проехали по тропе мимо большого амбара или испробовали дорожку вдоль реки?

— Ах, Кейт, мне-то что до этого? Голден-Лейн с Истчипом я ни в жизнь не спутаю, но трава — она всюду трава. Этот старый хряк Уэлкин отправился вперед на разведку. Заручиться поддержкой братии, как он выразился. И вот, когда мы приблизились к церкви посреди городка, нас встретили два простоватых джентльмена и по деревенскому обычаю облобызали в обе щеки. Ты мне покажешь снова, как это делается, Кейт? Не станешь? «Хвала Господу! — прошептал один из собратьев, выглядевший крайне дурацки благодаря бакенбардам — таким длинным, что они вполне могли переплестись со шнурками его башмаков. — Век святых еще не кончился!» — «Уповаю на это, — выдохнул в ответ мистер Мильтон. — Ведите нас».

Поблизости находился целый ряд богаделен — и как только мы очутились в комнате, набитой твоими земляками-девонширцами, мистер Мильтон заметно взбодрился. Я поддержал его под руку по привычке, усвоенной с тех пор, как он начал жаловаться на онемение мышц, боли и ломоту в суставах. Однако мистер Мильтон деликатно отстранил меня в сторону. «Ныне я с людьми, избранными Богом, — провозгласил он. — Они наделят меня своей силой и выносливостью».

Приветствовать мистера Мильтона собралось человек десять, но возгласы «Хвала Господу!» и «Слава Тебе, Боже!» они произнесли так набожно, будто находились в соборе святого Павла. Послышался приглушенный кашель, стих шелест платьев, и собравшиеся замерли в ожидании минуты, когда на них вновь польются слова благодати. «Вы — бедные, раскиданные по сторонам камни, — говорил Мильтон, — после уничтожения поля Христова. Вы — заблудшие овцы в кольце опасностей. Какие злосчастные дни выпали вам на долю!» Пожилая дама всхлипнула, и я заметил, как ноздри мистера Мильтона дрогнули: слезы эти не ускользнули от его внимания.

— Заговори-ка снова его голосом, Гус. Точь-в — точь будто он стоит здесь сам.

«— Мне ведомо как нельзя лучше, что вскорости на нас откроют охоту, как открыл ее на Давида Саул с гнусными своими приспешниками. Мне ведомо, сколь варварски начнут нас притеснять и сколь тяжким подвергать поношениям. Но мы не можем склоняться ниц перед каким бы то ни было земным повелителем и не можем жить в царстве Антихриста. Мы служим одному лишь властителю властителей — и восседает он не в Уайтхолле и не в Ричмонде, а в небесном храме!» Среди собравшихся прокатился невнятный гул. Мне почудились стоны, но это оказалось молитвенным бормотанием. «Ваши голоса представляются мне шумом моря. Я вспоминаю при этом, что кое-кто из вас будет моим спутником в плавании к новой земле. Мы пустимся по волнам океана, чьи воды смоют тысячи и тысячи слез. Железное ярмо угодничества не врежет рабского следа в наши шеи. Нет, никогда! В служении Христу мы переправимся на кораблях в западный мир. О, какой впечатляющий переход нам предстоит!» Его переходы от фразы к фразе и в самом деле впечатляли. Мне в жизни не приходилось слышать такое множество слов, нанизанных одно за другим, словно бусы. «Долог наш путь и нелегок, но в памяти у меня возникает человек, который презрел все величие Египта и предпочел мучительное странствие через пустыню, ибо его преданные глаза неотрывно видели перед собой нетленную награду. И наш труд, братья, тоже состоит в возделывании пустыни. Давайте же возьмемся за плуг и мотыгу!» Тут я прямо-таки задрожал от восторга перед мастерством мистера Мильтона. Он мог бы заткнуть за пояс любого уличного акробата, а исполнителям баллад, каких мне доводилось встречать, не стоило с ним и тягаться. Это было нечто прекрасное, Кейт. Пальчики оближешь.

Наутро хозяин поднялся бодр и свеж, подвижностью не уступая юноше. «Мы должны позаботиться о припасах», — заявил он, закончив молитвы у окна богоугодного заведения, где нас приютили. Окно выходило на уютную маслодельню, там содержалась собственная корова.

— Я знаю эту маслодельню. А корову зовут Джейн.

— Непременно извести об этом мистера Мильтона. «Возможно ли пройти по океану девять сотен лиг с пустым буфетом?» — задал он мне вопрос. «Справедливо, сэр. Океан — не канава: его с шестом не перепрыгнешь». — «Прыгать, Гусперо, тебе незачем, а вот писать есть чем. Перед прыжком ты можешь осмотреться, а я перед тем, как писать — нет. Вот почему ты должен пускать в ход не свои ноги, а мое перо». Он был так оживленно настроен, что мог бы без конца балагурить вроде этого — и мне пришлось вежливо кашлянуть. «Ну, что еще?» — «Вы желаете, чтобы я составил список?» — «Желаю. Да, именно список. Внеси в него говядину. Хлеб и горох. Братья рекомендуют овсянку?» — «Да, сэр. А я рекомендую также пиво». — «Бочонок, не больше. — Я покачал головой, но не сказал ни слова. — Горчица и уксус как приправа к мясу. Бараньи ноги. Их нужно тушеными залить маслом в глиняных горшках». — «У нас нет горшков». — «Положись на Господа». — «В Барнстейпле?» — «Это благочестивый город. Но, если так уж необходимо, возьми горсть монет и сходи с ними на горшечный рынок. Нам потребуются также сыр, мед и сухое печенье». — «Не добавить ли жженого вина? Очень полезно для желудка». — «Но не для головы и языка, Гусперо. Ты чересчур спешишь. И отвлекаешь меня». Его глаза проворно вращались во впадинах. Вот таким манером.

— Ой, Гус, перестань. Это просто невыносимо.

«— У нас в ящике должны быть зеленый имбирь и варенье из розовых лепестков. Нам нужны чернослив и полынь. Мускатный орех, корица и лимонный сок». — «А кроме того, чуток доброго английского спиртного, для пущей сочности, не так ли, сэр?» — «Это у нас уже имеется». — «У меня в мыслях было кое-что покрепче». — «Гусперо. Поди сюда. — Я отложил перо и приблизился с опаской, поскольку уже изучил его каверзный нрав. Он поднялся со стула и слегка, но намеренно, смазал мне по правой щеке. — А теперь запиши кашу и муку тонкого помола».

Наступил день, когда все стали грузиться на корабль. Мы слышали, как в трюмы загоняют овец и коров, но наш господин не выходил из своей тесной комнатушки. Скорчившись в кресле, он вздыхал. «Вот-вот пробьет полдень, — напомнил я ему как мог осторожно. Жалобное блеяние и мычание звучали так громко, что хоть уши затыкай. — Все другие пассажиры уже стягиваются к берегу. — Он не шевелился. — Мистер Мильтон, пора».

Я тронул его за плечо, и он вскочил, как по зову трубы. «Трудное время. Проститься с милой родиной и раскинуть шатер в пустыне…» — Он собирался что-то добавить, но осекся. «Ладно. Ни слова больше. Пойдем».

Мы направились к пристани по переулку, который вел от богаделен к бухте. «Ступайте осторожно, — предупредил я. — Впереди девонская грязь». Не обижайся, Кейт, но в Девоне и вправду грязи по колено. «Я хочу, чтобы ты вел меня, Гусперо, а не оглушал». — «Слушаюсь, сэр. Рядом булыжная мостовая, — сказал я шепотом, когда мы завернули за угол. — Если дозволите о ней упомянуть. А, вот и он. "Габриэль"». Впереди, Кейт, было море — прежде я никогда его не видел. Я не мог оценить ни протяженности его, ни глубины, но слышал прежде о чудищах, чертях и драконах, таящихся в пучине. Потому зрелище это не привело меня в восторг. Кейт?

— Я подумала о том дне, когда мы тоже садились на корабль. Это было осенью, за несколько месяцев до тебя, Гус. Отец, голубчик, рыдал навзрыд — невмоготу было смотреть, поэтому я спустилась в трюм и так крепко обняла малютку Джейн, что она расплакалась. Слез было море разливанное. Ну, дальше, Гус. Расскажи, что было потом. Повесели меня.

— Веселья тогда было немного, Кейт. «Да это не корабль, а кораблище, — заметил мистер Мильтон, когда мы всходили на судно. — До меня со всех сторон доносятся звуки». — «Да, сэр, корабликом его не назовешь. До наших лондонских, конечно, не дотягивает, но ширины немалой». — «Триста тонн, — не позаботившись представиться, вмешался кто-то в наш разговор. — Сорок человек команды. Двадцать пушек». — «А вы, простите, кто?..» — с присущей ему учтивостью осведомился мистер Мильтон. «Дэниел Фаррел, сэр. Капитан "Габриэля"». — «ДэниЭЛЬ ФаррЭЛЬ с "ГабриЭЛЯ"», — мысленно поправил я, так как заподозрил, что ЭЛЕМ он накачался изрядно. Его лицо было обветрено и багрово не только от непогоды. «Как много пассажиров путешествует вместе с нами, мой добрый капитан?» — «Сто двадцать душ, мистер Мильтон. В судовой декларации мы называем их плантаторами, на случай, если нас остановят в этих водах, но на самом деле все они принадлежат к братии».

Пока мы беседовали, пассажиры всходили на борт — с каким гамом, шумом и рыданиями, ты сама знаешь. Их кузнечные мехи, шляпы, тачки, лесенки, вилы, колесные валы, фонари отправились в трюм. Одна старая ворона из Барнстейпла каркала соседке: «Ну и страна, ни замка, ни лестницы — ничего не найдешь!» Она все не унималась, и мистер Мильтон повернул к ней голову, и надо же — она осеклась. Ничто так не приводит в чувство, как взгляд слепого человека. Благословенные братья по-прежнему прибывали на борт со своими ножами и сковородками, ковриками и одеялами, мешками зерна и котомками соли. Но я не сравню это, Кейт, с Ноевым ковчегом, потому что кое-кто заливался слезами, а иные глядели потерянно, как собаки в мясопустную неделю. А парусиновые плащи — защита от дегтя — придавали им и вовсе пришибленный вид. Там был кожевенник, которого мы встречали в богадельне, — шагая по сходням, он распевал: «Иисус, царь мой!», но мычание скота внизу быстро заставило его замолкнуть. Какой-то многообещающий юноша катил перед собой креслице с парализованной женой, а парень, похожий на плотника, старался утихомирить ребенка. Зрелище, Кейт, было самое что ни на есть плачевное и удовольствия оно не доставляло никакого. Хотел бы я, чтобы мы проделали это путешествие вместе. Тогда нам было бы куда веселей.

Вернулся капитан Фаррел и велел нам поторопиться с посадкой. «Располагайтесь со всеми удобствами, мистер Мильтон. — Он, видно, еще хлебнул эля и был слегка навеселе. — Бояться нечего». — «Не сомневаюсь, мой добрый капитан. Длань Господня хранит нас. Спаситель пребудет с нами денно и нощно».

Однако в ту ночь его, к несчастью, рядом не оказалось. Мы отплыли в третью стражу, с добрым попутным ветром, но тут с юга налетел внезапный шторм. Нам пришлось искать убежища в Милфордской гавани, а она, дорогая моя Кейт, располагается не где-нибудь, а в Уэльсе. Когда я, сидя в нашей каюте, сказал об этом мистеру Мильтону, он стал шарить руками по столику. «Выходит, мы оказались в Пембрукшире. Четырнадцать лиг в сторону». — «Правда?» — «А разве я когда-нибудь лгал? — Привстав, он схватил меня за грудки. — Quaestio haec nascitur uncle tibi?»

— Что это, Гус?

— Латынь.

— Что это значит?

— Это значит «О чем ты думаешь?» «Я думаю, чем бы таким заняться, чтобы убить время», — отозвался я. «А, совсем забыл тебе сказать. — Он подошел к своему сундуку и, по обыкновению осторожно, нащупал и извлек книжечку в белом, телячьей кожи, переплете. Я сразу узнал кожу из Смитфилда. — Это будет наша мореходная хроника». — «Что, сэр?» — «Морской журнал. Мы собрались пересечь океан, Гусперо. Но мы будем бороздить также умы людские… — Внезапно корабль дернулся, и мистер Мильтон вскинул голову. — Налетел сильный ветер. Слышишь его? Это Господь испытывает нас на равновесие и прочность оснастки». — «Нет, сэр, это что-то другое. Прислушайтесь к крикам моряков. Корабль снимается с якоря. Мы снова поплывем». — «Вновь в океанские просторы. Дикие и безлюдные. Сердце начинает биться сильнее». — «Да, сэр. Только вот от чего — от волнения или от испуга?»

Апреля 2-го, 1660. На море качка, многим на корабле выворачивает нутро. Мой досточтимый хозяин сказал: «В нашем рискованном путешествии должно ожидать постоянных тревог. Подай мне зеленый имбирь. — Он разжевал кусочек и выплюнул в ладонь. Затем сунул остатки в карман своей шерстяной накидки. — Помни, что мы пересекаем неизмеримые и коварные глубины». Корабль ходил ходуном, нас швыряло из угла в угол, и хозяин цеплялся за меня, чтобы не плюхнуться задом на пол. «Следует признать, Гусперо, что в нашем падшем мире все его части, от сложных до простейших, вступили, кажется, в непримиримую борьбу друг с другом». Тут он рыгнул — и я проворно подставил горшок под его блевотину.

Апреля 5-го, 1660. Дочь некоего Джона Роуза, торговца чулками, занемогла: на груди у нее появились синие пятна. Эти признаки напоминали лондонскую чуму, которая всего лишь год назад унесла на тот свет половину жителей Смитфилда. «Неплохо было бы иметь на корабле под боком аптеку», — сказал мистер Мильтон. «Неплохо было бы, — вставил я, — иметь под боком сосуд, из которого сосут, чтобы дух взбодрить». «А то, что высосут, — сразу в другой сосуд». — «Сэр…» — «Лучше успокой себя настойкой полыни. Господу угодны незлобивые сердца».

Море было недвижно как зеркало. С семи утра волнение начало стихать, и к полудню установился штиль. Я вывел мистера Мильтона на палубу, и, едва он оказался на свету, его глаза заблестели. Я подвел его к поручню, и он перегнулся через борт. «Хотел бы я, — проговорил он, — увидеть дно этой чудовищной пучины». — «Встретиться с морскими змеями? Рыбными драконами и чем там еще?» — «Под нами может покоиться Атлантида с подводными куполами и башнями. Это было бы настоящее диво».

Апреля 7-го, 1660. Девочка заболела не чумой, а оспой, которая ее и сгубила. Капитан Фаррел и родители, с сумрачными и торжественными лицами, похоронили ее в море. Моряки привязали ей одно ядро к шее и другое к ногам и, спуская тело за борт, поднесли запал к пушкам. Они просили мистера Мильтона произнести прощальное слово над усопшей, но он отговорился болезнью и усталостью. Он не выходил из каюты, пока тело не исчезло в волнах.

Апреля 9-го, 1660. Сегодня мистер Мильтон начал письмо к некоему Реджиналду де ла Поулу, секретарю старого распущенного Совета. «Возлюбленный друг, — диктовал он, — сердечно тебя приветствуем. Нет. Прежде поставь вверху "Laus Deo"». — «Что означает…» — «Что означает: помалкивай, не то заработаешь оплеуху». Раскинувшись в кресле, предоставленном капитаном, и сам себе улыбаясь, он диктовал свою (как он выразился) эпистолу. Мне в жизни не приходилось слышать такую уйму мрачных слов, произносимых со столь веселым выражением лица. «Нет более зловещего признака для страны, — говорил мистер Мильтон, — чем когда ее обитатели, дабы избежать невыносимых лишений на родине, бывают принуждены во множестве покидать ее пределы. И однако нам пришлось оставить нашу дорогую Англию ради безбрежного океана и диких пустынь Америки…» — «Помнится, сэр, вы полагали, это будет весьма приятно». — «Желаешь постоять у румпеля с привешенной на шею корзиной камней?» — «Жестоко, но изобретательно, сэр». — «… Диких пустынь Америки, где обездоленные осколки нашего несчастного народа, бедные изгнанные братья из Новой Англии, лия слезы и испуская вздохи, считают на берегу часы в ожидании нашего прибытия…» — «Ох, Господи!» Я не знал, восхищаться его речью или же страшиться его пророчества. «…Однако никто и ни при каких условиях не уговорит и не понудит нас вернуться домой. Зрелая мудрость, сознательная решимость и чистая любовь гонят нас в скорбную пустыню, где мы вновь обретем потерянную свободу». — «Капитан распространялся насчет процветающих городов и деревень».

Подняв кулак, мистер Мильтон яростно потряс им у меня перед носом, и я замолк. «Перемена окружения не меняет наших умов. Несгибаемой рукой, — он разжал кулак, — если таковой еще способны обладать представители заплутавшегося, изнуренного человеческого рода, мы возродим наше утраченное наследие, вернем наши свободные владения, утвердим наши исконные отечественные привилегии. Время побежит вспять и достигнет золотого века. Пока что довольно, Гусперо. Чеканка слов — занятие не из легких».

Апреля 12-го, 1660. На борту корабля есть орган! Капитан Фаррел сообщил моему благочестивому господину, что его взяли грузом при последнем отплытии из Грейвзэнда, владелец умер в пути от каютной лихорадки и к органу еще никто не прикасался. Когда мистер Мильтон это услышал, у него невольно задрожали руки. «Мой отец любил музыку, — сказал он капитану, — и дал мне основательную выучку. В таком путешествии нам нужны приятные мелодии». Нас провели под палубой в передний трюм, но перед входом мистер Мильтон остановился и попросил меня принести его черную мантию. «Я не могу играть в шерстяной накидке, — сказал он. — Шерсть с органом несовместима». — «Зато с вами совместима, — пробормотал я, поворачивая назад. — И даже очень».

Хозяин дожидался меня с нетерпением, но я постарался облачить его в мантию медленно и с наивозможной почтительностью. Затем мы величественно ступили в трюм, где капитан указал на какой-то предмет в углу, обернутый тканью. «Вот тут он тихонько себе стоит с того самого дня, как мы взяли его на борт».

Я снял с органа покрывало, насквозь пропылившееся, будто престарелая девственница. «Да он совсем крошечный», — не удержался я. Мне - то представлялись сложное переплетение труб и мощные педали органа в соборе святого Павла.

Коснувшись пальцами клавиатуры, мистер Мильтон вздохнул: «Это переносный инструмент. Найдется здесь какое-нибудь сиденье? — Устроившись на рундуке, он снова вздохнул. — Иные из наших спутников-собратьев почитают музыку гармонией, присущей падшим ангелам. Но с какой стати дьяволу должны доставаться лучшие созвучия? Наши добрые английские напевы нимало не запятнаны отголосками мессы». Он сумел дотянуться ногами до педалей — и вмиг заиграл и запел, в точности как продавец баллад. Но не религиозный гимн, а ту самую прискорбную чепуху «Лейтесь, хрустальные слезы», которую вечно слышишь в Корнхилле или где-нибудь вроде того.

Апреля 13-го, 1660. Пение мистера Мильтона, будто голос какого-то заклинателя, навлекло на нас бурю. Сначала до меня донеслась команда: «Ребята, уберите марсель!», а через миг вторая: «Убрать главный парус!» Оглушительные выкрики прервали лучший из моих снов: я летал над крышами Лондона! Я собрался разбудить хозяина, но, взглянув в его угол, увидел, что он уже читает молитвы. Пришлось тихонько подняться и прокрасться на палубу. Ну и картина же предстала моим глазам! Ясное небо куда-то исчезло, а вместо него над нами нависла туча сумрачнее кладбищенской стены. С севера дул крепчайший ветер, а матросы сновали туда-сюда, отдавая друг другу беспорядочные распоряжения. Я поспешил в нашу каюту с известием о надвигающемся шторме. Хозяин все еще читал молитвы и не пошевелился до тех пор, пока громко не провозгласил «Аминь!» Я опасался, что он набросится на меня за вторжение в неподходящий момент, однако вместо того он улыбнулся.

«Тебе не терпится сообщить мне о нагрянувшей суровой непогоде. Но я уверен, что наш капитан не покинет штурвала. Выведи меня, пожалуйста, на палубу, чтобы мелкие брызги летели мне в лицо». — «Что там мелкие брызги? Вас может окатить свирепый вал». — «Тогда привяжи меня к себе веревкой попрочнее». — «Вместе тонуть или вместе плыть?» — «Мы и без того влачимся в юдоли смерти, Гусперо».

Я сопроводил мистера Мильтона из каюты наверх и, крепко обхватив его вокруг пояса обеими руками, замер на месте, пока он подставлял лицо буйству стихий.

«Волна катится за волной, — прокричал он мне сквозь рев крепчавшей бури. — Верхушками они должны касаться неба!» — «Почти что так!» — крикнул я в ответ. Краем глаза я видел, как моряки пытаются обвязать корабль якорной цепью, чтобы он не развалился, а мистер Мильтон все так же заливался смехом. Он хотел было сказать мне что-то еще, но слова его, мешаясь с возгласами капитана и матросов, потонули в грохоте океана. «Эту нескончаемую бурю, Гусперо, вовеки не усмирить…» — («Клади руль под ветер! Так держать!») — «Словно трубный глас судьбы…» — («Исполнено, сэр».) — «…что громом потрясает бездну!»

(«Все готово?» — «Да. Да».)

Внезапный рывок качнул нас так, что я едва не разжал хватки, а незакрепленный груз потоком воды стремительно потащило по палубе. Ух, и завывала же буря! Но мой хозяин, не отирая заливаемых водой слепых глаз, продолжал взывать: «Обрушь ты на меня и лед, и снег, и град, и натиск урагана!» — «Хватит с вас! Скорее обратно!»

Напрягая все силы, я поволок его с открытой палубы, как раз когда судно ухнуло вниз под ударом столь гигантской темной волны, что я и не чаял больше выбраться на поверхность. Я толкнул мистера Мильтона в проход, где нас нещадно швыряло и кидало от стены к стене, пока неожиданный крен корабля не вбросил нас в нашу каюту. Хозяин рухнул мешком на холщовую простыню; чуть ли не насмерть сраженный холодом, он кусал себе руки в попытке вызвать в жилах хоть какой-то прилив теплой крови. «Великий миг, — произнес он, — когда слышишь глас Господа. Не правда ли, Гусперо?» — Меня всего колотило, а зубы выбивали такую стукотню, что с ответом совладать не удалось. «Ощущаешь ли ты Его присутствие рядом с собой?»

Тут хозяин растянулся на узкой постели и погрузился в сон.

К полудню шторм пошел на убыль и в непривычной тишине донесся голос капитана Фаррела: «Отскрести палубу! Навести чистоту на всем судне! Хирург, позаботьтесь о раненых! Эконом, запишите их имена, если нужно! — Капитан был спокоен, словно никогда не покидал суши. Он постучал в нашу дверь: — Мистер Мильтон, сэр! Все в порядке. Шторм улегся».

Хозяин вознамерился было подняться, но вновь откинулся на подушку.

Апреля 14-го, 1660. Мистер Мильтон подхватил озноб, перешедший в лихорадку, оттого что спал в мокрой одежде. «Хочу пить, — заговорил он. — В жизни так не жаждал славы или не томился по…» Я поднес к его губам жестяную кружку с дождевой водой — и он поспешно ее осушил. «Судьба отметила меня с младенчества», — прошептал он. Умолкнув, он прикрыл невидящие глаза. «Знаешь ли ты, что свеча на Бред-стрит никогда не задувалась раньше третьего часа ночи? Я не сумею поведать тебе о моих изнурительных занятиях и усердных ночных трудах. Бред - стрит. Милк-стрит. Вуд-стрит». — «Мне они знакомы». — «Ты кто — констебль или мусорщик? Трубопровод у рынка вконец засорен». — «Успокойтесь, сэр».

Раздетого догола, хозяина бил озноб, хотя я навалил на него столько тряпья, что согрелся бы и лунный житель. «Этот налет холода прогонит мою раннюю оттепель. Тяга к удобствам остудит мой пыл». — «Усните. Усните, прошу вас». — «У меня жуткая лихорадка, Гусперо, правда? Я мерзну, однако где-то в груди пышет целая глыба жара». — «Простуда, сэр». — «Том». — «Вы подцепили горячку от ветра и брызг».

На час-другой он впал в прерывистую дремоту, а я тем временем наводил порядок в каюте, где недавно побуйствовал шальной ветер. Вдруг я услышал: «Они ведь называют меня "леди", правда? — Я дал ему еще немного воды. — Братцы-блядцы. Братья во питье. Еще воды, будь любезен». — «Может, дать вам немного изюма? Или кусочек имбиря?» — «Поди на рынок и купи бобов. Тогда мы сможем поискать великана. — Он улыбался мне. — Вот что я тебе скажу, мой добрый мальчик. Побыв с тобой, каждый раз становишься чуточку мудрее». Ему было слышно, как на палубе братья распевают: «Иисус, кто правит…» «Нынче я пью из Его источника», — добавил он. И снова уснул.

Апреля 15-го, 1660. Кок сказал мне, что все зерно на борту зачервивело и стало вонять. В Леден - холле такого бы не случилось. Я прогуливался по палубе, оставив хозяина мирно почивать после отбушевавшей у него в голове бури, и вдруг у меня за спиной послышался топот и возбужденные голоса. Какого-то молодца обвязали веревкой под мышками и вокруг пояса и собирались опустить за борт. «Это еще что? — спросил я на редкость нудного увальня, который состоял в услужении у капитана. — Его что, собираются искупать?» — «Нет-нет, что вы! Вы видели, как вчера, во время шторма, хотя это был и не шторм, а настоящий ураган. — Он всегда строил свою речь очень тщательно и с натугой; его взяли на борт, судя по обмолвкам матросов, потому что он приходился капитану незаконнорожденным отпрыском. — Вам известно, что мы тут обшарили сверху донизу весь корабль в поисках трещин, щелей и пробоин?» — «Известно». — «Придирчивый осмотр занял шесть часов. Нет, семь, если учесть перерыв на закуску: мистер Роджерс с помощниками решили, что за такой тяжелой работой подкрепиться сыром и элем будет в самый раз». — «Валяй дальше». — «А как то и дело требовали подать смолу, вы разве не слышали? Так вот, поиски выявили не одну течь, и все они были устранены». — «И?» — «Эта — последняя. Задача не из простых, но необходимая до зарезу, так что капитан пообещал бутылку из собственного погреба, если только справедливо именовать погребом помещение, которое находится не под землей. Как бы вы это назвали, Гусперо? Подпалубником?» — «Так матроса опускают за борт, чтобы он заткнул течь?» Послышался дружный крик, а храбрец вскинул руки над головой, показывая, что дело сделано. «В общем — да».

Я спустился в нашу каюту, где обнаружил мистера Мильтона сидящим в постели. «Что там за переполох?» — «Моряки залечивали нашу последнюю рану, сэр». — «А я тоже залечил свою. — Он рассмеялся: несомненно, он пошел на поправку. — Мы восстали из волн победителями, так же и я одолел полосу ненастья. Подвинь-ка мне вон тот сосуд. Я за всю ночь ни разу не мочился». — «Еще одна течь!» — «Отвернись, нечестивец!» Покуда он справлял нужду, я стоял поодаль. «Возможно, Гусперо, твоя ученость и не подвигнет тебя вершить великие дела, но ее, по крайней мере, достанет для вящего прославления тех, кто на таковые способен». Мистер Мильтон вновь стал самим собой.

Апреля 20-го, 1660. Кое-кто из наших спутников все еще лежит с оспой и тропической лихорадкой — но смертельных случаев только два, что, по словам капитана, сущая малость для подобного плавания. Он рассказал мистеру Мильтону, что в первую очередь заболевают те, кому не очень хотелось расставаться с Англией. Хозяин покачал головой. «Нам выпал прискорбный жребий. Вслед за исконно английскими вольностями исчезла и наша истинно английская стойкость. Признателен вам за этот урок, дражайший капитан».

Апреля 24-го, 1660. Один из матросов, некто Томас Фикет, был уличен в торговой сделке с ребенком: дал девочке разрисованную коробочку, ценой не больше трех пенсов, в обмен на три галеты в день, пока продолжается путешествие. Он успел уже получить от глупышки тридцать галет, которые продавал остальным членам команды/ Это был, в самом деле, мерзкий хапуга, и капитан распорядился связать ему руки за спиной и протащить его под килем. Услышав эту новость, мой хозяин пожелал выйти на палубу и присутствовать при экзекуции.

«На нашей доброй родине преступника наказали бы плетьми, — проговорил он, когда за ним закрылась дверь каюты. — Однако тут правосудие водянистее». Один из братьев, услышав слова «наша добрая родина», спросил, что подразумевает мистер Мильтон под этим выражением — теперь, когда мы спасаемся из Англии бегством. «Я сказал «добрая родина», друг мой, а не священная. Наша страна погрязла нынче в трясине. Где же этот безнравственный мореход?» — «С минуту на минуту его выведут, сэр, — ответил я. — Ему дозволено помолиться». — «Рад это слышать. Так на чем я остановился?» — «Родина окунулась в грязь, сэр». — «Мне часто думалось, что око Господне взирает на Англию с особой благосклонностью; в лучшую, непорочную эпоху Эдуарда Шестого, казалось, так оно и было. — Трое братьев, внимательно его слушавших, что-то одобрительно забормотали. — Но пришли времена Марии. — У слушателей вырвались стоны. — Пьяницы и папистки, от уст которой исходило зловоние алчности и суеверий; коварной гадины, чья неистовая, зверская тирания была нацелена на то, чтобы лишить нас сил и ввергнуть, израненных, в тенета римского Антихриста. Что ж, мы стряхнули с себя эту пагубу, как стряхивают упавшие на одежду искры. Но вот является король и хочет снова уподобить нас слабым женщинам. Знаете, как, бывает, разумная мать подносит ребенка к краю глубокой ямы и держит его на весу, дабы он выучился бояться? Вот так и мы ныне научены страху. — Он умолк и рассмеялся. — Так о чем вы спрашивали, друг мой? Полагаю, вам хотелось бы услышать ответ, прежде чем вашу голову убелят седины? Но нет. Придется вам немного подождать. Преступник, кажется, приближается к барьеру».

Фикета вывели на палубу и крепко связали веревкой. Когда преступника перекинули за борт и он с криком исчез под килем, мистер Мильтон сохранял полную невозмутимость. Фикет вынырнул, и его, не перестававшего вопить, вытащили на палубу. Лицо его было изранено, залито кровью и сплошь покрыто грязью и водорослями. Он в упор рассматривал мистера Мильтона и, следуя мимо нас в свое узилище, выкрикнул: «Мое падение раскалило меня добела!»

Хозяин тронул меня за руку. «Вернемся к себе, — проговорил он, — приговор исполнен». — «О чем это он?» — «Ни о чем. Бессвязный бред. — Мне показалось, что мой господин странным образом чем-то встревожен. — Он сделался изгоем и хочет как-то облегчить себе бремя несчастья. — Мистер Мильтон тяжело оперся о мою руку, словно пьяный о столб, и я бережно повел его по коридору. — Знаешь, Гусперо, какая из вещей первой оказалась нехороша в глазах Бога? Одиночество. Слышал эту историю?» — «Какую, сэр?» — «О первом ослушании людском? Как-нибудь я тебе расскажу». — «Это было в раю?» — «Да. В первом и конечном месте нашего упокоения. — Хозяин не достиг еще тех лет, когда о людях говорят «стар, как колокольня собора святого Павла», но утомился он изрядно. — Как бы мы ни храбрились, положение, в которое мы попали, нестерпимо. — Я отвел его в нашу каюту, где он тут же улегся в кровать. — Меня спросили, почему я покинул Англию…» — «Они выразились не совсем так, сэр». — «Скажу тебе, почему. Я, не прибегая к околичностям, вынес суровый вердикт во имя свободы и общественного блага. Причина достаточная?» — «Более чем».

Воспрянув, судя по всему, духом, хозяин привстал на постели. «Кем я был? Всего лишь помощником Кромвеля. Я состоял у него латинским секретарем, но много ли тайных бумаг и поступков можно приписать незрячему? Верно, я сочинил несколько честных трактатов и памфлетов в защиту старого правого дела — и до меня уже дошли слухи, будто городскому палачу поручено сжечь мои труды. Я высказывал нелицеприятные суждения о недавно казненном короле, и не сомневаюсь, что новоявленный пришлый монарх, едва ступив на нашу землю, велит меня схватить. Взгляни сюда».

Он пошарил внутри своей шерстяной накидки и извлек из дальнего кармана несколько кусочков колотого сахара. Я и не подозревал об этом тайнике: должно быть, он, как запасливая белка, грыз их втихомолку, когда меня не было в каюте. «Где мой столик?» — «Вот он». Он разложил три кусочка сахара. «Вот Двор в Уайтхолле. Вот Парламент. А это — я в Петти-Франс. Ну, что скажешь?» — «Близко». — «Чересчур близко. Я в кольце опасностей и злых языков. Косые взгляды, Гусперо, тяжелей сносить, чем насилие. Ремесленники, горожане, подмастерья…» — «Я тоже был подмастерьем!» Он жестом велел мне замолчать. «Наслушавшись нечестивых королевских приспешников, все они обратятся в шаткоголовую, обезумевшую толпу, готовую поклоняться любым идолам. Честная вольность свободной речи вновь, подобно скоту, впадет в немотство». — «Скоты, сэр, немыми не бывают. От них в Смитфилде такой шум стоит, что перевернулась бы в гробу ваша покойная бабушка. — Он потянулся, чтобы отвесить мне оплеуху. — Это и есть свободная речь, сэр! Не забывайте о честной вольности!» — «Что такое свобода — судить мне, а не тебе. — Он улыбнулся про себя. — В своем бессловесном состоянии ты не способен припомнить, что происходило совсем недавно. Порядок и благочиние, насажденные Советом, были сброшены, подобно ярму, и из старого папского бардака, порожденное тавернами и игорными домами, потянулось воинство оборванцев и душегубов, настолько невежественных и злобных, что они уже грозили мне смертью на той самой улице, где я жил. До меня дошло известие, что в моем обиталище будет устроен обыск, сундуки и бумаги опечатают. И тогда я составил план. Моя жена два года назад умерла, но дочерей я взять с собой не мог». — «У вас есть дочери?»

Услыхав эту новость, хранившуюся, вроде кусочков сахара, в полном секрете, я даже присвистнул от удивления. «Две. Они не пожелали меня сопровождать. Иметь отца, объявленного вне закона, само по себе опасно, но содействовать ему в бегстве… было бы с их стороны полным безумием. Мне помог бежать в ту ночь мой прежний секретарь».

Он подобрал сахар и сунул его обратно в карман.

Апреля 25-го, 1660. Он жалуется, что ему осточертела корабельная еда: копченая рыба, солонина и прочее. «Принеси мне доброго бекона и горох с маслом, — сказал он мне. — И еще пудинг, приготовленный в салфетке». — «Как?» — «Ну выпроси или позаимствуй. Нет. Сделай вот что… — Он склонился над сундуком, нащупал замок, а потом открыл его ключом, который вынул из связки, висевшей у него на шее. — В Лондоне перед отъездом я перевел несколько псалмов. Выменяй один из них на коринку и муку. Благочестивые пилигримы охотно поделятся крохами запасенного провианта в пользу более духовной пищи. — Я усомнился в этом, однако не проронил ни слова. — Найди-ка мне 107-й псалом. Там есть подчеркнутая красным строка: "Они блуждали в пустыне по безлюдному пути и не находили населенного города"».

Рыться мне пришлось целую вечность, но наконец я воскликнул: «Вот он! Здесь и блуждание, и пустыня — и рядом стоит крестик». — «Возьми рукопись и поблуждай по кораблю. Закрой дверь».

Я отправился в «богомолам» (такую кличку дали этому семейству матросы погрубее): Баблеи из Илфракомба падали на колени, стоило только порыву ветра надуть паруса, возносили молитвы и стенали подобно обитателям Бедлама — вот почему я и счел их легкой добычей. Я прошел мимо них, вполголоса декламируя переведенный хозяином псалом. «Что это такое, добрый юноша?» Мистер Баблей подскочил ко мне немедля, готовый стлаться пластом при любом упоминании чего-нибудь библейского. «О, сэр! Это речь самого мистера Мильтона о трудах, предстоящих нам в пути!» — «Хвала Всевышнему! Мистер Мильтон наставляет или утешает нас?» — «Мой господин неизменно склоняется к утешению». — «О, да - да!» — «Но для поучения он выбирает точные набожные слова. — Я положил собеседнику руку на плечо. — Из всей братии он выделил вас, сэр». — «Благодарение Господу!» — «Он желает, чтобы именно вы являлись хранителем его религиозной поэзии в нашей новой обители. — Я вручил мистеру Баблею рукопись, которую он принял с величайшим благоговением. — Взамен ничего не нужно». — «Ничего? Надеюсь, только наши молитвы?» — «Именно. — Я взвесил его слова и постарался ответить равной мерой. — Ваши молитвы будут его ободрять. Когда я направился к вам, мистер Мильтон сказал мне вслед, что они крайне для него необходимы — и вместе с тем как нельзя более отрадны. — Я помолчал. — Но мне страшно за него, мистер Баблей».

Он стиснул мой локоть и пристально всмотрелся мне в глаза: «Вам страшно? Бога ради, что произошло?» — «Корабельный рацион слишком груб для его нежного желудка». — «Воистину у него внутренности святого Павла». — «Я твержу ему то же самое. Святой Павел не сходит у меня с языка. — Я поколебался, но только с минуту. — Хотелось бы знать, не найдется ли у вас горсточки овсяной муки или похлебки — улучшить его трапезу?»

По моим наблюдениям, эти пуритане хватали цепко, а отдавали скупо, однако набожному Баблею не удалось увернуться от моей сети.

«Запасов у нас всего-то ничего, мистер Гусперо». — «А нам нужно даже меньше этого, мистер Баблей».

«Ну да, да, конечно. Как вы сказали — похлебки?» — «С коринкой и изюмом».

Спустя короткое время я доставил хозяину аппетитный кусок приготовленного в салфетке пудинга.

Мая 1-го, 1660. Весь день сплошной непроглядный туман. Услышав от меня об этом, хозяин улыбнулся. «Злотворное Первое мая, — заметил он. — Впрочем, этот день всегда был таким». Потом, безо всякого сопровождения, пошел наверх. Я последовал за ним.

Несмотря на туман, было довольно жарко. «Пар вокруг, словно из котла какой-нибудь харчевни», — сказал я. Стояла к тому же такая тишина, что можно было различить кашель мухи. «Слышишь шелест грота, Гус? В этом безмолвии у каждого звука свое эхо». — «Это против природы, сэр. Похоже на колдовство». — «Говорили, будто демоны при желании окутывают вещественные предметы магическим туманом незримости. Так издавна полагают те, кто прозябает во мраке стародавних суеверий. Будь это правдой, моя слепота обрекла бы меня на безысходно проклятый мир. Крепись, Гус, скоро мы окажемся на широки; просторах вольного воздуха».

Слова его сбылись: к рассвету небо вновь расчистилось.

Вчера вечером видел нечто совершенно для меня небывалое. Около десяти вечера на главной мачте засветились два огня. Поначалу я решил, что, должно быть, перебрал горячительного в обществе капитанского приемыша, но огни заметил также другой переселенец и поднял тревогу. Огни напоминали пламя двух огромных свечей: они вспыхивали и трепетали во тьме — и вдруг матросы хором разразились ликующими возгласами. Приемыш капитана, все еще еле державшийся на ногах, не отрывал от них глаз. «Вам известно, как называют это явление, Гус?» — «Нет». Зрелище сильно меня занимало. — «Это огни святого Эльма. Слышите, как они потрескивают? — Похоже было, будто сосиски поворачивают на вертеле. — Хотите знать, почему все матросы ликуют и дружно хлопают в ладоши? — Говорил он размеренно, даже будучи сильно навеселе. — Матросы торжествуют, потому что эти огни всегда предвещают шторм». «Чему же тут радоваться?» — «Два огня предвещают безопасность на море. — Он замер на месте с вытаращенными глазами. — Эти огни — словно ослепительные очи Всевышнего, взирающего на нас с небес». — «Больше смахивает на глаза тигра. Или громадного волка». Огни мерцали и переливались, а потом вдруг исчезли так же внезапно, как и появились.

Я кинулся рассказать о происшествии мистеру Мильтону, однако он жестом прервал мою речь. «Их называют также Кастор и Поллукс. Итальянцы принимают их за святого Гермеса. А испанцы именуют эти огни Корпос Сантос. Но сами по себе они ничего не значат».

Налетел свирепый шторм, но быстро улегся.

Видел двух могучих китов. У одного из отверстий в голове извергался целый океан. Столб воды вздымался в воздухе на огромную высоту — и вокруг животного море бурлило и ходило ходуном. По словам матросов, если судно подойдет слишком близко, его засосет в глубину. Хозяин сказал, что раздававшийся грохот можно сравнить с крушением и падением нефа собора святого Венета. О Боже!

Появлялась и прочая морская живность. Видел существо, которое моряки называют рыбой-солнце: она расправляет плавники во все стороны подобно солнечным лучам. Мимо проплывали целые косяки ведомых одному Богу созданий.

В волнах резвится множество так называемых морских свиней или дельфинов: моряки считают их предвестием непогоды. Мэтью Барнс подцепил одно животное гарпуном и вытащил его на палубу. Разрубив тушу на части, мы поджарили несколько кусков: мясо имело вкус бекона или вяленой говядины. Я предложил ломтик на пробу хозяину, но он тотчас выплюнул его в ладонь. «Понимаю теперь, почему эту тварь называют морской ведьмой. Или „миксиной" — не путать с „мокасином", ничего общего». Затем он подробно расспросил меня о размере и форме этой твари, словно я единственный в мире знаток и могу сообщить ему безошибочно точные сведения.

«Моя сестра, — сказал я мистеру Мильтону вечером, подавая ему отменную рыбу на хлебной корочке, — верила: стоит ей потереть глаза, и она что-то видит. Чуточку света, говорила она, будто сквозь щель в двери». — «Хотел бы я, чтобы и со мной обстояло так же. Когда я тру глаза, то вижу только пятнистую темноту. В темноту вплетен пепельный цвет, непрерывно струящийся вниз. Пока мои глаза еще не совсем заволокло мраком, передо мной стремительно вспыхивали разные цвета. — Вдруг он быстро помотал головой из стороны в сторону. — Но позже и они погасли. Расскажи мне подробней о рыбе-солнце. Сколько у нее плавников-лучей? Походят ли они в воде на ореол света вокруг свечи? Именно так я себе это представляю». В подражание он растопырил свои тонкие пальцы. «Вот-вот, сэр. В точности так». — «Мое зрение утрачено не окончательно, Гусперо. Оно ушло внутрь и, как я ожидаю, не притупит мой разум, а наоборот, неуклонно станет его ободрять. Я лишился глаз, но видеть не перестал».

В полночь меня пробудили чьи-то стоны. Стонал мой добрый хозяин: он раскачивался вза; и вперед в своем кресле, туго обхватив руками живот. Сперва я не мог уразуметь его невнятного бормотания, но постепенно разобрал, как он без конца твердит одно и то же слово: «О тьма, тьма, тьма, тьма». Затем он отчетливо произнес: «Чьи силы Бог крепит, того и ослепляет». Он встал с кресла и направился ко мне. Я притворился крепко спящим, а когда он склонился над моей лежанкой, зажмурил глаза еще крепче. «Во многом беспомощен как дитя, — услышал я. — Так легко его презреть и заклеймить». Он уселся в кресло и вновь принялся стонать.

Мая 15-го, 1660. Густой плотный туман. С трудом прокладываем курс: мимо корабля проплывает столько хлама и мусора, как если бы мы спускались по зараженному отбросами Флиту вниз к Темзе. Слышались крики чаек, которые, по утверждению капитана, всегда держатся берегов этой суши. Однако из-за тумана нельзя было ничего разглядеть. «Поблизости что-то есть, — обратился ко мне мистер Мильтон, когда мы прохаживались в полдень по палубе. — Мне подсказывает внутренний голос». Через пару-другую шагов он заговорил опять: «Теперь я улавливаю и запах. Где-то рядом остров, холодный и покрытый солью». Чуть погодя нездоровый туман разредился, приоткрыв завесу над громадным островом, лежавшим с правого борта: состоял он, казалось, целиком из кристаллического льда. В длину он тянулся, по моим прикидкам, лиги на три; бесчисленные бухты, скалы и мысы сверкали в лунном свете.

Лицо хозяина уже обратилось в сторону острова — и, слушая мое описание, он вздохнул: «Создан дыханием Господа. Обрисуй мне застывшие над водой формы льда и все его изгибы и нарос- v ты». — «Лед испещрен пятнами и щербинами, наподобие колонн перед церковью святого Эндрю в Леденхолле. Вы это хотите узнать?» Хозяин глубоко вдохнул в себя холодный воздух: «Ты говоришь, он безлюден?» — «Сплошь пустыня и мерзлота. Подходящее место, чтобы помереть, сэр». — «Так ли? Говорят, однако, что замерзающие ощущают вокруг себя перед самой смертью знойное дуновение. Среди льдов и свирепого мороза тоже можно очутиться в теплом раю». — «Ого, сэр, вон там, на льду — что-то движется!» — «Где?» — «Вон, вон там! — Я вытянул указательный палец, совершенно забыв о слепоте хозяина, однако он уловил мой жест. — Это существо направляется к ледяной пещере. Теперь исчезло. Не чародей ли это или какой-нибудь колдун?» — «Какого оно цвета?» — «Бурого, как медведь. Но голову, сэр, он держал прямо». — «По-твоему, это какой-нибудь маг, обитающий в стране льдов? — Я, поглощенный зрелищем, ничего не ответил. — Взаправду ли все это? Еретики из Данцига верили, что наши страхи порождают осязаемые воплощения. Они утверждали, будто дьявол со всеми своими кознями — всего лишь людская иллюзия. Кто знает, какие диковины западного мира примут образы наших тайных ужасов?» Вскоре туман вновь сделался непроницаемым.

Мая 18-го, 1660. Брошенный на рассвете лот показал глубину в тридцать пять морских саженей. Мы приближаемся к берегам Ньюфаундленда, и матросы забрасывают крючки для ловли трески. Я спустился в каюту преподнести мистеру Мильтону новость. Он коротко кивнул как голландец на часах у Блукоут-Скул. «Ты читал книгу под названием "Утопия"?» — спросил он. «Нет, сэр. Если только ее не продавали дюжинами в день публичного повешения». — «Сомнительно. Там говорится об открытии неведомой страны. Хочешь, продолжу? — Он не сумел сдержать улыбки. — Написал эту книгу поклонявшийся идолам богохульник и был обезглавлен». По мере приближения к цели хозяина все больше обуревают его собственные фантазии.

Мая 22-го, 1660. Видел великое множество морских летучих мышей — так их называет капитан. Они же — летучие рыбы.

«Какой они величины?» — спросил меня мистер Мильтон, когда мы стояли на палубе. «Примерно с мерланга. Но с четырьмя мишурными крылышками». — «Как похож на ангела». — «Кто, сэр? — К нам приближался мистер Баблей. — Где этот божественный знак?» — «Я выразился иносказательно, дражайший сэр. Ангелов я пока не вижу. — И шепнул мне: — Отведи меня вниз».

Мая 23-го, 1660. Приближаемся к мысу Сейбл, но в тумане его не разглядеть. По слухам, это песчаный мыс. Хозяин сидит в каюте, погруженный в размышления, бросая изредка сухие, как песок, реплики. Больше новостей нет.

Мая 24-го, 1660. Один из наших спутников умер от чахотки. Прошли мимо южной части Ньюфаундленда и, завидев сушу, матросы пустились по палубе в пляс. Сейчас между нами и Англией более чем восемь сотен лиг.

Мая 28-го, 1660. Мы встали на якорь! У острова Ричмонда, вблизи берега Новой Англии. Братья пали на колени для молитвы, а хозяин потребовал, чтобы его свели на сушу после матросов. Те уже умудрились разложить громадный костер из старых деревянных бочек, на огне которого приготовили несколько испанских дельфинов, недавно изловленных близ островов Сент-Джорджа. Добыча восхитительно переливалась яркими красками, но, как сказал мне приемыш капитана: «Не все то золото, что блестит». Моряки затянули кабацкую песенку, пересыпанную солеными словечками; такие распевает какой-нибудь возчик угля близ Скотленд-Ярда. Я думал, мистер Мильтон вознегодует, но он, напротив того, улыбнулся. «Жарят печенку, — заметил он. — Не вдыхал этого запаха с самого Лондона». Печенки дельфинов, загодя сваренные и вымоченные в уксусе, теперь были аппетитно поджарены, и я подал кусочек хозяину. «Очень приятный вкус, — заметил он. — Будь добр, положи еще». Затем мы пососали лимоны — а я, тайком, глотнул веселящей влаги. На пару с приемышем капитана.

Мая 29-го, 1660. Хозяин в веселом расположении духа. Однако, как он выразился, не настолько развеселен, как я. Либо он что-то прослышал, либо угадал сам, но больше не добавил ни слова. Теперь мы в тридцати лигах от залива Массачусетс, где наша пристань, и хозяин решил возможно быстрее закончить письмо своему бывшему секретарю Реджиналду де ла Поулу.

«Принеси черновик, — велел он мне, — и прочитай вслух концовку». — «Там говорится о времени, несущем золотой век». — «Satis». — «Что, сэр?» — «Достань перо. За недели плавания ума у тебя не прибавилось. — Он приложил два пальца ко лбу, что напомнило мне о поисковой лозе. — Продолжим наше рассуждение с вопроса?» — «Непременно». — «Тогда пиши. Как и каким образом… Нет. Вычеркни два первые слова. — Я затушевал их толстой чернильной чертой. — Каким же образом пустим мы в ход и распределим величайшие сокровища знаний и озарений свыше, с которыми Господь направил нас в этот новый мир? Нет. Начни снова. Разорви письмо. — Если не слова, то мысли его прискорбно путались, и я посчитал это признаком усталости от морской качки. — Дорогие сограждане и братья, жители Лондона! Я, Джон Мильтон, приветствую вас, извещая о взятом нами на себя в высшей степени благородном предприятии. Это предприятие достойно также безоговорочно быть занесенным в анналы на все будущие времена, дабы поколение за поколением, черпая сведения из ваших рук, могло постигнуть наш победный подступ к великому множеству изнурительных трудов. Долог и тяжек был путь, пролагавшийся нами к счастливому берегу Новой Англии — этому блаженному приюту, которого мы достигли, миновав края, коих нет на карте, и избегнув неведомых опасностей, кои таятся в океанской пучине. Здесь наше сообщество вскоре воспрянет как образец здравого и хорошо налаженного жизнеустройства, что взращено терпением и укоренено в справедливости. Я провидел издалека этот дивный берег, о котором молва в Англии не умолкала, и явился сюда в надежде обрести более надежное убежище. Вскоре мы станем обладателями просторной страны, добрые братья, немногим уступающей нашей родине. Это заново созданный мир, предсказанный издавна, поразительное сооружение… — Он со стоном умолк. — Строй речи расплывается. По - моему, напор слабеет. Или же вступление слишком содержательно, слишком ярко?» — «Все это очень насыщенно, сэр. — Хозяин сник, и я попробовал его взбодрить. — Нам всем хотелось бы насытиться соком этого сладкого плода».

Он улыбнулся и потрепал меня по макушке. «Ты-то должен знать, Гусперо, что некий плод для нас запретен. Поди-ка сверь курс у нашего доблестного капитана».

Мая 30-го, 1660. Мы прошли вдоль берега мимо мыса Порпойс, не упуская суши из виду. Миновали Блэк-Пойнт и Уинтер-Харбор — и, как сообщил капитан Фаррел, скоро начнем отклоняться на восток от коварного острова Шоулз. «Мыс Дельфин, Черная коса, Зимняя гавань, остров Отмели. Такие названия, — сказал мне хозяин, — пригодны для страны-аллегории. На этом берегу мы сумеем преподать другим народам уроки жизни».

Июня 1-го, 1660. Глубина сто двадцать саженей. От мыса Энн нас отделяет семь лиг.

Июня 2-го, 1660. Днем штормило, и, не видя суши, из опасения оказаться на подветренной стороне, мы всю ночь держались в открытом море.

Июня 4-го, 1660. Мы огибали мыс Энн, и при первом проблеске рассвета я прочно устроил моего доброго хозяина на палубе с тем, чтобы он присутствовал при завершении чреватого погибелью пути через океан. Показался наш долгожданный причал в заливе Массачусетс, однако внезапно налетевшая буря отбросила нас далеко в сторону.

Июня 5-го, 1660. Господи, помоги нам! Мы дрейфуем по воле волн меж островов. Блок-Айленд остался позади, но капитан твердо надеется подойти к берегу. Пока заканчиваю.

— Вот что интересно. Дневник я хранил в кармане. Здесь. Смотри. Видишь, на страницах пятна от воды? Ох, Кейт, меня просто в дрожь бросает. Если хочешь, проверь сама, как я дрожу. Там же, в кармане штанов, он лежал, когда мы полумертвыми выползли на берег. Пережив крушение бедного «Габриэля», побитый о скалы, оглушенный неумолчным рокотом океана, я чувствовал, что побывал в аду и вернулся обратно. Ей-богу. Мистера Мильтона, простертого на песке без чувств, вот-вот могло унести волнами, поэтому я тянул его и волочил, пока не выволок на более высокое место. Я прислонил его к поваленному дереву, как старого Джека-трубочиста в майский праздник. Только этот старый Джек не думал вопить. Он сидел, задрав голову и глядя в небеса. В глаза ему падали капли дождя, но он ни разу не моргнул. Я устроился рядом, и меня тут же сморил сон. Я говорю «сон», Кейт, но на самом деле это был и сон и бодрствование одновременно, потому что едва я задремал, как мне привиделось, что я снова тону. Я тут же очнулся, вновь закрыл глаза и еще раз пробудился в испуге. «Ну что, хозяин, с пуховой периной не спутаешь, правда?» — заговорил я, после того как целый час то вздремывал, то вздрагивал.

Не получив ответа, я обернулся к хозяину. Он то ли бормотал что-то, то ли стонал, и мне пришлось поднести ухо к самым его устам, чтобы расслышать: «Христос, спаси нас, Христос, спаси нас, Христос, спаси нас, Христос, спаси нас». — «Да уж, — сказал я громко, — пусть бы кто-нибудь нас спас».

Мы были совсем одни. Впервые я внимательно огляделся, и, знаешь, Кейт, в иных обстоятельствах лучше быть слепым, чем зрячим. На берег выбросило тела некоторых наших попутчиков, побитые, все в крови…

— Молчи, Гус. Вижу, ты хочешь напугать меня до смерти.

— Тогда, пока я рассказываю, держи меня за руку. На мелководье плавали трупы коров и овец, вперемешку с досками, бочками, обломками матч и шпангоута. А знаешь, что мне сейчас пришло в голову? Старая песенка: «Сломан, сломан Лондонский мост, Лондонский мост, Лондонский мост». Вблизи от берега качался на волнах, как мне почудилось, жеребенок, но это оказался приемыш капитана. На этот раз он в самом деле упился вусмерть.

— Ох, Гус. Как ты можешь над этим смеяться? Ну вот, ты опять заулыбался.

— Поверь, Кейт, тогда мне было не до веселья. Я лег и заплакал. Завыл волком. Но потом остановился. Сзади послышался шум, и я обернулся. Знаешь, Кейт, шум шел от земли! За песчаными дюнами и высокой травой стояли ярко-зеленые заросли. В жизни ничего подобного не видел: большущие кусты и травы, деревья просто гигантские, увитые вьющимися растениями и виноградом. Что и говорить, в Хаунслоу-Хит ничего подобного не водилось. Одни канавы. И потаскухи.

— Гус!

— Ни разу к ним не прикоснулся. Дорожу своим здоровьем. И повсюду был разлит туман, струился от деревьев и кустов, вместе с ароматом жизни. Произрастания. Ну вот, подумал я. Жизнь и смерть идут рука об руку. А теперь, Кейт, и у тебя в животе завелась частица этой жизни.

— Знаю. Пока я ее не чувствую, но знаю, что она там есть.

— Значит, это будет девочка?

— Да. Не приставай, Гус, рассказывай дальше.

— Я спустился к краю прибоя, держась поодаль от трупов наших собратьев. Однако между дюн я заметил тело, которое, лежа лицом вниз, подавало слабые признаки жизни. Я поспешил туда. Это оказались пустые шляпа и плащ, по удивительной случайности не разлученные морем. Они премило сохли на солнышке, и я задумался, не пригодятся ли нам эти вещи. На мне были только штаны, а оглянувшись на нашего доброго хозяина, я обнаружил, что он и вовсе гол. Море не только ободрало его, но и обобрало до нитки, и теперь, если мне позволено будет так выразиться, он остался в чем мать родила. Что ж, как говорят в Кобельро- ве, лучше синица в руке, чем дым в небе, — я взял одежду и вернулся к хозяину. «Вот, сэр, — сказал я. — Позвольте мне вас прикрыть».

— А что это за Кобельров, Гус?

— Кобели. Дохлые псы. И ручей во рву. Мистер Мильтон воздел руки к небесам, словно собирался произнести проповедь. Но я не услышал ничего, кроме все того же: «Христос, спаси нас, Христос, спаси нас, Христос, спаси нас». — «Я начинаю думать, сэр, что, если мы хотим спастись, нам нужно двигаться». И я укутал его плащом. Потом водрузил шляпу себе на голову, чтобы укрыться от палящего солнца, и возвратился к береговой линии поискать пищи, воды или еще чего-нибудь полезного.

Вначале мне не везло, но затем я заметил выброшенные на берег две головы сыра, которые были привязаны к бочонку с маслом. Один из наших собратьев лежал, мертвый, невдалеке. Видно, он утонул, держа в руках бочонок и сыр. Похоже было на то. Ох, Кейт, прости, я не хотел тебя пугать. Вас ведь теперь двое, если ты понимаешь, о чем я. За плечами у покойника висел небольшой мешок, и мне захотелось посмотреть, что в нем. «Не взыщите, сэр, — сказал я, — но, сдается, на том свете вам этот мешок не понадобится. — Я отвязал мешок и, открыв его, обнаружил кремень и нож в промасленном кожаном футляре. — Там, куда вы, надеюсь, отправляетесь, нет нужды ни в кремне, ни в огне». Разговаривать мне было не так жутко, как молчать. Думаю, нам всем от этого становилось спокойнее.

Я собрал все, вместе с мешком, и вернулся к мистеру Мильтону. Любопытно мне знать, Кейт, куда же все-таки он подевался. Когда я подошел, причитать он уже перестал и глядел на меня беспомощно, в точности как сонная малютка Джейн. «Ну, ну, — сказал я, — все будет хорошо».

Поблизости в волнах я разглядел козу и направился туда, чтобы вытащить ее на берег. Пробираться меж мертвых тел — занятие не из приятных: у меня было странное чувство, будто они вот-вот схватят меня за руки и утащат под воду. Однако я добрался до козы и за ноги выволок бедную тварь на сушу. Воспользовавшись своим новым огнивом, разжег костер из нескольких ветвей, которые успел собрать; промоченные ливнем, они вначале дымились и тлели, но затем разгорелись как следует. Надел кусочек козлятины на нож и начал жарить. «Мяса, сэр?» — «Ответь, Гусперо, наша смерть уже рядом или медлит на пороге?» — «Ни то ни другое, сэр, ежели вы отведаете этого доброго мясца». — «А что это?» — «Козлятина. Чудом попавшая нам в руки. — Мне показалось, что он воротит нос. — Но вы, если вам так угодно, можете питаться земляными орехами и желудями». — «Нет. В нынешней нужде козлятина — хорошее подспорье. Как она на вкус?» — «Бесподобна. Попробуйте сами».

Он немного пожевал и вновь обратил ко мне беспомощный взгляд. «Пить, — сказал он. — Мне нужно смочить чем-нибудь пересохшую глотку». — «Минуту, сэр». — «Но, пожалуйста, не дольше. Я терзаюсь жаждой».

Я огляделся, чувствуя себя так уверенно, словно у водопроводных труб Шордича, и тут же обратил внимание на одну из скал. «Кто-то свыше о вас печется, мистер Мильтон». — «Знаю». — «Там сохранилась дождевая вода, еще не успевшая испариться». — Я подвел его туда и поднес его ладонь к выбоинам, полным дождевой воды.

Он склонился и стал пить. Закончив, он вытер рот рукой.

— Нет-нет, Гус. Он всегда такой аккуратный. С тонкими манерами. Белье у него удивительно чистое: я отстирываю его играючи. А за столом он непременно вытирает нож о салфетку после еды.

— Если б не ты ему прислуживала, Кейт, он бы вряд ли вообще притрагивался к еде.

— Зато тебя, Гус, долго уговаривать не приходится. Что поесть, что выпить — это ты всегда готов. Надеюсь, к слову, у тебя в стакане простая вода.

— Если моя история тебе пока не надоела, я добавлю еще несколько слов. Напившись вдосталь, он вроде как огляделся. «Вокруг тихо, как среди ночи. Мы с тобой одни, Гус? Еще кто-нибудь спасся?» — «Не вижу ни единой души. Живой, то есть». — «Думаю, со времен апостола Павла не бывало таких жестоких, прискорбных бурь». — «Похоже на то. Знаете, о чем я думаю?» — «О чем ты думаешь, Гусперо?» — «Я думаю, нам пора убраться с солнцепека». — «Найти убежище под сенью листвы?» — «Именно так». — «Да, теперь я чувствую — солнце над головой. Какое оно здесь — большое?» — «Громадное. Это необычное место, сэр: океанские воды, лес, песок, трава — все смешалось». — «Солнце такое же свирепое, как в Аравии?» — «Полагаю, что хуже. И все же зелени вокруг хватает. Вот там вылезла после шторма трава. Еще немного и достигнет человеческого роста. Какие громадные стебли и широкие листья — в Англии я ничего подобного не видел». — «Чего же ты хочешь? Дикие края — косить некому, коров пасти тоже». — «Теперь можно бы и попасти, да только они дохлые». — «Да. Расскажи мне о "Габриэле"».

Мы сели рядом в тени скалы. Чертя круги на песке, чтобы не смотреть на жутких мертвецов, я описал ему все, что видел за день. Он тоже не поднимал головы и внимательно слушал. «Ладно, довольно, — произнес он, когда я рассказал о пилигриме с мешком за плечами. — В краю, куда нас направила воля Божья, есть нечто от мира зла. Иначе как объяснить этот ураган и множество погибших? Мы спаслись не случайно, Гусперо. Нам предназначено снова блуждать в пустыне, каковая пустыня должна служить аллегорией всей падшей природы. Боже правый, что это за шум?»

— Ты почему стонешь, Гус?

— Я изображаю шум, который мы услышали, Кейт — что-то среднее между вздохом и стоном. А кроме того, ты права — у меня в стакане не просто вода. Мистер Мильтон схватил меня за руку. «Что, если это перекликаются разбойники?» — «Людям здесь нечего делать, сэр». — «А если это не человек? Если это дикий зверь? — Через мгновение звук повторился. — Прячь голову!» Но мне было слишком любопытно, я высунулся из-за скалы, взглянул и — знаешь, Кейт — взвизгнул, как старая дверь. Не бойся, изображать это я не собираюсь.

«Кто там? — шепнул он яростно. — Говори». — «Это медведь, сэр. Большущий — в Лондоне я таких не видел. И чернущий». — «Разверзлись адские врата. Что он делает?» — «Пожирает дохлую рыбу, которую выбросило штормом. Набивает себе брюхо и ни о чем худом не думает. Скорее всего, нам не стоит его бояться». Но не успел я отвести глаза, как медведь выпрямился и стал нюхать воздух. Он был ростом с куклу на Одежной ярмарке, и он начал к нам приближаться. Сообразив, что зверь почуял запах козлятины, я живо кинулся к тлеющему костру, схватил шкуру и обугленные куски мяса и зашвырнул их как можно дальше в океан, надеясь, что медведь последует за ними.

— Что это за Одежная ярмарка?

— Ярмарка, где продают одежду. Медведь не свернул с пути. Тогда я поднял козлиную тушу и кинул ему, надеясь, что он остановится и примется за еду. Но он продолжал семенить. Враждебных намерений я в нем не разглядел, скорее он напоминал старичка на прогулке. Но что-то раньше не попадалось мне старичков с такой тяжелой походкой, и мистера Мильтона начала бить дрожь. Он схватил меня за руку и повлек в тень скалы. «А теперь бегом», — шепнул он. «Только если вы побежите со мной вместе». — «Куда слепцу соревноваться с медведем? Ты что, рехнулся? Вперед». — «Нет. Я останусь с вами».

Медведь был уже рядом, и я чуял его дыхание, вонючее, как вчерашняя соленая рыба. И тут мистер Мильтон поднялся из нашего убежища, выпрямился и вскинул по направлению к зверю правую руку. Вот на такой манер. Глаза слепые, волосы всклокочены — Гог и Магог, скажу я тебе, точно бы испугались. Нет, Кейт, обещаю не вопить, я только чуточку повышу голос. «Прочь, мерзкий зверь, — вскричал он, — отродье Цербера и непроглядной ночи! Прочь! Ищи укрытья там, где тьма заботливо простерла крылья. Прочь, говорю я, прочь!» Животное уставилось на него, потом облизнуло себе лапу и, повернувшись, бегом потопало в лес позади нас.

У меня дух захватило от удивления. «Что это — магическое заклинание?» — «Да». Мистер Мильтон тяжело дышал.

Я знаю, в каком возбуждении он произносит речи. Потом долго не может успокоиться. Он вспотел?

— Еще бы! Утер лицо рукавом того самого плаща, который я добыл для него из воды, и говорит: «В этой глуши мы как две свечи, разгоняющие тьму. Ладно, Гусперо, я взбодрился от своих собственных слов. Спроси меня, что нам делать дальше». — «Что нам делать дальше, хозяин?» — «Странствовать по лесам и пустошам, по холмам и долам! Я буду следовать за твоими юными стопами, поскольку слепота обрекает меня на то, чтобы тащиться в хвосте. Иными словами, дорогой Гусперо, побредем вперед. Проложим путь по этим западным полям».

Я замечал уже прежде, что слова для него — вроде спиртного для пьяницы, но ни разу еще он при мне не упивался так собственной речью.

«И куда же мы направимся, сэр?» — «От беспорядочных движений тоже иной раз бывает польза, Гусперо. Но мы не должны уклоняться от того, что назначила судьба. Мы пойдем вперед, полагаясь на помощь Провидения. Леса нехоженые ждут и новые луга. А что, еда у нас кончилась?» Я собрал куски жареного мяса, которые бросил медведю, и мы с жадностью на них накинулись. В тот вечер мы бок о бок сидели у огня.

— В точности как мы сейчас, да, Гус?

— Тогда не было так уютно, Кейт. Я собрал немного деревяшек, выброшенных на берег, и раздувал костер, а он шипел и потрескивал в тишине. Хозяин сидел молча и, казалось, глядел в самую сердцевину огня. Что ему там виделось, кроме, разве только, жара?

— Разные истории, Гус, как любому из нас. Иногда, сидя со мной, он рассказывал о древних временах. О прежних королях, о городах, ушедших под землю. Мистер Мильтон обожает всякие развалины.

— В тот вечер он сам был как развалина. «Холодает, — проговорил он, плотнее запахиваясь в свой новый плащ, и мы опять замолчали. Я начал мурлыкать какую-то мелодию, но он продолжил говорить, словно и не делал перерыва. — Надеюсь, нас не занесло слишком близко к арктическому поясу. Это была бы беда. Ты как — окостенел?» Я, не удержавшись, прыснул. «Что это значит?» — «Окоченел. Замерз. Задубел от холода». — «Нет-нет. По мне так сейчас достаточно тепло». — «Выходит, ты не окостенел?» — «Если вам угодно так выразиться». — «Угодно».

Мы снова замолчали, и он склонил голову набок, прислушиваясь к огню. Мне нравилось наблюдать за ним в такие минуты и гадать по лицу и движениям, о чем он думает.

— Ох, Гус, знаю. Когда он дергает носом, это значит — собирается сказать что-нибудь смешное. Когда на лбу появляется складочка — припоминает цитату. А когда большая складка — придумывает что-то свое. Я верно говорю?

— Да, Кейт. В таких случаях он сильно морщит лоб. «Как ты думаешь, Гусперо, ожидает ли нас на западе золотой век?» — «Разве что злой человек, сэр». — «Нас привела в здешнюю глушь некая сильная направляющая рука. С каким намерением это сделано, я не вполне понимаю, да и должен ли? Что нам следует знать, то Бог откроет». Едва он замолк, как из леса донесся жутчайший вой. Можно я повою, Кейт? Вот. Сразу полегчало на душе.

«Что это за нечеловеческие звуки?» — спросил хозяин. Волосы у меня встали дыбом. «Звериный вой, сэр». — «Хищников, что рыскают в ночи?» — «Думаю, это волки». — «Затуши огонь. — Он содрогался всем телом, словно наглотался ртути. — Гаси костер, живее!» Я загасил костер шляпой, и мы оба, трясясь от страха, оказались в темноте. «Мне приходилось слышать, — шепнул он, — как они нападали на путников в Германии. В здешней глуши они, наверное, еще свирепей?» — «И что же нам делать, сэр?» — «Молиться. — Хозяин забормотал себе под нос. — Кто привел меня сюда, тот меня отсюда и выведет. — Он был ни дать ни взять лавочник, подсчитывающий свои доходы. — Наставь меня, что претерпеть смогу и как повиноваться должен. Кто терпеливей страждет, тот на большее способен».

Я всполз на скалистый выступ и вгляделся в ночь. Там и сям среди деревьев мелькали фонарики, но, ясное дело, Кейт, это были глаза тех самых рыщущих волков. Они снова подняли вой, на который, казалось, вся земля вот-вот откликнется звоном, как церковные колокола, но мистер Мильтон сумел овладеть собой. «Они удаляются, — сказал он мне твердо. — В сторону от берега. Слава Создателю». Знаешь ведь, что он всегда бывает прав? Я снова разжег костер, и мы заснули.

На следующий день началось наше путешествие по незнакомой местности. Прежде всего мы преклонили колени в молитве. Я помолился только самую малость, но, пока хозяин раскачивался на пятках, успел упаковать в мешок хлеб и сыр. Потом я взял хозяина за руку и повел его прочь от берега. Он спотыкался о раковины и камешки, но я, вроде мула, сохранял гордое равнодушие, хотя он то и дело вскрикивал. «Что тут за камни?» — спросил он. «Да так, сэр, галька». — «Я бы сказал, что это валуны и булыжники. Скоро я превращусь в отбивную, начиная с ног. — У него испортилось настроение, и он вдруг напустился на меня. — Когда ты наконец перестанешь крутить себе волосы, как швея нитку! Ты меня отвлекаешь. — Я по-прежнему держал его за руку, так что он почувствовал мои движения. — Верно, Спаситель пробыл тридцать дней в пустыне. Я должен научиться следовать Его божественному примеру». — «Для начала неплохо бы следовать за мною, сэр. Там впереди ровная тропа». Утес был премилый, похожий на холмы у нас в Излингтоне, и я повел хозяина наверх.

— Они ведь не больше наших девонширских холмов? До чего же они красивые, Гус. Я по ним скучаю.

— У нас в Лондоне холмов немного, Кейт, но у нас есть Корнхилл — «Хлебный Холм».

— У нас есть верещатники, где рыщут дикие звери.

— А у нас Мурфилдз — «Вересковые Поля», где сидят в заключении дикие люди.

— У нас есть море.

— А у нас зато — Маршалси, «Маршаллово Море». Теперь мы квиты, и ты не будешь возражать, если я продолжу рассказ? Я повел мистера Мильтона вверх по холму, который, конечно, девонширским холмам не чета. «Ах, — вздохнул он, — до чего же чист воздух. Такой чистый и целительный, что им можно насыщаться». — «Если вы не против, я бы лучше остался при своем сыре. Ну вот, отсюда хорошо видна окрестность».

Мы вышли на плоскую верхушку, и передо мной открылись долины и холмы, леса и озера, а также белые горы вдали. Когда я описал ему эту картину, он хлопнул в ладоши. «Вышедши из Содома, мы достигли земли Ханаана! Природа излила свои дары…» Он выкинул вперед руки и, неведомо как, потерял равновесие и соскользнул с края холма. Я было вскрикнул, но тут же удостоверился, что он пролетел всего три-четыре фута и очутился в объятиях дерева, которое словно бы его поджидало. Он запутался в кустах, росших внизу, а руками охватил ствол. «Что это, Гус?» — «Дерево, сэр». — «Знаю, что дерево. Однако какого вида или рода?» Он уже обшаривал дерево руками и нюхал кору. «Дуб? — Я помог хозяину подняться и отряхнул его плащ. — Или сосна?» — «Ты истинное дитя Фаррингдона. Желудь с ягодой того и гляди перепутаешь». — «Зато свой нож не перепутаю ни с чем. — Я вынул нож из мешка, где он лежал себе преспокойно на пару с кремнем, и вонзил его в дерево. — Оно красное. Как строка». — «Да, действительно. Это священное дерево, Гусперо. — Он снова обнял ствол, но я уже был рядом, чтобы поддержать его, если он опять упадет. — Кедр. Аромат приятный, как у можжевельника, правда? В обхвате не более фута. А высота?» — «С дом моего прежнего хозяина в Леденхолле». — «А как высок он был?» — «Совсем невысок». — «Довольно. Это дерево, дурень, из тех, какие Соломон использовал при постройке своего иерусалимского храма. Несомненно, оно символизирует собой множество храмов, которые поднимутся в один прекрасный день на этой земле, и однако… — Он поднял глаза вверх, к ветвям. — Оно не такое высокое, ты говоришь?» — «Нет, мистер

Мильтон. Маленькое». — «Конечно, оно, должно быть, немного уступает ливанским кедрам, прославленным благодаря Писанию. Если священные труды служат нам нынче путеводной нитью, то трудов природы здесь недостает». — «Пока что, сэр, ваша путеводная нить — я. Что вы предпочитаете: катиться дальше к подножию утеса или идти со мной?» — «Нелегкий выбор, Гус. Но, вероятно, я все же последую за тобой».

Мы шли весь день, но прежде утолили жажду из небольшого ключа, который бил поблизости между камнями. Ну, а где имеется ключ, как ты должна была усвоить у себя в Девоне, там, в конечном счете, найдется и ручей, а вблизи ручья нужно искать и реку. Таков, как говорит мистер Мильтон, железный закон. И водный также — на наше счастье. Так что мы отправились в дальнейший путь через глушь изрядно приободренные и к сумеркам набрели на поляну у опушки большого леса. Почва вокруг была выгоревшая, черная, но когда я сказал об этом нашему дорогому хозяину, он втянул носом воздух. «Огненная молния, — проговорил он. — Земля, выжженная молнией, всегда считалась священной. Так что это святое место». На мой взгляд, поляна была опустошена не молнией, а человеком, но я промолчал. Ты знаешь, каким я могу быть молчаливым и задумчивым?

— Нет, Гус.

— Я собрал немного хвороста, мы разложили костер, сели и стали жевать сыр. Словно в Гринвиче, Кейт, после ярмарки. Но о Гринвиче ничего не спрашивай, ладно? Вот только эти неугомонные сверчки так и трещали со всех сторон. Сейчас я к ним уже притерпелся, а тогда у меня просто голова раскалывалась. Я уже приготовился что-то ляпнуть, но заметил, что мистер Мильтон кивает головой в такт их трескотне, будто слушает, как какой-то искусник наяривает на клавикордах. И тут появились огни. Они висели в воздухе в нескольких ярдах от нас, и мне вдруг пришло в голову, что это волки. Я подпрыгнул, уронив на землю сыр, и заорал не своим голосом. Хозяин тоже вскочил и закричал. Конечно, я тут же сообразил, что для глаз эти огоньки чересчур малы и что их уж больно много: казалось, сам воздух загорелся. «Простите, сэр, что потревожил вас, — извинился я, — но все небо сплошь покрылось искрами». — «Ты испортил мне ужин из-за каких-то светлячков. Ты что, никогда прежде их не видел? В ламбетских полях они так и кишат». — «Но их здесь видимо-невидимо. Многие тысячи». — «Значит, эта земля светится собственным светом. — Он немного успокоился. — И оглашается собственной музыкой — пением сверчков».

Я подобрал остатки сыра и протянул их хозяину. «Если здесь имеются также собственные города и гавани, мы заживем довольно весело. Будьте уверены». Так завершился наш второй день в здешней глуши. Кейт, а теперь мне можно тебя поцеловать? Ты что, Кейт, засыпаешь? Положи голову мне на плечо. Вот так. Помнишь, как ты ко мне прислонялась, когда мы сидели рядышком? Что за книгу мы тогда читали? «Советы касательно брака».

— Ты никогда не слушаешь советов, Гус.

— Но я был твоим проводником, так ведь? И если я смог провести мистера Мильтона через лес, то смогу теперь и тебя довести до кровати. О, Кейт…

— Ну а теперь, после вкусного ужина, не пора ли мне продолжить? Джейн еще спит? Никакого горячительного сегодня, Кейт, обещаю. Я буду просто образцовым рассказчиком. Ни тебе экскурсов в сторону, как сказал бы мистер Мильтон. Ни тебе выкрутасов.

Нас пробудили еще до рассвета укусы мошек. Но почище насекомых меня донимала жажда, поэтому, как раз перед восходом солнца, я отвел мистера Мильтона к краю поляны, где росли травы и кустарник. Мы вместе утолили жажду росой с листьев, а потом он преклонил колени в молитве, я же вставлял «аминь!» и все невпопад. «Ты не заметил ничего необычного?» — спросил он чуть погодя. — «Нет». — «Здесь нет жаворонков. Во всяком случае, я не слышал ни одного». — «Но птиц здесь достаточно. Я видел, как вдали пролетали какие-то, похожие на наших голубей». — «Это был голубь, который появлялся на палубе "Габриэля". Помнишь? Они станут олицетворять для нас ложные обещания».

Мы ели масло из горшочков и, как школьники, облизывали пальцы. «Прошлой ночью, Гусперо, я видел сон, который может оказаться пророческим. Мне снилось, будто мы в дремучем лесу, а на зеленых ветвях сидит множество диких голубей. Они глядели на нас; их воркование напоминало шепот безмятежного моря вокруг. Но потом меня разбудили мухи». — «О Боже, сэр. Не бывает сна настолько возвышенного, чтобы действительность его не нарушила». — «Да. Жара и пыль дают о себе знать. — Он вытер пальцы о плащ. — Кстати, вспомнил: мне нужно умыться. Я совсем запаршивел. Живу, как анахорет, в собственной грязи». — «Очень прискорбно, сэр. Но мы ведь рассчитываем набрести на реку, не правда ли? Или на бегущий поток? — Я стал озабоченно оглядываться, словно не делал этого уже сто раз. — Здесь у нас лес, где мы могли бы прорубить себе узкую тропу. В стороне же — заросли высоких трав; почва под ними, на первый взгляд, твердая, но это не значит, что там не прячется прибрежная топь или болото. Не знаю, что и выбрать». — «Разум есть выбор. Когда Господь сотворил Адама, Он дал ему свободу выбора. Куда же мы направимся?» — «Не хотите ли выбрать сами, сэр? У меня не такой решительный ум, как у вас». — «Нуждаешься в помощи слепца? — Ему явно нравилось, что он такой умный. — Ну что ж, охотно стану твоим проводником». Он выпрямился и, как мне показалось, принюхался; его ноздри затрепетали, подбородок вскинулся — и за этим последовало всего лишь «апчхи!» — «Будьте здоровы, сэр». — «Спасибо, Гусперо. Мы пойдем туда. — Он зашагал к лесу, но на самой опушке остановился. Там были густые заросли, и он провел рукой по волосам, вычесывая из них сор. — Не будешь ли добр одолжить мне твою шляпу? Я боюсь ползучих тварей». — «Змей?» — «Змия. — Лицо его, Кейт, так скривилось, словно он увидел этого самого змия воочию. — А кто еще может встретиться нам в нашем странствии? Без сомнения, туземцы. Индейцы. Дикари. Язычники. Со всех сторон». — «Нет, сэр. Вы ведь уже не в Лондоне». Что ты, Кейт?

— Разве в Лондоне есть дикари? Или язычники?

— Сколько угодно. Только что они одеты как мы: в плащи и шляпы. Когда я упомянул Лондон, мистер Мильтон вздохнул. «Желал бы я с Божьей помощью оказаться там снова. Я думал, мы сможем сотворить в пустыне Эдем, но теперь…» — «Назад к домам и сточным канавам?» — «Да». — «Тюрьме и палачу?» — «Что ждало нас здесь, как не кара Божья, куда более страшная?» — «Если мне попадутся башмаки, сэр, я выдерну шнурок». — «Это еще зачем?» — «Чтобы у вас было на чем повеситься». — «Нет, Гусперо, не надо, а то, боюсь, ты будешь обречен на одиночество. Иди вперед».

Мы вошли в лес. Медленно пробираясь среди упавших стволов, через подлесок и сплетение ветвей, я не забывал помечать ножом каждое дерево на своем пути. Прошло несколько минут, и мистер Мильтон втянул носом воздух. «Пахнет водой, — сказал он. — Слева».

В тот же миг я заметил впереди неровную тропку и с громким криком «о-го-го» рванул туда.

— Знакомый выкрик, Гус. «О-го-го» ты всегда кричишь, когда бежишь, прыгаешь или танцуешь.

— И еще когда при первых лучах рассвета вижу тебя. «Похоже, здесь проскакали маленькие лошадки, — сказал я хозяину. — Я вижу следы крохотных копыт!» — «Олени. Что там еще?»

Тут из кустов бросились врассыпную несколько кроликов. Но наши голоса вспугнули не только этих робких созданий: два неизвестных зверька плавно скользнули с одного дерева на другое. Они смахивали на белок, но белки с крыльями мне до сих пор не встречались. «Летучие мыши, сэр». — «Среди бела дня? Трудно поверить». — «Тут тропа, сэр, это так же ясно, как моя шляпа. Ваша шляпа». — «Тогда ступай вперед. Тропа может привести нас, как оленей, к воде».

Мы двинулись по тропинке, которая так круто пошла вниз, что мне пришлось держаться вплотную к хозяину: уж больно он повадился падать с холмов. Дыхания у него оставалось не больше, чем у индюка на Рождество; когда мы сделали привал, чтобы, как выразился хозяин, потрапезовать на свежем воздухе, до нас донесся шум воды. Мы дружно скатились к подножию дорожки (шедшей, видимо, по склону долины), и я увидел воду, блестевшую среди кустов. Но это был, Кейт, вовсе не ручей — это была река. «Шириной с Темзу! — крикнул я и тут же прыгнул в воду. — У нас будет рыба! Рыба и вода и еще много чего!»

Наш хозяин нерешительно встал на берегу и вытянул руку, словно надеялся угадать глубину. Потом он опустился на колени и коснулся поверхности, и я услышал, как он бормочет: «Молю, чтобы это оказался истинный бальзам и эликсир бодрости». Он сложил ладони чашей и испил воды, а затем омыл себе шею и лицо. Я плескался, как собака в пруду, и на хозяина упало несколько брызг. «Побереги мою шляпу! Мне нравится твоя способность весело резвиться, Гусперо, однако…» — «Можете называть меня, сэр, вместо Гуса уткой!» — «.. Однако мой плащ уже промок и весит столько, что его впору тащить двоим». — «Тогда скиньте его. Здесь вам не Ламбет-Марш. Мы на свободе!» — «Знаю. Будь добр, распусти на мне завязки. — Я перестал кувыркаться и повиновался, как собака, которой приказали «к ноге!». — Хорошо. А теперь, Гусперо, не оставишь ли меня, чтобы я мог совершить омовение?» — «Омовение?» — «Изнеженность мне не свойственна…» — «Нет-нет, сэр». — «Но смывать с себя грязь я привык в мирном уединении». — «Словом, мне уйти?» — «Именно».

Не спуская с хозяина глаз, я двинулся вдоль берега прочь. «Ухожу. Ухожу. Ухожу. — Я споткнулся о корень и растянулся в высокой траве. — Все, сэр. Меня нет». Я бросил на него еще один взгляд и удивился тому, какое белое и свежее у него тело — совсем не старое.

— Неужто, Гус?

— Как у девушки. Но все же не такое нежное и приятное на ощупь, как у тебя, Кейт.

— Убери руки. И подай мне, пожалуйста, нитки. Пока ты говоришь, я должна чем-нибудь заниматься.

— Я знаю, чем тебя занять, Кейт.

— Гус! Прекрати.

— И я решил немного поисследовать. Не тебя, Кейт. Лес. Освежившись, я настроился размять ноги и стал карабкаться вверх по склону (берег здесь повышался). Там я набрел на плодородный участок, весь заросший кустами, один из которых был сплошь завешен аппетитными гроздьями темных ягод. Аппетитными, как твои губки. Я попробовал одну — она оказалась сладкой. Как твои губки. «Поскольку наш скудный рацион беден растительной пищей, — сказал я сам себе голосом мистера Мильтона, — дозволяю тебе сорвать эти пурпурные плоды и даже подкрепить себя их мякотью». Я съел еще ягоду. «Истинная амброзия».

— Прямо его слова, Гус. Он говорит как пишет.

— На краю участка росло дерево, и на одной из веток я углядел золотистый плод; он был, Кейт, как горящее в солнечных лучах яблоко, а по величине не уступал тулье дамской шляпы. Я не удержался и протянул к нему руку, но как только коснулся, плод превратился в тучу ос. Не простую, а грозовую: они покусали мне всю шею и руки. Здесь, здесь и здесь. Ну что ты смеешься? Я заревел, как тот мишка, который едва на нас не наступил, и бросился вниз к реке, где хозяин продолжал омовение. «Что за адский шум, Гусперо?» — «Меня искусали! С головы до пят!» — «В древние времена считалось, что пчелы охраняют оракулов и прорицателей. — Хотя мне было больно, я все же заметил, что он прикрывает руками срам. — Ты сделался ясновидящим?» — «Да я совсем ничего не вижу, сэр». — «Тогда мы два сапога пара. — Он стыдливо, как девица, повернулся ко мне спиной. — Однако и лишенные зрения мы способны мыслить. Верно?»

Я изнывал от боли и меньше всего хотел в ту минуту разбираться в его философствованиях. «Да, сэр». — «Тогда скажи, что ты думаешь об этой реке». — «Она очень красивая». — «Красота мне только снится. Подумай еще». — «Река может дать нам пищу и питье». — «Отлично. А теперь скажи, куда она ведет». — «Вглубь материка, сэр». — «Вот - вот. Со временем она приведет нас к мельнице, дому или деревне. Хроники древней Британии в один голос говорят, что реки — естественное место поселения. Ты помнишь, конечно, что вторая Троя возникла на берегах Темзы». — «Не то чтобы точно. Я в ту пору был слишком маленьким». — «И глупым, каковым и остался. Давай, отвернись, я вылезу из воды. Нам пора в путь».

Я помог ему одеться и дал немного сладких ягод. «Я слышу, — сказал он, — как жужжат мухи и плещет рыба, выпрыгивая из воды. — Он доел ягоды и рукавом утер с подбородка сок. — А знаешь ли, что я вижу?» — «Что?» — «Строчки из слов, которые жужжат и окликают друг друга».

Я не понял его тогда и не понимаю сейчас, но говорил он красиво. «Боже, сэр! Вы слышали не все. Вы не слышали лебедей, которые только что миновали излучину. Они плывут к нам». — «Правда?» — «В точности наши английские лебеди. Мы, бывало, швыряли в них камни у Лондонского моста. — При этих словах он нахмурился. — Но ни разу ни одного не зашибли». — «Ты вроде прелатов, что сегодня нами правят, — лебедеедов и канарейкофагов». — «Мне приходилось видеть, как лебеди кормились на этой грязной речонке Флит. И я поражался тому, что столь прекрасные птицы не брезгуют подобной скверной». — «Такова натура животных. Они плывут?» — «Плывут». — «И нас не боятся. Ambulate». — «Сэр?» — «Довольно мешкать. Веди меня к новым чудесам».

И мы пошли прочь от океана, следуя берегу реки, который вился и петлял меж скалами и травами. Солнце припекало вовсю, но нас защищала тень деревьев, которым не было числа. Мы прошли милю с лишним, и я вдруг остановился. «Тс-с, сэр. В воде поблизости лежит какое-то чудовище».

Хозяин вцепился мне в плечо и прошептал: «И что это за водоплавающее?» — «Вроде собаки или кошки, но только в воде. Загребает лапами. Ах, нет. Выходит на берег. — Хозяин прижался ко мне еще теснее. — Спереди смахивает на крота, а сзади на гуся. О Боже, сэр, у него хвост вроде подошвы башмака. Кто это?» — «А, понял. — Он убрал руку. — Бояться нечего. Я читал о таких». — «Хорошо бы. Ведь вы чего только не читали». — «Это вроде смеси выдры с кроликом. Я читал, что они строят домики из ветвей. Как муравьи у нас в Англии. Они не причинят нам зла».

И тут, за очередной излучиной, я заметил бревна, которые были уложены поперек потока. Они не походили, Кейт, на домик, построенный зверюшками. Это был мост. А на нем… на нем я увидел человека в рубашке и коротких штанах, который шел, сжимая в руках шест!

Не обрежешь ли мне нитку, Гус? Я тебя слушаю.

«— Ура, — заорал я, — ура! Наконец-то!»

— Я слушаю тебя, но у меня сейчас уши лопнут.

«— Что там на сей раз?» — спросил мистер

Мильтон дрогнувшим голосом. «Человек, сэр! Живой англичанин! Ура!» Приподнявшись на цыпочках, я сдернул с головы хозяина шляпу и замахал ею. Джентльмен на мосту махнул мне в ответ, и, увидев знакомый жест, я вспомнил Олд-Джуери.

— А что это за Олд-Джуери, Гус?

— Квартал, где в давние времена жили евреи, а нынче — сплошь торговцы и портные. Но, если разрешишь, я расскажу конец истории. «Мы из Лондона! — крикнул я. — Мы прибыли из Лондона!»

Мы поспешили к незнакомцу (я вел хозяина за руку), а тот, казалось, ничуть не удивился. «Выходит, вы издалека», — отозвался он. «Да-да. — Хозяин, как я понял, пожелал взять переговоры на себя. — Я опасался, что мы вышли за черту территории наших пилигримов. Но ваш голос, сэр, выдает английское происхождение. Слава Создателю!» — «Кто вы?»

Он выпрямился и величественным жестом положил руку мне на плечо. «Я Джон Мильтон. Поборник старого правого дела».

Дражайший и возлюбленный брат мой во Христе, Реджиналд Поул, я, Джон Мильтон, приветствую тебя во имя нашего старого правого дела. В твоем последнем письме, исполненном доброжелательства и необычайной преданности нам и новой Республике, ты запросил очередную поучительную главу из нашей истории, вдохновленной свыше. Могу ли я отвергнуть столь глубокий, идущий от сердца интерес? В предыдущем послании я поведал тебе о моем отчаянно тяжком странствии, которое последовало за крушением корабля, а равно потерей имущества и надежд; сопутствовал мне бедный легковерный малый, заботу о котором Господу угодно было возложить на мои плечи. Как бы то ни было, внутреннее зрение привело меня к дому англичанина, обитающего в этой пустыне, и он, подобно ученику Едома, первым распространил весть о моем прибытии среди благочестивых окрестных жителей. Когда я, мерным и уверенным шагом, вступил в их поселение, они терпеливо меня ожидали. Имя Джона Мильтона было известно им не понаслышке: кое-какие из моих трактатов, бичующих епископство, месяцами ранее усиленно рассылались по городам Новой Англии. Слух о моем внезапном, однако более чем уместном прибытии тотчас разнесся повсюду, и все разом заговорили о том, что я бежал от гнева неправедного и нечестивого короля. Я бежал из Египта, дабы обрести новый Израиль, и суровые братья из Нью-Тайвертона с готовностью собрались меня приветствовать. Они сошлись в небольшой деревянной молельне — смиренном обиталище, смиренно посвященном Господу, и я уже издали услышал пение псалмов. Но прежде не позволишь ли мне краткую оговорку? Ты просил также присылать из новых земель Христовых наставительные сведения и разнообразные россказни. Столь многое желал бы я передать тебе, славный мой сотруженик по насаждению вертограда Христова, что я весьма расположен примешать к поэзии истории ее неприкрашенную прозу. Я никогда не считал зазорным, ведя речь о материях высоких и трагических, вплетать попутно в серьезное произведение легкие развлекательные мотивы, лишь бы они не содержали в себе ничего безнравственного; не нанесут урона и нашему эпическому повествованию те или иные забавные эпизоды, поскольку они никоим образом не потакают ни развращенному вкусу, ни праздному любопытству. Но в целом свете, мой дорогой Поул, не сыскать ничего более тебе чуждого, а посему с величайшей охотой иду навстречу твоему пожеланию.

О нашем диковинном прибытии первым возвестил некто Элеэйзер Лашер. Он обнаружил меня с моим беднягой-провожатым на берегу реки и тут же отвел нас в свое обиталище на дальнем конце долины, через которую мы влачились, утопая в слезах и вздохах. Скоро я убедился в том, что это всего лишь хибара, грубо сколоченная из дерева и обмазанная глиной, хотя несведущему юнцу, который меня сопровождал, она показалась, после нашего затяжного путешествия, «величественной, будто Уайтхолльский дворец». Мистер Лашер живет отшельником, получая молоко, сыр и прочее в обмен на бобровые шкуры, которые добывает охотой. Уединение его, впрочем, не тяготит; мой рассказ о шторме и кораблекрушении (мой юный спутник то и дело вставлял свои замечания) он выслушал спокойно, с серьезной внимательностью. Без сомнения, прежде он страдал каким-то расстройством речи: отвечал он медленно, тщательно выговаривая слова; судя по голосу, обращаясь ко мне, он не поднимал головы.

«Так вот почему я нашел вас у Саконнета, — отозвался он, когда выслушал историю о нашем странствии вглубь континента. — Ваш корабль разбился о скалы у Саконнет-Пойнта. У кого нет сноровки — тем туго там приходится».

Он накормил нас, на манер ранних христиан, печеной рыбой и кукурузными лепешками и усиленно поил немереным количеством молока, которое пришлось довольно кстати. Несносный малый, который мне сопутствует (его имя Гусперо), заглатывал пищу как удав, так что я вынужден был его одернуть. У меня возникло желание получше изучить места, где мы оказались.

«Не могли бы вы, мистер Лашер, рассказать нам подробнее о здешней административной системе?»

«То есть?»

«Кто здесь правит?»

Запинаясь, с трудом подбирая слова, он просветил меня насчет принадлежности и размеров территории, на которую я ступил. Мы находились в землях вампаноагов (в этих варварских, языческих краях, мистер Поул, сами слова, кажется, сродни демонам), сейчем, то есть вождь коих, Вамсутта, весьма некстати переименован англичанами в «Александра»; нынешнее его местопребывание — Вачусет или Маунт-Хоуп (более пристойное имя, данное нашими поселенцами). Окрестности заняты другими племенами, названия которых звучат столь же нечестиво. На юго-востоке обитают поканокеты, за ними наузеты; к западу от нас — наррагансетты, за ними дикие пекоты, но их, по милости Божией, едва ли не под корень братия извела лет десять назад. Вся наша земля известна как Нью-Плимут; имя дано ей по удивительной колонии, основанной, волей Божественного Провидения, в месте, которое индейцы называют Покассет или Патуксет.

Я просил мистера Лашера не злоупотреблять дикарскими и языческими наименованиями. Аггавам, Нанепашемет, Чобокко, Наумкеаг — звучат для меня более враждебно, чем Геенна, Валломброза, Тофет или Гошен, где обосновались некогда, согласно Писанию, злые духи. Взбалмошный и суеверный Гусперо пришел, однако, в подлинный восторг и захлопал в ладоши, когда узнал, что река к западу отсюда, недавно названная Темзой, в прежние времена именовалась Пекот. Когда мистер Лашер оповестил нас, что англичанам дали здесь кличку «ванукс», малый принялся возбужденно расхаживать по хижине, выкрикивая нараспев: «Я — ванукс!»

«Будьте снисходительны к юноше, мистер Лашер, — заметил я. — Боюсь, наши испытания всерьез повлияли на его рассудок».

«О, что вы, сэр! Юноша, быть может, проветрит нам мозги. Весельчаков среди нас не водится».

Так полагал одинокий охотник, добровольно удалившийся от общества избранных. Однако когда два дня спустя меня ввели в дом собраний, я не ощутил там ни малейших признаков уныния: напротив, братия приветствовала меня дружными восклицаниями «Хвала небу!» и «Слава Всевышнему!» Разумеется, я не носил больше омерзительного наряда, в который по неразумию облачил меня мой прислужник: теперь на мне был простой красновато-коричневый плащ с белой лентой вокруг шеи. Одеяние выглядело вполне достойным и приличествующим случаю: безутешно-покаянный вид был бы вряд ли уместен. Ради столь торжественного события я запасся также деревянным посохом — и медленно прошествовал по главному проходу, опираясь рукой на плечо Гусперо. Я надеялся обойтись без помощи этого ветрогона, но опасался споткнуться о сколоченные наспех половицы. «Это он, — пронесся шепот. — Он вступает сюда словно пророк».

О подобном сходстве я не помышлял — и, прежде чем обратиться к собравшимся, смиренно склонил голову. «Ваше присутствие, друзья, вливает в меня жизненные силы. Я предстаю перед вами, терзаемый долгими нескончаемыми муками, однако нельзя подвергать сомнению небесный промысел. Я заподозрил в себе перемену — вплоть до духовного падения, когда оказался выброшенным на побережье страны, столь непохожей на ту, откуда прибыл. Но не все было у меня отнято. Выказать слабость, добрые братья, и означает впасть в несчастье. Меня поддержала моя неколебимая воля. И вам ли не знать, что сила моя в другом предназначении? Да — в другом».

На мои слова откликнулись уверенными возгласами: «Именно!» и «Да-да, в другом!».

«Уповая на Господа, призвавшего меня в эти края, оставив друзей и родную землю далеко позади, я по доброй воле пробирался через зыбкие болота и топи, через пустыни и трясины… — Я выдержал паузу: мертвая тишина свидетельствовала о жадном внимании слушателей. — Одиноко ступая по определенному мне пути, преодолев неизмеримую океанскую пустыню, я достиг предписанной цели. И теперь передо мной развернулась благодатная даль. Мне видятся изобильные поля, тенистые рощи и долины в цвету».

Мой малый загодя шепнул мне, что братья «бледны как смерть» и, по его низменному сравнению, «выглядят бессильными, точно горлышко бутылки воскресным утром».Horribile dictu! И однако, дражайший Поул, какой восторг заиграл в их жилах, когда после моей речи раздались громкие выкрики «Аллилуйя!» и «Хвала Всевышнему!».

Один из собравшихся выступил вперед. (Полагаю, вам покажутся небезынтересными бесхитростные слова братьев — эти незамысловатые фрагменты той новой истории, которая вдохновит соотчичей, пребывающих на покинутой нами милой сердцу древней родине. Распространи нашу историю, Реджиналд, по всей Англии. Раскидай ее в нашу почву, подобно семенам, нимало не медля). «Морерод Джервис», — представился мне один из набожных братьев. — Простите, ваше имя?» — «Морерод, сэр. Пересекая океан, я родился заново. Явился в мир через пупок Христа». — «Дивная удача». — «А теперь по общему согласию меня побудили обратиться к вам с просьбой». — «Забудьте о просьбах, мистер Морерод: ведь кто я здесь? — всего лишь бедная странствующая душа». — Джервис, сэр. Мистер Джервис. Могу ли я затронуть неотложный вопрос? Касающийся нас всех?» — Разумеется». — «Мне стало ведомо, что для поселения этот участок непригоден». — «Но ведь здесь, собственно, никакого поселения и нет». — «Верно, сэр. Я хочу сказать, что мы всегда намеревались построить наш благочестивый город в другом месте. Здешний воздух слишком насыщен зловредными испарениями». — «Они несут заразу?» — «По - моему, воняет тут как на Тотхилл-Филдз», — заметил стоявший рядом со мной малец. Я не преминул стиснуть его плечо так, что он застонал.

«Простите моего слугу. У него тяга к низким уподоблениям».

«Здешний воздух, сэр, слишком влажен, — продолжал мистер Джервис прежним елейным тоном. — Поначалу мы думали обосноваться у обширного озера, которое, по уверениям наших братьев-предшественников, чище священного озера Генисарет в Палестине». — «Озеро Генисарет было таким прозрачным, что казалось повторением небесного свода!» — «Но потом выяснилось, что до упомянутого мной озера три сотни миль». «Немалое расстояние и для паломника». — «Однако недавно мы наткнулись на плодородное угодье возле этой реки, которое надеемся заполучить себе во владение». — «Этоvacuum domiciliuml» — «Как, сэр?» — «Оно не заселено? Имеет ли кто-то на него право собственности?»

Я чувствовал, что собрание внимательно вслушивается в наш диалог, а женщина с задней скамьи выкрикнула: «Одни только варвары! Только дикари язычники!» — «Это Смирения Тилли, сэр, — вполголоса пояснил мне мистер Джервис. — Набожность переполняет ее до краев». — «А кто эти язычники, которых она столь красноречиво обрисовала?» — «Туземцы-идолопоклонники. Эту землю они называют Мачапквейк. — Он помедлил, и я догадался, что речь пойдет о торговой сделке. — Но они легко с ней расстались».

Вмешательство Смирении Тилли заразило иных из собравшихся столь же ревностной настроенностью. До моего слуха донесся возглас: «Семь квадратных миль за семь одеял!»

Морерод Джервис в моем присутствии держался ровно и невозмутимо, что очень меня подкупало. «Простите их восторженность, сэр!» — «Восторженность — дар свыше!» — «Мы приобрели землю за семь одеял, добавив несколько простейших орудий труда собственного изготовления. Дикари пожелали также десять с половиной ярдов хлопчатой ткани — и, поразмыслив, мы дали им ее в придачу. Сделка была честной — и теперь эта земля наша собственность». — «Цена воистину божеская. Повторите, пожалуйста, название участка». — «На туземном языке — Мачапквейк. Но… — Почтенный Джервис запнулся. — Но нам хотелось бы назвать эту землю Нью-Мильтон». — «Это правда?» — Вскинув голову, я ждал его ответа. «Сообща мы пришли к заключению, сэр, будучи хорошо осведомлены о вашей богоугодной деятельности на нашей дорогой родине и глубоко почитая вашу самоотверженную борьбу за достижение всеобщего блага — иными словами, сэр, позволите ли вы обратиться с просьбой придать нашему сообществу некую государственную форму? Согласны ли вы стать нашим главным архитектором и созидателем?»

Полоумный малый прошептал у меня под боком: «О Господи!», однако в эту торжественную минуту моей жизни я предпочел воздержаться от заслуженной им выволочки. «Да, — произнес я. — Согласен».

Тотчас же со всех сторон раздались возгласы «Хвала Всевышнему!» и «Господь здесь, среди нас!» — что не могло не преисполнить меня радости. Почтенный Джервис повернулся к аудитории и провозгласил: «Бремя спало с наших плеч!»

Собравшиеся зашевелились, и по движению воздуха я ощутил, что кто-то поднялся со скамьи и направился ко мне. «Уже многое сделано для того, добрейший сэр, дабы облегчить ваши труды. На общем совещании мы выделили каждому семейству по двадцать акров». — «Кто вы? Представьтесь». — «Храним Коттон, сэр». — «Святое имя, бесспорно». — «Итак, наши угодья распределены по справедливости. Далее, если мне позволено будет произнести подобные слова в этом благочестивом собрании, каждая семья получила корову и две козы. Что касается посевов…»

Я убрал руку с плеча Гусперо и простер ее перед собой. «Досточтимый распорядитель Храним Коттон! Господь умножит земные блага и дарует своему народу преуспеяние. Отбросьте все сомнения на этот счет. Не выйти ли нам сейчас на свежий воздух, где легче дышится?»

Я всегда был осмотрителен и привередлив, дорогой Поул, твердо полагая, что чистота приближает нас к кристальной ясности Духа Святого. В доме собраний сделалось непереносимо душно и жарко — и я велел моему прислужнику неспешно и благоговейно провести меня меж слушателей к распахнутой настежь двери. Мои шаги сопровождались пением братьев, вышедших вслед за мной на осиянный светом простор Новой Англии.

Когда все они сгрудились вокруг меня, я обратил лицо к солнцу. С левой стороны доносились разнообразные благоуханные веяния буйно разросшегося леса: наше богоугодное поселение и в самом деле располагалось в девственном краю. Ободрившись, я трижды ударил посохом о землю.

«У нас сегодня не воскресное собрание, — проговорил я. — Я обойдусь без проповеди. Вам не понадобятся песочные часы, добрые прихожане, дабы следить за длительностью моих наставлений. Скажу только одно. Возникновение народов — помимо упомянутых в Писании — до сего дня покрыто тайной или же запутано и затемнено выдумками. Однако нам не придется плести всякие небылицы. Вы — бедные скитальцы, возлюбленные Господом, нашли прибежище в этой необозримой глуши только потому, что предпочли суровую свободу легковесному ярму пышного угодничества. Я не вижу ваши лица, но слышу строгие и торжественные слова. Я знаю, что вы наделены не меньшим благородством и столь же готовы к жизни в свободном обществе, как древние греки и римляне. — Заплакал младенец, и, пока его успокаивали, я умолк, воспользовавшись этой возможностью для компоновки заключения. — Я разделяю вместе с вами надежды на великое будущее нашего сообщества. Перед моим внутренним взором разворачивается перспектива нового мира, счастливой колыбели некоей новой человеческой породы, сверкающий островной край, где когда-нибудь в будущем, с течением времени, восстанет могущественная империя. Долог был путь и тяжел, но из преисподней кощунства и святотатства Бог вывел нас к лучам рассвета. Воистину — да будет свет!»

— Помнишь, Кейт, как мы впервые встретились?

— Я и словечка тебе не сказала, Гус.

— Как бы не так! Ты была такая болтушка.

— А вот и нет!

— Была-была, да еще какая. Но не ты одна. Наш добрый хозяин столько слов наговаривал братьям — дивиться надо, как это у него язык не болел. Но кто бы решился просить его онеметь, если он и так слепой? Помнишь тот сарай, который они называли домом собраний? Я сопровождал его обратно — и он разражался длиннейшими речами.

— У нас были деревянные хибарки, Гус. И еще палатки из сукна.

— Вы все выглядели так, будто надели на себя такие палатки. Одни заплаты — и все сплошь чинено-перечинено: будто вы из стойкой породы шэдуэллских попрошаек. Правда, стойких среди вас как раз не было. Уж прости меня, Кейт, но от вас оставались только тени. Это не Нью-Тайвертон, сказал я себе, а какой-то Нью-Умирон. И вот увидел тебя.

— Ты подошел ко мне, когда захныкала малютка Джейн. Ты это помнишь, Гус? Помнишь свои первые слова?

— Что за милая девушка!

— Нет, ты не это сказал. А как-то странно поглядел на Джейн. «Ага, — сказал ты, — это младенец, и сомнений тут нет. Сестренка моя была точь-в-точь такая. Ревела без передыху».

— Я был рад узнать, что ребенок не твой. А твоего брата. Жена его, мне сказали, не перенесла плавания. День и ночь я не переставал думать, какая же ты хорошенькая — красивее тебя я и не встречал с тех пор, как покинул Англию. Потом спросил, как тебя зовут. «Джервис, сэр. Кэтрин Джервис». — «Чудесное имя. А меня можешь называть Гусперо». — «Можно вас кое о чем спросить, мистер Гусперо?» — «Конечно». — «Как получилось, что именно вас выбрали сопровождать мистера Мильтона?» — «Я поступил на службу Его Величества по воле случая». — «Его Величества?» — «Так я его изредка называю. Но он к этому титулу равнодушен. Или просто делает вид». Я подмигнул тебе, Кейт, и ты прыснула от смеха.

— Ни чуточки. Я как раз убаюкивала малышку.

— Да, это верно. «Мне казалось, что вы, мисс, как и все прочие, погружены в уныние, но я ошибся». — «В таком месте, как наше, совсем не до веселья, мистер Гусперо». — «Гусперо. Просто Гусперо». — «У нас мало причин для радости». — «Можно беспричинно хохотать и в безлюдной пустыне. Как сказал бы мой хозяин, смех — это всего лишь судорожное подергивание губ».

Ты снова засмеялась, и это было такой же приятной неожиданностью, как клубника зимой. «Значит, смеяться ничего не стоит?» — «Ничего не стоит, как лондонский суд присяжных. Но скажи мне, Кэтрин, почему ты сюда отправилась?» — «Обещала жене брата быть с ней. А она, как вы знаете, умерла в пути. Теперь я нянчу ее ребенка. Такова Божья воля». — «Кто тебе это сказал?» — «Мой брат, Морерод Джервис. После смерти жены он стал набожным». — «К несчастью, так случается нередко. И он построил эту церковь, так?» — «О нет, мистер Гусперо. Она принадлежала индейцам. Мы наткнулись на заброшенную постройку и расположились вокруг нее». — «Выходит, мой хозяин проповедовал в языческом святилище? Что ж, он получит громадное удовлетворение».

— Гус, ничего такого ты не говорил. Все это твои выдумки. И разговора такого у нас не было. Ты просто спросил, как меня зовут, а потом стоял, посвистывая, и переминался с ноги на ногу. Помнишь, на тебе была тогда накидка из разноцветных лоскутков? Ты приколол к ней цветок и заломил шляпу на затылок.

— Это оттого, что волосы у меня скручивались. Тогда они у меня росли очень быстро.

— Хочешь, я их подстригу и причешу как следует?

— Нет. Ни за что. Ведь тогда я не смогу, как сейчас, положить голову к тебе на колени, чтобы ты мне их гладила. А помнишь, как на следующий день из Нью-Плимута явился этот ужасный Калпеппер со своим мальчишкой-индейцем?

— Ты мне ничего об этом не рассказывал. Ты был тогда такой застенчивый.

«— Мистер Калпеппер с давних пор изучает мои памфлеты, — сказал мне хозяин, когда стало известно о его прибытии. — Мне сообщили, что он особенно восхищается трактатом "Резоны церковных властей, настраиваемых против прелатства, и некоторые соображения относительно наиболее подходящих способов избавить церковь от продажных священнослужителей". Вне сомнения, он жаждет меня приветствовать».

Я же приветствовать его вовсе не жаждал, особенно после того, как твой драгоценный набожный братец Морерод обстоятельно поведал мне о его служении. Так это именуется? Гостя звали Натаниэль Калпеппер: он прослыл «Кудесником Калпеппером» благодаря своей деятельности среди «Богомольных Индейцев» — бедных душ, обращенных в христианство его наставлениями. Морерод сказал, что некогда дикари слышали голос своего бога в раскатах грома, но теперь внимают голосу Бога через посредство Кудесника Калпеппера. Последний и в самом деле отличался чрезвычайной громогласностью: когда он оглушительно гаркнул: «Возрадуемся!», хозяин вздрогнул и слегка попятился. Лицо гостя — широкое, багровое, упитанное — напомнило мне лица мясников на Смитфилдской бойне; а лошадь свою он пришпоривал яростней, чем тать в ночи. Ты наверняка его видела, Кейт.

— Он мне смутно вспоминается, Гус, но все было таким новым и странным, что я едва…

— Мне это тоже показалось странным, потому что я увидел вслед за ним молодого индейца в седле. До того я индейцев не встречал.

— Ты испугался, Гус? Я так точно перепугалась, как только их увидела.

— Нет, ни чуточки. Мне стало ужасно интересно. Видно, я на него таращился изо всей мочи, и он из вежливости отвернулся. А знаешь, как он был одет?

— В мантию из перьев?

— Нет, по-английски: рубашка из голландского полотна, белый шейный платок и отличные чулки. Я вполголоса описал его мистеру Мильтону-и наш хозяин, по своему обыкновению, пробормотал: «Ну-ну, так-так». Преподобный Калпеппер шумно представил нам своего спутника как «благочестивого юношу со стороны», получившего имя Джозеф. Мне было любопытно, ту же ли самую одежду юноша носит в лесу, а мой хозяин и не скрывал своего желания разузнать побольше о «языческой пастве». «Богу было угодно, — ответствовал кудесник, — наслать на племена заразный недуг. Он попустил, чтобы десять лет назад, подстрекаемые сатаной, индейцы выступили против англичан, но чума поразила их с такой силой, что вигвамы были завалены горами трупов. Мерли, как овцы от ящура. Такова была Божья воля».

Мистер Мильтон крепко стиснул мое плечо. «Что же это? На мой взгляд, бойня какая-то». — «О нет, сэр. Ничуть. Здесь, если мне будет позволено так выразиться, вы выказываете предрассудки вашей прежней отчизны. Выжившие приползали к нам в город на четвереньках за водой и провизией. Они были готовы к спасению — и, когда я сообщил им, что Господь наделил англичан властью загонять чуму под землю, они воззвали к милости и помощи свыше. Все это действовало очень вдохновляюще». — «Безусловно». — «Они все равно что дети, милостивый сэр: чтобы их приручить и утихомирить, нужна сила». Я тем временем поглядывал на юношу-индейца, не будучи уверен, что ему понятны суровые слова этого чудодея, но он смирно стоял за своим господином, скрестив руки на груди и устремив взгляд вперед. «Грешники блуждают во тьме, мистер Мильтон…» — «Я это знаю». — «.. И эта раса невежественных язычников привыкла спотыкаться сами не зная на чем. Теперь они целуют и прижимают к сердцу Библию, как любой благочестивый англичанин. Вот этот малый, Джозеф, предан мне целиком. Коваутам.

— Ты хорошо произнес это слово, Гус.

— Ты всегда твердишь, будто я язычник, вот я и стал изучать языческое наречие. Никто из нас тогда его не знал, и мистер Мильтон наклонил голову набок, словно желая получше расслышать. «Что это значит?» — «Я спросил Джозефа, понимает ли он меня».

Юноша смотрел теперь прямо на святого Калпеппера. «Куккакиттоу», — ответил он. «Он сказал всего лишь, что слышит меня, мистер Мильтон».

Наш хозяин негромко повторил незнакомое слово. «Я попрошу его говорить с вами по-английски, сэр, если желаете. Джозеф, Аванагусантовош». - «Два сна мы идем. Один сон приходим сюда». — «Аскуттаакуомпсин, Джозеф. Для них по-английски». — «Как поживаете, друзья, как поживаете?»

Он выговаривал слова как настоящий лондонец — и я, не удержавшись, присвистнул. Мистер Мильтон, все еще сжимавший мне плечо, глубоко втянул в себя воздух: «Как это понимать, мистер Калпеппер? Языком англичан владеет неразумное существо и передает через его посредство человеческий смысл! Какого цвета у него лицо?» — «Рождаются они якобы белыми, сэр, но их матери изготовляют настой из листьев орехового дерева — при умывании им кожа становится светло-коричневой». — «Это действительно так?» — «Хм! — Он издал неприятнейший раздраженный смешок. — У меня есть причины сомневаться на этот счет. Вы позволите привести цитату из книги пророка Иеремии?» — «Разумеется». — «"Может ли Ефиоплянин переменить кожу свою и барс — пятна свои? Так и вы можете ли делать доброе, привыкнув делать злое?" По-моему, глава тринадцатая, стих двадцать третий». — «Хорошо, белого они цвета или бурого, каково их происхождение? Впервые закопошились они в иле под влиянием солнечных лучей или как?» — «Одни говорят, будто эти язычники — потомки не то татар, не то скифов. Другие утверждают, будто они отпрыски рассеянных по свету евреев».

Наш господин велел принести два стула и расположился с удобством. Ты же знаешь, как он обожает вести спор и подробно расследовать вопрос. «Но вы же не имеете в виду десять колен, которые Салманассар вывел пленными из их собственной страны?» — «Именно. Мы читаем об этом во Второй книге Царств, сэр». — «Глава семнадцатая? Поразительно, если это правда. И все же, заверяю вас, говорят, что они придерживались языческих обычаев…» — «Еще более поразительно, мистер Мильтон, верование в то, что здешние туземцы происходят от разбитых троянцев. Брут якобы вывел их из Лациума». — «Но этот народ наверняка не смог сохранить с тех древних времен письменности». — «Исчезла, сэр. Вывелась из употребления. Остались одни дикие слова. — Кудесник прочистил горло. — И сами они дикари дикарями. Причем лишенные нравственности».

Хозяин подался вперед с жадностью блохи, вспрыгнувшей на вола: «Объяснитесь подробнее, мистер Калпеппер». — «Среди них царит сплошной разврат. Их поселения — места похоти и распутства. Азартные игры. Продажность женщин. О завтрашнем дне они и не задумываются, сэр. Склонны к лживости и безделью». — «Несомненно, это соответствует их смутному восприятию мира. Если они — всего лишь жалкая кучка бродячих потомков исчезнувшего народа, чего от них ожидать, кроме сломленности и разлада? Поистине, я испытываю жалость к их плачевной страдальческой участи». — «Меня также переполняет сочувствие, сэр, однако ни в коем случае нельзя забывать, что при всем том они сущие дикари — тщеславные и коварные». — «Не пересохла ли в них кровь от избытка солнца и огня?»

«Возможно. — Почтенный богослов придвинул свой стул поближе. — Более того, правление у них в основном монархическое».

Наш господин с шумом перевел дыхание.

«Я мог бы об этом знать. — Он махнул рукой в сторону простиравшихся за нами лесов. — Вижу теперь, что мы в самом деле находимся на краю пустыни, на последней грани неприкрытой духовной порчи». — «О да, совершенно верно». — «Меня повергает в дрожь мысль о низменном семени, порожденном их похотливостью. Как вам удается держать их в подчинении?» — «Лучше всего, сэр, поощрять их каким-нибудь небольшим подарком вроде яблока или печенья. Конечно же, они и понятия не имеют о деньгах. Прошлой зимой Бог повелел им давать нам рыбу почти что даром».

Собеседники развлекали друг друга на манер чипсайдских сплетниц, и я, утомленный лицемерием чудодея, решил завязать разговор с молодым индейцем. «Гусперо», — сказал я, ударив себя в грудь. Потом наставил палец на него и воздел руки вверх, изобразив тем самым живой вопросительный знак. «Маммичис», — ответил он. «Вовсе не Джозеф? — Он покачал головой. — А что же тогда молол здесь этот тупоумный старый святоша?»

Индеец поймал мой взгляд, брошенный на Кудесника Калпеппера: я смотрел на него не с большей дружелюбностью, чем приговоренный к повешению смотрит на петлю. Калсется, он что-то угадал в моих мыслях и свирепо пробормотал: «Мановессас». — «Что ж, приятель, все это очень интересно. Почему бы нам не погулять вместе и не обсудить то да се? Ты не против, если мы что-нибудь разопьем? — Я поднес сложенные руки ко рту, изображая глоток из бокала, чем вызвал у него улыбку. — Мы собираемся поизучать Писание, — сообщил я мистеру Мильтону. — Вы нам позволите?»

Хозяин махнул в мою сторону, не снизойдя даже до кивка, и мы с Джозефом — прошу прощения, Маммичисом — зашагали в сторону леса. По счастью, вышло так, что при себе у меня оказалась фляжка с крепкой настойкой.

— Охотно верю, Гус.

— Спасибо за веру в меня, Кейт. Можно попозже выпить за твое здоровье? Итак, очень скоро мы с Маммичисом беседовали самым дружеским образом. «Дерево», — сказал я, указывая на ствол, к которому мы прислонились. — «Михтук». - «Ветер», — я показал рукой на ветви, качавшиеся на ветру, и надул щеки. «Ваупи». — «Земля», — я ткнул пальцем в травяной покров. «Ауке». - «Слушай, ты замечательный парень».

Джозеф положил руку мне на грудь. «Ваутако - науог. Человек в плаще. Английский человек». — «Да, я ношу плащ. Лондонской зимой нужная вещь». — «Чаукуакок. Люди с ножами. Английские люди. — Он показал в сторону поселения братьев. — Сердца из камня». — «Я знаю. Нрав у этих набожных людей мог бы быть и помягче». — «Они пришли с изнанки мира отобрать наш мир». — «А вот это очень похоже на правду, не так ли? Почему бы нам не выпить еще за их погибель?»

Скоро мы расправились с фляжкой до последней капли и бросились бегом через лес с выкриками «Ура!» и «Эгей!», которым я его обучил. Он мчался стрелой, а меня переполняло счастье — и знаешь, Кейт, в этом диком уголке я чувствовал себя свободным. Помнишь Элеэйзера Лашера? Первого англичанина, которого мы с мистером Мильтоном встретили, когда блуждали? Я ему тогда позавидовал. Я позавидовал его свободе.

— Ты меня спрашивал о нем и раньше, Гус. Он единственный носил медвежью шкуру, как индеец. Я привыкла видеть его каждое утро по понедельникам, когда он приходил меняться товаром. Он приносил меха и мясо, а мы давали ему сыр, молоко и всякое такое. Держался он всегда спокойно. Думаю, он жил один.

— Ты права как всегда, Кейт. Он жил в глубине леса. И я намекнул мистеру Мильтону: вот, дескать, это именно тот человек, который может нам побольше рассказать об индейцах. Наш хозяин проникся к ним глубоким интересом после содержательной беседы с преподобным Калпеппером, поэтому я подошел к Элеэйзеру на рынке.

— В понедельник утром?

— Точно. Он согласился с нами поговорить и, по выражению мистера Мильтона, ознакомить нас с их языческими повадками. И вот на следующее утро он снова привел нас к своей бревенчатой хижине у реки. Конечно, нам пришлось войти в лес, и мистер Мильтон схватил меня за руку, как только почувствовал сомкнувшуюся вокруг него темноту. «Змеи здесь водятся?» — спросил он. «Да». Помнишь голос Элеэйзера — медленный, запинающийся? Я думаю, причиной тому была его борода.

— Он никогда не заговаривал со мной, Гус. Был такой несмелый.

— В лесу он держался храбрей.

«Туземцы считают змей прекрасным лечебным средством от боли и лихорадки, мистер Мильтон. И потому едят их живьем».

Наш хозяин еще крепче ухватился за мою руку. «Лесов дремучих тьма по нраву им, — прошептал он. — Трава зловредная и тина им по нраву». — «Аскук, — вдруг сказал Элеэйзер, удивив нас обоих. — Так они их называют». — «Все это следует выкорчевать с корнем и сжечь. — Мистер Мильтон все еще говорил шепотом. — Надо научиться отсекать лишнее».

— Спустя час мы добрались до хижины — и Элеэйзер ввел нас внутрь. Хотя стояла такая жара, что можно было жарить каштаны прямо на ладони, он развел огонь чуть ли не у самого порога: дым, по его словам, должен отгонять от входа больших зеленых мух и других насекомых.

Мы уселись на две деревянные скамьи, и наш хозяин заговорил: «Мы дети Лондона, мистер Лашер, и лишь немногое знаем о языческих обычаях. — Я едва не прыснул, но решил не преступать вежливости и разразился кашлем. — Научите нас, если вам угодно, здешним манерам».

Мистер Лашер пристально вгляделся в свою обувь, словно ее можно было убедить поддерживать беседу вместо него. «Трудно сказать, с чего начать…» — «Говорят, будто туземцы ничем не лучше диких животных. Говорят, что им доставляет наслаждение резня». — «Нет-нет, это совсем не так. Они могут быть тщеславными и заносчивыми, но на самом деле они далеко не дикари. Они любят общество, даже самые дикие из их числа. Они обожают своих детей — и всячески портят их баловством». — «Еще бы». — «Честностью они не уступают многим англичанам. Они называют себя ниннуок, что означает "человечество". — С минуту он помолчал. — Можно рассказать вам одну историю? Об англичанине, который жил с индейцами».

— Да что ты, Гус, неужели это правда?

— Именно такой вопрос задал и мистер Мильтон: «Неужели это возможно?» — «Да, сэр, от начала и до конца». — «Ужасно. Чудовищно. Рассказывайте».

«Однажды некий англичанин поселился в лесу, где добывал себе пропитание одной только охотой. По примеру индейцев, он завел себе вместо собаки волчонка и хорошо его приручил, хотя тот и сохранял все повадки хищника по отношению к любой живности.

Одет этот англичанин был всегда плохо, не носил пояса, а голову покрывал засаленной льняной шапочкой, надвинутой на самые глаза. Не был, можно сказать, ни англичанином, ни туземцем». — «Полная жуть!» — «И вот, в начале лета, когда индейцы перебрались из густых лесов на открытые поля, волчонок англичанина вдруг исчез. Присоединился к сородичам, которые последовали за туземцами на новое место. Но англичанин, привязавшийся к своему животному — единственному своему компаньону в безлюдной глуши, — вознамерился вернуть его любыми доступными ему средствами. Он нашел след, оставленный индейцами, и обнаружил, что они расположились в миле к востоку, на равнине вблизи от берега. Разумеется, они видели его задолго до его появления, и он внезапно оказался в кольце воинов, которые размахивали луками и длинными палками. Он закричал им на их родном языке «Мир! Мир!» — и попытался пояснить, что его волчонок убежал. «Анум! — сказал он (это слово обозначало собаку). — Анум!» И добавил: «Ннишишем» — то есть «Я один». Настроение напавших мгновенно переменилось: на свете нет народа, более гостеприимно встречающего незнакомцев, если только они не враги. Известно ведь, что, принимая англичан у себя в доме, они подают им самую лучшую еду». — «Верю, — вмешался я. — Они добрые парни».

Мистер Мильтон жестом велел мне умолкнуть.

«Оживленные и доброжелательные, индейцы повели англичанина к своим вигвамам, где к нему подбежал его питомец. Туземцы могут сурово выражаться, сэр, — Лашер оторвал взгляд от своей обуви и посмотрел на нашего хозяина, — но от природы они склонны к веселью. Так сложилось, что англичанин, истомленный долгим одиночеством, решил остаться жить среди индейцев и тем самым избавиться от постоянного страха перед врагами и хищниками. Он расхаживал среди них полуголый и перенимал их привычки, пока со временем и сам не превратился в настоящего дикаря». — «Это настолько ужасно — слов нет. — Мистер Мильтон беспокойно заерзал на деревянной скамье. — Он вступал в нечистые отношения с какой-нибудь молодой индейской женщиной?» — «О нет, совсем не это. Но он ловил с ними рыбу, ел и спал вместе с ними. Плавал с ними в их каноэ». — «Я о них слышал, — вставил я. — Похожи на наши рыбачьи лодки, да?» — «Их изготовляют из полос березовой коры, сшитых вместе корнями белого кедра…»

Разумеется, нашего хозяина эти подробности занимали мало. «Вы явно хорошо разбираетесь во всех этих дикарских штучках, мистер Лашер». — «Ну как же. Ведь это я и есть тот, кто жил с индейцами».

Наш хозяин немедля поднялся с места и поманил меня к выходу. «Рассказ весьма интересен, сэр. Но сейчас мы вынуждены с вами распрощаться».

Элеэйзер, видимо, был удивлен, поскольку смотрел на меня какое-то время, не произнося ни слова. Я только закатил глаза.

— Погоди, Гус. Ты точь-в-точь как куколка из кукурузы.

Элеэйзер спросил, не нужно ли проводить нас до дома. «Нет, сэр. Мы знаем дорогу сами. Пойдем, юноша». Мистер Мильтон взял меня за руку, и мы, покинув бревенчатую хижину, ступили на лесную тропу. Элеэйзер замешкался у выхода, я помахал ему рукой, и тогда он вернулся в свое жилище. В лесу нас тотчас же осадили мухи. «Этот дикий край — источник мерзкой заразы, — произнес мистер Мильтон, — коль скоро он порождает подобных чудищ». — «Каких чудищ, сэр?» — «Тебе известно не хуже меня. — Мы продолжали идти молча, а я на ходу удостоверялся, верную ли мы дорогу избрали. — Вергилий говорит, что человеческий род, Гусперо, произошел от древесных стволов. Невообразимая метаморфоза. Потомки Ноя после потопа жили в лесах. — Я неуклонно направлял хозяина вперед по прямой, а он обожал блуждать среди своих словес. — Кто подолгу оставался в лесах, кроме прокаженных, бродяг и отшельников? Но Дионис увлек обезумевших жителей Фив в лес — не так ли? Velutsilvis, иЫ passim palantis error- ох!» Он поскользнулся на упавшей ветке и угодил в топкое место, сразу же погрузившись в тину по самые лодыжки, но я, проворней уличного факельщика, перепрыгнул по двум камням и вызволил хозяина из ловушки. Настроение его резко ухудшилось. «Ненавижу болота! — бормотал он, когда я вытаскивал его на сухое место. — Мы должны очиститься от этих трясин и топей. — Когда мы выбрались на нужную тропу, он добавил: — Мне нужно втолковать нашим братьям необходимость дисциплины и правильного порядка. Нельзя допустить, чтобы мы запутались в сорной поросли и окружили себя чумными испарениями». — «Так что вы предлагаете, сэр?» — «Нужно излечить почву. Нужно построить мосты. Нужно проложить дороги через эти гнилые болота. Нужно вернуть к жизни эти жуткие пустоши. Нужно начертить карты!»

Я вел его за руку, пока над нашими головами не показалось чистое небо. «Мистер Лашер рассказал нам и в самом деле странную историю». — «Омерзительную. Тошнотворную дальше некуда. Я не желаю о ней вспоминать. — В эту минуту большая муха укусила его в руку и он вскрикнул от боли. — Когда мы начнем делить территорию Нью-Мильтона, — продолжал он, пососав укушенную ладонь, — нужно будет возвести каменные стены и выкопать глубокие рвы для защиты от набегов врага. — Я не знал, что за врага хозяин имел в виду, Кейт, но зато хорошо понимал, что лучше ни о чем его не расспрашивать. Говорят, обжегшийся ребенок боится огня. — Мы должны оградиться и вооружиться!»

Когда мы приблизились к поселению, он уже вовсю строил планы и делал подсчеты. Мы помещались тогда в парусиновой палатке — помнишь?

— О да, Гус, это было из рук вон. Ты без ведома мистера Мильтона разукрасил ее самыми яркими и чудными цветами.

— Да нет, он узнал. Ему сказала Элис Сикоул.

— Старая сплетница, поверь мне.

— Старая ведьма. Так вот, Кейт, мы вернулись к нашей палатке, и я заставил хозяина задержаться у входа, пока счищал с его одежды листья, засохшую грязь и прочий лесной мусор. «Править хорошо, — сказал он, когда я начал расшнуровывать его обувь, — значит воспитывать народ в духе мудрости и добродетели. Вот в чем состоит истинное пропитание для страны, Гусперо. В благочестии». — «Да, сэр. Будьте добры, слегка приподнимите ногу». — «Я предвижу становление могущественной и влиятельной нации. Я не пророк — это означало бы притязать на слишком высокое звание». — «Еще чуточку повыше — мне никак не стянуть ваш сапог». — «В этой стране нет ни лживых хартий, ни незаконных владений, нет древних, не подлежащих отмене статутов. У нас нет дворянских поместий и тайных советов, показного величия и помпезности. Все предстоит сделать заново. Все изобрести впервые». — «Хорошо бы изобрести сапог, который снимался бы без усилий. Уф, наконец-то! Давайте другую ногу». — «Я посею семена добродетели и общественного согласия среди этого разрозненного стада, дабы каждый руководствовался набожностью и справедливостью, кои являются истинными залогами политического благоденствия. В нашем падении… — Тут я дернул сапог слишком резко, и хозяину пришлось ухватиться за парусину, чтобы сохранить равновесие. — В нашем падении все основы общественного устройства должны проистекать из велений разума». Стоит ему распустить свои словесные паруса, как ты знаешь, никакими уговорами не заставишь его изменить курс.

— Я слышала, как он говорит целыми главами, Гус. Произносит вслух целые книги. Он — настоящая библиотека для себя одного.

— Да уж, легче остановить ветер. «Мы создадим самодостаточное государство, — продолжал он, — во всех отношениях устремленное к процветанию и обеспеченной жизни. Наш город станет оплотом Господа». — «Но что с индейцами, сэр?» — «А что с индейцами?» — «Что вы предложите для них?» — «О, этот языческий сброд со временем рассеется сам собой. Об этом и думать незачем». — «Должны ли мы облагодетельствовать их своими знаниями?» Я задал вопрос серьезным тоном, хотя и улыбался вовсю: ведь слова эти были мной заимствованы у хозяина. «В начальную пору нашей истории нельзя ослаблять бразды правления. Закон — вот наш пробный камень греха и совести, Гусперо, и он не может быть запятнан развращенным потворством. Веди меня внутрь. Я должен разобраться со своими мыслями».

Я остался снаружи палатки и только принялся чистить его обувь стеблями вьюнка, как вдруг снова увидел тебя, Кейт. Ты держала на руках Джейн в тени раскидистого дерева и что-то тихонько ей напевала.

— Это был клен. Погода стояла нежаркая, и у меня было хорошо на душе.

— А я подошел к тебе, помнишь? «Смышленое дитя — так замечательно устроиться». — «Мистер Гусперо, вы меня напугали». — «Уверен, эта малышка станет настоящей жительницей Новой Англии. — Я начал играть пальчиками Джейн, чтобы не встретиться с тобой взглядом. — Ты никогда не думала завести себе такую же?» — «Мистер Гусперо!» — «Видишь ли, мой хозяин говорит, что братья должны заселить собой эту пустыню». — «Сдается мне, что вы вовсе не из их числа. Я ни разу не видела вас за молитвой». — «Ну да. Они молятся о насаждении лозы, а я молюсь о винограднике. И еще кое о чем, Кэтрин Джервис. Можно сказать, о чем?» Ты промолчала.

— От удивления. Твоя неучтивость заставила меня онеметь.

— Тогда я отважился на большее. «Я молю Бога, чтобы мой духовный пыл сосредоточился только в одном направлении». — «Уйдите прочь, мистер Гусперо: вы злостный богохульник».

Но ты мне улыбалась, Кейт, и я знал, что ты не так уж смертельно оскорблена.

— Я не улыбалась. Солнце било мне в глаза.

— В твоих глазах был я, Кейт. Потом ты принялась шептать Джейн разные бессмысленные слова. Дада. Лала. Тала. И всякое такое. Мне вспомнились слова, которым меня научил Маммичис.

— Это были хорошие девонширские слова. Сердце. Сон. Сад. Любовь.

— Теперь я это понимаю, Кейт. Знаю, что твое сердце спало в саду любви. Но тогда-то я этого не знал. А что за песенку ты напевала девочке? Она у меня в ушах, но вспомнить слова в точности не могу.

Вкруг майского шеста плясать нам, Гус, отрада:

Венки из роз, гвоздик чарующи для взгляда -

И краше нет зеленого девичьего наряда…

Как раз на этой строчке мистер Мильтон меня позвал в палатку. Я воспользовался случаем и легонько поцеловал тебя в щеку.

— Не помню ничего подобного, Гус. Я бы наверняка вся вспыхнула. И даже могла бы дать тебе пощечину.

— Ты и вспыхнула, а я поцеловал тебя еще раз. А уж потом заторопился к нашему хозяину. Он хотел подготовить выразительную речь перед посещением площадки для строительства Нью - Мильтона, поэтому я вооружился угольным карандашом и клочком бумаги. Во время работы хозяин расхаживал из угла в угол. «Как ты думаешь, Гус, не привлечь ли сюда нравоучительный образ Геркулеса?» — «Силача?» — «Разумеется. Ты слышал о его подвигах?» — «У меня был дружок в таверне "Геркулес": он говорил, будто тому пришлось изрядно потрудиться». — «Оставь свои глупости. Однако ты навел меня на мысль, что эта аналогия покажется моим добрым слушателям языческой. Необходимо подыскать более благочестивый пример».

Это было накануне нашего путешествия, и потому его слова, Кейт, были свеженькими, будто прямо со сковородки. Перед тем, как он начал говорить, все должны были собраться перед ним в кружок. «Неизвестно, какой мудрый и красноречивый человек впервые силой убеждения обратил свой народ в цивилизованное общество, но передо мной стоит несколько иная задача. Мне суждено возвышенное и нелегкое предприятие, которое я смогу осуществить только посредством воздержания и непрерывной молитвы, длительных бдений и трудов во имя вашего дела. Но я согласен. — Он выдержал одну из своих драматических пауз. — Я согласен быть вашим главой, вашим мировым судьей и вашим пастырем». — «Хвала Господу!» Помнишь, как Смирения Тилли всегда разражалась восторженными восклицаниями?

— Подчас мне хотелось бы, чтобы она разродилась лягушонком. Скажи, Гус, это жестоко питать к кому-то ненависть?

— Очень. Не думаю, что наш хозяин ее обожал, однако своего отношения никогда не выказывал. «Узнаю тебя по голосу, дорогая Смирения, — сказал он, — и благодарю тебя. Я обращу мой внутренний взор на благо семьи, церкви и нашего сообщества. Никто не будет терпеливее в выслушивании исков, дотошнее в расследовании обстоятельств, скрупулезней в восстановлении справедливости. Но я всего лишь орудие…» — «Нет! Нет!» — снова завелась Смирения. — «…Орудие силы и разума, которые выше и лучше всего человеческого, орудие, направленное на достижение всеобщего блага в этом падшем мире». — «Нас осенило освященное небом водительство!»

— Это походит на изречения Элис Сикоул.

— Так оно и есть. «Могут найтись некоторые, — продолжал он, — кто склонен будет считать, что я беру на себя задачу, слишком огромную и непосильную для моих лет и приниженного положения». — «Горе на их головы!» Смирения в жизни не уступила бы госпоже Элис. Нет-нет, ни за что.

«Такие мнения не совсем беспочвенны. Греки и римляне, итальянцы и карфагеняне, при всей своей нечестивости, по собственной воле отвергли власть монарха. Вот почему я решительно против всякого деспотического правления. Вы совершили столь дальнее путешествие не для того, чтобы вами повелевал новый король. Поэтому после того, как мы с верой переселимся в Нью-Мильтон, мы учредим свободную ассамблею. Если это всех устраивает». — «Конечно, устраивает, добрейший сэр!» — «Кто это сказал?» — «Финеас Пресвят Коффин, сэр». — «Да благословит тебя Бог, Пресвят».

В тот вечер он позвал твоего брата сесть рядом с ним.

— Морерод любит поговорить.

— Но до мистера Мильтона ему далеко. «Запиши, — велел он мне. — Во-первых. Нам необходим искусный плотник». — «У нас он есть, сэр, — ответил твой брат. — Мастер Хаббард уже превратил березу в три богоугодных стула для нашей семьи». — «Хорошо. Нам требуется также опытный рыболов. И охотник-птицелов. Нам нужно мясо. Хорошее мясо».

В чаще за нашей спиной послышался шорох — и наш слепой друг поспешно обернулся. «Это всего лишь дикая кошка, сэр, — прошептал я. — В поисках пропитания». — «Будьте любезны также запомнить, что нам нужен каменщик и мастер по укладке черепицы для лучшего устройства наших жилищ. — Он снова оглянулся и с минуту прислушивался. — Нам понадобится умелый столяр. И бочар». — «Господь Бог ниспослал нам людей и снабдил инструментами, сэр. Мы явились для работы в этой глуши во всеоружии». — «Единственно надежные инструменты, мистер Джервис, это дисциплина и размеренная деятельность. Мы должны с той же готовностью дисциплинировать себя, как иные упорно обучают лошадей или соколов для охоты».

Вечером в лесу стоял такой гнусный запах, Кейт, что я чуть не лишился чувств.

— Бедняжечка Гус!

— Потом из леса послышались крики странной твари, которую называют здесь гагарой. Она кричит вот так.

— Гус, да это же собачий лай.

— Если это и собака, то скрещенная с чайкой. Но мистер Мильтон продолжал говорить. «Для жизни человека в этом мире нет ничего важнее и необходимей строгости и самоконтроля. Вы с братьями обдумали мое предложение относительно всеобщей ассамблеи?» — «Да, сэр, и находим его безупречным». — «Тогда мы должны уладить вопросы жалованья и условий найма, таможенных обложений и налогов. — Он оглянулся в третий раз, хотя кошка давно исчезла. — Немного английского порядка — и мы укротим и приручим все живое».

Мой брат во Христе, Реджиналд, дражайший друг и сотоварищ по вере в Господа, что еще могу я поведать тебе о нашем паломничестве? Мы отправились в путь на следующее утро после того, как я призвал братьев упражняться в дисциплине доброго правления. Участок для будущего Нью-Мильтона находился всего в пяти милях от нашего поселения в Нью-Тайвертоне, но нам пришлось пробираться через чудовищные леса и болота; предполагалось, разумеется, что возглавить процессию из двух сотен душ должен буду я, но, по воле Всевышнего лишенный зрения, я счел более уместным неторопливой поступью двигаться вслед. Несколько раз путь мне преграждали густые заросли, поваленные, сломанные стволы, и потому, как Ремалию, царя Израиля, дорога меня утомила. Наконец мы вышли на ровное пространство низкорослой травы, где после душной влажности леса воздух казался суше и жарче. «Не такая это ровная равнина, какой хотелось бы братьям, — сказал мне этот малец Гусперо. — Кое-кто сильно изранился и порезался в кустарнике. А кто не надел высокие сапоги, тот в крови, как поросенок после Великого поста». Однако наше передвижение замедлялось не только усталостью. Палящие солнечные лучи накалили пахучий папоротник — и от воздуха, перенасыщенного сладким ароматом, многие из братьев, как мне сказали позже, едва не теряли сознание.

На меня, признаюсь, сильно воздействовала эта одуряющая атмосфера, но зато в голову пришло одно сравнение. «Ниневия, — сказал я моему недорослю. — Это подлинный воздух Ниневии».

На какое-то время мой ум увлекли древние пророки, и только свист этого глупца вернул меня к нашей теперешней участи. «Видишь ли, Гусперо, я не могу быть монархом. На правление я должен избираться, причем с ограниченным сроком». — «Знаю. Вы об этом уже оповестили». — «Меня не принудят властвовать, как Брута. Иначе я ничем не отличался бы от фараона, что восседает сейчас в Лондоне. — Я оперся на плечо юнца, подавленный на минуту жаром и нечистотой окружающего мира. — Никто не должен вздымать скипетр, который многим обжигал руки. Он раскален». — «Скоро будем на месте, сэр. Мистер Джервис говорит, мы совсем близко». — «Геркулес не был порождением одной ночи или случайного накала страсти. Ты думаешь, я бормочу словно дурень? Нет-нет. Я должен воссиять открыто под чистым небом. Мои собственные поступки мне необходимо держать перед собой наподобие зеркала». — «Необходимости в зеркале сейчас нет, сэр. Вы увидите свое отражение вон в той реке, как раз за деревьями». Наконец-то, слава Богу, наше путешествие завершилось.

На рассвете следующего дня дорогие собратья взялись за работу. Представительницы слабого пола жаловались на усталость, однако я повторил, что теперь они заняты священным делом и земля призывает их к трудам: если нация расслабляется, сказал я, недалек час, когда она склонит выю перед каким-нибудь лукавым тираном. Я, дорогой Ред - жиналд, всерьез развиваю планы строительства и земледелия. Место нашего нового города расположено на луговине, вдоволь орошенной ручьями: я отвел его для пастбищ и фруктовых садов; сама же равнина, которую мы пересекли, была затем разделена на участки, где со временем протянутся улицы и вырастут дома. Еще на нашей горестно поруганной родине (где ты, как я думаю с глубокой печалью на сердце, прозябаешь среди вздохов и слез) мужчины помоложе были обучены мостить улицы камнем, рыть канавы, рубить и обтесывать бревна; другие по моему указанию разбились на небольшие отряды — валить деревья или вспахивать почву для посадок. Женщин я призывал жечь хворост, собирать камни для мощения улиц и собирать торф с окрестных болот. Братья начали также ставить заборы и отмечать вехами наши границы; здесь у них будут луга для выпаса скота и сады для разведения фруктовых деревьев, однако я не преминул напомнить о том, что нам крайне необходимы тюрьма, куда следует упрятать дурное семя, и дом собраний для защиты добродетели. «То, что мы воздвигнем, будет воистину христианской республикой! — сказал я Смирении Тилли, вдове, воплощающей глубокую набожность и терпение. — Новой обителью спасительной благодати!»

Тебе будет отрадно узнать, что строительство нашей церкви завершилось спустя примерно шесть недель. Первая ассамблея поселенцев, посвященная торжественному открытию этого благословенного свыше учреждения, началась с молитвы и пения псалмов, но я вознамерился воспользоваться случаем для того, чтобы утвердить себя в должности главного мирового судьи и блюстителя паствы. «Одних заслуг недостаточно, если отсутствует свободный выбор, — объявил я столпившимся на поле. — Необходимы всеобщее избирательное право, баллотировка и свободное голосование».

Шут у меня под боком завопил: «Ура!», однако я не нашел в себе сил осадить его за порыв благочестивого энтузиазма. «Кто же будет распорядителем избирательной процедуры? Могу я предложить Морерода Джервиса?»

Всем членам братства, равно мужчинам и женщинам, раздали по листку бумаги: те, кто желал проголосовать за меня, должны были поставить на нем какую-либо отметку; тем, кто отвергал мою деятельность, следовало вернуть чистый листок. Мистер Джервис велел всем выстроиться в очередь по одному — с листком в руке, сложенным пополам. «Дай-ка свою шляпу, — шепнул я Гусперо. — Протяни ее как вместилище для их приношений!» Он тихонько посвистывал, пока собравшиеся проходили мимо него и бросали в шляпу листки. — «Честь и хвала тому, кто способен благоразумно и осмотрительно управлять делами единственной семьи, — сказал я одному из братьев, забойщику скота и мяснику, известному мне под именем Джоба «Бунтаря Божьего», — однако править нацией в духе благочестия и правосудия — задача, неизмеримо более великая». — «Коли возникнет нация, управляемая эдаким манером, — пробормотал Гусперо, — нам понадобится целая уйма шляп». — «Вы являете божественный пример, — ответствовал Джоб, — позволяя нам подавать свои голоса». — «Нет-нет, это не так. Там, где люди равны, они должны равным образом быть причастными к правлению. От природы мы совершенно свободны. Гусперо, от твоего свиста у меня свербит в ушах. Посчитай-ка листки, только без лишнего шума!»

Малец промямлил что-то насчет того, что он, дескать, тоже «свободен», но я в виде мягкого упрека вытянул его по спине моим посохом. Он, должно быть, горой нагромоздил листки на столе перед нами и провозгласил о моем избрании одной лишь мимикой, поскольку на меня внезапно обрушились со всех сторон приветственные возгласы.

«Первая задача, стоявшая перед нашей ассамблеей, решена, — начал я свою речь. — Вы напомнили мне об апостолах церкви, делавших открытые заявления на подобных форумах. Но у меня к вам вопрос. Что, если я посоветую вам установить гражданское правление, предложенное Моисею Иофором? Разве мы не такие же израильтяне, блуждающие в пустыне?» Последовала недолгая пауза, ибо у добрых собратьев в приливе энтузиазма на какое-то время выпал из памяти отрывок из книги Исход, мною подразумевавшийся. «Безусловно, нет надобности напрягать ваши головы тем, что уже запечатлено в ваших сердцах. Вам понятно, что я хочу сказать: следует утвердить законы и права. Свободные граждане изберут других магистратов, которые воссядут со мной в главном совете. Так от деяний закона мы воспарим к деяниям веры».

Я возглавил торжественную процессию к дому собраний, где после продолжительной горячей молитвы мы приступили к делу. Два обязательных правила встретили шумное одобрение и были приняты без голосования. Первое из них воспрещало пахоту лошадьми, привязанными к плугу за хвост; второе налагало строжайший запрет на сжигание овса в соломе. Далее я напомнил собравшимся о важности строжайшей экономии и рекомендовал им установить твердые цены на главные предметы торговли. Прости меня, дорогой избранный брат, за эти мирские подробности. Тебе непременно надлежит досконально, до последней мелочи, знать о нашей деятельности в этой глуши. Кто знает, когда тебе и нашим собратьям, рассеянным по Англии, выпадет на долю к таковой приступить? Четыре яйца или кварта молока были оценены в один пенс, тогда как фунт масла и сыра должны продаваться за шесть. Подобные ограничения были наложены голосованием на пшеницу, овес, горох, ячмень, говядину и свинину. Я сообщил братьям, что ввиду очевидного изобилия рыбы устанавливать на нее твердую цену необходимости нет, однако коровы представляли такую редкость, что стоимость их следовало увеличить до двенадцати фунтов стерлингов. Больше обсуждать было нечего.

По правде говоря, я весьма охотно перешел от земных расчетов к вопросу о необходимости справедливых наказаний — дарованного свыше целительного средства. Джоб «Бунтарь Божий», чей суровый голос был мне уже знаком, предложил подвергать уличенных в пьянстве наказанию плетьми. Разумеется, послышались громкие одобрительные выкрики, но я призвал аудиторию к тишине. «Те, кто поддерживает это предложение, — сказал я, — поднимите руки. — Гусперо вполголоса сообщил мне результат. — Теперь поднимите руки те, кто против». — «Один я», — шепнул мне на ухо этот глупый ребенок.

Тем же манером были приняты без споров и другие священные законы. Прилюдно поцеловавший женщину на улице приговаривался к порке; сварливая жена должна была просидеть шесть часов на углу с кляпом во рту; сквернословам и богохульникам следовало проткнуть язык раскаленной железной иглой. Ведьмы и неверные супруги приговаривались к смертной казни на глазах всего сообщества. Когда шли дебаты относительно сожжения ведьм, я ощутил, что близится ночь; мне, естественно, не хотелось препятствовать благочестивым рассуждениям, однако я счел уместным заключить ассамблею похвалой принятым нами в высшей степени мягким и кротким законам, призванным обеспечить отеческую дисциплину.

Мой безмозглый поводырь проводил меня до свежеотстроенного для меня жилища. «Думаю, — проговорил он, — вы бы запросто отправили на костер забулдыгу. Или вздернули на виселицу за бранное слово. Дело весьма богоугодное». — «Наказание, Гус, порой необходимо для усмирения и укрощения». — «Как скажете». — «Так и скажу! — Юнец в кои-то веки не нашелся с ответом. — Мы не можем допустить нечистоты, вражды и раздоров». — «Но сожжения допускаются?» — «Разве ты не слышал, что правосудие несет огонь?» — «Я слышал также, что огонь проще разжечь, чем обуздать».

В приливе праведного гнева я схватил болтуна за плечи и вытолкнул его за дверь. «Зато обуздать тебя — проще некуда. Прочь от меня — пошел вон!»

Я ненадолго опустился в кресло, желая поразмыслить над всеми событиями дня, столь примечательного в нашей истории, но потом решил, что лучше прогуляться на воздухе и успокоиться. Конечно, я отправился один, однако Бог привел меня к месту, где должны были сходиться четыре улицы нашего города. Там, среди тьмы, я, дражайший брат во Христе, устремил взор на запад, к неведомым землям.

— Бедный мистер Мильтон. Я скучаю по нему, Гус. Он всегда был такой?

— Почти всегда, Кейт. Где бы он сейчас ни находился, я уверен, что старой дорожки он не оставит. В четыре утра на ногах — когда и птиц еще не слышно. Потом, по неизменной привычке, он мыл руки в чаше, которую я ставил возле его постели. Не стану упоминать, что до того он облегчался в земляном клозете поблизости от сада. Потом возвращался в покинутую (я умолчал об этом) комнату и опускался на колени на деревянный пол. Доски были твердыми, как фламандская колбаса, однако он ни разу не прерывал молитвы до пяти утра. С боем часов он возглашал «Аминь!» и требовал подать еды. Обычно я ожидал за дверью с оловянным блюдом, на котором не было ничего, кроме хлеба, вымоченного в молоке, но я вносил его с торжественностью, вполне годной и для поминальной трапезы.

— Он всегда ест медленно, Гус.

— Откусив кусочек, он непременно тщательным образом обтирал рот льняной салфеткой. Затем, ополоснув руки, усаживался в простое деревянное кресло. Знаешь — то самое, что скрипит зимой? И вот так, в продолжение целого часа, он слушал, как я читаю ему отрывки из его излюбленного Ветхого Завета. Он пытался обучить меня начаткам греческого, но мой язык так и не совладал с произношением: едва я пробовал что-то выговорить, он тотчас же со стоном затыкал пальцами уши. На том дело и закончилось, и впоследствии я читал без затей, только по-английски. Он услышал твой голос, Кейт, в тот день, когда мы дочитывали — как бишь его?.. Энтузиаста — прошу прощения, Экклезиаста. Помнишь, как я обрадовался?

— Я всегда считала, что вы замыслили какой - то план.

— План? О нет. Я ничего, Кейт, не затевал. И очень был удивлен.

— Он хотел, чтобы мы были вместе?

— Не думаю. Все, уверен, вышло случайно. «Кто это поет?» — спросил он меня, когда я закончил читать. Ты в это время играла с Джейн неподалеку. «Простите ее, сэр». Я был готов ринуться наружу и оборвать твою песню. Ты бы меня простила?

— Конечно. Я питала столь глубокое почтение к мистеру Мильтону, что перестала бы петь и сама. Если хочешь знать, ты тоже внушал мне некоторое почтение. Служить такому прекрасному и величественному господину…

— Величественному как султан, верно? «Она не может не петь по утрам, — сказал я. — Я велю ей замолчать». — «Нет. Не нужно. Ее голос немного напоминает пение лесных птиц, тебе не кажется?» — «Еще как кажется, сэр». — «А зовут ее?» — «Кэтрин Джервис». — «Ты хорошо ее знаешь?» — «Слышал ее раньше». — «Готов поклясться, с таким голосом она должна быть миловидна. Это так?»

Я впервые услышал от него подобный вопрос — и, признаюсь, лицо у меня сделалось алым, будто капор цветочницы. «Почему бы нет? Она молодая женщина». — «Позови ее в сад: я поговорю с ней через окно».

Помнишь, как я выбежал из дома и тихонько зашептал: «Кэтрин, Кэтрин! Мистер Мильтон желает с тобой поговорить». — «Что я такого сделала?» — «Ты ничего не сделала. Он желает тебя послушать». — «Меня?» — «Послушать твой голос».

Я смотрел, как ты вошла в сад, с Джейн на руках. Потом остановилась на дорожке и тревожно оглянулась на меня, когда услышала голос мистера Мильтона. «Спой мне снова эту мелодию. — Я знал, что он сидит у окна так, что его не было видно. — Если не возражаешь». И ты спела старинную девонширскую песню. Как она называется? «Воробей и Дрозд».

— Я оробела, Гус. Голос у меня наверняка дрожал.

— Мистер Мильтон с минуту помолчал, когда ты кончила и принялась успокаивать ребенка. «Тебя зовут Кэтрин, так? Ты сестра Морерода Джервиса?» — «Да, сэр». — «Безгрешная семья, не сомневаюсь. Ты умеешь читать, Кэтрин?» — «Да. Дома я читаю Писание отцу. Всех нас научили понимать Божье слово». — «Войди в дом. Гусперо тебя проводит».

— Я смутно догадался о том, что он тебе предназначает, и не удержался от улыбки, взяв тебя за руку.

— Войдя в дом, я была очень удивлена, Гус. Все там было так просто. Опрятно и просто. Я ожидала увидеть разные украшения и стеганые одеяла, а в комнате стояли только старые стулья, стол и кровать.

— Не забудь железный вертел для мяса и медный чайник, подвешенный на цепи.

— И, конечно же, стулья. А также полку с книгами. И ты тоже всегда был там, Гус.

— Тебе известно, что Финеас Коффин предлагал выстроить дом попросторней? Но хозяин не согласился. «Я всего лишь пастух, блюдущий стадо, — ответил он. — Мне нужна скромная простота. Ради Бога, никакой пышности, никакого размаха. Не желаю предметов собственности, если только они не домашнего изготовления. — Я высказал мысль, что неплохо бы обзавестись настоящими постельными принадлежностями, однако хозяин, обращаясь к Финеасу и его спутникам поверх моей головы, крепко стиснул мне плечо: — Боюсь, добрые люди, что этим неумным юнцом движет молодой задор. Слышали требования лентяя? Дайте мне удобств, дайте мне денег, дайте мне величия».

Я был уже привычен к его выкрутасам, а потому и ухом не повел. «Ну хотя бы обыкновенную подушку?» — «Вот так все и приводит к одному: долой все законы». — «Чуть-чуть набитую перьями?» — «Никакой дорогой мебели…» — «А если взять гусиные перья?» — «И никакой изысканной еды».

Вот почему, когда ты вошла в комнату, он сидел на простом дубовом стуле. Перед ним была раскрыта Библия — и он держал на странице указательный палец. «Ты можешь прочесть мне этот отрывок, Кэтрин Джервис?»

Ты мельком заглянула в книгу. «А можно мне прочесть эти строки так, как я привыкла, сэр? На моем девонширском наречии? Мой дорогой отец очень любил этот отрывок».

Я был поражен, Кейт, услышав твою декламацию. Прочитай мне это снова, ладно?

— Песнь песней Соломона. Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина. От благовония мастей твоих имя твое — как разлитое миро; поэтому девицы любят тебя. Влеки меня, мы побежим за тобою; — царь ввел меня в чертоги свои, — будем восхищаться и радоваться тобою, превозносить ласки твои больше, нежели вино: достойно любят тебя! — Дщери Иерусалимские! черна я, но красива…

— Здесь наш хозяин тебя остановил, но, сдается мне, не мог сдержать улыбки. «Ты читаешь это и просто по-английски?» — «О да, сэр. Меня научила одна дама в Барнстейпле». — «Чувствую, ты скромна и учтива. Опрятно ли она одета, Гусперо?» — «Опрятно как прилавок суконщика, сэр». — «Что ж, Кэтрин Джервис, не сомневаюсь, что ты выглядишь как праматерь наша Ева до ее разговора со змием. Готовить умеешь?» — «Миндальный крем, сэр. Пирог с артишоками. Сливовый мармелад».

— Хозяин снова улыбнулся — и вот так, Кейт, ты и попала к нам в услужение. Не совсем сахар, верно? Скоро пришлось тебе и убирать, и стирать наше белье, а я следил за малюткой Джейн. Но, как я тебя тогда и предупредил, самым большим ребенком был мистер Мильтон. Все было расписано по часам и напоминало о себе неукоснительно, как звон колоколов церкви святого Магнуса, а время размерялось четырьмя свечами на деревянной полочке над очагом.

— Я устала их зажигать, Гус. Время для еды, время для занятий, время для опеки паствы, время для отдыха.

— Покончив с утренним бульоном, он всегда слушал твой сладостный голос: ты читала ему Писание. Он знал, что я тоже слушаю, однако всегда громко окликал меня, словно я был в соседней комнате. «Бери свое седло, Гус: пора приниматься за дневную работу!»

— Перо вечно торчало у тебя за ухом — и я покатывалась со смеху.

— Перья я вырывал у грифа: Элеэйзер Лашер сказал мне, что для писания они самые лучшие. Когда я объяснил это мистеру Мильтону, он нахмурился. «Могу ли я воспарить на крыльях столь зловещей птицы?» — «Они помогают выработать твердый почерк, сэр». — «Что ж, справедливо: мне необходима твердая рука. Пиши, пиши». И так каждое утро, в девять часов, после твоего ухода он ложился на кровать и диктовал мне. Мы продолжали заветный перевод псалмов, хотя я мог бы поклясться, что он готовил его во сне: фразы получались такими точными и мелодичными, словно он читал по книге. Бывали дни, когда его так переполняли слова, что он подзывал меня к себе и вечером. «У меня есть заутреня, — говорил он, — есть и вечерня». Если бы он нагружал меня больше, недолго было бы ждать и похоронной службы. Мы перевели все сто пятьдесят псалмов, Кейт, а когда добрались до конца, я сделал собственное переложение псалма, открывающегося словами «Славьте Господа». Я что-то ликующе выкрикнул и помахал пером вокруг головы. Хозяин был тоже доволен, но постарался этого не выказывать. «Как ты думаешь, — спросил он, — не перейти ли нам теперь от Ветхого Завета к Новому?» — «Конечно, сэр. Немедленно. Мое перо еще не высохло и неплохо бы использовать остаток чернил». — «Не написать ли ряд посланий к старейшинам наших разбросанных общин? Я мог бы их как-то урезонить». — «Урезать», — тихо прошептал я. «Однажды я обращался в подобном духе к швейцарским кантонам, хотя и верно то, что их священники придерживаются более догматического направления. Нет. На здешних пилигримов это не подействует. Они набожны, но необразованны».

— Но кроме трудов и молитв, Гус, было, конечно же, и еще кое-что. Помнишь тот день, когда мой брат сообщил мистеру Мильтону, что прибывшие намедни из Дорсета ткачи привезли с собой спинет? Он велел Морероду немедленно его забрать.

— Да-да, помню. «Ни к чему, добрый мистер Джервис, неумелым рукам извлекать из инструмента нестройные звуки». И вот спинет доставили к мистеру Мильтону. Он в то время сидел в углу, склонив голову, словно бы погруженный в размышления, но я заметил, как уши его зашевелились, когда двое из братьев внесли спинет в дом. Ты когда-нибудь видела шевелящиеся уши, Кейт? Понаблюдай. Как только братья ушли, хозяин вскочил на ноги. «Этот инструмент, — сказал он, — станет чревом, порождающим сладостные мелодии и напевы. Я всегда твержу тебе, что мы должны заставлять себя ослаблять струны напряженно работающей мысли». — «Не знаю насчет мысли, но эти струны все в пыли».

Он, по обыкновению, пропустил мои слова мимо ушей и пробежал пальцами по клавишам. «Знаешь, мой отец был великим поклонником музыки. Я частенько ему пел. Монтеверди, Генри Лоз. Даже папист Дауленд». — «Вы помните орган на "Габриэле", сэр?» Хозяин покачал головой. «Это не то воспоминание, которое мне хотелось бы лелеять в груди, Гус. Не теперь». Он сел за инструмент и запел приятным печальным голосом, звучавшим подобно ветру среди развалин старинной церкви святого Михаила:

Ты была тогда в саду, Кейт. Стояла на коленях перед грядкой лекарственных трав, а я смотрел на тебя из окна. Когда хозяин запел, ты выпрямилась и замерла на месте.

— Я люблю его голос, Гус. Почему-то кажется, что он согласуется с другими звуками этой глуши. Ты понимаешь меня?

— Очень хорошо понимаю, Кейт. Я даже сам говорил ему об этом. «Эта песня слишком печальная, мистер Мильтон». — «Время печальное». — «Да, верно. Место тоже печальное». — «Конечно. — Но тут, безо всяких причин, мы оба расхохотались. — Ступай в сад, — приказал он мне. — Успокойся среди майорана и щавеля».

Он распоряжается садом, будто это внутренний двор Бедлама, Кейт. Упрежу твой вопрос: Бедлам — это уютное место в окружении полей. Множество людей приезжает туда отдохнуть. У нас было время для ухода за фруктовыми посадками, время подрезать деревья, время стричь живые изгороди, время удалять сорняки среди растений.

— Время для прогулок в сумерках, Гус: ты поддерживал его за правую руку, а я брала за левую.

— Помнишь тот вечер, когда мы увидели чудище? «Теперь здесь уютно и тенисто, Кэтрин, — сказал он. — Ничто не возмущает моего уединения». — «Благодарю вас, сэр. За ветками ухаживал Гусперо. Мне до них не достать». — «А как произрастают наши посадки? Цветет ли лимонная роща?» — «О, сэр, там просто чудесно». — «Я упиваюсь этим запахом. Мне чудится, будто меня окутывают ароматы мирры и бальзама. — Он внезапно застопорил ход — и я чуть не перелетел через него. — Не белладонной ли тут пахнет?» — «Да, сэр. Из нее получается хороший настой от бессонницы». — «Вырви ее с корнем, Кэтрин. Немедля. Само ее название несет порчу, ибо это дьявольская трава. Она заставляет людей валяться в постели, когда другие давно уже за работой. Помоги Кэтрин, Гусперо». Мы оба опустились на колени и взялись искоренять зловредную траву, и наши пальцы, погруженные в землю, соприкоснулись. О Кейт, Кейт…

— Гус, прекрати!

— Хозяин прохаживался взад и вперед по узкой тропинке, явно не в духе. «Вчера ты спросила меня, Кэтрин, не посадить ли нам в саду яблони. Яблоки, действительно, вкусный плод, но я слышал, что в этом диком краю они могут иметь опасные и сомнительные свойства. Посему опасайтесь яблок». Наши пальцы все еще были переплетены и мы улыбались друг другу.

Уничтожив белладонну, мы втроем продолжили путь, однако хозяин вдруг снова внезапно остановился, словно носильщик портшеза, застигнутый шквалом. «Что это там жужжит, Гус?» — «Пчела?» — «Это не пчела. Жужжит гораздо громче». — «Может быть, шершень?» Я обеспокоенно оглядел цветы: в этой новой стране водятся твари, противные моему утонченному вкусу. «Нет. Звучит не так». — И тогда я увидел.

— Это было чудеснейшее крохотное создание, Гус.

«— О Боже, сэр, — воскликнул я, — это птица. Крошечная птичка, сэр. Не больше шершня». — «Возможно ли такое? Посмотри лучше». — «Точно птица. С малюсенькими шелковыми перышками и лапками тонкими, как у паука. Она переливается всеми цветами радуги и ни на миг не останавливается. И как же она проворна, мистер Мильтон! Она словно блестка мерцающего света».

Слегка нахмурившись, хозяин отступил назад. «Относится ли она к пернатым?» — «Только взгляните. Она сует клюв в цветок и парит над ним». — «Должно быть, это какой-то каприз природы, уродливое потомство ворон и мух». — «Нет-нет, не так: она слишком красива». — «Идем отсюда, Гусперо. В этом первобытном мире есть безымянные существа, с которыми было бы опрометчиво соприкасаться. Я уверен, что это создание — плод какого-то омерзительного совокупления. Идем отсюда». И он повел нас обоих прочь из сада.

— Но я обернулась, чтобы полюбоваться птичкой. Она была очаровательна, Гус, в своем путешествии от цветка к цветку.

— Однако в саду это было не единственное чудище. О нет. Помнишь, как однажды днем я оставил хозяина лежать в старом гамаке, который натянул между двумя кедрами? Жарища стояла адова, хотя весна только наступила, и мистер Мильтон был в одной льняной рубашке и коротких штанах, а белая шляпа на голове делала его, прости меня, Кейт, похожим на простого девонширского садовника. Я уже вышел на главную улицу, — направляясь, конечно же, к тебе, — как вдруг услышал истошный вопль. Бросился со всех ног назад с криком: «Что, что случилось?» — и увидел мистера Мильтона в гамаке с поджатыми ногами. — «О Гусперо, тут гремучая змея». — «Что?» — «Она на земле подо мной? Поднимает голову? Раскачивается в мою сторону?»

Я ринулся в дом и выскочил в сад через заднюю дверь. Сначала все было тихо, но потом раздался треск. Мистер Мильтон снова издал вопль, а потом выкрикнул: «Ты, Змий! Хитрейшее из полевых созданий! — Наступило молчание: не сомневаюсь, змея его услышала. — Затейливейший лабиринт колец! Тварь, яд в себе таящая лукаво!»

В эту минуту к садовой изгороди подбежал Храним Коттон. «Что произошло, мистер Мильтон?» — «О дорогой брат, здесь змея. Мне кажется, она обвивает меня своими кольцами». — «Погодите, сэр. Ничего не предпринимайте. Я приведу моего сына». — «Его зовут Зефания Коттон?» — «Да». — «Слава Господу за избавление!»

— Ты знаешь Зефанию не хуже меня, Кейт: он находит жуткое удовольствие в ловле и истреблении змей. Я видел, как он хватает змеюк за хвост и с наслаждением крутит ими у себя над головой, точно фокусник на Гринвичской ярмарке.

— Мне он никогда не нравился, Гус. Порой он так странно на меня поглядывает. Словно хочет поймать в капкан.

— Я уже с ним поговорил: теперь он в твою сторону и мигнуть не посмеет. В сад он явился тотчас же, расплывшись в улыбке, с длинным шестом и заточенным камнем. «Ого, мистер Мильтон, — заговорил он. — Змея-то попалась здоровенная». — «Где она, добрый Зефания?» — «Совсем недалеко от вас. Нет нужды тревожиться, сэр. Это дьявольское отродье вас не тронет. — Наш хозяин отер ладонью лоб. — Она длиннее ярда, сэр. Шея у нее невелика, однако я знаю, что они живьем глотают цыплят, за которых в Англии дали бы три пенса. — Болван громко разглагольствовал, приближаясь к змее; я ее, наконец, увидел: она лежала на земле, свернувшись в кольца. — В любом случае вы бы остались живы, сэр. При укусе надо только выпить блюдце масла для заправки салата и пожевать немного змеиной травы. — Я вгляделся пристальней и различил желтое брюхо и спину змеи, сплошь усеянную черными и зелеными метинами. — Туземцы называют ее аскук\ — Выкрикнув это слово, Зефания набросился на змею, размозжил ей голову заостренным камнем и принялся колотить шестом. — Издохла, мистер Мильтон. Искромсана на куски». — «Благодарю тебя, Зефания. Отличная работа. — Он повернул голову ко мне. — Где ты там, Гусперо? Помоги мне, пожалуйста, выбраться из гамака. Ноги совсем затекли». — «Я теперь рядом с вами, сэр». — «Я был на волосок от смерти. Змея едва не вонзила в меня свои ядовитые зубы».

Зефания тихо ликовал, видя меня униженным: я уже тогда заметил, как он из-за тебя потерял голову.

«Яд черный как чернила, мистер Мильтон, — прошептал он. — Зубы острее алмаза». — «Вот именно. Ее убрали из моего сада?» Зефания подцепил змею шестом и швырнул через изгородь на дорожку. Мистер Мильтон, услышав, как тело убитой змеи брякнулось о землю, широко улыбнулся: «Сегодня мы были избавлены от громадной опасности. Причем без малейшего участия со стороны моего слуги, чья забота, в любом случае, оказалась бы не лишней. — Змеелов хихикнул и указал на меня пальцем. Я промолчал, помогая мистеру Мильтону выбраться из гамака. Панический страх миновал, и он теперь пришел в хорошее расположение духа. — Все же это восхитительная роща, — заметил он, ни к кому не обращаясь. — Это сад, где растут деревья Господа. Никакие змеи ему не страшны!»

Итак, дорогой брат Реджиналд, я лишь чудом избежал укуса ядовитой змеи. О, какие хвалы я вознес Господу, когда уяснил, что Он сохранил мне жизнь ради моих трудов в диком краю! Без сомнения, только Божий промысел позволил братьям провести эти первые месяцы под моим началом в спокойствии и благонравии. Не обошлось и без вздохов усердного прилежания: братья принуждены были возделывать нетронутую целину, подобно слугам Иеговы, взрыхляя поросшую кустарником почву мотыгами, а подчас пуская в ход и собственные богоугодные руки. Но Провидение поддерживало нас во всем, даже в делах природы. Семена ржи привезли из Англии, но когда мы огородили поля для посева злаков, меня известили, что местное зерно, купленное у соседей, гораздо более плодородно и способно дать и два урожая. В первые месяцы нашей жизни здесь шел дождь и гремели грозы, москиты и прочие крупные насекомые расплодились в неимоверных количествах, однако позднее погода переменилась. В огородах мы начали садить тыквы, дикий лук и всякие другие овощи. «Пусть никто, — предупредил я, — не вздумает устраивать шутовство с тыквами. Ими Господу угодно питать свой народ». Наш городок начал разрастаться. В первые месяцы 1661-го года, ко всеобщей радости, завершилась постройка четырех улиц, которые сходились на равнине в одной точке.

Я описал все это Натаниэлю Калпепперу «Кудеснику», преуспевающему и одухотворенному священнику из Нью-Плимута: он вознамерился вновь меня посетить ради благочестивой беседы.

«Наш городок, — заметил я, когда мы прогуливались у меня в саду, — по форме напоминает fleur- de-lys, вы не находите?» — «Простите, сэр?» — «Геральдическую лилию». — Я прибег к лондонскому выговору, более годному для его грубого слуха.

«У меня нет времени для цветов, мистер Мильтон. Я выращиваю настоящий виноград».

Я мягко его пожурил. «Вспомните о Песни песней Соломона, где Христос аллегорически пробуждает Церковь. Разве нет там изобильных садов и цветов? — Добрый пастырь явно затруднился припомнить этот отрывок, но я, без тени укоризны в голосе, переменил тему. — А где тот индейский юноша, что сопровождал вас в прошлом году? Его звали Мамми или что-то вроде этого?» — «Его больше нет». — «Нет?» — «Он мертв. Его уличили в краже лошади. И, согласно требованиям закона, повесили. Потеря невелика: он вышел из повиновения и впал в угрюмость». — «Грустно это слышать». — «В здешних местах, мистер Мильтон, смерть является необходимым уроком».

Едва только он произнес долетевшее до моих ушей слово «смерть», по небу у меня над головой стремительно прокатился страшный шум. «Вы слышите, мистер Калпеппер? Слышите этот шум со стороны юга? Неужели пушки или ружейная стрельба?» — «Это не стрельба, сэр. — Я услышал, как он улыбается (возможно ли такое, Реджиналд Поул, — услышать улыбку?). — Вернулись голуби». — «Что это за птицы, от которых исходит подобный гром?» — «Они похожи на наших домашних голубей. — Его точная и прямая манера речи успокаивает. — Только у них длинные хвосты, как у сорок. Они всегда прилетают сюда весной».

Шум еще более усилился — и целые стаи птиц так густо усеяли небо, что я почувствовал, как они затмевают солнце. «Крылатый воздух потемнел от перьев, — произнес я. — В полете их чудовищное что-то». — «Обычно он продолжается часа четыре, а то и пять. Мы пытались сбить их с обычного пути дробовиками, но ничто не заставит их изменить взятое направление». — «Тьмы и тьмы, равно ожидающие конца». — «Они разместятся в гуще сосен к северо-востоку от нас. Солнечные лучи никогда не достигают там земли — им препятствуют построенные птицами гнезда». — «Не устрашает ли, по - вашему, эта живая тень среди белого дня?» Калпеппер не ответил и заговорил о цене бобов.

На следующее утро я истолковал этот великий перелет аллегорически, с предельной четкостью диктуя слова моему глупцу, упорно не отходящему от меня ни на шаг. «Их ровный и целеустремленный полет, — говорил я, — заставляет меня вспомнить о законах человеческого общества, кои утверждены волей Всевышнего и служат залогом внешнего спокойствия и благосостояния внутри процветающего государства».

Далее я собирался перейти к кое-каким аллюзиям касательно братского единения, но в моем собственном полете меня перехватил Гусперо. «Мальчики и девочки уже собрались в классной комнате, сэр. Не их ли молитвы я слышу?» — «А ты бы догадался, что это молитва, если бы ее услышал, дикарь ты дикарь? Принеси мне мою мантию».

Когда я поспешно вошел в небольшое школьное здание, которое самолично велел соорудить, ученики, действительно, читали молитвы. Постройку возвели из камней, сплошь испещренных полосами и пятнами, а скамейки были грубо сколочены из необструганных буковых досок, но в глазах Господа храмина знания священна и лишена изъянов. Переступая порог, я услышал набожный голосок ребенка: «Господин наш и повелитель, сладчайший Иисус, десяти лет от роду вступивший в спор с учеными мужами в храме Иерусалимском, так что все поражены были Твоей необыкновенной мудростью, просим Тебя наставить нас, чтобы в этой школе, главой и покровителем коей Ты являешься, мы могли шествовать по тропе Твоего учения». — «Очень хорошо сказано, Уильям Коугшелл. И как мы можем следовать по этой божественной тропе, Джоуна?»

Я знал этого самого Джоуну как тупицу и отъявленного лоботряса, с умишком не выше муравьиного. Он наверняка и следил за пробежкой какого-нибудь мураша на полу, когда я к нему обратился, и потому выпалил наобум: «Добрейший наставник, индейцы прокладывают ее в лесу».

Я знал также, где этот олух сидит — и, шагнув к его месту, схватил Джоуну за левое ухо. «Надо быть прилежным, — проговорил я, выкручивая мальчишке ухо. — Внимательным. — Я повернул ухо еще раз. — И точным. — Дурень слабо вскрикнул — и я смягчился. — Джоуна Сейбрук, я присуждаю тебя к каторжным работам в глубоких рудниках знания. Каждый день выучивать наизусть по псалму. Теперь ты, Марта, объясни-ка нам, что такое моральный закон». — «Моральным законом принято именовать закон, основанный на принципах природы и справедливого разума». — «Твое определение весьма связно и полезно. Продолжай. — Пока Марта Рейнвелл, дочь благочестивого плотника, читала вслух моральную сентенцию из книги Дрейка «Простые правила и примеры для маленьких христиан», я еще раз обдумал уроки, которые мог бы извлечь из шумного перелета птиц. Когда Марта добралась до богословской проповеди о раскаянии, я ее остановил. — Если все вы будете следовать этим божественным предписаниям и поучать тех, кто придет за вами, то наша маленькая колония распространит знания и религию во все концы этой новой страны. Наш природный жар возродит прозябающих в бесчувствии и небрежении. — Где-то вдали, в глубине поселения, раздался громкий возглас, но я сделал лишь минутную паузу. — Какая нация более трудолюбива дома, более могущественна и почитаема за пределами страны, чем наша? Наше сообщество воистину способно достичь полномочной власти как единая подлинная республика, нечто совершенно новое на земле… — Внезапно до меня донеслись крики «Мир, мир!», а затем «Доброе утро, доброе утро, доброе утро». В Нью-Мильтон, дорогой брат Реджиналд, явилась компания туземных жителей-индейцев!

Джоуна Сейбрук завопил, что нас теперь изжарят и съедят, но я велел ему замолчать. «Они, вероятно, язычники, но они не дикари. Всем соблюдать тишину и не отрываться от занятий. Я ненадолго отлучусь». Я степенно покинул классную комнату и, окликнув Гусперо, шагнул на высохшую земляную дорогу в сторону индейцев. Я стоял перед школой, не произнося ни слова. Не двигаясь, я распростер руки навстречу пришедшим. Конечно, они увидели меня сразу же; мою черную мантию украшала белая лента, носить которую в обществе братьев было моей обязанностью. Я услышал, как один из компании сделал шаг вперед, замер, потом шагнул снова. И вполголоса повторил: «Доброе утро, доброе утро». — «Доброе утро и вам, сэр. — Я приложил пальцы к глазам. — Я вас не вижу, но слухом различаю в вашем голосе властность и почтительность. Добро пожаловать. — Тут мне вспомнилось слово, которому меня научил этот самый Лашер. — Нпокуннум». Что означает: «Я слеп».

Туземец подошел ко мне ближе, и я носом ощутил запах животного жира, покрывавшего его кожу. Подавшись вперед, он накинул мне на шею нитку или шнур: потрогав его, я сообразил, что это ожерелье из речных раковин. Я поклонился, хорошо понимая, что мне дарована награда или некий знак почитания. Затем туземец заговорил на своем родном языке. «Вуннетунта, — сказал он. — Кекуттокаунта».

Гусперо, стоявший рядом, перевел мне слова язычника: «Мое сердце праведно. Давайте вести переговоры».

Позже я поинтересовался у юнца, каким образом он понял их язык. «О, — пояснил он, — я просто следил за жестами этого мошенника. Сначала он приложил руку к груди, а потом коснулся языка». — «Тонкое наблюдение. Опиши мне, Гус, как они одеты. Носят ли они просторные покровы, подобно жителям Шотландии?» — «Нет, они не столь примитивны, сэр. Старший был закутан в звериные шкуры, а другие завернулись в накидки, изготовленные из птичьих перьев». — «Удивительно, если предположить, что перья ощипаны с голубей, пролетевших в небе у меня над головой». — «Мужчины помоложе были одеты в накидки из красной и голубой ткани, завязанные у подбородка, как у старух, которые торгуют местами в Леденхолле. Но вот что я вам скажу, сэр. Я сроду не видел, чтобы эти старухи разрисовывали себе лица ярко-красными полосами или выкалывали на лбу татуировку с изображениями рыб, носили серьги в форме птиц или браслеты из раковин». — «Да, в Леденхолле другая мода. Ты повидал достаточно — хватит на целый том. Но мы не можем полагаться на зрение, Гусперо, если владеем речью. Мы должны обратиться к мистеру Лашеру с просьбой помочь нам в этих щекотливых переговорах».

Так получилось, дорогой Реджиналд, что Элеэйзер Лашер в условленные дни навещал Нью - Мильтон — служить переводчиком при моих беседах с индейцами. Тотчас же выяснилось, что они хотят вести с нами меновую торговлю: при первом посещении они принесли с собой шкуры бобров и чернобурых лисиц, лошадиные зубы, тюлений жир и маисовые лепешки, называемые ими нокаке. Взамен добрые братья дали им латунные чайники и медные котелки. Позднее нам преподнесли в виде подарка обувь, прошитую оленьими жилами, а щедрые англичане снабдили их блюдами и ложками; индейцы поставляли нам также кленовый сироп, за что мы вознаграждали их изготовлением деревянных дверей, заменивших им прежние подвесные циновки. Гусперо передал мне, что туземцы распределили между собой все эти предметы и материалы равными долями, и это побудило меня сослаться на государство Платона. «Я о нем ничего не ведаю, сэр, — отвечал он, — но порой эти дикари выглядят справедливее англичан». Я не ответил, и без того отягощенный нелегкими вопросами.

Их вождь (или сейчем) звался Катшауша, но я не замедлил наделить его новым именем Адам Ньюком в честь его первого прихода в поселение. Через мистера Лашера выяснилось, что Катшауша подбирался к Нью-Мильтону несколькими месяцами ранее и что первый услышанный им английский голос принадлежал мне. Я беседовал в саду, а он притаился за изгородью — не из боязни, по его уверениям, но любопытства ради. Он не был обнажен, добавил Лашер, и прикрывал тайные части тела небольшим кожаным фартуком. «Имя тебе, Адам, удачно выбрано, — откликнулся я благодаря посредничеству мистера Лашера. — Ты одет как наши прародители. Всевышний заслонил тебя звериными шкурами, дабы скрыть от взоров присущую каждому из нас мерзость». — «Но сэр, — возразил мне Лашер, — они живут совершенно счастливо». — «Все мы изгнаны из рая, мистер Лашер».

В этот момент Адам Ньюком решился произнести вслух английскую фразу, которую, как я установил позже, он старательно выучил наизусть: «Вы мой друг, Джон Мильтон, я желаю вашей милости и вашей власти, потому что я надеюсь, вы можете сделать великие дела. Мы бедны». — «Чего он хочет, мистер Лашер?» — Он хочет работы для своего народа».

Разумеется, я взвешивал эту самую возможность с той минуты, как только язычники появились среди нас. Всесторонне продуманное хозяйство нашего благочестивого поселения нуждалось только в должном числе работников, и за два-три дня мы с Адамом Ньюкомом пришли к соглашению, что его люди будут работать вместе с поселенцами: копать землю мотыгами, валить лес и строить каменные заборы и дома. За каждой из этих работ должен был наблюдать один из трех сыновей туземного вождя, поименованных мной Джон Первоступ, Новосад Матуксес и Последыш Нанаро. Вскоре работа закипела. Индейцы принесли с собой устриц, медвежатины, сушеных омаров и лосиные языки, в обмен на английские съестные припасы — сыр, масло и яйца. С горечью сообщаю, дорогой Реджиналд Поул, что кое-кто из наших братьев попотчевал их пивом — вне сомнения, от широты души и в избытке чувств, — однако индейцы не приучены к его крепости, и я был принужден урезать этот запас.

Однако, невзирая на справедливые эдикты, нашлись туземцы, отнюдь не настроенные на нас работать. Они начали играть в кости, используя окрашенные сливовые косточки, и устроили подобие карточной игры с помощью высушенного тростника, когда должны были работать в поле. Ночами многие из них пели и плясали вокруг костров возле нашего поселения. Их пение доносилось даже до моей комнаты. «Туземцы представлялись мне весьма похожими на древних британцев, — как-то вечером сказал я моему юнцу, когда он подавал мне каплуна и процеженный бульон, — но теперь мне кажется, что они ближе к диким ирландцам. Они крайне непостоянны и вспыльчивы как порох, а их одеяния из оленьих шкур не слишком отличаются по покрою от ирландских накидок. И завывают они подобно кровожадным ирландцам. Слышишь?» — «Это всего лишь их песня». — «Варварские вопли — точно из преисподней». — «Первым дал им пиво Прирост Доббз, сэр. И неплохо на этом нажился».

Юнец всегда совал нос куда не следовало, но я предпочитал этого не замечать. «До меня дошла весть, будто невдалеке от нас живут каннибальские племена. Тебе не доводилось читать об ирландских язычниках, которые питались ягодицами мальчиков и женскими сосками? Их очень хорошо описывает Холлис в своих "Памятных записках". — Я не смог удержаться от вздоха, а потом отхлебнул из стакана привычный глоток простой воды. — Среди всех рас и в любом краю света царит одинаковая дикость. Куда бы мы ни направились на этой земле, Гусперо, нас встретят чудовищные стоны и жуткие крики». — «Невесело это слышать». — «Но какими бы неуправляемыми и разнузданными предрассудками ни был одержим народ, их всегда можно побороть силой ясного разума и благочестивого наставления. Пришло время, Гус, искоренять этот мир нежити и всего, чем они пугают». — «То есть?» — «Пора обучать наших индейцев молитвам».

На следующее утро я вызвал к себе Джона Первоступа, старшего сына вождя. Мне было известно, что индейский юноша и Гусперо в последние недели обучали друг друга начаткам своих языков, и потому я попросил обоих сесть передо мной. «Расскажи мне о Боге, дорогой Первоступ». — «Маннит». - «Этим словом, полагаю, ты обозначаешь божество». Я был приветлив, но полон непреклонной решимости. «Кепшн. Ветуоманит. Кеесуккуанд». — «Он объясняет вам, сэр, что у его народа много богов». — «Мне это совершенно ясно, Гусперо. Они раздавлены предрассудками. Могут поклоняться луне, а могут и слонам. Годятся и в монахи. Дражайший Джон Первоступ, как ты поклоняешься своему богу?» Я молитвенно сложил руки. «Поклоняться?»

Гусперо немного поговорил с индейцем, а потом ответил за него: «Они не поклоняются своему богу: говорят, что раз он бог, то не причинит им вреда». — «В высшей степени поразительно. Слепое язычество».

Я, возможно, произнес это чересчур резко, и Первоступ зашептал что-то моему юнцу. «Он говорит, сэр, не надо сердиться. Говорит, они опасаются бога англичан, потому что он подчинил их себе». — «Рад это слышать. Признак должного благоговения. Спроси его о дьяволе». — «О, мне уже поднарассказали об этом чудном джентльмене. Желаете о нем послушать?» — «Разумеется». — «Говорят, будто он иногда является в образе белого мальчика». — «Очередной абсурд. Белый цвет всегда олицетворяет чистоту и добродетель. А вместо ангелов у них арапы?» — «Если припомните, сэр, нас иногда кличут дьяволами».

Я поднялся со стула и подошел к книжным полкам. «Они невежественны как цыгане. Обманутые своими колдунами…» — «Паувау, сэр». — «Прости мне, Гусперо, но я не в состоянии изломать свой английский язык ради выговаривания этих иноземных имен. — Я протянул руку и притронулся к книгам. — Только колдуны. Завывают и бормочут. Мне вспоминаются паписты в причудливых ризах, разгуливающие по сцене своего главного престола. — Я вернулся на место. — Распространяя дымку ладана и гул дешевых колоколов. Скажи мне, Первоступ, ты всегда верил своим колдунам?»

Гусперо перевел вопрос и снова передал мне ответ. «Он говорит, сэр, что они не помнят времени, когда они были не такими, как сейчас». — «Понятно. Все тот же давний хоровод вокруг обманчиво слепящих костров, о которые люди спотыкаются и падают в огонь. Ты улавливаешь мою мысль, Гус?» — «Если вы имеете в виду тот танец, при котором я присутствовал…» — «Я имею в виду традицию, оболтус. Традиция останется прожорливым червем до скончания века. Однако нам необходимо энергично взяться и ее затоптать. Джон Первоступ, я должен обратиться ко всему твоему народу». — «КоваутамЪ Юноша спросил индейца, и тот знаками показал, что понял мои слова. «Я взбудоражу их умы желанием познавать».

Итак, спустя две недели после этого разговора, я встретился со старейшинами племени на торжественной сходке, имевшей целью обсудить вопросы веры. Элеэйзер Лашер вновь согласился выступить переводчиком, поскольку я не особенно доверял усердию моего юнца в роли толмача. Я начал свою речь с намерением угодить языческому сердцу. «Мне снилось, будто я стою здесь и вижу, как из-под земли поднимается церковь».

Послышался выкрик одного из туземцев: «Мя- маскишауи\», однако мистер Лашер его не перевел.

Я знал, где стоит этот туземец, и, повернувшись к нему лицом, учтиво попросил его описать природу их божеств. Ему явно не хотелось обсуждать подобные материи, но его переубедил Элеэйзер Лашер, который и перевел ответ. «Он говорит вам, что их великий бог, Кавтантоввит, обитает в пещере на юго-западе, откуда дуют теплые ветра». — «Ясно». — «Еще у них много странных рассказов о некоем Ветуксе — человеке, который творил среди них великие чудеса, и пророчества его сбывались». — «Безусловно, забавы нечистого». — «Он ходил по воде. И, согласно молве, вознесся на небеса». — «Еще одно вопиющее суеверие. А что собой представляют их небеса?»

Элеэйзер снова задал вопрос индейцу, которого я заподозрил теперь в причастности к магии и колдовству. «Там очень плодородная почва, мистер Мильтон. Там не нужно ни еды, ни одежды. Только стоит пожелать, и будет все». — «Нас так же могут зачаровать пышность и пестрота папистского представления. Прошу, продолжай». — «Люди на небесах ничего не делают. На поле зерно, бобы и тыквы прорастают сами собой». — «Неужели? И, конечно же, там всюду растут яблони и прочее».

Элеэйзер посовещался с предполагаемым чародеем. «Да, они всегда цветут и плодоносят». Я не мог удержаться от смеха. «Но змеи-то, надеюсь, там не водятся?»

Дикарь ничего не в силах был понять, но я услышал, как он подошел ко мне и встал рядом. «Бог англичанина весь муха, — процедил он, — а сам англичанин весь скво». А потом плюнул мне в лицо. Среди индейцев тотчас же поднялось смятение: еще ни разу никому из них не приходилось быть свидетелем подобного оскорбления, нанесенного англичанину. Я не шевельнулся и сидел неподвижно, пока волнение не улеглось. «Сегодня, — тихо произнес я, — я заключаю с Богом торжественный завет искоренить языческие суеверия. Я не допущу ни идолов, ни обрядов, ни свечей в полдень, ни прочего измывательства. Довольно».

Двумя днями позже братия Нью-Мильтона на своей ассамблее обнародовала предписание, обязующее констеблей запретить знахарство и языческие службы повсеместно на территории поселения; я же предложил выпустить эдикт, ставящий целью окончательно и бесповоротно искоренить подобную практику, буде она обнаружится среди торгующих с нами индейских племен. Меня, однако, настоятельно убедили сохранять выдержку, поскольку было бы довольно опасно выступить сразу против всех индейцев. Поэтому я отдал распоряжение, чтобы наш богоспасаемый народ нанимал себе в работники или вел товарообмен только с теми богомольными индейцами, которые прониклись истиной, заключенной в Ветхом и Новом Завете. Одновременно, дорогой Реджиналд, я учредил молитвенные школы, и в первое воскресенье очередного месяца двадцать туземных мужчин и женщин уже читали нараспев «Отче наш». Мне потребовалось затратить немало усилий на то, чтобы выучить текст на их родном языке и тем самым подавать им пример. «Нушун кесуккут, куттианатамунх кувесуонк». На этих еженедельных занятиях я начал также проповедовать им догматы веры, катехизис, учить правильно рассуждать и уметь пользоваться выкладками разума. «Куккетассутамунк пейамутч». Мне пришло в голову, что следует продемонстрировать им часы и механические приспособления, изобретенные англичанами к вящей славе Вседержителя. После урока туземцы выстраивались в очередь с тем, чтобы поцеловать Святое Писание, которое я держал в руках. При этом, через посредство Элеэйзера Лашера, я провозгласил: «Паусук наунт манит». Бог един. Само собой, я так и не смог привыкнуть к вони пропитанных медвежьим жиром шкур, которые служили им одеждой, и потому обязал всех богомольных индейцев носить платье английского покроя. Я истолковал им состояние, в коем они пребывали прежде, одним словом — Ковауваунемун, что означает «сбиться с верной тропы», имея все основания надеяться, что это сравнение понравится им ввиду сходства с их собственным опытом преследования дичи в лесу. Мне говорили, будто их бог сотворил мужчину и женщину из дерева, из корня которого якобы и произросло все человечество. Это особенно меня озаботило. «Нет. Нет. Как, Элеэйзер, перевести, чтобы они мне внимали?» «Нетопкихкта». - «Пожалуйста, переведите им следующее. Бог взял у Адама ребро и сотворил из этого ребра женщину. — Я намеренно выбирал самые простые слова. — Увидев женщину, Адам сказал: "Это моя плоть". Вы должны забыть все ваши старые суеверные россказни». На этом я завершил урок и вернулся к своим размышлениям.

— И в тот самый день мы обручились. Когда я опустился на колени и надел тебе кольцо, Кейт.

— О да. Ты сказал, что оно досталось тебе по наследству. Твоя бабушка скончалась от приступа в Садлерз-Уэллз и завещала его тебе. Я сразу поняла, что оно индейское, как только его увидела.

— Это правда, Кейт, я еще тогда тебе в этом признался. Правда не сразу, но я снова бросился на колени и горячо молил о прощении. Погляди только, как оно украшает твой пальчик. Продавая его, Новосад Матуксес заверил меня, что это залог счастья.

— А ты говорил, будто кольцо сулит множество детишек!

— Разве это не то же самое, Кейт? Так они говорят. Ты еще не потеряла книгу, которую я тебе подарил? Как же она называется? Заглавие самое странное.

«Рассуждение о женщинах, изобличающее их несовершенство, в алфавитном порядке». Я страшно оскорбилась.

— Это была ошибка, Кейт. Я вовсе не желал задеть твои чувства.

— Конечно же, я винила мистера Мильтона.

— Помню, ты заметила, что нрав его не улучшается. «С ним стало очень трудно, — говорила ты, когда мы прогуливались в тот день по лесу. — Он сделался более властным». — «Нетерпимым, ты хочешь сказать. Теперь он хуже иных прочих». — «Иные куда хуже, Гус. Он все еще поет. А однажды утром я подслушала, как он шепчется с голубкой». — «Согласен, он может и повеселиться, Кейт. Но иногда может и нагрубить. Думаю, ему здесь очень одиноко». — «Но ведь теперь вокруг целая куча народу!» — «Ну и что? Ровни ему нет. Как-то он признался мне, что задумал обширное произведение. А потом прибавил: кто только прочтет его здесь? Деревья, камни?» — «Мне казалось, он заботливо пестует братию». — «Он, несомненно, добрый христианин, с головы до пят». — «Он ведь принимает нас за Божий народ».

«Это он провозглашает на своих любимых ассамблеях. Но он вовсе не настолько обожает свою паству, как это может показаться. Он любит властвовать и управлять, спора нет. А стоит братьям разойтись — он тяжко охает и зевает во весь рот». — «Неужели, Гус?» — «Да. Именно так. Он обожает господствовать и распоряжаться, но порой мне чудится, будто он в этих краях окончательно сбился с дороги». — «Наверное, после Лондона здешние места должны представляться ему настоящей пустыней». — «О, ему весь мир — пустыня. Он разочарованный человек». — «Он слепец.

Разве это не страшное несчастье?» — «Он страдает еще сильнее. Гораздо сильнее… — Вспомни: мы держались тогда за руки. На тебе красовалась та обворожительная шляпка, которую смастерила Сара Венн. — Ты знаешь, Кейт, выпадают минуты, когда я застаю его у окна, глядящим в небо. Готов поклясться, он там что-то видит». — «Возможно, он слушает пенье птиц». — «Нет. Он просто пристально смотрит вверх. А иногда делает движение рукой, словно что-то записывает. Знаю, он однажды пробовал это делать, потому что разлил чернила. "Я не мог тебя дождаться", — сказал он мне. "Взгляните на свои руки, — заметил я. — Они чернее сажи". — "Как у дикаря", — согласился он. И мы оба расхохотались».

— Мы оказались на нашем любимом месте — там, где деревья и кустарники образуют поляну. Как ты его называешь? Нашим лесным круглым залом. И там мы устроились на лужайке. «Доставь мне удовольствие, Кейт — спой что-нибудь». — «Что тебе спеть, Гус?» — «А что, если нашу любимую "Освежите меня яблоками"?» И вот ты запела как птичка, а я закрыл глаза и растянулся на траве. Чудеснейшей песни в жизни не слыхивал. А помнишь, что произошло потом?

— Гус, ни слова больше!

— К чему затыкать уши пальцами? Все случилось как нельзя естественней. Я обнял тебя за талию — и тихохонько опустил на траву.

— Гус, у меня все лицо в огне.

— Я был нежен, правда?

— Гус!

— О Кейт! Спустя несколько часов я вернулся к мистеру Мильтону, оповещая о своем прибытии громким свистом. Он был в саду и лежал в достославном гамаке. «А, Гусперо! Ты явился очень кстати». — «Да, сэр. У меня тоже такое ощущение». — «Я возвышаю дикарей до познания их Спасителя».

Не знаю, кого он имел в виду — себя или еще кого-то. «Рад это слышать». — «Спасибо. Грандиозное предприятие — основать преданную Богу нацию в этом западном мире. — Он вывернулся из гамака и взял меня за руку. — Какая величественная летопись развернется перед глазами будущих поколений! Вспомни Диодора среди греков и Ливия среди латинян». — «Напрягаю мозги, сэр». — «Я буду Мильтоном среди американцев! И ты занесешь эту историю на скрижали». — «Под вашу диктовку, надеюсь?» — «Разумеется. События нашей истории будут высечены в камне для грядущих веков. Подобно Иову, ты должен обзавестись стальным пером, дабы запечатлеть нетленные деяния! Можешь начинать прямо сейчас».

Августа 25-го, 1661. За последнюю неделю наша колония подверглась губительному нашествию зловредных гусениц: деревья после них оголялись и безнадежно чахли, а урожай погибал на корню до последней былинки. Мне говорили, что тележные колеса на ходу, раздавливая великие множества этих гадин, окрашивались в зеленый цвет. Я воздержался от проведения библейских параллелей перед здешними добропорядочными жителями, ибо не допускаю и мысли, что мы навлекли на себя кару за какое-либо нечестивое или преступное деяние. Разве я не предпринял благое начинание — привить дикарям слово Божие? Нет, гусеницы — это всего лишь каприз природы.

Августа 29-го, 1661. Паренек, недавно прибывший из Лайма, некто Дэниел Пеггинтон, вчера вечером сломя голову примчался к страже в едва ли вменяемом состоянии. Донельзя взвинченный, он поведал о том, как, вынырнув на поверхность, не то водяной, не то тритон ухватился за борт его лодчонки. Он отрубил чудищу руку, которая, по его словам, ничем не отличалась от человеческой. Затем, охваченный страхом, швырнул ее обратно в воду, куда погрузился и сам тритон, исчезнувший в облаке выпущенной им пурпурной крови. Должно быть, климат этой земли странным образом воздействует на людские умы. Возможно, что нечистые традиции и ритуалы дикарей, усугубленные жарким солнцем, способны дурно повлиять на разум наших поселенцев. Я обязан поспешить со своей боговдохновенной задачей, прежде чем все мы поддадимся заразе.

Сентября 1-го, 1661. Наставлял индейцев, что подлинное наименование нашей братии — Сугубо Избранные Обособленны, но они мямлили эти слова отвратительней некуда; пришлось взмолиться, чтобы они замолкли. И как в будущем я сумею преподать им латинский и древнееврейский?

Сентября 7-го, 1661. Снова подул северо-западный ветер и поразил многих, равно туземцев и англичан, прискорбным недугом, известным как спинная чума. Это чисто американская болезнь: в Лондоне с подобной я не встречался и потому решил числить ее в ряду прочих местных неизлечимых заболеваний, как-то: черная оспа, сыпной тиф, резь в кишках, водянка и ишиас. Однако кое-какие из наших английских болезней 6 П. Акройд здесь отсутствуют: среди них — корь, бледная немочь, мигрень, каменная болезнь и чахотка. Сам я пользуюсь неизменным здоровьем. У меня сильная конституция, которая, надеюсь, наложит свой отпечаток на нашу постоянно растущую колонию христианских душ.

Сентября 11-го, 1661. Мы прошли через испытание. К нам явилась женщина, покрытая великим позором, не найдя себе пристанища среди различных окрестных городков и деревушек, где проживает братия. Она назвалась «Правоверной» Джоанной Фортескью и потщилась выдать себя за набожную прихожанку нашей реформированной церкви, однако ее репутация шлюхи вскоре достигла и нас. Я приказал схватить распутницу и подвергнуть порке у столба для телесных наказаний — перед тем, как вернуть ее в родную для нее стихию богини Венеры. В таком новом мире, как наш, разврат и безнравственность нетерпимы. Иначе сможет ли воссиять несомый нами свет подобно маяку на пустынном берегу?

Октября 5-го, 1661. Вчера наш обычный распорядок нарушило землетрясение. Между тремя и четырьмя часами пополудни, при ясной безветренной погоде, раздался гул, схожий с продолжительными раскатами грома или грохотом лондонских карет. Зародившись в недрах где-то на западе, оно встряхнуло земную поверхность с такой яростью, что у меня с полок попадали блюда и тарелки. Уличные прохожие, чтобы удержаться на ногах, хватались за столбы; работавшие в поле побросали свои орудия и кинулись врассыпную. Гул и колебания почвы продолжались минуты три, но затем прекратились: спустя еще полчаса последовал второй удар — впрочем, гораздо слабее и тише предыдущего. Я известил моих индейцев, что мы ощутили на себе гнев Божий. Где есть величие — там неизменно присутствует и ужас; благоговение должно сопровождаться страхом.

Октября 7-го, 1661. У нас восстановился должный порядок, и жизнь вошла в привычное русло. Я созвал ассамблею — решить вопрос о пропорциональном распределении земли среди новых пришельцев. Распределим справедливо и по-божески, сказал я, однако все должно протекать строго и методично. Утром взорвался порох, и разрушил коровник Исайи Фейрхеда.

Октября 9-го, 1661. Господь редко ниспосылает нам дождь, но если из Его руки проливается влага, струи бурны и обильны.

Октября 11-го, 1661. Утром Адам Ньюком, вождь дикарей, находящихся под моей эгидой, привел к моей двери сыновей и потребовал его выслушать. Я выразил учтивое согласие — и он (переводил сын) поведал мне, что кто-то из наших братьев ограбил индейскую могилу. Обращенную ко мне речь я воспроизвожу здесь для тех, кто любопытствует ознакомиться с образчиком примитивного первобытного языка. «Когда прошлый раз величественное сияние всего небосвода скрылось под поверхностью земли и птицы умолкли, я начал устраивать себе ночлег и укладываться на отдых. Прежде чем глаза мои плотно сомкнулись, им предстало видение, которое вселило в меня сильнейшую дрожь и тревогу; ко мне явился дух и возопил: "Отыщи, кто эти дикие люди, потревожившие мои кости. Я молю твоей помощи противу похитителей, ступивших на нашу землю. Если с этим смириться, то мне не обрести покоя в моем вечном обиталище!"» Меня оскорбила эта языческая декларация, однако я сдержался и передал Адаму Ньюкому клятвенное заверение в том, что надругательство над могилой будет тщательно расследовано. Но Гусперо — мой личный секретарь, пишущий под мою диктовку, уже был осведомлен о подробностях происшедшего. Двое из недавно прибывших молодых братьев занимались поисками индейского зерна, которое, как они слышали, часто зарывают в землю. Раскапывая почву под заброшенными амбарами в двух милях от Нью-Мильтона, они наткнулись на чьи-то забытые старые кости под покровом из двух медвежьих шкур, сшитых вместе по всей длине. Кости они не тронули, а шкуры притащили в наш богохранимый городок. Это был опрометчивый поступок — и, хотя я не питаю ни грана почтения к любому языческому обряду, безрассудство этой кражи сделалось мне очевидным тотчас же. Деяние могло возыметь весьма неблагоприятный оборот. Я приказал немедленно задержать этих молодцов и привести их ко мне. Виновников скоро нашли, и я велел им на коленях просить прощения у вождя. Они с крайней неохотой, но повиновались, а затем по моему наистрожайшему распоряжению вернули вождю медвежьи шкуры. Я же вручил Адаму Ньюкому часы в знак сочувственной поддержки с моей стороны. Мне самому часы не нужны, и я надеюсь, что их механизм успокоит души почитаемых им предков. Но в постель я отправился с неспокойной душой.

Октября 15-го, 1661. Вчера в сумерках наблюдалась диковинная картина. Три волка преследовали оленя и гнались за ним по главной улице нашего благословенного города. Олень кинулся в реку, однако хищники от него не отстали. Урок, из которого явствует, что первозданная дикость налицо в каждой стране и в любой части света.

Октября 20-го, 1661. Прирост Доббс, подхвативший буйную лихорадку и впавший в неистовство, содержится взаперти. Он явился к Смирении Тилли и, вопя и завывая, поведал, будто столкнулся с привидением: призрак в черном наряде и в голубой шапочке ринулся на него с веретеном наперевес. Потом Доббс рухнул наземь и стал горько жаловаться на то, что в рот и в нос ему суют горелое тряпье. Госпожа Тилли упала в обморок, но Элис Сикоул привела ее в чувство с помощью камфары. Прирост Доббс оказался более трудным случаем. У нас есть аптекарь, однако по старческому слабоумию он неспособен назначить действенное средство. Занемогший Доббс живет немного поодаль от нашего города: несомненно, одиночество и вызвало общую подавленность и расстройство рассудка. Однажды я ощупал его лицо, когда он пришел ко мне за наставлением по поводу посланий святого апостола Павла относительно устройства церкви: я понял тотчас же, что цвет его лица сулит ему в будущем меланхолию. После припадка Доббса обуяла рвота — признак наличия в его организме целебного, болеутоляющего фермента. Я предложил нашему не слишком искусному эскулапу дать ему серы, но эффекта это средство не возымело: на теле у больного проступили пятна, как от раскаленного железа или от сильных укусов, а рвота усилилась еще больше.

Октября 24-го, 1661. Что за пакостная чумная зараза распространяется среди нашего населения? Госпожа Спрэт, благочестивая вдова из Барнстейпла, пришла ко мне утром с бессвязным рассказом: будто бы вчера в полдень она увидела в реке существо с человеческой головой и кошачьим хвостом без малейших признаков туловища. «Так-так! — откликнулся я. — Женщина, приди в чувство!» — «Мистер Мильтон, поверьте, это отнюдь не плод моего воображения. Я не вправе вам противоречить, и единому Богу ведомо, как глубоко все мы вас почитаем, но мне это страшилище ни в коем разе не примстилось. И другие насельники — не только я — навидались в этом лесу такого, чего ни один англичанин и ни одна англичанка просто не смогли бы перетерпеть. — Госпожа Спрэт всегда выражалась цветисто. — Мы видели, как меж деревьев непрерывно мелькали мужчины в голубых рубашках — то появляясь, то исчезая. Нам слышались голоса». — «А как случилось, что никто не оповестил меня об этих бесчинствах?» — «Мы сочли их происками дьявола, испытывающего нас, сэр, и вовсе не желали добавлять к вашей тяжкой ноше лишнее бремя. Не желали возмущать спокойствие и порядок, царящие в вашем чистом сердце».

Я велел женщине удалиться. Бывает так, что перед вспышкой болезни за внешне здоровым и полнокровным телосложением кроется зреющая порча; очевидно, и по сию пору наши законы и предписания оказались недостаточными для того, чтобы обуздать бесноватые неистовства и безучастное уныние, овладевающие нашими поселенцами в этой глуши. Однако насланные лунным влиянием немощи излечиваются яркими лучами солнца, а единственно надежным противоядием подобным расстройствам служит свет дисциплины и строгости. Я назначил неделю поста и покаяния. Прирост Доббс скончался, не переставая бредить.

Октября 27-го, 1661. Под влиянием моего авторитета, ассамблея решила подвергнуть госпожу Спрэт испытанию как подозреваемую в колдовстве. Я придирчиво допросил ее на официальном заседании: если она вообще и была ведьмой, то далеко не самой могущественной. В противность обычаям ведьм, она не пыталась сблизиться с нашими детьми, однако упорно стояла на том, что все фантомы или призраки видела собственными глазами. Далее она созналась, что наблюдала над полями летающие предметы — лопаты, мотыги и прочее. Во сне, добавила она, перед ней представали гигантские светящиеся башни, выраставшие прямо из земли, на которой мы сейчас обитаем; эти громадные здания, продолжала она, преисполняли дух трепетом и страхом. Мерещились ей крылатые колесницы и широчайшие дороги, но тут голоса у нее в голове закричали: «Мы больше не стучим! Мы больше не стучим!»

Все эти пустые выдумки вызвали у меня раздражение, и я задал вопрос: «Подтверждаешь ли ты собственное признание, что многократно общалась с дьяволом?» — «О нет-нет, сэр. Я раба Господа нашего Иисуса. И добавлю вот что. Нам говорили, будто дикарей завел в эти края сатана. Может ли быть так, что он все еще властвует над ними и помышляет сделать и нас своими подданными?»

Я приказал ей замолчать и вынес приговор: привязать женщину к позорному столбу на три часа с решеткой на голове для вящего осмеяния.

Ноября 24-го, 1661. Совершено варварское убийство. Некий Ноэ Уинтроп, изготовлявший стулья, был найден вмерзшим в лед в загородном пруду. Его шляпа и ружье валялись поблизости, что сразу наводило на мысль о самоубийстве.

Однако обнаружилось, что шея мертвеца странным образом свернута набок, и потому безотлагательно был составлен список присяжных. Поначалу подозрение пало на индейцев, поскольку перелом шейных позвонков дикари часто практиковали как способ убийства, но два набожных брата показали, что были очевидцами яростной ссоры между этим Уинтропом и раскройщиком кож по имени Саймон Гэдбери. В их присутствии Уинтроп набросился на Саймона, вцепился ему в волосы, и худшее насилие было предотвращено только вмешательством соседа. Причина ссоры осталась неизвестной, хотя произнесено было немало гневных слов. Гэдбери допросили: сначала он отрицал свою вину, но по манере его речи я догадался, что он лжет — и, как председатель жюри присяжных, вызвал соседа для дальнейшего допроса. Им оказался дрожащий с головы до ног, трусоватый Сэмюэл Хардинг, пчеловод; когда я подозвал его ближе, от страха он едва ворочал языком. Я чувствовал, что он явно пытается что-то утаить, и потому употребил всю свою властность, чтобы прижать его к стенке. «Они жили, — пролепетал он, — как муж с женой».

Среди присяжных пронесся глухой стон ужаса, но я жестом заставил их умолкнуть. «Прошу вас, продолжайте, мистер Хардинг». — «Я полагаю, они предаются…предавались… содомии. — Меня тотчас озарило, почему Вседержитель насылает на нас привидения, но не стал прерывать свидетеля. — Я полагаю, они повздорили из-за индейского мальчика».

Я в ужасе зажал уши ладонями, но не смог защитить слух от громкого стона, прокатившегося по рядам братии. «Дело чрезвычайнейшее! — проговорил я. — Почему вы не оповестили нас о нем раньше?» — «Я не имел… У меня нет доказательств, сэр… Я лишь недавно прибыл в вашу колонию, сэр…» — «Недавно прибыли и скоро выбыли. За ваше прискорбное и предательское молчание, мистер Хардинг, вы немедленно уйдете от нас пешком. Отныне считайте себя изгнанником».

Я слышал рыдания злосчастного дурня, когда его выводили из дома собраний, а затем в приливе свирепого торжества послал за Саймоном Гэдбери. Он сидел под замком и даже не подозревал о текущем судебном разбирательстве. «Вы обвиняетесь, мистер Гэдбери, в неописуемо омерзительном пороке. Догадываетесь, о чем идет речь?» — «Нет, мистер Мильтон». — «Мистер Гэдбери, со мной эти уловки бесполезны. Не играйте с огнем. Вы были близким приятелем покойного, не так ли?» — «Совершенно верно». — «О да, еще бы! Выходит, вы у нас молоденький красавчик?» — «Не понимаю, сэр». — «Разыгрываете скромную девицу? — Я поджал губы и покачал головой с боку на бок. — Так вы, оказывается, исполнены целомудрия?» — «Воистину, мистер Мильтон, я стою перед…» — «Стоите. Точнее, садитесь на корточки. Склоняете голову. Виляете. Лжете». Среди собравшихся разнесся сокрушенный ропот; хлопнув в ладоши, я снова призвал братию блюсти тишину. — . «Предавались ли вы с покойным гнуснейшему из всех видов разврата?» — «Мистер Мильтон, я…» — «Вам предъявлено обвинение в содомском грехе. Отрицаете ли вы свою вину?»

Преступник не смог устоять перед напором моей боговдохновенной воли и, сознавшись в отвратительном скотстве, с готовностью подтвердил, что совершил убийство — сломал сообщнику шею и, по примеру индейцев, засунул труп под лед. Спустя два дня осужденного вывели из тюрьмы и сожгли заживо. Я распорядился, чтобы пепел и кости казненного бросили в общественную выгребную яму. Более о происшедшем ни слова — ни в речи, ни на бумаге.

Декабря 3-го, 1661. Я всегда считал здешний воздух целительным — столь чистым и свободным от испарений, что он способен, мнилось мне, умерить грубые телесные порывы, однако теперь я не нахожу в нем подобных лечебных свойств. Вчера в сумерках на улице разбушевался дикарь, и, заслышав громкие выкрики собратьев, я поспешил из дома наружу. Туземец истошно вопил: «Мамаскишауи, мамаскишауи\». Я обратился за разъяснением к Гусперо: оказалось, язычник возвестил всем, что у него оспа. Я вспомнил слова Элеэйзера Лашера: в разговоре со мной он однажды заметил, что индейцы чрезвычайно подвержены нашим английским болезням, о которых прежде не имели и понятия. Дикарь кинулся в лес с целью умереть в одиночестве, и это навело меня на мысль, что здешнему люду не чужда некая разновидность совести.

Декабря 15-го, 1661. Зараза распространилась среди дикарей и повергла их в плачевное состояние. Покрытая язвами кожа заболевших прилипает к жестким циновкам, на которых они лежат. Я велел доставить больным постельные принадлежности и белье, но они отказались это принять. Добрые люди носят им дрова и воду, разводят огонь и хоронят умерших. Никто из числа избранных не занемог, никого из них зараза не коснулась и в малейшей мере: это позволяет мне надеяться, что недуг в этот новый мир занесен не нами. Мои богобоязненные индейцы, сами павшие жертвами заболевания, спросили меня, за что покарал их бог англичан. Я заверил их, что наш Бог — это и их Бог, и пересказал им первую главу книги пророка Исайи о справедливом наказании за идолопоклонство и пороки. Да прояснит Господь их умы от всякого недоумения касательно Его воли!

Декабря 20-го, 1661. До меня дошел рассказ о случае, более пригодном для басни, нежели для истории. Сегодня утром ко мне явился Храним Коттон и сбивчиво поведал, что он с дружками видел поблизости от себя неземной огонь. Я едва уловил суть рассказа в сумятице его торопливо сыплющихся слов, которые большого доверия, впрочем, у меня не вызвали: накануне вечером Коттон заметил на берегу реки яркий свет. По его словам, свет стремительно понесся по воде и, уплотнившись, приобрел очертания свиньи, на мгновение замер, потом вспыхнул и растекся примерно на три квадратных ярда. Мистер Коттон и другие братья наблюдали его в продолжение трех-четырех минут, но дальше возник и присоединился к первому еще один свет. Они слились воедино, затем разделились — и это повторялось на разные лады до тех пор, пока они не исчезли, смутно мерцая. «Блуждающие огоньки», — заметил я. «Нет, мистер Мильтон. Свет был громадный». — «Индейские факелы?» — «Нет, сэр. Они двигались с завораживающей быстротой, сходясь и расходясь в мгновение ока». — «Вы, должно быть, питались недоброкачественной пищей, мистер Коттон, вызывающей дурное расположение духа?» — «У нас всегда самая простая еда, мистер Мильтон, вы же знаете. Эти огни — не наша фантазия». — «Если они не принадлежат этой земле, Храним Коттон, следовательно, тут поработал дьявол. Бог не избрал бы местом Своего явления дремучие леса и дикие пустыни. Возвращайтесь с друзьями по домам и молитесь, чтобы огни больше не показывались. Идите. Простимся скорее, пока вы еще не распростились со здравым рассудком».

Иного готового ответа у меня не нашлось, и, оставшись один, я отправился в сад погулять и прояснить мысли. Что, если эта новая земля в самом деле кишит огнями и призраками, как мне об этом докладывают? Нам известно, что здесь царит дикость, но если это — поистине дикая страна не в одном только прямом смысле слова? Неужто здесь и впрямь безраздельно царствует сатана?

— Вот на этом, Кейт, он и прервал свой дневник. Видишь, я поставил ниже следующую дату. Под ней не вписано ни единого слова. Тем самым утром, в положенное время, я вошел к нему в комнату и обнаружил, что она пуста. Он ушел. Исчез начисто.

— Я это знаю, Гус. Мы уже тысячу раз это обсуждали.

— Не было ни следов насилия, ни признаков засады, никто ничего не тронул. Чаша с водой стояла у изголовья кровати, поверхность воды слегка подернулась пылью. Боюсь, что он далеко заплутал в глуши, положившись на свое внутреннее зрение, и окончательно сбился с пути. О Кейт, куда же он делся?