"Верная Чхунхян: Корейские классические повести XVII—XIX вв." - читать интересную книгу автора

III

Слух о богатстве Хынбу дошел и до Нольбу. Прослышав об удаче младшего брата, этот злобный, погрязший в грехах человек подумал: «Не иначе, как кого-нибудь ограбил. Вдруг ни с того ни с сего разбогател... Схожу-ка я к нему. Если обойтись с ним покруче, половина добра наверняка будет моя».

Не медля ни минуты, Нольбу помчался к брату.

И вот уже он изумленно взирает на новое жилище Хынбу: такой красоты и роскоши ему еще не доводилось видеть. Всюду высокие и просторные хоромы, на крышах по углам висят колокольчики, позванивающие от порывов ветра.

При виде этого великолепия Нольбу охватила алчность. «Ишь ты, на стрехах колокольчики висят... Откуда все это? Непременно где-то стащил!» — подумал он и, приняв грозную позу, заорал во весь голос:

— Эй, Хынбу!

Случилось же так, что Хынбу как раз в это время был в отлучке и супруга его осталась дома одна. Кликнула она служанку и сказала:

— Никак, у ворот гость? Поди-ка взгляни.

Прелестная служанка повиновалась и, выйдя за ворота, учтиво обратилась к Нольбу:

— Откуда пожаловал гость?

Впервые в жизни видел Нольбу этакое чудо. Опешив от неожиданности, он проговорил:

— Ничтожный приносит вам свое почтение. Не скажете ли вы, куда девался хозяин этого дома, мерзавец Хынбу?

Смущенная женщина кинулась прочь и, вернувшись в дом, доложила хозяйке:

— Пришел какой-то странный человек, с виду помешанный. Супруга вашего мерзавцем обозвал, а передо мной рассыпался в любезностях. Характер у него, видать, сварливый...

Догадываясь, кто ее гость, супруга Хынбу спросила у служанки:

— Каков собою этот янбан?

Та отвечала:

— Голова совиная, глаза — будто у коршуна, рот — словно клюв у цапли, шея жабья. А жадность и злоба так и лезут наружу!

— Ну-ну, довольно трещать! — остановила служанку жена Хынбу.

Перевязав заново ленты на кофте и торопливо оправив юбку, она вышла приветствовать гостя.

А Нольбу, не отвечая на приветствие, заложил руку за пояс и с надменным видом принялся озираться вокруг. Богатое платье супруги Хынбу и явное довольство в доме привели его в бешенство, и он прохрипел со злостью:

— Хм, блистает, что твоя кисэн из губернской управы...

Пропустив эти слова мимо ушей, супруга Хынбу обратилась к гостю с вопросом:

— Как здравствует ваша семья?

Однако Нольбу искал, видимо, лишь повода для ссоры.

— А если и не здравствует, тебе-то что за дело?

Забеспокоилась супруга Хынбу, уж не обошлась ли она с гостем неучтиво, и, положив на пол циновку, а сверху шелковый тюфяк, пригласила деверя:

— Прошу вас, садитесь.

Шагнув к циновке, Нольбу сделал вид, будто поскользнулся, и, выхватив нож, принялся кромсать пол.

— Слишком гладок твой пол! Коли так оставить, можно свернуть себе шею!

Затем взглянул на иероглифы, расписанные по стенам, и с понимающим видом заметил:

— Зачем нужно было столько раз рисовать луну?

Приметил цветник:

— Ежели хочешь, чтобы те цветы сейчас же распустились, то положи в цветник три-четыре вязанки хвороста и подожги их. В одну минуту расцветут!.. А у того журавля слишком длинные ноги. Кому он такой нужен? Давай-ка его сюда! Я ему их малость обломаю.

И, закашлявшись, Нольбу сплюнул на стену. Увидев это, супруга Хынбу сказала:

— Вот бронзовая плевательница из Сончхона, вот фарфоровая из Кванджу. Там вон стоят китайская плевательница из Ыйджу и японская из Тоннэ... Зачем же вы плюете на стены?

А Нольбу в ответ:

— Мы от рождения такие: куда глядим — туда и плюем.

Супруга Хынбу позвала служанку и распорядилась подать обед.

— Есть такая мудрая пословица, — проговорил Нольбу. — «В доме, где женщина берется командовать, не жди ничего хорошего». Ну, ладно. Тащи сюда рис и приправу. Да побольше и повкуснее!

Можно было подумать, что в доме ждут по меньшей мере королевского посланника со свитой: такая закипела всюду работа.

Добела обдирали рис и варили его так, чтобы он был не слишком жидок и не слишком крут. Накладывали на блюда куски жареной говядины, жаркое из бычьего сердца, минтай, устриц, маринованных моллюсков и соленые жабры. Расставляли тарелки с пареной говядиной и мелкими ломтиками вареного мяса, с тонко нарезанными свежей рыбой и сырым мясом, уксус с соей и приправу. Наполняли миски всевозможными овощами, густо наперченным и жаренным в масле мясом, маринованной капустой и редькой. Варили на пару мелко нарубленных речных окуней, расставляли чашки с тонкими кусочками вяленой рыбы и мяса, омаров, жареную кефаль и мякоть морского ушка. Раскладывали по столикам серебряные ложки и палочки для еды, ставили серебряный чайник и чарки, грели вино.

Проворные слуги внесли заставленные снедью столики в комнату, почтительно поставили перед гостем, и один из них извиняющимся тоном произнес:

— Госпожа покорно просит простить ее за скромное угощение: обед готовили в спешке.

Отродясь не видывал Нольбу такого богатого стола, и у него тотчас же пропала охота есть. Лишь разбив вдребезги обеденный столик, Нольбу смог бы найти утешение. Схватив ложки и палочки для еды, он принялся что есть силы колотить ими по столу.

— Сколько же вы отдали за все эти посудины? А чашки ваши чересчур велики, миски слишком широки, соусники малы. Тарелки должны быть помельче.

Проговорив это, Нольбу пуще прежнего заколотил по столику.

Супруга Хынбу осторожно заметила:

— Китайский расписной фарфор — вещь хрупкая, того и гляди, сломается. Прошу вас, не стучите так сильно!

— Ах, так! — рассердился Нольбу. — Обойдусь и без твоих яств.

И он с силой ударил по столику ногой. Столик рухнул, загромыхали соусники, зазвенели осколки тарелок и чашек, дробно застучали по полу ложки и палочки, во все стороны побежали ручейки бульона.

— Послушайте, деверь! — проговорила супруга Хынбу. — Пусть вы недовольны, но зачем же бить посуду? Бейте, коли на то пошло, людей!

Подняли с пола сломанный столик, подобрали осколки разбитой посуды и куски раскиданной пищи, все насухо вытерли тряпками и полотенцами.

— Вареный рис!.. Какая это драгоценность! А вы опрокинули столик с рисом! Когда рис подают королю, его называют «сура»; когда его вкушает янбан — это «чинджи», когда рис ест слуга — он называет его «ипси», промеж друзей ему имя «пап», а когда рис предлагают духам предков, его называют «чинме». Вот он в каком почете, этот рис! Если о вашем поведении проведают в деревне — тотчас же прогонят из села с позором. Если это дойдет до уездных властей, вам непременно дадут палок. А уж коли узнают в губернской управе, не миновать вам ссылки.

А Нольбу в ответ:

— Коли и вздумают изгнать меня из села, то вместо старшего брата прогонят младшего. Коли будут бить палками, то не меня, а младшего брата. Решат отправить в ссылку — опять же вместо меня упекут брата или его детей.

Но вот показался и сам Хынбу. С благоговением он пал ниц перед старшим братом.

— Неужто к нам пожаловали, братец?

И по лицу Хынбу побежали слезы.

— Ты что? Получил уведомление о чьей-нибудь смерти, что ли? — проговорил Нольбу.

Позвал Хынбу слугу и отдал распоряжение:

— Подай другой обед господину!

Затрясся в ярости Нольбу.

— Слыхал я, будто ты, негодяй, повадился нынче шататься по ночной росе!

— Какая ночная роса? — оторопел Хынбу.

А Нольбу с бранью продолжал:

— Расскажи-ка, сколько раз ты таскался по ночной росе и много ли награбил?

Испугался Хынбу:

— О, зачем вы так говорите, брат?

И подробно рассказал старшему брату обо всем случившемся.

— Коли так, давай-ка оглядим твой дом получше!

С этими словами Нольбу, сопровождаемый хозяином, отправился бродить по дому и все выглядывать. Увидел Нольбу все богатства брата, и в груди его зажглась лютая зависть. А тут еще вдобавок показалась Лунная фея.

— Кто эта женщина? — спросил Нольбу.

— Это моя наложница.

— Что? Твоя наложница? — вознегодовал Нольбу. — Не рассказывай небылиц и отправь ее ко мне!

— Эта красавица пожалована мне самим повелителем ласточек из Цзяннани и уже была моей. Отдать ее вам было бы неудобно, — отвечал брату Хынбу.

— Пожалуй, верно, — согласился Нольбу. — А как называется вон тот славный шкафчик?

— Это платяной шкаф — хвачходжан[215].

— Тебе эта штука не подходит. Отошли ее ко мне.

— Ой, ведь я даже еще и не притронулся к нему!

— Ах, негодяй! Мое это твое, а твое — это мое. Твоя жена — моя жена, моя жена — твоя. Разве это имеет значение? Но бог с тобой, не хочешь отдать мне свою бабенку — не надо. А вот этот хвачходжан ты отошли ко мне. Если же и его не отдашь, подпалю дом со всех сторон!

— Хорошо, хорошо. Пришлю вам его со слугой, — молвил Хынбу.

— Какие там слуги! Тащи-ка этот шкаф сюда. И дай веревку. Я сам понесу его.

Делать нечего: пришлось Хынбу перевязать шкаф веревкой. А Нольбу, скинув верхнее платье, положил его на шкаф, затем взвалил шкаф на спину и зашагал восвояси. Но по дороге забыл название и вернулся к дому Хынбу.

— Эй! Как, говоришь, этот шкаф называется?

— Хвачходжан, — напомнил ему Хынбу.

Снова взвалил Нольбу шкаф на спину и, чтобы не забыть его названия, стал приговаривать в такт шагам:

— Хвачходжан-джан-джан.

Но когда перебирался через ров, встретившийся на его пути, название шкафа вновь вылетело у него из головы.

— Тьфу, черт! Как же он называется-то? Канджан, сонджан, чхонджан?.. Нет, все не то.

Так бормоча себе под нос, Нольбу подошел к своему дому. А навстречу уже спешит супруга.

— Ой, что это такое?

— Разве ты не знаешь?

— Как эта штука называется — не знаю, но она, право, недурна!

— Так ты и впрямь не знаешь? — спрашивает ее Нольбу.

— Такой же шкаф есть в доме у янбана на той стороне, — отвечала жена. — Там его называют хвачходжан.

— Да, да! Он самый — хвачходжан! — обрадовался Нольбу.

А надо вам сказать, что жадностью жена Нольбу превосходила даже своего супруга. Один лишь вид хорошей вещи приводил ее в беспамятство. Когда случалось ей быть на базаре и видеть, как кто-нибудь раскладывает свой товар или считает деньги, она от зависти обмирала и без чувств падала на землю. Тогда Нольбу на спине тащил ее домой, и она по три месяца отлеживалась в постели. А когда она, бывало, приходила к кому-нибудь в дом на свадьбу — поглядеть на подарки новобрачным, то оставалась невредимой только потому, что укутывалась новеньким одеялом невесты и потела под ним до седьмого пота. Вот какая была эта женщина.

Наглядевшись на шкаф, жена Нольбу принялась расхваливать своего супруга:

— Счастливый человек мой муж! Ведь случая еще такого не было, чтобы он пришел откуда-нибудь с пустыми руками. Приметит ложки или палочки для еды — заткнет их за поясной мешочек и несет домой. Щипцы или совок попадутся на глаза — принесет их под полой. Под шляпой, смотришь, тащит рисовую чашку, а в рукаве — щенка. Попусту он у меня не ходит! А этот шкаф особенно хорош!.. Где же вы его взяли?

— Коль хочешь в точности все знать, — отвечал Нольбу, — иди сюда и слушай. — И продолжал: — Досада-то какая! Хынбу ведь богачом стал...

Жена Нольбу мигом придвинулась поближе.

— Как так стал богачом? Ограбил, что ль, кого?

И Нольбу рассказал ей все, что слышал:

— В прошлом году у Хынбу под крышей свила гнездо пара ласточек. Вывели они было себе птенцов, да только всех их слопала змея, а один выпал из гнезда и сломал лапку. Хынбу перевязал ее, а ранней весной эта ласточка принесла Хынбу в награду за благодеяние семечко тыквы-горлянки. Хынбу его посадил, и у него выросло пять тыкв, а когда он их распилил, то стал богачом. Вот бы и нам найти ласточку со сломанной лапкой!..

Была еще не то одиннадцатая, не то двенадцатая луна, а Нольбу уже взялся караулить ласточек. Прихватив с собой привязанную к шестам сеть, он отправился на ловлю. Нашел удобное местечко и стал ждать. Наконец прилетела какая-то птица.

— А вот и ласточка пожаловала! — обрадовался Нольбу.

Подняв повыше сеть, он приготовился набросить ее на ласточку... И вместо ласточки вспугнул голодную ворону с горы Тхэбэксан, которая, так и не отведав остатков мяса на какой-то кости, с карканьем взвилась высоко в синее небо.

Вытаращил Нольбу свои водянистые глаза, проводил ворону взглядом и отправился домой ни с чем.

Одна лишь дума у Нольбу: как бы ему заманить ласточек. Но на скорый прилет ласточек не было никакого намека, и Нольбу не находил себе места от нетерпения и досады.

Между тем какой-то человек решил надуть Нольбу и говорит ему:

— Не дождаться тебе ласточек, как ты их ни карауль: ведь ты не знаешь, где они водятся. Есть такие люди, которые чуют этих птиц еще за много дней до того, как они прилетят. Если пойдешь со мной, я тебе кое-что смогу рассказать о ласточках.

Нольбу очень обрадовался и пообещал двадцать лянов за каждую ласточку, которую увидит этот человек.

Затем они поднялись на высокую гору, откуда обманщик стал пристально всматриваться в даль.

— Ага, — проговорил он, — одна ласточка уже покинула Цзяннань. Скоро она будет возле твоего дома... Но прежде уплати за первую ласточку.

Обрадованный Нольбу вручил обманщику двадцать лянов, после чего тот снова принялся внимательно вглядываться в даль. Поглядев так некоторое время, он сообщил Нольбу:

— А вот и еще одна ласточка летит. Эта тоже направляется к твоему дому.

Страшно довольный этим известием, Нольбу уплатил обманщику столько, сколько он просил, и стал ждать.

Кое-как промаялся Нольбу зиму, и лишь только подошла весенняя пора, он не мешкая отправился заманивать ласточек.

Взгляните-ка на Нольбу! Со скомканною сетью на плече, сплетенной, наверное, еще самим Фуси, шагает он, охваченный единственным желанием — поскорее заманить ласточек к своему дому.

А вот и сами ласточки несутся — навстречу белоснежным облакам, смело пронзая черные тучи.

— Киш-киш! — засуетился Нольбу. — Куда это ты направляешься? Заворачивай-ка к моему дому!

Горький же удел ожидал ту ласточку, которая поселилась под крышей у Нольбу!

Натаскав соломинок и комочков глины, ласточка свила под крышей гнездо и положила яйца. Пока ласточка высиживала птенцов, Нольбу целые дни проводил у ее гнезда и, сгорая от нетерпения, то и дело трогал яйца. Они от этого, разумеется, все испортились. Осталось лишь одно-единственное яйцо, из которого спустя некоторое время вылупился птенец.

Дни шли за днями, птенец мало-помалу рос и уже начал учиться летать.

Денно и нощно ждет Нольбу змею, но той все нет и нет.

Тогда обеспокоенный Нольбу решил сам пригнать змею к своему дому. С десятком работников он принялся кружить в окрестностях в надежде найти какую ни на есть змею: будь то удав нынгурони, гадюка, удав хыккурони или токкурони, уж муджасу, сальпэам или юльмуги. Бродили несколько дней кряду — но даже ящерицы не видали. Лишь по дороге к дому наткнулся Нольбу на старую, похожую на валек, сорочью змею.

— Эй, тварь! — закричал обрадованный Нольбу. — Ну-ка, ползи к моему дому. В тот день, когда ты прошуршишь у гнезда, ласточка и ее птенец упадут на землю, я стану богачом. А я твое благодеяние вознагражу вполне: дам тебе целый выводок цыплят да десяток яиц. Ползи живей!

Змея рассердилась и обнажила жало. А когда Нольбу попытался отшвырнуть ее ногой, разъяренная змея ужалила его.

Нольбу широко раскрыл рот и завопил:

— Ой-ой!

От боли у него потемнело в глазах и помутился разум. Мигом прибежал он домой, проколол рану иглой и обмазал ее серным цветом.

Жестокое создание, Нольбу, конечно, выжил.

Потом, прикинувшись змеей, Нольбу вытащил птенца из гнезда и сломал ему обе лапки, а сам сделал вид, что страшно напуган, и закричал:

— Бедная ласточка! Какая же это ползучая тварь сломала тебе лапки? Бедная ты, несчастная ласточка!

Выразив таким образом свое сочувствие ласточке, он, подражая Хынбу, обернул лапки птенцу кожицей золотоголовой рыбки, что водится в море Чхильсан, а затем стал обматывать их крепкими волокнами травы. Но, будучи по природе своей человеком грубым, сделать это осторожно Нольбу не смог. Перевязывая лапки, он орудовал, словно матрос якорным канатом на реке Ханган или торговец штукой шелка, словно в руках у него была бечевка от шестиугольного бумажного змея.

После перевязки Нольбу положил птенца обратно в гнездо. Насилу выжил птенец.

Но вот настал девятый день девятого месяца, и ласточки стали собираться в путь. Покинула дом Нольбу и ласточка со сломанными лапками. Взмыв высоко в небо, она прощебетала на прощанье:

— Жестокий Нольбу! Весною в будущем году я снова вернусь сюда и тогда отблагодарю тебя за сломанные лапки. А пока будь здоров! Чи-чи-ви! Чи-чи!

Вскоре ласточка предстала пред своим царем.

В ту пору царь как раз производил высочайший смотр ласточкам, прибывшим из различных мест. Приметил царь хромающую ласточку и спрашивает ее:

— Отчего ты хромаешь? Отвечала ласточка:

— В прошлом году ваше величество изволили пожаловать Хынбу семечком тыквы, и он стал богатым человеком. Тогда его старший брат, Нольбу, изловил вашу покорную служанку и сделал калекой.

И она поведала царю обо всем, что с ней произошло.

— Молю ваше величество, отомстите Нольбу!

Выслушав ласточку, царь страшно разгневался:

— У этого негодяя дом ломится от добра, добытого неправедным путем, а его полям и амбарам нет числа. Однако он и не подумал помочь своему добродетельному брату. Пяти устоев он не соблюдает, и ко всему тому у него отвратительный нрав. Нет, этого нельзя так оставить. Я непременно воздам ему за его злодеяние. Вот, возьми семечко тыквы!

Глянула ласточка на семечко, а на нем выведено золотыми иероглифами: «Тыква возмездия». Поблагодарила ласточка повелителя и, откланявшись, улетела.

Едва лишь наступил весенний месяц март, как ласточка с семечком тыквы в клюве покинула Цзяннань. Высоко взвилась она в синее небо и полетела, не отдыхая ни днем, ни ночью.

И вот уже вдали показалось жилище Нольбу.

Подлетев к дому, ласточка принялась резвиться: то взмоет вверх, то понесется стрелою вниз. Увидел ее Нольбу и закричал, довольный:

— Какая преданная ласточка! Где же побывала ты? Всю зиму о тебе не было вестей, а нынче, в прекрасную пору весны, сама пожаловала! Безмерно рад тебе!

Тем временем ласточка весело сновала взад и вперед с семечком тыквы в клюве.

Испугался Нольбу, как бы ему не потерять семечко в траве. Опрокинул большую тростниковую шляпу и с нею в руках кинулся догонять ласточку.

Наконец ласточка уронила семечко. Дрожа от радости, Нольбу схватил его обеими руками и принялся внимательно разглядывать. На семечке размером в один чхи отчетливо виднелись иероглифы: «Тыква возмездия». Но откуда мог знать это невежественный Нольбу? Он-то думал, что семечко тыквы — награда за его «благодеяние».

Ликующий Нольбу выбрал благоприятный день и под стеною дома, на восточной стороне, посадил семечко в унавоженную землю.

Уже на четвертый или пятый день пробились первые ростки. Через день развернулись листья. А еще через три дня потянулись плети. Стебли у тыквы были толстые, как корабельные мачты, листья — каждый размером с большую корзину.

И так разрослись эти тыквы, что закрыли собою всю деревню. Тогда Нольбу отправился к односельчанам и стал их уговаривать:

— Послушайте меня, знатные и подлые, мужчины и женщины, старики и молодые! Не обрывайте стеблей у моих тыкв! Если дом у кого-нибудь рухнет, построю новый. Если утварь пострадает — уплачу в десять раз больше. А когда из тыкв повалит шелк, я дам вам по куску на шапки и жилеты. Только не трогайте стеблей.

Плети у тыквы разрослись необычайно густо. Из каждого узла вырос лист, на каждом стебле распустился цветок, и некоторое время спустя завязались десять с лишним плодов. Величиной каждый был с большую лодку, что плавают в безбрежном океане. Словно то был не плод тыквы, а столичная башня Белых Облаков или скала.

Чрезвычайно довольный этим, Нольбу говорит своей жене:

— Хынбу стал богачом с пятью тыквами, а у нас их завязалось более десятка. Распилим эти тыквы и станем самыми богатыми людьми на свете. Заткнем за пояс самого И Дуня[216], а Ши Чун будет у нас на побегушках. Незачем нам будет завидовать даже Сыну Неба!

С нетерпением ждал Нольбу дня, когда созреют тыквы, и негодовал, что время тянется так долго.

А время между тем шло своим чередом, минули три летних месяца, и в августе тыквы созрели. Все они были без единого изъяна и крепкие, как железные палки.