"Верная Чхунхян: Корейские классические повести XVII—XIX вв." - читать интересную книгу автораЧАСТЬ ВТОРАЯЧхунхян осталось лишь удалиться в свои покои. — Сандан, опусти шторы, положи на циновку подушку и закрой дверь. Не знаю, увижу ли я еще когда-нибудь моего любимого, засну, — может, встречу во сне. Хоть и говорят с давних времен: «Не верь любимому, если явится к тебе во сне», — я это знаю, но где же, как не во сне, я могу с ним встретиться? О сон, сон, явись ко мне! Я полна тоски, и сон не приходит. О горькая моя доля! Все в мире связано между собой. Вот ручеек течет, потом становится рекою — все глубже, глубже, глубже. Любовь моя растет, становится горою — все выше, выше, выше, вот уж и вершины не видно, а как заранее узнаешь, когда настанет час ей рухнуть? Злые ли духи навредили, небо ли позавидовало, но расстались мы с любимым утром, а когда еще встретимся... Теперь уж до конца мне маяться в печали и страданиях. Хоть сказано в стихах: но солнце и луна бездушны. Почему так долго тянутся зимние и осенние ночи, полные лунного сияния? Зачем так медленно уходит солнце в сезон густых теней и ароматных трав? Даже если бы они знали, как мы тоскуем друг без друга, все равно мне одной коротать ночи в пустой комнате с единственным другом — тоскливым вздохом. Сердце рвется на части, слезы льются и льются! Пусть бы слезы стали морем, а вздохи — ветром, я села бы в челн и поплыла к милому в столицу. Почему бы мне его не повидать? Но когда сияет ясная луна после дождя, я лишь страдаю о любимом — ведь он для меня глубоко упрятан. О мои мучительные сны! Там, где любимый, и месяц светит, и кукушка кукует, а у меня на сердце тоска. Ночь едва-едва светится, лишь светлячки мерцают за окном. Глубокой ночью, в третью стражу сижу я — милый не приходит, лежу — нет сна! Без любимого, без сна! Что же мне делать? О, я несчастная! В старину говорили: «Если много радости, придет и печаль, если горя много, наступит и радость!» Ждать мне придется немало, а я страдаю невыносимо, и только милый избавит от тоски мое сердечко! О светлое Небо, обрати на меня свои взоры! Дай мне снова увидеться с любимым и жить с ним, не разлучаясь, пока не выпадут даже седые волосы. Может, вы знаете, синие реки и зеленые леса, не захворал ли в пути мой любимый? С тех пор как мы с ним расстались, ни весточки! Человек ведь не дерево и не камень, есть же сердце у любимого! О моя бедная доля! Так она проводила дни, вздыхая и умоляя Небо. Тем временем Моннён ехал в столицу, и ночи не приносили ему сна. — Как я хочу увидеть мою любимую! Так хочу увидеть! Думы о ней не оставляют меня ни днем, ни ночью. Время я провожу в тоске, и лишь встреча с ней избавит меня от страданий. Старайся дни и луны, надейся на экзамены! Через несколько месяцев в Намвон был назначен новый уездный правитель. Это был Пён Хакто из квартала Чахаголь в столице. Он хорошо владел кистью и был человеком широких интересов, увлекался музыкой, но отличался распутным нравом и подчас вел себя настолько дурно, что даже терял достоинство. Пён Хакто допускал ошибки в делах, и люди, знавшие его, называли невыносимым упрямцем. Представиться ему явились чиновники уезда. — Посыльные ждут ваших приказаний! — Делопроизводитель здесь! — Явились чиновники канцелярии! — Я старший слуга ведомства! — Позовите-ка мне делопроизводителя. — Я делопроизводитель! — Не случалось ли у вас каких-нибудь происшествий? — Пока все было спокойно. — Говорят, у вас народ самый работящий на юге! — Да, сделают любую работу. — А еще говорят, будто у вас есть красавица Чхунхян! — Есть такая! — А как ей живется? — Да живет, не тужит! — Сколько ли отсюда до Намвона? — Шестьсот тридцать ли! — Быстро едем! Собирайтесь в дорогу! Чиновники, представившись правителю, удалились. — Ну, горе нашему уезду! Новому правителю назначили день отъезда, и он отправился на место службы. Осанкой важен, восседает в паланкине, поставленном на спину коня, в окнах раздвинуты зеленые занавески. Слева и справа — глашатаи, они все в темно-синих платьях, подпоясаны кушаками из белого шелка, на которых, одно возле другого, привязаны колечки. Их тхоннёнские шляпы украшены черепаховыми кольцами и надеты набекрень, а в руках — железные палки. — Эй, прочь с дороги! — кричат они, отгоняя простой народ. Рядом бегут слуги и, ухватившись за ручки паланкина, сдерживают коней. — Крепче держи! Вслед за слугами идет пара сопровождающих в войлочных шляпах. Чиновники канцелярии, ведающий казенными работами и выехавший им навстречу делопроизводитель выглядели весьма внушительно. По сторонам дороги парами шагают слуги, посыльные, а впереди — слуга с зонтом. На зонте белого шелка в синюю полоску блестят бронзовые кольца. Двигается процессия торжественно, впереди и позади раздаются окрики, чтоб простой народ посторонился. Прямо сияющее облако! Правитель прибыл в Чонджу и, огласив приказ государя у подворья перед дворцом наследника престола, посетил военный лагерь. Миновав Чобунмок и перевал Ногу в Манмагване и не задерживаясь в Имсиле, отобедал в Осу. В тот же день он прибыл к месту службы. А здесь уже тысячник командует войском, и все нижние чины управы очищают для него дорогу. Впереди выставили пару знамен, на которых написано «Путь свободен!», на юге, в области Красной птицы, стоит пара знамен красного цвета, на востоке, владениях Зеленого дракона, — два красно-синих знамени, еще пара синих — на западе, а на севере, которым ведает черепаха, — знамена черного и красного цветов — флаги ждут смотра и приказаний нового правителя, а под ними выстроились высшие и низшие военные чины и двенадцать пар слуг. Все дрожит от боя барабанов и звуков рожков, далеко вокруг разносятся барабанная дробь, пение рожков и окрики погонщиков лошадей. Новый правитель переменил платье в башне Простора и Прохлады и, у подворья огласив приказ государя, въехал в город, сидя в маленьких носилках. Кругом толпился народ, и правитель, выпучив для устрашения глаза, снова зачитал приказ государя. В уездной управе для него приготовили угощение, а потом для приветствия явились чиновники — высшие военные чины и те, что служили в провинциальных шести ведомствах. Правитель тут же распорядился: — Позвать мне старшего над казенными рабами! Пусть сделает перекличку кисэн! Старший над казенными рабами принес книгу, где записаны имена кисэн, и стал их выкликать по порядку. Каждое имя женщины там было вплетено в китайский стих. Мёнволь вошла, переступая мелкими шажками. Она подобрала подол шелковой юбки и, прижав его к тонкой талии, представилась и вышла. — Вот Дохон — Алый персик! Разве на ее лице не играет прелесть весны? Это про нее сказал поэт: Дохон вошла плавной походкой, приподняв подол алой шелковой юбки. Представилась и ушла. Чхэбон прошла, изящно подобрав шелковую юбку, облегающую стан. Она ступала легко, как говорится, будто шла по лотосам, поклонилась и вышла. Придерживая шелковую юбку, вошла Ёнсим, она проплыла медленно, чуть поднимая от земли ножки в расшитых башмачках. Появилась Мёнок. Ее красивое лицо, восхитительный облик, манеры — все вызывало восторг. Она шла, осторожно ступая мелкими шажками, и с поклоном удалилась. Энэн впорхнула, прижимая, к груди подол красной шелковой юбки. Она представилась и с поклоном вышла. — Быстрее выкликай! — нетерпеливо приказал правитель. — Слушаюсь! — отозвался старший над казенными рабами и принялся зачитывать только четыре первых строки. — Жду ваших повелений! — промолвила Кехян. — Жду ваших повелений! — Жду ваших повелений! — Жду ваших приказаний! — Жду ваших приказаний! — Жду ваших приказаний! — Кымнан — Шелковый карман! — Жду ваших повелений! — А ну, вызывай за раз по двенадцать, тринадцать, четырнадцать! — распорядился правитель, и старшин над рабами стал выкликать подряд. — Ян Тэсон, Воль Чунсон, Хва Чунсон! — Ждем ваших повелений! — Кымсон, Кымок, Кымнён! — Ждем ваших повелений! — Нонок, Нанок, Хонок! — Ждем приказаний! — Накчхун — Радующаяся весне! — Я здесь! — Иди, слушай приказ! Накчхун вошла с таким видом, будто у нее очень красивая походка. Прослышав о том, что люди выщипывают для красоты волосы, она повытаскала все на лбу и даже за ушами. Зная, что у женщин принято пудриться, она купила пудры на целых семь лян, замесила, как известку для забора, и замазала все лицо. Накчхун ввалилась безобразная, ростом с придорожный столб, чуть не до самого носа задрав подол юбки. Она двигалась вразвалку, ковыляя, словно лебедь на топком рисовом поле. Среди кисэн было много красивых, но правитель все ждал имени Чхунхян, а ее, сколько он ни слушал, так и не назвали. Тогда он вызвал старшего над рабами. — Мне показали всех кисэн, только Чхунхян не было! — Мать Чхунхян — кисэн, но сама она не кисэн, — почтительно ответил тот. — Отчего же тогда имя девицы из женских покоев у всех на устах? — спросил правитель. — Она дочь кисэн, но так хороша собой, что господа знатного рода, даже первые таланты — те, кто приезжал к нам на службу, — умоляли ее о свидании, но мать и дочь и слушать не хотели, а потому всем — и благородным, и подлым по рождению, даже соседям — удается взглянуть на нее лишь раз в десять лет, но разговоров мы с ней не ведем! Однако судьбу определяет Небо, вот и завязала она крепкие узы на сто лет с баричем Ли, сыном прежнего нашего правителя. Барич уехал в столицу и обещал после женитьбы взять ее к себе. Чхунхян надеется на это и хранит ему верность. Правитель разозлился. — Да ты невежда! Болван! Что ты болтаешь? Разве благородный отрок до женитьбы возьмет себе наложницу в провинции? Если такие слова, болван, хоть раз сорвутся с твоего языка, не миновать тебе наказания! Я хочу ее увидеть — и все! Кончай разговоры, иди и позови ее сейчас же! Услышав приказание позвать Чхунхян, делопроизводитель почтительно заметил: — Чхунхян ведь не кисэн, да к тому же она связана крепкими узами с молодым господином Ли — сыном прежнего правителя. Возрастом вы с ней тоже не подходите друг к другу. Надо бы ее пригласить как равную вам, а так, боюсь, не повредит ли это вашему правлению? Правитель разгневался. — Если вы сейчас же не приведете Чхунхян, я всех вас велю палками избить! Вы что, не способны приказ выполнить? Тут все чиновники забегали, а у глав шести провинциальных ведомств от страха душа в пятки ушла. — Эй, стражники! Ким! Ли! — Вот беда-то! — Несчастная Чхунхян! Супружеская верность обернулась для нее таким горем! А правитель все орал: — А ну, пошевеливайтесь! Быстро! Ведающий наказаниями и стражники подошли к воротам дома Чхунхян. А Чхунхян ничего не знала, дни и ночи она все думала о любимом и плакала. Ведь когда приходит беда, слезы успокаивают! О, одинокая, какую тоску наводят твои стенания! У людей, что видят и слышат твои причитания, разрывается сердце. Ты так страдаешь без любимого, что тебе и еда не сладка, и постель не приносит покоя. Думы о милом мучают твое сердце, иссушают тело и омрачают душу. Только и слышно, как ты приговариваешь, будто песню поешь: — Я бы пошла! Я бы пошла! Вслед за любимым я бы пошла! И тысячу ли я бы прошла, и десять тысяч ли я бы прошла! Даже сквозь ветер и дождь я бы прошла. Пусть встанут на моем пути высокие вершины, отроги Тонсоннён. Даже соколы — горные, ловчие, северные, — перелетая через них, садятся отдохнуть, но если милый кликнет меня, я сниму башмаки, понесу их в руках и помчусь к нему. Скучает ли без меня любимый в столице? Или, бесчувственный, уже забыл? Любовь ко мне прошла, и он полюбил другую? Она так горько плакала, что стражники услышали ее печальный голос. Человек ведь не дерево и не камень! Разве не наполнится душа состраданием? И у них сердце растрогалось, как тает весенний лед на бегущих ручьях. — Как ее жалко. Эх, если мы не спасем такую девушку от этого развратника, мы не люди! Тут ее окликнул старший: — Вышла бы! Чхунхян испугалась и заглянула в дверную щель. — Ведающий наказаниями со стражей пришли... Ах, да! Совсем забыла! Ведь сегодня третий день, как приехал новый правитель, и они ходят с проверкой! Ну и шум подняли! Она раздвинула двери и вышла к ним. — О, стражники! Проходите, пожалуйста! Вот уж не ждала вас! Должно быть, устали, пока ехали с новым правителем? А как они изволят здравствовать? Не случалось ли вам побывать в доме нашего старого правителя в столице, нет ли мне письмеца от молодого господина? Я прежде все за ним ухаживала, даже глаза и уши были заняты. Господин-то ведь был не простой, вот я и не зналась с вами. Но что уж, у меня сердца нет? Заходите, пожалуйста, заходите! Стражники Ли и Ким и другие, взявшись за руки, уселись в комнате. — Принеси-ка столик с вином и закусками! — велела она Сандан. Напоив их допьяна, Чхунхян открыла дверцу шкафика и дала им денег — пять лян. — Ну, а теперь идите! Вина выпили и ступайте себе, да лишнего не болтайте! Стражники захмелели. — Да деньги нам вроде ни к чему. Ты думаешь, мы пришли к тебе за деньгами? Забери-ка их! — Ким, да ты возьми! — Не положено... Правда, нас тут много... Он забрал деньги обратно, и только они ушли, как появилась старшая кисэн и ударила в ладоши. — Послушай-ка, Чхунхян! Такая преданность, как у тебя, и у меня есть, такие добродетели, как у тебя, и у меня есть. Неужели ты одна можешь быть преданной? Неужели ты одна можешь быть добродетельной? Скажи на милость — верная жена, добродетельная жена! Из-за тебя, маленькой негодницы, такой переполох! Все — от важных чиновников до слуг в управе — могут попасть в беду. Быстро собирайся, пошли! Чхунхян ничего не оставалось делать, как выйти за ворота. — Ах, тетушка, тетушка! Не надо так со мной! Неужто вам всегда, во всех жизнях, быть кисэн, а мне — Чхунхян? Как говорится: Вот и мы — умрем один раз, а не два! Еле передвигая ноги, вошла она в управу. — Чхунхян ждет ваших повелений! Правитель взглянул на нее и обрадовался. — О, ты действительно благоухание весны! Взойди на площадку! Чхунхян поднялась в зал и скромно присела. Правитель был восхищен. — Пусть придет сюда казначей! Тот вошел. — Посмотри-ка, это и есть Чхунхян! — радостно воскликнул правитель, — Ха! Девчонка и на самом деле очень хороша! Просто прелесть! Вы, господин, еще когда в столице жили, все изволили говорить: «Чхунхян, Чхунхян... Вот бы хоть раз на нее взглянуть!» — Ты, пожалуй, будешь у нас сватом, — улыбнулся правитель. Тот помолчал, а потом сказал: — Господин не должен был звать к себе Чхунхян. Надо было сначала послать сваху и попробовать все это сделать через нее, так было бы лучше. А то получилось немного неловко. Но раз уж позвали, придется сыграть свадьбу! Правитель, довольный, приказал Чхунхян: — Отныне следи за своей красотой, будешь моей наложницей! — Ваше повеление привело меня в трепет, но я хочу служить только одному мужу и не могу выполнить ваше приказание. — Красавица, красавица! Какая женщина! — с улыбкой говорит правитель. — Ты поистине добродетельна! Как хороша твоя верность! Конечно, ты права, но молодой Ли — сын большого сановника, он стал зятем в знатной семье, неужто он вспомнит о тебе — как говорится, иве и розе при дороге, которую он одарил любовью на одно мгновение? Ты поистине преданная женщина, и добродетель твоя совершенна, но красота поблекнет, и седые волосы уже не уложишь в прическу. Будешь вздыхать о том, что Станешь жалкой, несчастной. Зачем же так поступать? Как бы ты ни хранила свою верность, все равно никто не назовет тебя образцовой женщиной! Оставь все это и подумай, что правильней: служить уездному правителю или верность сохранять мальчишке? Скажи-ка мне сама! Чхунхян отвечает ему: — Верный чиновник не служит двум государям, добродетельная жена не выходит замуж дважды! Этот наказ для меня свят. Мне жить тяжело, но преданная жена ни за что не выйдет замуж второй раз. Можете делать со мной, что хотите! Тут вдруг заговорил ведающий казной. — Подумайте только, какая строптивая девчонка! Мечта всей жизни правителя — первая красавица Поднебесной, а ты отказываешься! С чего бы это? Да господин желает возвысить тебя! Что ты, певичка, смыслишь в целомудрии? Мы проводили старого правителя и встретили нового. Все это по закону, и если ты чтишь законы, нечего вести такие речи! Откуда бы взяться добродетельности и преданности у такой презренной кисэн, как ты? У Чхунхян даже дыхание перехватило. — Добродетельные женщины, верные сыновья и преданные престолу есть и среди благородных, и среди низких. Я расскажу вам о них. Вот возьмем кисэн. Вы говорите, что среди них нет верных престолу и целомудренных женщин. А ведь Нонсон, кисэн из Хэсо, умерла на перевале Тонсон, а кисэн из Сончхона еще девочкой знала о семи пороках жены. Кисэн из Чинджу, Нонгэ, записана в книге верных престолу как героиня, ее дела прославлены теперь на тысячу осеней. Хваволь, кисэн из Чхонджу, тоже знаменита, в ее честь построен трехэтажный терем, а в книгу героев, верных престолу, вписано имя пхеньянской кисэн Вольсон. Еще при жизни слыла образцовой женщиной кисэн Иль Чжихын из Адона, потом ей даже дали звание «целомудренной, почтенной». Так что вы не поносите кисэн! Когда я только встретилась с молодым господином Ли, сердце мое дало вечную клятву, такую, как гора Тайшань, как море. Мое сердце преданно, и даже, если бы вы оказались таким сильным, как Мэн Бэнь[127], душу мою не сумели бы вырвать, и красноречием Су Циня[128] и Чжан И[129] сердце мое вам не уломать! Владейте вы умением Кунмина[130] вызывать ветры, вам никогда не сломать маленькое женское сердце! Сюй Ю[131] с горы Цзиньшань не стал служить Яо, отказался от почестей, а Во И и Шу Ци с горы Шоуяншань не стали есть чжоуский хлеб. Если бы не было Сюй Ю, кого бы назвали преданным мудрецом? Если бы не Бо И и Шу Ци, развелось бы много мятежников и непочтительных сыновей. Пусть я женщина подлого сословия, но разве я не знаю про подвиги Сюй Ю, Бо И и Шу Ци? Я стала наложницей, и для меня теперь оставить дом и мужа — все равно что для чиновника на службе забыть страну и государя. А теперь делайте со мной, что захотите! Правитель рассвирепел: — Ах, ты негодница! Да знаешь ли ты, что заговор против королевской семьи карается четвертованием, а тот, кто насмехается над чиновником на государственной службе, наказывается как преступник, того же, кто не подчиняется приказам чиновника, отправляют в ссылку? Бойся смерти! Чхунхян возмутилась. — Если насилие над замужней женщиной не преступление, так что же это? У правителя даже дух занялся, так он разозлился. Изо всей силы ударил по столику для письма, сорвал с головы шляпу, растрепал волосы и хрипло заорал: — Схватить эту девку! — Слушаемся! — ответили ему слуги при управе, подскочили к ней и поволокли за косы. — Эй, рабы! — Слушаемся! — Хватайте эту девку! Чхунхян задрожала. — Пустите! — Она сошла на нижние ступени, и тут налетели рабы. — Ах ты негодная баба! Ты посмела так отвечать господину и еще думаешь остаться в живых? Ее бросили в конце двора, и палачи налетели на нее, как свирепые тигры, как стая пчел. Длинные косы Чхунхян, похожие на водоросли, намотали, словно лотосовые стебли в новогодний праздник, будто канат лодочника, как фонарь на бамбуковый шест в восьмой день четвертой луны, и с силой швырнули на землю. Бедная Чхунхян! Она, прекрасная, как белый нефрит, упала на землю. Справа и слева друг против друга стали стражники. В руках они держат палки — с железными наконечниками, те, которыми бьют по ягодицам, пытают преступников, и красные палки. — Слушай приказ, судья! — Слушаюсь! — Заставь ее покориться! — Слушаюсь! А правитель-то разошелся, весь трясется, даже дух у него захватило, так и пыхтит от злости! — Разве что-нибудь сделаешь с этой бабой? Нечего ее допрашивать, кладите ее на скамью, привязывайте и бейте по ногам! А потом вздерните на виселицу. Чхунхян привязали к скамье. Взгляните на палача! Он схватил целую охапку палок — для пыток, для порки — и с грохотом сбросил их у скамьи. А у Чхунхян от этого звука даже в голове помутилось. Палач же то одну палку схватит — погнет, то другую возьмет — погнет. Наконец он выбрал упругую, крепкую и прямую, засучил рукава до самого плеча, взял палку и стал ждать приказа. — Слушай приказ! Если ты эту девку станешь жалеть и бить чуть-чуть, головой ответишь! Бей как следует! — Ваш приказ строгий, — ответил палач, — какая уж тут может быть жалость к этой бабенке? Эй ты! Не шевели ногами! Хоть немножко двинешься, кости переломятся! Вскрикнув, он заплясал против нее и, угрожающе взмахнув палкой, тихонько прошептал: — Потерпи один-два удара, ничего не поделаешь! Эту ногу здесь держи, а другую — там. — Бей изо всех сил! — Начинаю! Он с силой замахнулся — и поломанная палка с треском отлетела, завертелась в воздухе и упала в нижней части двора. А Чхунхян терпела. Как ей ни было больно, она только зубами скрипела и трясла головой. — Ой, за что же так? Ее били палками по ногам, а чиновник, ведающий наказаниями, отсчитывал удары: раз, два, три... Судья и один из чиновников управы стояли друг против друга, наклонив головы, как петухи в драке. Ударят один раз — они одну черту нарисуют, ударят второй — другую, как неграмотный мужик в кабаке черточками отмечает на стене, сколько выпил водки. А эти так начиркали, что получилась одна сплошная линия! Чхунхян, избитая, горько плачет. А в это время весь Намвон от мала до велика собрался возле управы. — Какая жестокость! Наш правитель жесток! За что он ее так наказал? За что избил? Вон палач, глаза вытаращил! Берегись! Смотри, выйдешь, как бы тебя злая звезда не покарала! Все, кто видел и слышал это, проливали слезы. А Чхунхян ударили во второй раз. Третий раз ударили. Четвертый раз. Ее ударили в пятый раз. Ударили Чхунхян в шестой раз. Ударили в седьмой раз. Ее ударили в восьмой раз. Девятый раз ударили. Ударили в десятый раз. Ей нанесли пятнадцатый удар. На двадцатом ударе она чуть было не потеряла сознания. Ее ударили в двадцать пятый раз. — Нельзя так обращаться с молодой женщиной, — гневно говорила Чхунхян, — лучше отрубите мне голову! Забейте до смерти! Нельзя так мучить, — горько плакала Чхунхян, — лучше убейте меня скорее! Я после смерти стану птицей юаньняо, ясной лунной ночью в пустынных горах заплачу вместе с кукушкой — душой царевича из царства Шу[135], тогда хоть любимого разбужу от сна! Она не могла больше вымолвить ни слова и потеряла сознание. Слуги уголовной палаты отвернулись, вытирая слезы, даже палач прослезился. — Человек не может заниматься таким делом! Те, кто видел это, и слуги, выполнявшие приказания, стояли вокруг, вытирая слезы. — Невыносимо смотреть на избитую Чхунхян! О как жестоко, как жестоко обошлись с верной Чхунхян! Она поистине героиня! Все от мала до велика окружили ее, проливая слезы. А правитель-то! — Вот видишь, что получилось! Ты зло держала на правителя, за это тебя и наказали. Хорошо ли? И дальше будешь мне противиться? Чхунхян, еде живая, гневно отвечает: — А знаете ли вы, правитель, что, если женщину сильно разобидеть, ей уже все равно, что жизнь, что смерть! От ее страданий даже иней может выпасть в пятой или шестой луне. Я погибну, замученная, и моя душа прилетит к трону совершенномудрого государя, поведает ему о своих горестях. Разве тогда вас оставят в покое? Убейте меня! У правителя даже дух занялся. — Эй ты, баба, кончай болтовню! Наденьте ей на шею большую колодку и бросьте в темницу! На Чхунхян надели колодку, припечатали, и палач, взвалив ее себе на спину, вынес за ворота. Тут появились кисэн. — О, бедная Чхунхян, приди в себя! О несчастная! Они гладили ей руки, ноги, дали лекарства выпить и, глядя друг на друга, проливали слезы. И Накчхун пришла, глупая, огромного роста. — Эхма! Вот хорошо-то! Наконец и у нас в Намвоне нашлось кого вывесить на главных воротах! — Она подошла поближе и взглянула на Чхунхян. — Какая же ты несчастная! Эти голоса услышала мать Чхунхян, и сердце ее замерло. Она подбежала, обняла Чхунхян за шею. — Ой, что же это такое? За что ее избили? Что она такого сделала? Вы, чиновники управы, военные начальники, в чем провинилась моя дочь? Палач, ты за что ее избил? О, о! Моя судьба! Старуха осталась одна без помощи. Я растила свою дочь Чхунхян на женской половине, без мужа, дни и ночи она проводила с книгой, все читала о том, как женщина должна себя держать, и, глядя на меня, говорила: «Не надо! Не надо! Не надо грустить о том, что нет сына! Разве внуки от дочери не станут вам служить?» А как она была привязана ко мне! Разве Мэн Цзун[136], что жил в чужих краях, больше любил мать, чем моя Чхунхян? Неужто благородные и подлые по-разному любят своих детей? Ведь у меня больше никого нет! Ох, в груди все горит, вздохи дымом выходят! Стражники Ли и Ким! Конечно, приказание правителя строго, но зачем же так избивать? О! Посмотрите на мою дочь! На ножках ее белоснежных, как румяна, алеет кровь. Жены богатых и знатных семей даже слепым дочерям рады. Почему не родилась ты в знатном доме? Почему ты стала дочерью кисэн Вольмэ? Зачем дана тебе такая красота? Чхунхян, очнись! О, о! Судьба моя! Сандан, выйди-ка за ворота, найми гонцов и отправь их в столицу! Чхунхян, услышав, что мать хочет послать гонцов, проговорила: — Мама, не надо! Зачем вы это сказали? Если гонец придет в столицу, молодой господин увидит его, а что он может сделать? Ведь там родители! Начнет он заботами маяться и захворает. А моя верность все равно нерушима. Не надо так говорить! Пойдемте в темницу! Тюремщик на спине отнес ее в темницу, Сандан поддерживала ее голову в колодке, а мать шла следом. Так они подошли к воротам. — Эй, стражник, открывай ворота! Заснул он там, что ли? Они вошли в темницу. Посмотрите, как она выглядит! Сквозь поломанную бамбуковую ограду стрелами врывается ветер, стены обвалились, а на драной циновке тут же бросились на Чхунхян полчища блох и клопов. Плачет и вздыхает в темнице Чхунхян. — В чем моя вина? Я не крала казенного зерна, за что же меня так избили палками? Я никого не убивала, за что же мне надели колодки на шею и на ноги? Я не нарушила ни трех правил, ни пяти основ, за что же мне связали руки, ноги? Не занималась я разбоем и развратом, почему меня так наказали? На листе бумаги, огромном, как голубое небо, я бы рассказала о своем горе и подала бы это небесному государю. От тоски по милому огонь загорается в груди, а вздохи-ветры раздувают горящее пламя, и я умираю без всякой надежды. Не сгибается высокий стебель одинокой хризантемы, тысячу лет неизменно зеленеет в снегу сосна. Зеленая сосна — это я, а желтая хризантема — мой любимый. От тоскливых дум льются слезы — все стало влажным от них! Вздохи мои! Хотелось бы мне вздохи сделать ветром, а слезы — мелким дождиком, пусть свежий ветер дождь погонит, один подует, другой побрызгает и разбудит милого от сна. Встречаются же в седьмую луну Ткачиха с Пастухом, хотя и разделяет их Небесная река. Какая же река встала на пути моего любимого? Ведь от него даже весточки нет! Чем жить в такой тоске, уж лучше умереть и обо всем забыть. Уж лучше умерла бы я, в горах пустынных стала бы кукушкой, лунной ночью в третью стражу печально закукую под сливовым цветком — пусть милый голос мой услышит! Я буду уткой-неразлучницей и, плавая в прозрачной речке, окликну друга своего. Ах, как хочу увидеть любимого! Пусть бы я стала весенней бабочкой, которая радуется весне, порхая на благоухающих крылышках. Я бы тогда села на платье к любимому. Была бы я светлой луной в синем небе! Взойду, как только ночь настанет, и ясно-ясно, светлыми лучами озарю лицо любимого! Кровью, что сочится прямо из сердца, нарисовать бы мне любимого и повесить этот свиток в комнате над дверью. Как войду — сразу и увижу! Я всего лишь хранила верность, а как жестоко со мной обошлись! Словно сияющий белый нефрит с горы Цзиньшань погребли в пыли или ароматную траву с горы Шаншань смешали с сорняками! Будто феникса, что резвится среди павлоний, посадили в терновник. И совершенным мудрецам древности приходилось страдать без вины! Даже государи Яо, Шунь, Юй и Тан томились в темницах из-за жестокости властителей, но потом все же стали правителями. И справедливо управлявшего народом Вэнь-вана злобный Чжоусинь[137] бросил в темницу Юли, но в конце концов он стал совершенномудрым государем, а великого мудреца Кун-цзы из-за коварного князя Янь-ху[138] заключили в темницу Куан, но Кун все же прославился как великий мудрец. Может, и я, безгрешная, останусь в живых и снова увижу мир? Тоска и отчаянье! Кто же меня спасет? Когда любимый из столицы приедет сюда на службу, я уж умру, разве сможет он вернуть меня к жизни? — О! О! Моя злая судьба! Сквозь щели в зарешеченном бамбуком оконце льется ясный свет луны, а молодая сидит одна и спрашивает луну: — О луна! Ты видишь? Яснее свети там, где мой любимый! Мне бы тоже посмотреть, спит он или нет? Взгляни на него и расскажи мне! Развей мою тоску! О! О! — Она заплакала в тоске и вдруг заснула. Во сне, будто наяву, прямо, как сказано в стихах Ли Бо: Душа ее, что чуть-чуть теплилась, куда-то полетела моросящим дождиком, облачком, ветерком. А там пустынно небо, просторна земля, горы светлы и прекрасны реки, а в бамбуковой роще виднеется дом, крытый черепицей. Повсюду реют сонмы духов, сдерживают ветер, управляют эфиром, входят в землю и поднимаются в небо. Все уже описано в стихах: Чхунхян стала приглядываться. Вот большими золотыми знаками сделана надпись: «Усыпальница Хуанлин[140] самых верных жен древности». Душа ее затрепетала, и тут вдруг появляются три красавицы. Люйчжу[141] — любимая наложница Ши Чуна — держит фонарь, подходят Нонгэ — кисэн из Чинчжу — и Вольсон — кисэн из Пхеньяна. Они вводят Чхунхян во внутренние покои, а здесь на возвышении сидят две супруги в белых одеждах, они берут ее за нефритовые ручки и приглашают сесть. Чхунхян смутилась. — Как худо родной наложнице из суетного мира войти в усыпальницу Хуанлин? Супругам это понравилось, и они снова стали ее приглашать: — Иди, не смущайся! — и просят ее присесть. — Вот какая ты, Чхунхян! Очень хороша! Вчера мы были на пиру у Нефритового пруда. Молва о тебе идет повсюду, и мы решили тебя пригласить, чтобы самим посмотреть. Ты уж прости, что мы тебя обеспокоили. Чхунхян дважды поклонилась и говорит: — Я невежественна, но читала древние сочинения и мечтала после смерти предстать перед вами. А теперь оказалась в усыпальнице Хуанлин. Я вся трепещу от такой чести! Жены-божества реки Сян отвечают на это: — Наш супруг — великий Шунь — отправился на юг страны и скончался на горе Цанъушань. Мы, безутешные, проливали кровавые слезы на бамбук[142] у реки Сяосян, и на каждой ветке остался знак, на каждом листочке — наша тоска! Об этой тоске нам некому было поведать целых тысячу лет. За твою верность, достойную похвалы, мы тебе рассказали о ней. Тысяча лет прошла после кончины государя, но мы еще не встречали такой преданности, как у тебя! Неужто и в ваши дни играют на пятиструнном кыме песню «О южном ветре»? Тут одна из женщин говорит ей: — Чхунхян, ведь я Лунюй, что стала феей, когда Я жена Сяо Ши. Мы с ним расстались на горе Цзиньхуа, он скончался, как говорится, улетел на драконе. Затосковала я, стала на нефритовой флейте изливать свою печаль. Тут в разговор вступает еще одна жена. — А я — Ван Чжаоцзюнь из ханьского дворца, которую отправили к гуннам, и теперь после меня остался лишь маленький могильный холмик. Разве это не грустно? Только она это сказала, как поднялся ураган, затрепетало пламя светильника и что-то промелькнуло перед огнем. Чхунхян испуганно смотрит: нет ни людей, ни духов, но тут вдруг до нее донеслись чьи-то рыдания. — Чхунхян, посмотри! Разве ты меня не узнаешь? Я — Ци-фужэнь[143], супруга ханьского Гао-цзу. Когда государь скончался, злая Люйхоу повелела отрубить мне руки и ноги, отрезать уши, выколоть глаза, а потом, отравив меня, велела бросить в отхожую яму. Разве когда-нибудь пройдет моя глубокая бесконечная тоска? Она заплакала, и тогда жены Шуня говорят: — У света и тьмы разные дороги, нам надо расстаться, тебе нельзя здесь оставаться так долго. Они зовут служанку и прощаются. Тут на востоке запел сверчок, легко порхая, пролетела бабочка, и Чхунхян в испуге пробудилась. Это был сон! В тоске и тревоге коротала она ночь, как вдруг донесся крик гуся. Не из тех ли он гусей, что стаями летят на юг над горами Сициншань, озаренными луной? Ночь глубока, третья стража. Льет дождь, пронзительно кричат ночные птицы — будто голоса духов. От ветра хлопает бумага, которой оклеена дверь, и рыдают души тех, кто, жестоко избитый, умер под палками, кто погиб от пыток, умер задушенный. Они рыдали в темнице, а их вой раздавался внутри, под карнизом крыши, даже под полом. — О-о! Ох! Крики не давали заснуть, и Чхунхян сначала сидела ни жива ни мертва, но потом поборола страх, тогда стоны духов стали ей казаться то рожком гадалки, то песенками «Самчэби» или «Сеак»[144]. — Ах вы, противные духи! Хотите меня утащить и поделить между собой, так хоть не изводите! «Быстро, быстро вдруг рассейтесь!» — прочла она заклинание. А в это время мимо темницы проходил слепой. Слепой из столицы сказал бы: «Хочешь, я предскажу тебе судьбу», но он был из провинции, а потому просто предложил: «Хочешь, я тебе погадаю?» — Мама, пригласите его! — сказала Чхунхян пришедшей ее навестить матери. Мать позвала слепого: — Послушайте, почтенный, вас зовут! — А кто это? Кто? — Я — мать Чхунхян. — Зачем вы зовете меня? — Наша Чхунхян просит вас ненадолго зайти в темницу! — Не ждал я такого приглашения, — обрадовался слепой. — Пойду к ней! Мать Чхунхян взяла его за палку, чтобы провести по дороге. — Вот сюда идите, почтенный! Тут каменный мостик, а рядом — канава. Осторожнее ступайте! «Канава... Может, перепрыгнуть?» — подумал он, а потом взял да и прыгнул. Но слепой-то ведь не может сделать длинный прыжок, вот он и подпрыгнул, только не вперед, а вверх и плюхнулся прямо в канаву. Стал выползать, да наткнулся на что-то. Оказалось, собачье дерьмо. — Ой, да это, кажется, дерьмо?! Он понюхал руку. — Нажрался прокисшей каши, вон как воняет! Встряхнул руку и ударился об острый камень. — Ой, как больно! — засунул руку в рот и заплакал. Из незрячих глаз ручьем полились слезы. — О моя злосчастная судьба! Канавку не смог перейти, такая напасть приключилась! Кого винить? Кого ругать? Что у меня за жизнь? Не вижу ни земли, ни неба, не различаю дня и ночи! Проходят четыре времени года, наступает весенняя пора, но цветение персиков и слив не для меня! А осенью не вижу ни желтых хризантем, ни багряных кленов. Не знал я своих родителей, и не было у меня ни жены, ни детей! И друзей нет. Я не ведаю, как выглядят небо и земля, кто толстый, а кто худой, что длинно, а что коротко, живу, будто ночью. А теперь вот еще одна напасть! Кто здесь виноват? Слепой или канава? Ну конечно же слепой! Канава-то ведь не виновата?! О! — заплакал он от досады. Мать Чхунхян принялась его утешать. — Не плачь! Не плачь! Она вымыла его и привела в темницу. Чхунхян обрадовалась. — Заходите, пожалуйста, почтенный! Слепой наслышался о том, что Чхунхян — первая красавица, и радостно сказал: — Слышу твой голос, и сдается мне, что ты Чхунхян. — Я и есть! — Мне надо бы давно навестить тебя, хоть разок к тебе зайти, но у бедняка всегда много хлопот, вот я и не смог. Пришел, когда ты пригласила. Ты уж прости мою нерасторопность! — Ну, раз так получилось... Ведь вы не видите да и старенький. Как ваше здоровье? — Ты обо мне не беспокойся! Зачем позвала-то? — Да вот зачем. Приснился мне ночью дурной сон, вот я и пригласила вас погадать, счастье или несчастье меня ожидает? Вернется ли когда-нибудь мой супруг? — Хорошо! — И слепой начал гадать. — Прямо к Тайсуй[145], прямо к небу почтительно обращаюсь я! Что скажет мне небо? Что скажет мне земля? Взываю к вам и спрашиваю вас! Божества и духи усопших, внемлите и окажите мне милость! Не знаю, что скажете мне вы, чем рассеете мое неведение? О чудотворные небесные силы! Не знаю, какой ответ вы дадите? Явитесь, откройтесь, о духи Фуси[146], Вэнь-вана, У-вана, Чжоу-гуна, Кун-цзы — всех пяти великих мудрецов, души Янь Куая[147] и Сымэна, десяти совершенномудрых — Чжугэ Кунмина, Ли Чуньфэна[148], Шао Канцзе[149], Чэн Миндао[150], Чэн Ичуаня[151], Чжу Сианя, Янь Цзюньпина[152], Сыма Цзюньши[153], Сунь Биня и Чэнь Сии![154] О наставники-даосы в пеньковом одеянии, небожительницы всех девяти небес, Духи Люгэн и Люцзя[155], божества года, луны, дня и часа! Снизойдите к нам и примите наши жертвы! В какую луну и день освободится из темницы необыкновенная женщина по имени Сон Чхунхян, которая живет в правой провинции Чолла, в уезде Намвон, в деревне Чхонбён и которая родилась в год крысы? В какой день и час прибудет сюда Ли Моннён, что живет в столице, в квартале Самчхон? Падаю ниц и умоляю вас, духи! Расскажите мне все! — Он встряхнул гадательные палочки. — Ну, давай посмотрим! Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь! Хо! Хо! Прекрасно! Первым знаком вышла седьмая гора! Рыба сети рвет, а малое собирается, становится большим. В древности, когда чжоуский У-ван еще был на службе, ему выпал как раз этот знак, и он вернулся в родные края в парчовом платье. Вышло не плохо! Вы связаны друг с другом даже за тысячи ли, скоро встретишь! Супруг придет и развяжет твою тоску! Не страдай, все будет хорошо! — Да, было бы хорошо, если б все получилось так, как вы говорите, — ответила Чхунхян. — Вот прошлой ночью приснился мне сон. Растолкуйте его, пожалуйста. — Расскажи, что за сон! — Мне приснилось, будто зеркало, перед которым я румянюсь, сломалось и цветы вишни перед окном опали, а над дверью повешена кукла. Будто обрушилась гора Тайшань и высохла в море вода. Наверное, этот сон предвещает смерть! Слепой задумался, а потом говорит: — Это очень хороший сон. Цветы опали — плоды созреют, зеркало сломалось — будет много шума. Ведь когда созревают плоды, цветы опадают, а зеркало ломается с треском. Кукла висит над дверями — значит, люди будут смотреть на тебя с почтением, когда пересыхают моря, является лик дракона, рушится гора — земля становится ровной! Это очень хорошо! Поедешь в повозке, запряженной парой — вот что значит твой сон! Не беспокойся, ждать осталось недолго! Только он проговорил, как вдруг прилетел ворон, уселся на каменную стену и прокаркал: — Ка-ок! Ка-ок! Чхунхян замахала на него рукой. — Ах ты, ветреник-ворон! Хочешь меня утащить — хоть не мучай! Слепой, услышав ее, спросил: — Постой-ка, этот ворон прокаркал «Ка-ок! Ка-ок!»? — Да. — Хорошо! Прекрасно! Знак «ка» значит «красивый», а знак «ок» — «дом». Привалит к тебе нежданно счастье, и кончатся твои страдания. И беспокоиться не о чем! Денег за гадание я не возьму, но смотри, как станешь богатой и знатной, уж ты тогда меня не обойди! Ну, я пошел. — Счастливого пути! Еще встретимся. И опять Чхунхян проводит время в тоске и долгих вздохах. А в это время в столице молодой господин дни и ночи читает «Книгу стихов» и сочинения ста поэтов. Стихи он пишет, как Ли Бо, искусством каллиграфии владеет, как Ван Сичжи. Настал день торжественного праздника в стране, и, когда объявили о большом экзамене, он с книгами, прижатыми к груди, вошел на экзаменационный двор, осмотрелся. Здесь толпилось множество народа, ученые — все как один кланяются государю, звучит дворцовая музыка, и под ее чистые, высокие звуки танцуют попугаи. Государь выбрал экзаменатора и дал ему тему для сочинения. Управляющий канцелярией принял ее и повесил на красный занавес. А тема была такая: «Краски весны на весенних прудах и нынче такие же, как и в древности». Ли Моннён внимательно прочел тему. Оказывается, она уже встречалась ему прежде! Он разгладил бумагу, обдумал сочинение, а потом растер тушь в тушечнице, сделанной в виде дракона, и, наполовину обмакнув в тушь кисть из хорьковой шерсти, почерком Ван Сичжи, стилем Чжао Мэнфу[156] написал сочинение, как говорится, одним взмахом кисти и подал его первым. Экзаменаторы взглянули — и каждый иероглиф отметили красной точкой, а каждый стих — кружком. Прямо, как говорится, дракон взлетел в небеса, гуси уселись на ровный песок! Величайший талант нашего времени! Сразу же объявили имя достойного золотой дщицы, а государь преподнес ему три чаши вина, потом вывесили сочинение лучшего из тех, кто держал экзамен. Когда Моннён покидал экзаменационный двор, голову его украсили цветком, на самого надели платье цвета перьев иволги, а талию подпоясали кушаком, расшитым журавлями. Три дня он навещал родственников, посетил могилы предков, а потом отправился на поклон к государю. Государь милостиво принял его и сказал: — Ты по своим талантам первый при дворе! Призвав управляющего канцелярией, он сам изволил назначить Моннёна ревизором в провинцию Чолла. Это была мечта всей его жизни! Моннёну выдали платье чиновника, табличку для получения лошадей[157] на станциях и латунный жезл. Низко поклонившись государю, он отправился в родительский дом. Облик его был полон достоинства, а могуществом духа он походил на свирепого тигра в горах! Простившись с родителями, вновь испеченный ревизор отправился в Чолла. Выйдя за большие Южные ворота с двумя чиновниками и слугой под началом, он взял лошадей на станции Чхонпха и двинулся в путь. Быстро миновал семь-восемь придорожных столбов-указателей, переправился через понтонный мост, пронесся через предместья Папчон и Тончжак и, перевалив через горы Намтхэрён, отобедал в Кванчхоне. Дальше его путь лежал через Сагын и храм Майтрейи, а в Сувоне он заночевал. Назавтра проехал мост Тэхван, местечки Пёнчжом, Чинги и отобедал в Чинви. Затем дорога повела его через Чхильвон, Coca, мост Эго и Сонхван, где он остановился на ночлег. Назавтра Моннён проехал Верхний и Нижний Ючхон, пообедал в Чхоннане и, миновав развилку дорог, перебрался через гору Тори, после чего на станции Кимдже переменил лошадей. Быстро проехав Старый и Новый Токпхён, заночевал в Вонтхо. Назавтра остались позади беседка Восьми Ветров, школа для стрелков из лука, Кванчжон и Моровон. Возле Кончжу он переправился через реку Кымган и отобедал в Кымёне. А потом по прямой дороге ехал на Согэмун, Оминоль и Кёнчхон, где и заночевал. Назавтра он миновал Носон, Чхопхо, Сагё, Ынджин, беседку Царских Цветов и, перейдя гору Чанэми, остановился на ночлег в Ёнсане, на следующий же день он призвал сопровождавших его чиновников и распорядился: — Ёнсан — первый уезд провинции Чолла. Запомните! Кто с небрежностью отнесется к государственным делам, кто поведет себя недостойно, будет казнен! — Приказал, будто осенний иней пал. — Ты пойдешь в левую, восточную часть провинции, — велел он одному из чиновников, — пройдешь по всем восьми уездам — Чинсан, Кымсан, Мучжу, Ёндам, Чинан, Чансу, Унбон, Куре. В назначенный день жди распоряжений в Намвоне! А ты обойдешь уезды правой, западной части — Ёнан, Хамёль, Лимпхи, Окку, Кимчже, Мангён, Кобу, Пуан, Хындок, Кыхан, Чансон, Ёнгван, Мучжан, Муан и Хампхён. В назначенный день жди приказаний в Намвоне! Ты же, — приказал он третьему, — пройдешь по городам Инсан, Кымгу, Тхэин, Чонып, Сунчхан, Окква, Кванчжу, Нанчжу, Чханпхён, Тамъян, Тонбок, Хвасун, Канчжин, Ёнам, Чанхын, Посон, Хынъян, Накан, Сунчхон и Коксон, а в назначенный день будешь ожидать моего приказа в Намвоне! Сделав все распоряжения, Моннён приготовился следовать дальше. Взгляните, как он выглядит! Чтобы обмануть людей, он к старой шляпе без тульи прицепил тесемку, связанную из разных кусочков. От шапочки, которую надевают под шляпу, остался лишь верх, и он прицепил эту верхушку к волосам черепаховым колечком, а весь изорванный халат подпоясал бумажным кушаком. К рваному вееру с одной-единственной спицей прицепил сосновую шишку. Этим-то веером он и прикрывался от солнца. Ночь Моннён провел в буддийском храме, а на утро с посохом в руках обошел беседки Сингым и Супчон, потом, пройдя через западные ворота, поднялся на южные и огляделся. Здесь прямо Сиху, что лежит к югу от реки Янцзы! Видны все восемь красот Вонсана: «Кирин выплевывает луну», «Синие туманы Ханбёка», «Вечерний колокол в Намго», «Полная луна над Кончжи», «Косой дождик в Тага», «Сбор лотосов на озере Токчин», «Дикие гуси садятся у беседки Пипхо» и «Водопад у Вибона». Ли Моннён тайно разъезжал по провинции, и правители уездов, прослышав о том, что появился ревизор, начинали ревностно заниматься правлением и даже заботились о делах давно минувших. Слугам-то что... А вот чиновники — те совсем потеряли голову от страха. Растратчики из судейской палаты настропалились бежать, а в управах все просто обезумели. Тем временем ревизор пришел в окрестности Имсиля, на полях кипела работа, была страдная пора, и крестьяне распевали песни — ну и шум стоял вокруг! Крестьяне пели, а ревизор стоял, опершись о посох, и слушал. Песня понравилась ему. — Какой богатый урожай! — воскликнул он. А в другой стороне — просто удивительно! Еще крепкие старики собрались вместе и обрабатывают каменистое поле. На них — камышовые шляпы, в руках железные мотыги, и все поют песню о седых волосах: Они пропели песню, и тогда один из них вдруг поднялся и предложил: — Закурим, закурим! Давайте закурим! Надвинув на лоб соломенную шляпу, он сел на меже, неторопливо вынул трубку из красной глины и, пошарив у себя за пазухой, вытащил кисет. Поплевав на табак, примял его в трубке большим пальцем, коротким и толстым, а потом пошевелил огонь в жаровне и раскурил трубку. Он затянулся, и что-то у него запищало, как мышонок. Раскуривая, он втянул щеки, раздул ноздри — и вот повалил густой дым. Старик стоял и курил в стороне, тут к нему подошел Моннён и заговорил доверительно: — Вы человек бывалый, хорошо бы вы мне рассказали кое о чем. — О чем? — Да, говорят, будто в здешней округе Чхунхян пошла в наложницы к правителю, подарков много получила и вредит делам правления. Правда ли это? Крестьянин разозлился: — Да откуда ты взялся такой? — Где бы я ни жил... — Как это, где бы ты ни жил? У тебя что, глаз нет, ушей нет? Наша Чхунхян не стала наложницей и за это избита палками, в темницу брошена! О таких славных женщинах даже в песнях редко поют! А таким голодранцам, как ты, болтающим всякое про нашу Чхунхян, чистую, как нефрит и снег, и попрошайничать нечего, подыхай с голоду! А этот, в столицу уехал... юнец-молодец! Сгинул — и никаких вестей! Вот как люди поступают. Небось в большой должности состоит, а не... не может! — Почему это вы позволяете себе говорить о нем в таких выражениях? — А тебе-то какое до него дело? — Да, собственно, никакого... Просто не хорошо говорить так о чужих людях. — Э, да ты уж не соображаешь, что несешь! — проговорил крестьянин и отвернулся. «Хо! Хо! Сразу поверил!» — подумал Моннён и крикнул: — Эй, мужички! Счастливо поработать! — Стараемся! Расставшись с ними, он скрылся за поворотом, и здесь ему навстречу попался какой-то мальчик с палкой, который нараспев говорил: — Какой сегодня день? Как долго мне мерить шагами тысячи ли до столицы? Вот бы мне такого скакуна, что через реку перенес Чжао Цзылуна[160], я б в тот же день попал в столицу! Несчастная Чхунхян! Не захотела отказаться от супруга Ли — и брошена в темницу, погибнуть может в одночасье. Так жаль ее! А этот негодный Ли уехал, и нет ни весточки о нем. Разве назовешь такое поведенье благородным? Моннён, услыхав его речи, крикнул: — Эй, ты откуда? — Я из Намвонского уезда! — А куда идешь? — В столицу. — Зачем тебе туда? — Несу письмо Чхунхян в дом к нашему бывшему правителю. — Послушай, дал бы ты мне взглянуть на это письмецо! — Э, да вы, почтенный, видно, совсем дурак! — Почему же? — Да сами подумайте! Просто чужие письма — и то читать нельзя, а вы хотите заглянуть в письмо чужой жены! — А ты послушай, что сказано в старинных стихах: Вот как говорят! Если я немного почитаю, что от этого случится? — Вид у вас уж больно страшный... Но вы человек, видно, знающий. Читайте поскорей да отдавайте! — Ах ты, негодник! Он взял письмо, развернул и стал читать, а там написано: «Сразу после разлуки не было от вас вестей, но я надеюсь, что вы с родителями пребываете в добром здравии. Вашу наложницу Чхунхян, как говорится, на тракте Цзянтай преследует чиновник, и я теперь на краю гибели! Жду смерти, и тогда душа моя отлетит к усыпальнице Хуанлин, скроется в загробном мире. Пусть я десять тысяч раз умру, но добродетельная женщина ведь не выйдет замуж второй раз! Не знаю только, что станет с матушкой после моей смерти? Уж вы, супруг мой, позаботьтесь, подумайте о ней!» А в конце письма было приписано: Письмо написано кровью, будто гуси оставили след на ровном песке, и кровь отпечаталась густо. Такой скорбью от него повеяло, что у Моннёна даже слезы полились из глаз, падая капля за каплей. — Что это вы плачете над чужим письмом? — удивился мальчик. — Э-э! Хоть оно и чужое, но такое грустное, что я невольно заплакал. — Распустили нюни! Запачкали чужое письмо, еще порвете! А одна бумага стоит десять лян![161] А ну платите за письмо! — Послушай-ка, господин Ли мне, как говорится, друг по бамбуковой лошадке — с детства вместе. Он едет вместе со мной сюда, но задержался в Ванъяне, а завтра мы с ним договорились встретиться в Намвоне. Пошли со мной, ты ему там и покажешь это письмо. — Ты думаешь, столица тут, рядышком? — завопил мальчишка и подскочил к нему. — Отдавай письмо! Завертевшись перед Моннёном, он схватил его за тесемки халата и заглянул внутрь: талия нищего была подпоясана шелковым кушаком, а на нем вещичка, похожая на жертвенную тарелочку! Мальчишка тут же отскочил. — Это откуда? На него будто ветром холодным подуло. — Если ты, негодяй, разболтаешь тайну, тебе конец! Предупредив мальчишку, Моннён вошел в Намвон, поднялся на холм Паксок и оглядел все вокруг. И горы прежние! И рекой когда-то любовался! Он пошел к южным воротам. — Как поживаешь, башня Простора и Прохлады? А у тебя, мост Сорок и Ворон, все ли хорошо? Вот ива стоит, та, которая воспета в стихах: К ней я привязывал осла. В чистых водах реки, упомянутой в стихах: я когда-то омыл ноги, а по широкой дороге, про которую сказано: когда-то я ходил! Под мостом Сорок и Ворон женщины и девушки стирали белье. — Вот беда-то! — А что случилось? — Ох, как жалко! Как жалко Чхунхян! Жестокий, жестокий! Жестокий у нас правитель! Властью своей хотел приневолить Чхунхян, такую чистую. Неужто он думал, что Чхунхян испугается смерти? Ведь у неё сердце твердое, как железо и камень! Какой бессердечный! Какой бессердечный этот молодой барич Ли! Болтая за стиркой белья, девушки выглядели не хуже красавиц из «Облачного сна девяти»[162] — принцесс Ёнян и Нанян, наложниц Чин Чхэбон, Ке Сомволь, Пэк Нынпха, Чок Кёнхон, Сим Ёён и Ка Чхунун. Нет только Ян Сою! Интересно, кого они ждут? А Моннён поднялся на башню и стал смотреть вокруг: солнце уходит на запад, и птицы улетают на ночь в лес. Вон там стоит ива, к ней моя Чхунхян привязывала качели! И тут он представил ее себе — такую очаровательную на качелях. На востоке, среди зеленых деревьев, дом Чхунхян, и садик во внутреннем дворике такой же, как прежде! А там, за каменной стеной, — темница, и в ней моя Чхунхян. Бедная! Бедная! Солнце село за горы на западе, и в сумерках он подошел к дому Чхунхян. Флигель обветшал, и сам домик утратил былое изящество. В зарослях стоит павлония, поломанная ветром, а под оградой ходит, ковыляя, с печальным криком белый журавль, перья у него выпали, словно его собаки трепали. Под окном дремлет рыжий пес — совсем как мертвый. Он не узнал гостя и залаял. — Эй, пес, не лай! Ведь я все равно что хозяин! А хозяйка твоя где? Неужели ты один меня встречаешь? Он посмотрел на ворота, где его рукой были сделаны надписи. Вот здесь — иероглиф «верность», его верхняя часть — знак «середина» — куда-то подевалась, осталась лишь нижняя — знак «сердце». Над раздвижными дверями качаются под ветром парные надписи по случаю прихода весны. Они навевают такую печаль! Он медленно вошел в дом. На внутреннем дворе никого не оказалось. А мать Чхунхян! Посмотрите на нее! Она разводит огонь под котлом с рисовым отваром. — О, о! Моя лихая судьба! Как он жесток! Как он жесток! Как жесток этот молодой Ли! Совсем, наверно, мою дочку позабыл, даже весточки от него нет! О, какая тоска! Сандан, иди разведи огонь! Водой из ручья она вымыла седые волосы, расчесала и, поставив на алтарь кувшин с холодной водой, склонилась в молитве. — Духи Неба и Земли, солнце, луна и звезды! Все вместе внемлите мне! Я, одинокая, лелеяла свою дочь Чхунхян, как золотой кусочек. Думала, что внуки позаботятся о жертвах моему духу, но ее, невинную, наказали палками и бросили в темницу. Нет ей спасенья! Помогите, о духи Неба и Земли! Ли Моннёна, что живет в столице, высоко поднимите на лазоревом облаке — пусть он получит высокую должность и спасет мою дочь Чхунхян! Она кончила молитву. — Сандан, раскури-ка мне трубку! Взяв трубку, мать Чхунхян закурила, стала вздыхать и плакать. А Моннён, услышав, как искренне она просит, подумал: «Я-то считал, что получил свой чин по милости предков, а оказывается — заботами тещи!» — Есть кто здесь? — спросил он громко. — Кто это? — Это я! — Кто это — я? Моннён подошел ближе. — Я Ли! — Ты Ли?.. Ах да! Ты, наверно, Ли — сын Ли Пхунхона? — Хо-хо! Давненько мы с вами, теща, не виделись! Забыли меня, забыли! — Да кто вы такой? — Ну вот, говорят, что зять — гость навеки, а вы меня не узнаете! Мать Чхунхян обрадовалась. — Ой, ой! Да что же это такое? Где вы были? Откуда пришли? Может, вас сюда принесло сильным ветром? Может, прилетели вы на облаках — на тех, что собираются у горных вершин? Вы узнали про Чхунхян и пришли ее спасти? Да заходите же скорее! Она взяла его за руку, провела в комнату и, усадив перед светильником, принялась разглядывать: да он стал нищим из нищих! У матери даже дыхание перехватило. — Что случилось? — Дела у меня так плохи, что и сказать невозможно. Когда мы приехали в столицу, отцу отказали от должности, и мы разорились. Батюшка пошел служить учителем, а матушка ушла жить к своим родителям. Так и разбрелись все. А я вот пошел к Чхунхян. Думал взять у вас тысячу монет, но теперь вижу, что дела у нас одинаково плохи. Мать Чхунхян, услышав такое, даже задохнулась. — Бессердечный ты человек! После разлуки от тебя не было ни одной весточки! Вот каким ты оказался! Я-то надеялась на тебя, а вышло вон как хорошо! От тебя толку, как от выпущенной стрелы или пролитой воды. Но пенять теперь не на кого! Что же будет с моей Чхунхян? В ярости она подскочила к нему и укусила за нос. — Кто же виноват, нос или я? Теща гонит меня. Как бессердечно небо, шлет все напасти — ветер, дождь, гром и молнию! Тут мать Чхунхян просто онемела. — Конечно, когда господа неправы, они всегда стараются выкрутиться! Моннёну захотелось посмотреть, как она будет вести себя дальше. — Я прямо умираю с голоду! Дайте мне хоть ложку каши! — попросил он. — Риса нет! — отрезала мать. Неужто у нее не было еды? Конечно, она сказала это в сердцах! А Сандан, услышав сердитый голос хозяйки, забеспокоилась. Не находя себе места от волнения, она тихонько заглянула в дверь: да это наш господин! Вот хорошо-то! И она стремительно вбежала в комнату. — Здравствуйте, господин! Как изволит поживать ваш батюшка? А матушка здорова ли? Все ли спокойно было в дальней дороге? — У вас тут такая беда... — Да я-то что... Ах, хозяйка, хозяйка! Старая хозяйка! Не надо так! Не надо! Ради кого же он пришел издалека, из-за тысячи ли? Почему вы так плохо его встречаете? Если барышня узнает, отругает нас! Она пошла на кухню и к оставшемуся рису добавила свежего перца, квашеной капусты и пряностей, потом налила полную чашку холодной воды и подала на деревянном подносе. — Закусите, прошу, пока я приготовлю горячее. Ведь вы проголодались! — О рис, давненько я тебя не видел! — обрадовался Моннён и, вывалив все в одну миску, перемешал, без палочек, прямо руками сгреб к одной стороне и съел так быстро, словно краб упрятал глаза от ветра. — Ого! Да ты уже научился лопать как попрошайка! — воскликнула мать. А Сандан, думая о судьбе своей барышни, не смела громко плакать и только слезы глотала да приговаривала: — Что же это будет? Что же это будет? Как спасти нашу барышню, такую хорошую? Как же так? Как же так? У Моннёна сердце замирало, когда он смотрел на нее, всхлипывающую. — Сандан, не надо плакать! Не надо! Твоей барышне сейчас очень плохо, но разве она непременно умрет? Если мы постараемся, придет день спасения! — Ого! Да ты спесив! — заметила мать Чхунхян. — Прямо как настоящий барин! Только почему это у тебя такой вид? — Вы не обращайте внимания на слова хозяйки, — сказала Сандан. — Ей уже много лет, любит поворчать. А тут еще такая беда! Стоит ли сердиться на слова, сказанные в сердцах? Кушайте, пожалуйста, горячее! Моннён взял столик с едой, но думы о Чхунхян не давали ему покоя. Гнев поднялся у него до небес, в душе все кипело, все внутри клокотало, и ужин потерял всякий вкус. — Сандан, убери столик! Он вытряхнул пепел из трубки. — Послушайте, теща! Я должен ненадолго увидеть Чхунхян. — Конечно, должен! Если б ты не пошел к ней повидаться, кем бы ты был? — Ворота сейчас закрыты, — заметила Сандан. — Вот ударит колокол — сразу и пойдем! Тут как раз прозвенел колокол: «Тэн! Тэн!» Сандан поставила на голову столик с едой, взяла фонарь, а Моннён с матерью Чхунхян пошли следом. Они дошли до ворот темницы. Кругом было тихо, даже тюремщика нет. А Чхунхян в это время, то ли во сне, то ли наяву, видит, будто приходит к ней супруг в золотой шапке на голове, в парадном красном одеянии. Всем сердцем тоскуя, обнимает она его за шею и говорит: «Я так много думала о вас!» — Чхунхян! — позвали ее, но она не отвечала. — Крикни громче! — посоветовал Моннён. — Нельзя! Здесь же рядом управа. Будем громко кричать, правитель, чего доброго, спрашивать станет. Уж вы немного подождите! — Зачем ему спрашивать в такое время? Я позову тихонько. Чхунхян! Чхунхян встрепенулась. — Этот голос! Во сне он или наяву? Как он мне мил! А у Моннёна даже дыхание перехватило. — Скажите, что это я пришел! — Если сказать, что пришел ты, ей станет плохо. Уж лучше помолчи! Чхунхян испугалась, услышав голос матери. — Мама, зачем вы пришли? Вы все ходите здесь, все думаете о своей негодной дочери. Так ведь и упасть недолго! Не надо ко мне ходить! — Ты не беспокойся, приди в себя! Пришел... — Пришел? Кто пришел? — Да так, пришел... — Я умру от тоски! Скажите! Я во сне видела любимого и говорила ему, что все время думала о нем. Может, пришло письмо из столицы? Что, он приедет? Чиновником? — Ох, не надо страдать! Твой, как его там, хозяин ли, муж ли, нищим вернулся! — Ой, что это значит? Мой супруг пришел? Неужто я увижу наяву любимого, что приснился мне во сне? Через щель в дверях она взяла его руку и ни слова не говорила, даже не дышала. — Кто это здесь? Наверное, мне он снится. Неужели я вижу любимого, о котором так тосковала? Теперь не стану горевать о смерти! Отчего так бесчувственна злая судьба? После разлуки с вами мы с мамой все время грустили, долго тянулись месяцы и дни. Печальная у меня судьба, теперь я умираю, избитая палками. Вы пришли меня спасти? Она радовалась, пока не пригляделась к нему. Как тут не встревожиться? — Любимый, я не горюю о смерти, но с вами-то что случилось? — Чхунхян, ты не тоскуй! Судьбу человека вершит небо, и ты сейчас страдаешь, но не умрешь! Чхунхян позвала мать. — Мы ждали супруга из столицы, как ливня в семилетнюю засуху, но сломалось посаженное дерево, разрушилась башня, сложенная с великим трудом! Несчастная моя судьба! Ничто теперь меня не спасет! Матушка, после моей смерти вы уж сделайте так, чтобы не было мне обидно. Шелковое платье, что я носила, лежит в сундуке, украшенном фениксами. Вы его продайте, а взамен купите хансанского полотна, сделайте ему платье с длинными рукавами, да так, чтоб красиво было. Продайте юбку белого шелка, купите шляпу чиновника и башмаки. В моей шкатулке есть янтарь, ножички и кольцо из нефрита, продайте все это и сшейте ему рубашку с шароварами, чтоб не выглядел он так безобразно. Я ведь умру, не сегодня завтра покину суетный мир, и мне ничего не нужно! Продайте по любой цене все вещи из сундуков, украшенных фениксами и драконами, готовьте ему лучшие яства, а после моей смерти ухаживайте за ним так, будто я жива. Теперь вы, супруг, слушайте меня! Завтра у правителя день рождения, и, когда там все напьются до потери разума, велят привести меня. Ноги мои покалечены и, как бы я ни старалась, идти не смогу. От мучений моя голова как в дурмане, все кружится перед глазами. Я умру от пыток, и тогда вы наймитесь в услужение, чтобы снести меня на спине в тихое место, в Лотосовую беседку, где мы провели нашу первую ночь. Обрядите меня своими руками и утешьте мою душу. Платье с меня не снимайте, похороните на солнечном месте, а когда достигнете высокой должности и подниметесь на лазоревом облаке, не оставляйте меня! Запеленайте в тонкое полотно и положите на высокое ложе для мертвых. Когда же станете выбирать место для могилы, идите прямо в столицу и похороните меня у горы, где покоятся ваши предки. А на могиле сделайте надпись: «Усыпальница Чхунхян, что погибла без вины, храня верность», напишите всего лишь восемь слов. Ах, почему я не стала скалой[163], ожидающей мужа? Солнце уйдет за горы на западе, а завтра снова взойдет, но если бедная Чхунхян умрет, она никогда не вернется. Отомстите за мои обиды! О горькая судьба! Несчастная мать останется без меня, проживет все, что у нее есть, и станет нищей. Будет ходить из дома в дом, вымаливать кусок хлеба и ночевать под горой, а когда силы оставят ее, она умрет. Налетят на нее стаей, распластав крылья, вороны с горы Чирисан и с карканьем повыклюют ей очи. Кто ее пожалеет? Кто их прогонит? О-о! — заплакала она в тоске. — Не плачь! Что бы ни сделалось, всегда найдется какая-нибудь лазейка. Плохо же ты обо мне думаешь, если так отчаиваешься. Моннён распрощался с ней и ушел. А Чхунхян... Ночью, в третью стражу, любимый блеснул перед ней, словно молния, и теперь она сидит одна и вздыхает. — Ясное синее небо всех людей сотворило равными. За какие же грехи я осталась без любимого на дважды восьмой луне? Трудная моя жизнь, так за что же еще и палками избили? Горюю в темнице три или четыре луны, все дни и ночи ждала любимого и вот сегодня наконец увидела, но не зажглась для меня надежда. Когда умру и уйду к Желтым истокам[164], что я смогу рассказать государям царства мертвых? О-о! — снова заплакала она в тоске. Силы оставили ее, и она лежала как мертвая. Тем временем Моннён, выйдя из дома Чхунхян, решил не спать всю ночь и подслушать, что говорят. Он пошел к управе, а там делопроизводитель подозвал слугу и говорит: — Послушай-ка, я слышал, будто ревизора зовут Ли. Давеча, в третью стражу, тут ходил какой-то нищий с фонарем, а впереди шла мать Чхунхян. Выглядел он очень подозрительно. Завтра на пиру у правителя следи за всеми внимательно. Смотри, чтоб без происшествий! Будь в десять раз осторожней! «И откуда они узнают обо всем!» — услышав это, подумал про себя ревизор. Он зашел в военное ведомство. Взгляните, как ведет себя воинский начальник! — Стража, нищий, что шатался тут по улице возле тюрьмы, выглядит очень странно. Наверно, это ревизор. Запишите-ка поподробнее, как он выглядит, да смотрите в оба! — Эти шельмы все знают! — заметил Моннён и отправился к канцелярии. Казначей говорил то же самое. Обойдя все шесть управ, он возвратился в дом Чхунхян. Так прошла ночь. Назавтра после утреннего приема начали собираться все высокие чины из волостей уезда. Приехал генерал из Унбона, военачальники из Курё, Коксана, Сунчхона, Окква и Чинана. Слева — военные, справа — гражданские, а в середине сам хозяин — правитель уезда. Призвав слугу, он стал распоряжаться: — Пусть повар готовит угощенье, мяснику вели забить большого быка! Распорядителю церемониями заняться барабанщиками! Слуги должны натянуть тент, а стражники — чтоб никого из народа не пускали! Кругом стоял шум, в воздухе реяли знамена, звучала музыка. Кисэн в зеленых и алых юбках танцевали, вскидывая белые руки в пестрых рукавах. Возгласы, музыка разволновали Моннёна. — Эй, стража, скажите-ка своему господину, что издалека пришел нищий и увидел этот прекрасный пир. Пусть он даст мне закусок и вина! Взгляните-ка на этого стражника! — Ты куда лезешь? Наш господин запретил тут шляться нищим! — И он вытолкал Моннёна в спину. Наверняка хочет выслужиться! А генерал из Унбона, увидев эту сцену, обратился к правителю: — Вон у того нищего шляпа совсем износилась, а выглядит он как потомственный дворянин. Может, посадим его где-нибудь с краю, дадим выпить чарку вина... Как вы думаете? — Поступайте как считаете нужным, генерал, но... Это «но» прозвучало довольно зло, и Моннён подумал: «Ага! Боится, я схвачу что-нибудь, но схватят-то тебя сегодня!» — Пусть тот человек войдет! — приказал генерал из Унбона. Моннён вошел и осмотрелся. Перед всеми гостями в зале расставлены яства, звенят песни. Он взглянул на свой столик. Как тут не рассердиться? На покосившемся столике с отломанным углом лежат деревянные палочки, кожура от бобов да чашка с мутным вином. Он отпихнул все это ногой и, ткнув генерала из Унбона в ребро, проговорил: — Я хотел бы отведать ребрышка! — Да кушайте хоть все! — ответил генерал из Унбона и обратился к гостям: — На таком пире скучно только музыку слушать. А не попробовать ли нам сочинить стихи? Все согласились, и генерал назвал рифмы. Когда рифмы расставили по порядку, Моннён сказал: — Правда, я нищий, но смолоду читал китайские стихи. Раз уж я попал на хороший пир, напился и наелся, было бы бессовестно с моей стороны уйти просто так. Я напишу стихи по заданным рифмам. Генерал из Унбона с удовольствием выслушал его, дал ему кисть и тушь. Гости не успели опомниться, как он уже сочинил стих. Моннён писал, думая о чувствах народа и правлении. Смысл этого стихотворения вот в чем: красивое вино в золотых чарках — это кровь десятков тысяч людей. Прекрасная еда на нефритовых блюдах — плоть десятков тысяч людей. Когда со свечей капают капли воска, льются слезы народа, а там, где звучат песни, громко раздается ропот народа. Правитель смотрел и ничего не понимал, а генерал из Унбона только взглянул, как тотчас сообразил: «Ну, здесь сейчас начнется...» Моннён тем временем распрощался и ушел. Он призвал трех главных чиновников и повелел: — Готовьтесь к делу! Ведающему казенными работами приказал беречь имущество, войсковому начальнику — караулить почтовых лошадей, а чиновника, обязанного следить за столом уездного правителя, отрядил учесть все продовольствие. Тюремщик обязан был доложить о преступниках, военный чин — перечесть орудия пыток, а судья — приготовить бумаги. Начальнику патруля он велел собрать всех стражников. Моннён устроил такой переполох, а правитель так ничего и не понял. — Послушайте, унбонский генерал, вы куда это собрались? — недоуменно спросил он. — Да так, как говорится, по малой нужде! — Быстро приведите Чхунхян! — приказал правитель. Видно, в голову ему ударило вино. А Моннён дал сигнал своим спутникам. Посмотрите-ка на них! Вот они кликнули посыльных с почтовых станций, пошептались с ними то здесь, то там. А как выглядят эти спутники ревизора и посыльные! На них шелковые головные повязки, шляпы на глаза надвинуты, а на ногах бумажные носки и соломенные сандалии. Сами в полотняных шароварах и халатах с длинными рукавами, все с дубинками длиною в шесть мо на шнурах из оленьей кожи. Улицы Намвона так и кишат ими. Взгляните-ка на посыльных из Чхонпха! Будто лучи солнца сверкнули у них в руках латунные знаки, круглые, как луна. — Прибыл тайный ревизор! — закричали они так громко, что казалось, будто обрушились горы и реки, содрогнулись небо и земля, от страха затрепетали даже травы и деревья, птицы и звери. У южных ворот кричат: «Едет!», у северных — «Едет!», у восточных, у западных крики «Едет!» сотрясали синее небо. — Три главных чиновника, слушать! — раздался приказ, и у чиновников всех шести палат душа в пятки ушла, а этих троих вытолкали в спины. — Ой, конец нам пришел! — вопили они. — Ведающий казенными работами! Услышав приказание, тот примчался с бумагами. — Я делал только то, что мне велели! За что меня-то? И ему надавали тумаков. — Ой, избивают! Левый помощник правителя совсем потерял голову, а делопроизводитель и казначей — те от ужаса упали в обморок, слуги и стражники спасались бегством, помчались все чиновники. Взгляните только на них! Один потерял шкатулку с печатью — подхватил черпак из тыквы, другой несется с лепешкой в руках вместо войскового знака. Этот миску деревянную на голову надел, а тот — столик взгромоздил. Комунго, барабаны — все переломали! А один от страха стал в ножны мочиться, сам правитель наложил в штаны и бросился в свои покои, как мышь под циновку. — Ой, холодно! Дверь сильно дует! Закройте ветер! Вода пересохла! Дайте горло! Ведающий трапезой правителя потерял столик и выскочил со створкой двери на голове, но подбежали посыльные с почтовых станций и принялись его дубасить. — Ой, конец пришел! Тут Моннён отдал распоряжение: — В этом уезде правил мой батюшка, прекратите беспорядок! Отправьте их всех на постоялый двор! Он занял место во дворе управы и приказал: — Правителя освободить от должности и опечатать ведомственные склады! Его приказание выполнили и ко всем четырем воротам прикрепили знак «свободны». Тогда Моннён призвал тюремщика. — Приведи сюда всех преступников! Преступников доставили, и каждого из них он спросил, в чем его проступок, а невиновных отпустил на свободу. — А это что за девушка? — Она дочь кисэн Вольмэ, — почтительно доложил судья. — Брошена в темницу за то, что воспротивилась желанию чиновника! — Что же она сделала? — Правитель позвал ее к себе в наложницы, но она заявила, что добродетельна и верна супругу и в наложницы к нему не пойдет. Это и есть та самая Чхунхян, которая оказала сопротивление правителю. — Ты что же думаешь, что девица вроде тебя может назвать себя добродетельной и отказать чиновнику? Неужто надеешься остаться в живых? Нет, ты достойна смерти! Ну, а ко мне в наложницы тоже не пойдешь? У Чхунхян даже дыхание перехватило. — Все вы чиновники, что приезжаете в провинцию, одним славитесь. Слушайте меня, ревизор! Неужели ветер может повалить высокие крутые скалы? Разве от снега пожухнет зелень бамбуков и сосен? Не давайте мне таких приказаний, а лучше скорее убейте! Сандан, — позвала она, — посмотри, где мой супруг. Ведь я так просила его давеча ночью, когда он приходил ко мне в темницу. Куда же он ушел? Разве не знает, что я должна умереть? — Подними голову, посмотри на меня! — велел ей Моннён. Чхунхян подняла голову и взглянула на возвышение: ее супруг, что приходил нищим, теперь восседает на месте ревизора! Она заплакала, потом засмеялась. — О, какое счастье! Мой супруг стал ревизором! Какое счастье! В Намвон пришла осенняя пора и облетели с деревьев листья, а на подворье весна! Мой Ли — цветок сливы и весенний ветер дали мне жизнь! Не сон ли это? Боюсь проснуться! Чхунхян ликовала, тут и ее мать пришла. Она так обрадовалась, что и рассказать невозможно. Ярко засияли высокие добродетели Чхунхян. Ах, как хорошо все получилось! Когда Моннён-ревизор навел порядки в Намвоне, Чхунхян, ее мать и Сандан он отправил в столицу. Сборы в дорогу были обставлены так пышно, что люди, видевшие это, не могли не восторгаться. А Чхунхян, прощаясь с Намвоном, загрустила. Она, конечно, стала знатной, но ведь покидала-то родные места! — Счастливо тебе, Лотосовая беседка, где я впервые узнала любовь! И вам, башня Простора и Прохлады, мост Сорок и Ворон, павильон страны бессмертных Инчжоу, счастливо оставаться! Это про меня написано в стихах. — Она простилась со всеми, пожелав им здравствовать многие годы. Ведь ей снова их уж не увидеть! Моннён объехал левую и правую провинции, сам проверил, как правят народом, а потом прибыл в столицу и предстал перед государем. Все его доклады были переданы на рассмотрение в Государственный совет, и, после того как там все проверили, государь его высочайше похвалил. Моннёну тотчас пожаловали высокую должность в ведомстве просвещения, а Чхунхян наградили званием «добродетельной, образцовой жены». Низко поклонившись государю и поблагодарив его за милости, Моннён удалился, чтобы предстать перед родителями, и те поздравили его с высочайшими наградами. По службе Моннён прошел все должности левых и правых помощников министров при палатах чинов и казне, а после отставки сто лет прожил в счастье со своей верной, добродетельной супругой. Они родили трех сыновей и двух дочерей, которые отличались мудростью, служили своим родителям, а их потомки из поколения в поколение получали чины первой степени. |
||
|