Владимир Фромер ОБЕД НА ДВОИХ

Весной 1978 года мы часто встречались в иерусалимском кабаке. Так Толя называл забегаловку, обнаруженную им напротив рынка Махане Иегуда, — узкое, как гроб, помещение, в котором рядом с дурно пахнущим прилавком с трудом была втиснута скамья. На ней, прижавшись друг к другу, как пингвины на айсберге, восседали колоритные алкаши. Здесь собирались парии и пили баснословно дешевый арак.

«Нафтали!» — приветствовала Толю эта братия, подняв стаканы. Он втискивался сам, втискивал меня, и минут пять беседовал с ними на своем ужасном иврите с такой непринужденностью, словно находился на собрании Пен-клуба, членом которого, кстати, состоял. Потом алкаши вновь погружались в свою нирвану, и уже ничто не мешало нашему общению.

Под арак мы заговорили о еврейской истории. Я утверждал, что с возникновением Израиля еврейская диаспора утратила смысл существования. Толя не соглашался. Но ему не хотелось спорить. Круговерть человеческого бытия уже мало занимала его. Чувствовалась в нем в те дни особого рода просветленность, появляющаяся иногда у людей незаурядных на пределе жизни, когда душа, уже знающая о предстоящей метаморфозе, перестает воспринимать скверну и суету мира, хоть тело все еще погружено в них. Странная тень отрешенности иногда появлялась на его лице.

— Ты возводишь государство в какой-то абсолют, — сказал он неохотно. — А государство это всего лишь примитивный инструмент, защищающий интересы этнических и социальных групп. Мерка человеческая — это духовные достижения, от государства не зависящие.

Толя оживился. Заговорил громко, возбуждено, со страстью. Приглушенная болезнью, она давно уже не проявлялась c такой яркостью. Он прочитал мне целую лекцию тогда. И я осторожно извлекаю сохранившиеся крупицы из недр забывчивой памяти:

«Не верю я в загробное бытие. Мне бы мимо Господа как-нибудь сторонкой пройти. Я Его не знаю, не ведаю — и Ему бы, благодетелю, про меня забыть: не казнить, не жаловать. Он сам по себе, а я сам по себе. Так бы всего душевнее.

Религия — дело другое. В каждой монотеистической религии есть свои духовные глубины. Каждая содержит нравственный кодекс, — основу конкретной культуры. Не исключено, что все великие религии имеют единый духовный источник.

Ни одна из них, а иудаизм в особенности, не придает государству самодовлеющего значения. Мы привыкли представлять историю еврейской диаспоры, как сплошную цепь погромов и унижений. А ведь систематические гонения на евреев начались лишь с крестовых походов и достигли апогея в 14-ом веке, на исходе великой чумы. Причины ее юдофобы приписывали евреям, которые якобы по наущению сатаны отравляли колодцы, дабы извести под корень богоугодное христианское население.

До этого самая значительная еврейская диаспора, укоренившаяся на Иберийском полуострове, пережила „золотой век“, растянувшийся на четыре столетия. Мавры, арабизированные кочевники Северной Африки, владыки пустынь, покорившие в начале седьмого века почти весь полуостров, — от скалистого юга до дикого севера, — создали государство, в котором все жители пользовались равными правами, вне зависимости от происхождения и веры. Это была империя просвещенных владык, покровительствовавших математикам, архитекторам и поэтам.

Отвага этих рыцарей ислама сравнима лишь с их благородством. Иберийский полуостров стал для мусульманских завоевателей „землей обетованной“, дарованной им Аллахом за ревностное служение. И они постарались ее украсить всем, чем только могли. Либеральные правители издавали справедливые и мудрые законы, и под их сенью евреям дышалось легко. Они считали эту землю если не родиной, то благословенным убежищем, и относились к ней с присущей древним расам снисходительной и глубокой привязанностью. То было время расцвета еврейской духовности. Никогда потом религиозная мысль не достигала таких глубин, а поэзия такой утонченности. Тогда же были заложены основы каббалы. Казалось еще немного, и евреям удастся преодолеть незримую грань, отделяющую нас от тайн мироздания…

Но созданная маврами империя, оказалась всего лишь экзотическим миражем, растением, украсившем каменистую сухую почву, но так и не сумевшем в ней укорениться. Отсеченные от северных соседей преградами веры и обычаев, отрезанные от своих сородичей морями и пустынями, испанские мавры были обречены на одинокое стояние. И целых восемь столетий продержались они. До тех пор пока, наконец, упорное мужество готов не сломило их доблести.

Христианский ветер смел этот авангард ислама с полуострова. Народ, насчитывавший восемь веков истории рассеялся без следа, ушел, как влага в раскаленный песок пустыни. Кочевые племена Северной Африки приняли изгнанников, и они растворились в них, опростившись, и утратив черты присущие единому народу.

С концом владычества мавров завершился и золотой век евреев в Иберии. Агасферу, отвыкшему за века покоя от скитальческой жизни, вновь понадобилась его котомка…»

Он надолго умолк. Сидящий рядом старый еврей со слезящимися глазами тихонько затянул что-то заунывное. То ли песню, то ли молитву. Толя потер рукою лоб. Спросил удивленно:

— К чему это я?

— Неважно. Можешь продолжать.

— Ах, да. Ты ведь знаешь, я не пишу прозы. Но есть у меня один сюжетик…

Толя не вспоминал больше об этом.

Болезнь обострилась, и через полгода он умер…

18 лет прошло с тех пор. Все эти годы не прикасался я к его замыслу.

Но вот пришла мысль: если не я, то кто же?..

Существовал ли город прекраснее мавританской Сарагоссы? Расцвеченные мозаикой здания с арочными кровлями и украшенными деревянной резьбой стенами, казалось, парили в воздухе. Узорные ворота из кованого железа, обычно гостеприимно распахнутые, открывали взору великолепие садов с извилистыми тропинками, яркими цветниками и освежающими фонтанами. Каменные башни, облицованные медными плитами, сверкавшими на солнце, походили на изваяния воинов-великанов. Казалось, ничто не сокрушит этого величия. В середине 11-го века писал арабский летописец: «Сарагосса подобна серебряной чаше, полной изумрудов и яхонтов».

В те времена в еврейском квартале Сарагоссы — Алджеме — жил бедный угольщик Яаков Абраванель. Тринадцать детей подарила ему жена Сарра. Нелегко было прокормить столь многочисленное семейство. Допоздна работал Яаков, и все же семья еле-еле сводила концы с концами. Веселый человек был угольщик. Любили его евреи и охотно помогли бы ему, но он не просил помощи. Сам помогал обездоленным. Для всех бедняков были открыты двери его дома. Никому не отказывал он ни в еде, ни в ночлеге. Уважали его евреи, и не раз сетовали, что не дал ему достатка Господь.

Зато веселие и радость не покидали этой семьи. Никогда дети не ложились спать голодными. И никогда не забывал отец почитать им перед сном из удивительной книги в бархатном переплете, украшенном золотыми узорами, с не менее удивительными картинками.

Эта книга была единственной семейной реликвией, с незапамятных времен переходившей из рода в род. Лишь в пасхальный вечер разрешалось детям подержать в руках это сокровище. На последней ее странице был изображен Иерусалим, весь пронизанный солнечными лучами.

А какими дивными бывали пасхальные трапезы, когда отец до полуночи читал вслух поучительные истории о чудесах в Египте, сменявшиеся молитвами и праздничными песнопениями. Убогая комната сверкала чистотой. Стол был покрыт пестро вышитой хозяйкой шелковой скатертью. Кое-где прохудившаяся от времени, она была так мастерски заштопана, что этого никто не замечал. Лицо отца озаряло колеблющееся пламя светильников. Голос его дрожал, когда он произносил: «Нынешний год празднуем мы пасху здесь, а в грядущем году будем праздновать в Иерусалиме!

Нынешний год празднуем мы как рабы, но в грядущем году будем праздновать как свободные люди!»

И никому не признался бы Яаков в своем заветном желании. Очень уж странным и совсем не возвышенным было оно. Больше всего на свете хотелось ему съесть жареную курицу. Дети были всегда сыты и ни в чем не нуждались, но ему пищи часто не хватало. Ведь он так тяжело работал. Нет, он не голодал, но насыщался обычно хлебом, от которого не было веселия в сердце. И по ночам не раз снилась ему жареная курица. Золотистая, лоснящаяся, с бесстыдно раскинутыми полочками. И Яаков поклялся, что если пошлет ему Господь такую курицу, то он съест ее один, чтобы навсегда освободиться от навязчивого желания. Видно Яаков разговаривал во сне, ибо Сарра узнала о его тайне.

Однажды она разбудила мужа на рассвете.

— Яаков, — сказала Сарра, протягивая увесистый пакет, — сегодня твой день рождения, и ты не будешь работать в этот день. Здесь жареная курица величиной с индейку. Совсем такая, как в твоих грезах. И бутылка старого андалузского вина. Целый год по медному грошику откладывала я, чтобы исполнить твое желание. Это ведь не просто жареная курица. Это мой дар за то что я всегда была с тобой счастлива. За то что ты лучший муж и отец на свете. Но поторопись. Я ведь тебя знаю. Проснутся дети, и ты разделишь на всех эту курицу. И что же будет тогда с твоим обетом? Нет уж. Сегодня ты будешь обедать один в лесу на большой горе…

…Был уже полдень, когда Яаков добрался до вершины горы. Первозданная дикость местности умерялась здесь ее однообразной простотой. Здешняя природа не терпела ни контрастов, ни резких переходов. Усеянная гранитными глыбами земля была покрыта неровным каменистым покровом. Корни деревьев взрывали его, чтобы добраться до плодоносной почвы, необходимой им для поддержания жизни.

Яаков устроился на поросшем зеленоватым мхом камне под самым высоким деревом. Крона его устремлялась вверх, как подброшенная катапультой. Осторожно, словно священнодействуя, раскрыл пакет. Рот его сразу наполнился слюной. Сарра постаралась на славу. В жизни не видел он ничего прекраснее этой курицы. Ее золотистая корочка сулила неземное блаженство. Яаков достал из пакета пузатую бутылку, граненный стаканчик, хлеб, овощи. Они окружили возлежащую на салфетке курицу, как пажи свою королеву. Из чехла на поясе вынул грубо сработанный острый нож с тяжелой рукоятью. Открыл вино. Разлившийся в воздухе аромат свидетельствовал о его качестве. Яаков потянулся к курице, и вдруг почувствовал, что он не один.

Прямо перед ним стоял старик в белом хитоне с посохом в руке. Серебристую бороду его легонько шевелил ветер. Величайшей благостностью веяло от всего его облика, — больше небесного, чем земного. Лик его был исполнен той кротости и того милосердия, какие только могут быть явлены смертным в образе божественного совершенства. Лишь средствами живописи научились со временем люди выражать отдалено подобное.

— Мир тебе, сын мой, — сказал старец, и сердце Яакова дрогнуло.

— Долог мой путь, и я очень устал. Не уделишь ли ты мне хотя бы крылышко этой замечательной птицы, дабы мог подкрепить я истощившиеся свои силы?

«Неужели я откажу Ему?», — ужаснулся Яаков. И с изумлением услышал собственный голос:

— Ты, для которого не существует тайн ни в мироздании, ни в сердце человеческом, должен понять побуждение моей души. Легче было бы мне отказать собственной матери, чем Тебе. Но если отдам я — даже Тебе — хотя бы малую толику этой курицы, то не выполню своего обета, и тогда не будет в моем сердце покоя. Ты мудр и справедлив. И Ты не осудишь меня за то, что принадлежа Тебе целиком, я так высоко расцениваю долг перед самим собой. Благослови же меня, если неразумная эта речь не вызвала Твоего гнева…

Старик молчал. Яков глядел на него, и ему казалось, что он растворяется в этих распахнутых в вечность глазах вместе со всем мирозданием, оказавшемся вдруг таким маленьким.

— Благословляю тебя, сын мой, — произнес старик. Яаков упал на колени и поднял вверх залитое слезами лицо.

— Ты ли это, Господь Авраама, Ицхака и Иакова? — прошептал он.

— Я всего лишь ничтожно малая часть Его всеобъемлющей сущности, — ответил старик и исчез…

Яаков опять потянулся к курице, и вновь почувствовал, что он не один.

Прямо перед ним стоял некто в одежде христианского рыцаря. Перья его берета колыхались от веяния ветра. Сверкающая драгоценная рукоятка висевшего на портупее меча выглядывала из под черного плаща, накинутого на плечи с изысканной небрежностью. Его лицо покрывала та пленительная бледность, которую женщины обычно приписывают несчастной любви. Он был бы похож на ангела, спустившегося на землю, если бы не черное сияние, возвышавшееся над его головой подобно короне. Он смотрел на Яакова благожелательно, со спокойной твердостью. Неземная мудрость в его глазах сочеталась с надменным безразличием ко всему, что его окружало.

— Мир тебе, — сказал гость обольстительным, как пение сирены, голосом. — Далек и нелегок мой путь. Я устал и проголодался. Проси у меня, чего захочешь за маленький кусочек твоей курицы и глоток вина.

Яаков тяжело вздохнул.

— Твое могущество и мрачное величие уступают лишь всесилию Того, кто тебя создал, — ответил он, стараясь не задеть тщеславия своего гостя. — Я не могу попотчевать тебя этой курицей, потому что поклялся, что съем ее один до последнего кусочка. Ты ведь не обрушишь из-за этого на меня свой гнев? Мне бы не хотелось ссориться с тобой, Князь мира.

— Не обрушу, — улыбнулся гость. — Тем более, что я знаю, кому ты отказал до меня. Мое самолюбие удовлетворено. Теперь в его глазах светились понимание и затаенная печаль. «Он знает, о чем я его сейчас спрошу», — подумал Яаков. И спросил:

— Почему ты восстал на Творца своего?

В глазах гостя сверкнуло и сразу исчезло темное пламя.

— Потому что Он создал мир ущербным. Лишь Он один совершенен. Это несправедливо. Я позавидовал совершенству…

И он исчез…

Яаков уже не без опасения потянулся к курице, и вновь почувствовал, что он не один…

Прямо перед ним стояло существо настолько худое, что походило на скелет, обтянутый кожей. Из-за худобы глаза на лице-черепе казались неестественно огромными. Злое пламя неутоленного голода металось в них. И еще было в этих глазах скрытое глухое беспокойство.

— Я тяжело работаю вот уже вереницу тысячелетий, — сказало это существо голосом, похожим на прикосновение холодного скальпеля к человеческой коже. — Я бесконечно устал и проголодался. Силы мои на исходе. Может, ты угостишь меня маленьким кусочком своей курицы, добрый человек?

Яаков молча смотрел на него. Потом схватил нож за тяжелую рукоять и одним ловким ударом разрубил курицу на две равные части.

— Раздели со мной трапезу, дорогой гость, — пригласил он. — Вот только вино нам придется пить из одного стакана, ибо, не предвидя столь приятной встречи, я не запасся лишней посудой.

Гость не заставил себя упрашивать. Несколько часов провели они обгладывая куриные косточки и передавая друг другу стакан, пока не опустела бутылка. Гость оказался веселым и остроумным собутыльником, да и Яаков не уступал ему в умении веселить душу в застольной беседе.

Когда от курицы остались две аккуратно разложенных горки обглоданных косточек, а пустая бутыль завалилась на бок, уставив на Яакова горлышко, как пистолетный ствол, гость вдруг стал серьезным:

— Спасибо, друг, за эту замечательную курицу и за это живительное вино. Признаюсь, что более приятного собеседника, чем ты, не было у меня от начала времен. Благодаря тебе у меня достанет теперь сил на многие тысячелетия нелегкой работы. Но удовлетвори мое любопытство. Почему ты поровну разделил со мной свою курицу, отказавшись до этого уделить хотя бы маленький кусочек Тому, кого ты называешь Адонаи, и Демону зла?

Яаков смутился: — Когда я увидел тебя, Ангел Смерти, то понял, что у меня не осталось времени даже попробовать эту курицу. И я подумал, что ты, быть может, позволишь мне отведать ее, пока будешь насыщаться сам.

Его сотрапезник засмеялся. — Клянусь могилой, — произнес он почти с нежностью, — ты отличный товарищ.

— А теперь не удовлетворишь ли ты мое любопытство? — осторожно поинтересовался Яаков.

— Спрашивай.

— Почему Вы все явились именно ко мне, простому еврею?

— Потому что ты владелец Книги, составленной в Вавилоне твоим предком Йосефом Эбрео по озарению свыше. Эта книга запечатлела связь времен. С ее владельцем могут случаться чудесные вещи. К тому же, хоть ты этого и не знаешь, в твоих жилах течет лучшая кровь Израиля. Ты не простой еврей, а прямой потомок царя Давида, к которому благоволил Господь. Можешь считать все произошедшее Испытанием, смысл которого так и останется скрытым от тебя…

Ангел Смерти вдруг встал перед ним во весь рост.

В руке его появился огненный меч, а на плечах — темный плащ, усеянный мерцающими звездами, похожий на ночное небо. Яакову показалось, что тысячи глаз смотрят на него, наполняя душу странным трепетом. Но не было страха в его сердце.

— Мне пора, — сказал Ангел Смерти. Голос его тоже изменился, и напоминал теперь рокот прибоя.

— Когда я вновь увижу Тебя? — сорвалось с губ Яакова.

— Скорее, чем ты думаешь.

Яаков похолодел.

— Не бойся, — улыбнулся Ангел Смерти, — я не из тех, кто платит злом за добро. Вот, возьми.

Он протянул Яакову маленький пузырек с янтарной жидкостью.

— Это мой подарок на твой день рождения. В этой склянке целительный бальзам. Какая бы хворь не одолевала человека, он выздоровеет от одной капли этой жидкости. Но при одном условии. Ты увидишь меня каждый раз, когда придешь к больному. Если я буду стоять у него в ногах, — смело давай ему лекарство. Если же я буду находиться у его изголовья, — то лечение бесполезно, ибо его срок настал…

И он исчез…

Вернувшись домой, Яаков даже Сарре не рассказал о том, что произошло с ним. Он сам склонен был считать случившееся миражем, возникающим иногда в пустыне перед изнуренными паломниками. «Всего лишь игра воображения», — бормотал он, взвешивая на ладони пузырек с янтарной жидкостью.

Но пузырек был на удивление реальным, холодным и тяжелым…

…Однажды заболел сын раввина, — одного из ученейших мужей города. Все евреи почитали этого раввина, проводившего жизнь в молитве и ученых занятиях, толковавшего божественный закон с такой убедительной простотой, что слава его имени распространилась далеко за пределами Сарагоссы.

Его первенец умирал от неведомой болезни, и молитвы, которые неустанно возносили Господу евреи, не помогали ему.

Яаков пришел в дом, где витала смерть, и сказал:

— Рабби, если ты позволишь, я попытаюсь спасти твоего сына. Раввин поднял выцветшие глаза, пристально посмотрел в лицо этого человека, и разглядел в нем что-то, вселившее в него надежду…

Когда Яаков вошел в комнату, где метался в лихорадке ребенок, то сразу увидел Его. Стоявший неподвижно у окна Ангел Смерти повернул голову и кивнул ему, как старому знакомому. Потом медленно проплыл по воздуху к детской кроватке и опустился на пол у ног ребенка…

Тогда Яаков дрожащей рукой влил мальчику в рот лекарство…

…Чудесное спасение сына почтенного раввина прославило Яакова не только в еврейской общине, но и далеко за ее пределами. Он больше не занимался черной работой, а лечил людей, не делая различия между евреями, маврами и христианами.

Мавры дали ему имя Эль-Хаким — Целитель. Христиане называли его доктор Милосердие.

Денег за лечение Яаков не брал, но богачи щедро одаривали его, и он не отказывался от их подношений, потому что почти все раздавал нуждающимся. Но и того, что оставалось вполне хватало его семье.

Больше всего удивляло его, что евреи принимали как должное внезапно проявившийся в нем целительный дар. Они и прежде относились к нему хорошо, а теперь считали почти святым. Яаков же все не мог избавиться от чувства неловкости. Ему казалось, что он шарлатан, самозванец… Это чувство исчезло лишь когда он потратил три года на изучение медицины в лучшей врачебной школе Толедо.

Чудесного бальзама становилось все меньше, и со временем Яаков стал пользоваться им лишь в случаях крайней необходимости, предпочитая лечить людей, как все врачи.

Каждый раз приходя к больному видел он своего старого знакомого. Ангел Смерти приветствовал его улыбкой, взглядом или кивком головы, но никогда с ним не заговаривал. И никогда Яаков не брался лечить пациента, на которого Он предъявлял свои права. В этих случаях врач смиренно признавал свое бессилие.

Прошло двадцать лет… Яаков состарился. Дети выросли и обзавелись своими семьями.

Чудесного бальзама оставалось всего две капли.

В последний раз Яаков воспользовался им, когда заболела Сарра. Как врач, он знал, что болезнь жены неизлечима, но Ангел Смерти встал у ее ног. В тот день Яаков обратился к нему впервые за все эти годы и сказал: — Благодарю тебя, старый товарищ!

Окружающий мир менялся тем временем на его глазах, — и далеко не к лучшему. Северные христианские королевства Арагон и Кастилия теснили мавров. Альфонс Первый Арагонский браком с Уракою, наследницей Кастилии, соединил оба государства и принял титул императора. В 1118-ом году он завоевал Сарагоссу и сделал ее своей столицею.

Этот государь был одержим религиозным рвением. Он приказал сравнять с землей или закрыть большинство мечетей и синагог. Всех иноверцев оттеснили в гетто, где католические монахи рассчитывали сломить их волю и принудить к крещению.

Но Яакова и его семью не трогали. Слава чудесного целителя стала лучшей охранной грамотой.

Но вот однажды тяжело заболел единственный сын императора, наследник престола… Сам первый министр поспешил в дом прославленного доктора, и, почтительно сняв берет, пригласил его в императорский дворец.

Государь был могуч телом, осанист. Аккуратно подстриженная рыжеватая бородка придавала благообразие его лицу. Но сердце его было гордым и надменным, не ведающим ни милосердия, ни жалости. Он сразу заговорил тихим голосом, глядя прямо в лицо Яакову светлыми, ничего не выражающими глазами:

— Лучшие врачи Кастилии и Арагона считают положение моего сына безнадежным. Они сказали, что единственная оставшаяся надежда это ты, еврей.

Император встал с трона, оказавшись неожиданно высоким, подошел к Яакову, и положил ему на плечо тяжелую руку:

— Я не знаю, кто помогает тебе — Бог или Дьявол, и не хочу знать. Но мне известно, что ты много раз добивался успеха там, где все врачи признавали свое бессилие. Сейчас перед тобой стоит не император, а отец. Спаси моего сына! Он — единственное существо, к которому я привязан… С ним связана судьба династии… Если ты вылечишь его, то сможешь потребовать чего угодно. Ты станешь первым грандом и моим личным врачом. Я отменю все ограничения, наложенные на твое племя. От тебя зависит благополучие всех евреев империи…

Император ждал ответа. Сердце Яакова сжало недоброе предчувствие.

Он спокойно сказал:

— Лишь Господь держит в руке нить человеческой жизни. Я же сделаю, что смогу.

На лице императора появилась похожая на оскал улыбка.

— Советую тебе очень постараться, еврей, — произнес он.

— Тебе подвластны тайные магические силы. Ты с успехом лечил людей задолго до того, как занялся изучением врачебного дела в Толедо… Кому, как не тебе вылечить моего ребенка? Но знай, еврей. Если он умрет, я прикажу истребить весь твой род, а тебе оставлю жизнь, чтобы ты страдал так, как буду страдать я после смерти сына…

Император хлопнул в ладоши и сказал вошедшим стражникам:

— Проводите доктора в покои наследника.

…Ребенок корчился на кровати под балдахином. Его тельце, мокрое от пота, покрывали бурые пятна. Сладковатогнилостный запах не оставлял никакой надежды. Ангел смерти стоял у изголовья больного…

Яаков обратился к нему во второй раз за все эти годы и сказал:

— Отдай мне жизнь этого ребенка. Вспомни, что я Тебя никогда ни о чем не просил. И чудесный бальзам, и жизнь Сарры Ты подарил мне сам. Но сейчас я умоляю Тебя: во имя нашей дружбы, во имя той трапезы на горе, отдай мне жизнь этого ребенка! Горько умирать человеку, зная, что ничего не останется после него на земле, что будет вырублена вся посаженная им роща… Ты назвал меня потомком Давида. Так неужели же семя его не заслуживает лучшей участи?

Ангел Смерти, смотревший на него с печалью и сожалением, отрицательно покачал головой. Тогда Яаков рванулся, повернул кровать так, что его давний приятель оказался в ногах ребенка, и попытался дать ему лекарство. Но Ангел смерти, во мгновение ока взлетевший в воздух, вновь очутился у изголовья…

И вновь Яаков повернул кровать. И вновь Ангел Смерти опередил его.

Вдруг Яаков почувствовал острую боль в сердце, словно его пронзили узким толедским клинком. Медленно опустился он на ковер, и почудилось ему, что кто-то смотрит на него тысячью глаз, наполняя душу странным трепетом. И услышал он голос, похожий на сей раз на музыку небесных сфер:

— Я не забыл, старый товарищ, вкуса замечательной курицы, которой ты попотчевал меня на большой горе. На много тысячелетий тяжелой работы обрел я силы благодаря твоему угощению. Но исполнить твою просьбу я не могу. Силы зла и разрушения воплощены в этом ребенке. Если он останется жить, кровавое безумие охватит мир, и равновесие, на котором все зиждется, непоправимо нарушится.

Мне приказано забрать жизнь этого ребенка… Но не огорчайся. Кое-что я все же могу сделать. Император не истребит твоей семьи. Твоему роду суждено стать украшением Израиля… Твой потомок выведет евреев из Испании, где воцарится католический зверь, как Моше вывел их когда-то из Египта…

Когда Яаков не вернулся к вечеру, Сарра забеспокоилась. Вместе с несколькими соседями поднялась она на гору когда уже совсем стемнело, и нашла мужа под старым высоким деревом. Яаков был мертв. Никогда Сарра не видела у него такого счастливого лица. Перед ним на салфетке возвышались две одинаковые горки обглоданных куриных косточек. Рядом валялась пустая бутылка, уставив на Яакова горлышко, как пистолетный ствол…

Много раз говорила потом Сарра: — Хотела бы я знать, почему Яаков нарушил свой обет, и кого угощал он в свой последний час. Как видно, это был очень хороший человек, потому что муж мой умер счастливым…

© 1997 Владимир Фромер. All rights reserved.