Валерий Большаков КОРНИЛОВЕЦ

Глава 1 ГОСТЬ ИЗ БУДУЩЕГО

Револьвер выстрелил, и Кирилл отшатнулся. Вспышка на миг осветила булыжную мостовую, гулкое эхо загуляло по переулку. Пуля ударила Кириллу под ноги и ушла в небо рикошетом, противно, гадостно взвизгнув. Холодок змейкой скользнул по хребту.

— Сымай, ваш-бродь, шинелю! — сипло скомандовал пьяный матрос. — Ну?!

«Наган» так и плясал у него в руке. Уняв свой страх, Кирилл Авинов почувствовал отвращение (от «братишки» несло самогоном и чесноком) и лютую ненависть. Он ненавидел всё в этом человеке — и его немыслимые клёши, и бушлат нараспашку, и тельняшку, жёлтую от пота, и лихо заломленную бескозырку. Даже не сам «р-революционный матрос» вызывал в нём лютость, а вся та серая масса, сброд, гниль человечья, которая с февраля лезла изо всех щелей гибнущей империи.

— Ты что, товарищ? — криво усмехнулся Кирилл, стараясь совладать со вздрагивавшими губами. — Не дорос я до «вашего благородия»…

Его правая рука, засунутая в карман, сжимала рукоятку трофейного «люгер-парабеллума», указательный палец нежно гладил курок.

— Гусь свинье не товарищ, — выговорил матрос, поднимая «наган».

— А я не гусь.

«Парабеллум» выстрелил коротко и зло, дважды продырявив карман шинели, приглянувшейся «братишке». Революционный матрос пошатнулся. Выставив ногу, чтобы не упасть, он с величайшим изумлением смотрел на «его благородие». Слабеющая рука выронила револьвер. Флотский рухнул на колени и опрокинулся на спину. Бескозырка откатилась в лужу.

С громко бьющимся сердцем Кирилл оглянулся. В переулке стыла тишина, слепые окна блестели, мутно отражая ночь. За ними наверняка кто-то стоял, со страхом прислушиваясь к ночной перестрелке, подглядывая в щёлку плотных штор, но даже слабого огонька свечи не мелькало за стёклами — никакой обыватель не выглянет, не выйдет из парадного, не перевесится через перила балкона — побоится. Никто не обратится в полицию — разогнали и полицейских, и жандармов, а городового Трофима Иваныча, добрейшей души человека, пьяная солдатня забила насмерть белой июньской ночью. Петроград затаился.

Кирилл, превозмогая брезгливость, обыскал убитого. Снял у того с пояса пару гранат, носимых напоказ, отнял револьвер. В кармане бушлата обнаружилась пачка бумаг. При свете спички удалось разглядеть мятые «керенки»,[1] несколько писем, истёртых на сгибах, — и новенький мандат. Отпечатанный на плотной розовой бумаге мандат требовал обеспечить всякое содействие подателю сего. Внизу стояла размашистая подпись: «В. Ульянов (Ленин)».

— Пригодится в хозяйстве, — пробормотал Авинов, пряча розовый документ.

Налетевший ветер подхватил отброшенные деньги, взметнул их, крутанул. Жёлтые «керенки» опали на чёрную воду, поплыли по луже, словно осенние листья.

Загасив огонёк на тлеющем кармане, Кирилл пошагал дальше, не оглядываясь на убитого.

На знакомом перекрёстке, угол коего занимала кондитерская Купитмана, куда он, случалось, водил Лидочку (господи, как же давно это было, в другой жизни…), горел огромный костёр. Пять или шесть сутулых фигур стояли вокруг и тянули к огню руки, колдовали будто. Винтовки за их спинами были плохо различимы, только примкнутые штыки отсвечивали над головами, остро взблескивая над фуражками и шляпами.

Сердце забухало чаще. Авинов прибавил ходу, стараясь ступать потише, — авось пронесёт. Лишь бы никто не обернулся…

Он уже пересёк улицу, как вдруг его догнал сиплый крик:

— А ну стой! Куды, стерьво конячее?!

Спина у Кирилла одеревенела — сейчас, вот сейчас пальнут… У костра заговорили на повышенных тонах, взвился всё тот же сиплый голос:

— Ах ты, м-мать т-твою крый, боже!

Авинову очень ясно представился этот сиплоголосый, как он вскидывает винтовку, как целится… А не попадёт! Уж больно долго на огонь смотрел, чтобы разглядеть в темноте спину уходящего «ахвицера».

Кирилл канул в тень, пропадая в благостных потёмках, и еле сдержал порыв броситься бежать. Костёр всё ещё светил за спиной, и доносились голоса, но уже не разобрать было, о чём солдаты речь вели. Господи, да в чём там разбираться? Мать-перемать, вот и вся речь…

Ноги сами вынесли Авинова к знакомому дому на Фурштатской, где жил его «дядька Мишка» — смешной и невредный старикан, мало что вдовый, так ещё и бездетный. Последнему обстоятельству дядька демонстративно радовался, убеждая Кирилла, что от карапузов все беды, сплошные расходы и никакого покою. Но чем дольше дядя упорствовал в своём отрицании чадолюбия, тем сильнее племянник уверялся в обратном — одиноко было старому, одиноко и тоскливо.

Дядя Миша занимал квартиру в бельэтаже,[2] а теперь эти апартаменты унаследовал племянник — не достоял старый в длиннющей очереди за хлебом, сердце не выдержало…

Кирилл нащупал ключ в кармане гимнастёрки — на месте. Всё время хранил как талисман…

Миновав парадное, где ощутимо воняло мочой, Авинов медленно поднялся по широкой лестнице и отпер дверь.

В квартире до сих пор пахло ладаном и потухшими свечами — видать, сердобольная соседка постаралась, Варвара Алексеевна. В детстве Кирилл звал её тётей Варей, что женщину до крайности умиляло, вызывая целые шквалы сюсюканья. Иной раз, когда дяди не было дома, тётя Варя приглашала маленького Кирилла к себе, в полутёмную квартирку, где пахло увядшими цветами, а все стены были увешаны вышивками. Она угощала его монпансье из жестяной коробочки, а потом, проверив, вымыл ли «Кирюшенька» липкие руки, сажала за чёрный рояль — разучивать гаммы…

Авинов вздохнул — детство кончилось. Всё кончилось — и старая, размеренная жизнь, где всё было просто и понятно, и надежды кончились, и мечты, хотения разные. Всё обратилось в прах. Россия гибла, как «Титаник», — кренилась, сотрясалась, медленно, величественно даже, уходя под чёрные, ледяные волны…

…Вот вздымается в воздух необъятная корма парохода, который считали непотопляемым, с днища и с замерших винтов сбегают струи, грохочут машины, сорванные с фундаментов, вода заливает топки, рождая клокочущее шипение и гася огни в иллюминаторах. А люди всё лезут и лезут по встающей дыбом палубе, копошатся, срываются, насмерть бьются за места в шлюпках, гибнут сами, убивают ближних, пытаются спасти любимых, но мало кто избежит страшной участи — погрузиться в студёную пучину, раствориться в холодном, давящем мраке, закоченеть между темнотою ночи и пропастью вод…

Вынув «парабеллум», Кирилл обошёл все комнаты. Никого. Пусто. Только в столовой разбито окно, и грязный булыжник пачкает скатерть на круглом столе, задвинутом в угол. М-мерзость…

Выбросив камень обратно в дыру, Авинов плотно задёрнул шторы. Хрустя осколками, прошёл к буфету, на котором стояла лампа-пятилинейка[3] под зелёным абажуром, и зажёг фитиль. Комната наполнилась мягким, тускловатым светом.

Всё, как всегда, словно и не было войны, и не разразилась эта никчёмная революция.

Под потолком по-прежнему висела на бронзовых цепях люстра с розовым абажуром, отороченным бахромой. Гнутые венские стулья задвинуты под стол. Вот только старые ампирные часы — с малахитовыми колонками, с позолоченными сфинксами — молчали, не тикали.

Надо было подмести осколки, но Кирилл поленился. Он дико устал за все эти дни. Везде митингуют, офицеры без погон проходят сквозь строй нижних чинов «революционной армии», поносящих командиров, нагло гогочущих вслед и беспрерывно лузгающих семечки. Все поезда забиты дезертирами, сивушные пары и дым махорки в вагонах столь плотны, что дышать нечем, и весь этот липкий угар пронизывают похабные речи солдатни, бегущей с фронта…

В дверь постучали — тихонько, боязливо даже, но стук отозвался Кириллу громом. Вытащив «парабеллум», он подошёл к двери и спросил, прижимаясь к стене:

— Кто?

— Кирюшенька? — проблеяли из-за двери. — Я это, я, тётя Варя!

Облегчённо выдохнув, Авинов открыл дверь.

— Здравствуйте, тёть Варь.

Кирилла резануло жалостью. Какая же она старенькая стала, сухонькая, личико сморщенное, седая голова трясётся… Варвара Алексеевна, бледная и напуганная, стояла, кутаясь в шаль и держа подсвечник в руке. Она смотрела на Авинова и плакала.

— Вернулся… — прошамкала она. — Живой… А дядю твоего мы уж схоронили…

— Я знаю, тёть Варь, спасибо вам большое. Лидочка мне написала обо всём, да пока письмо нашло меня… Кстати, как она там?

Лицо соседки приняло скорбное выражение.

— Нету Лиды…

— Как — нету? — механически повторил Кирилл.

— Померла… Матросы пьяные заявились к ним, дверь выломали, грабить стали. Профессора сразу штыками закололи, а над Лидочкой надругались, все по очереди… Она потом до окна доползла, и вниз… Насмерть.

Авинов молчал, переваривая страшную весть. Лида была профессорская дочка, милая, избалованная ветреница-забавница. Любви у них не было, так только, целовались в парке…

— Насмерть… — пробормотал Кирилл.

Варвара Алексеевна затрясла головой.

— Ужасно, Кирюшенька… Ах, как всё это ужасно… А барона фон Экка помнишь? Он как раз под вами жил. Добрейшей души человек был! К нему тоже приходили… Долго издевались. Нос и уши отрезали, и язык… К плечам прибили погоны, а на груди его же кровью начертили: «С вами со всеми то же будет…» Они ещё там приписали кое-что, я и выговорить не сумею…

Авинов хмуро покивал и только тут спохватился:

— Господи, тёть Варь, — сказал он со смущением, — что же мы на пороге стоим? Проходите!

— Нет-нет, Кирюшенька, — замахала соседка костлявой рукою, похожей на куриную лапку, — пойду я. Просто убедиться хотела, что не воры и не матросы… Сейчас хоть засну, бояться не буду.

— Ну, тогда спокойной вам ночи, тёть Варь.

— Спокойной ночи, Кирюшенька, спокойной ночи…

Шаркая разношенными тапками, Варвара Алексеевна убрела к себе, а Кирилл аккуратно прикрыл дверь, замыкая на ключ, задвигая засов и набрасывая цепочку. Новости, переданные соседкой, лишь укрепили в нём холодную решимость.

За окном кто-то завёл сиплым голосом:

Тут певцу перехватило сухотой горло, и остальная компания подпела:

Пьяные загоготали, нарочно поднимая крик, словно проверяя жителей на прочность — не возмутится ли кто, не осмелится ли тишины требовать? Нет, молчали петербуржане. Затаились, скорчились под одеялами и молчали — авось пронесёт.

— Чтоб вас всех… — медленно, с чувством произнёс Авинов.

Сняв сапоги, он улёгся на пухлый кожаный диван, прикрылся шинелью и уснул.

Снилось ему нечто в багровых тонах — неразличимая поступь толп в потёмках, озарённых зловещими отсветами. Смутные тени шатались вокруг, а ощущение подступающей угрозы сжимало сердце томительным страхом. Под утро Кирилл проснулся, не сразу поняв, что же его разбудило. Потом догадался — запах. В столовой пахло как в грозу или в горах — свежо, остро, колюче.

Авинов сел, протёр глаза — и обмер. Посреди комнаты, прямо в воздухе, источая тот самый грозовой дух, трепетали ленты нежного сиреневого сияния. Они сплетались и расплетались, то пригасая до тёмно-лилового, то разгораясь бледно-фиолетовым, бросая мерцающие отблески на стены, на голландскую печь в углу, высвечивая амурчиков на потолке.

Мелко зазвенели бокалы на «горке», сиреневые ленты заблистали пуще, заветвились молниями, и Кирилл почувствовал, как волосы его встают дыбом.

Неожиданно всё кончилось. Неистовое биение света будто кто выключил, а в потёмках проявилась, нарисовалась капсула обтекаемой формы, похожая на приплюснутое яйцо. Авинов не сразу ухватил взглядом прозрачный овал — величиной со шкаф, капсула сливалась с темнотой, намечая свои контуры смутными бликами. Внезапно таинственный эллипсоид ярко осветился. Кирилл увидел внутри бликующего пузыря кресло. В кресле сидел человек, обтянутый чем-то наподобие чёрного, очень тонкого гимнастического костюма. Башмаков на нём не было — своеобразное одеяние охватывало и ступни, а шею прикрывало высоким воротником. Широкий пояс спереди был усеян какими-то кнопками, разноцветными сегментами переключателей и прочими пипочками.

Человеку было явно нехорошо. Встав на коленки, он ощупывал капсулу изнутри, совершая вялые, полуосмысленные движения.

Не думая о невероятности, сновидности происходящего, повинуясь выработанной на фронте привычке, Авинов вытащил «парабеллум» из-под подушки и стал ждать, что будет. Тут колпак эллипсоида мягко откинулся, и странный ночной гость вылез, тут же падая на четвереньки.

Кирилл встал, сделал пару шагов, думая в этот момент о том, как бы не наступить босой ступнёй на осколки стекла, молча подал незваному гостю левую руку. Тот посмотрел на Авинова снизу вверх, перевёл взгляд на пистолет и робко подал свою пятерню, сухую и горячую.

— Спасибо, — сказал он, твёрдо и звонко выговаривая звуки.

— Пожалуйста, — пожал плечами Авинов, чувствуя лёгкое головокружение. — Вы мне снитесь или это всё по правде?

— Как вы сказали? — встрепенулся гость. — «По правде»? Ах, я понял — это просторечный синоним понятия «в действительности», «наяву». Да? Ох…

— Вам плохо? — встрепенулся Кирилл.

— И весьма, но это совершенно неважно. Скажите, сейчас тысяча девятьсот семнадцатый?

— Ну да… — ответил Авинов, всё пытаясь определить, явь это или же морок водит его.

— Сентябрь?

— Конец сентября. Двадцать шестое… Нет, уже двадцать седьмое.

— Ах, как хорошо! — выдохнул ночной визитёр. — Успел!

Стеная, он сделал ломкий шаг и присел на краешек дивана. От этого невеликого усилия на лбу его выступил пот. Кирилл устроился с другого краю.

— Не бойтесь, — пробормотал визитёр, — я не заразный. Просто переброска во времени отняла много сил…

— Простите?.. — Кирилл ошалел.

— Ну, вы же читали Уэллса? — с беспокойством спросил гость. — Его «Машину времени»?

— Ч-читал, — признался Авинов. — А…

— Вот это она и есть, — указал гость на капсулу. — Машина времени. Сокращённо MB или просто «эмвешка».

— Так вы…

— Ах, простите, забыл представиться! Меня зовут Фанас. Я к вам сюда из будущего прибыл, из четыре тысячи тридцатого года.

— О, господи… — пробормотал Кирилл.

Самое удивительное заключалось в том, что он поверил Фанасу сразу, не оставляя в душе сомнений. Уж слишком необычным было явление гостя из вечности, слишком волшебным для того, чтобы подчинять рассудок законам обыденного.

— Вы — Кирилл Авинов? — поинтересовался путешественник во времени. — 1-го ударного Корниловского полка[4] поручик?

— Ну да… — растерялся Кирилл, в который уже раз за утро.

Фанас расплылся в откровенно счастливой улыбке.

— Великий космос! — воскликнул он, оживляясь. — Я вас сразу узнал, но мало ли бывает совпадений, верно? Славно! Славненько! Продолжим наш разговор. Вы являетесь связным генерала Корнилова. Так?

— Ну-у… В общем-то… — промямлил Авинов. — Являюсь.

— Лавр Георгиевич послал вас на встречу с генерал-адъютантом Алексеевым, — деловито продолжал Фанас, — руководителем подпольной «Организации кадров по воссозданию Российской армии». По сути, генерал-адъютант весь сентябрь формировал Добровольческую армию, будучи в Смоленске, а ныне прибыл в Петроград как член Предпарламента…[5]

Фанас говорил так, будто зачитывал документ, — монотонно, без чувства и выражения.

— Откуда… — только и вымолвил Авинов.

— Я историк, — ответил гость, вышедший из дебрей времён, — и специализируюсь на событиях Второй Великой Революции и Гражданской войны.

— Войны?! — охнул Кирилл.

— Войны, войны, — отмахнулся Фанас и воскликнул, мешая нетерпение с волнением: — Вы слушайте! Слушайте! Ваша встреча с генералом Алексеевым задумана на двадцать восьмое сентября, а местом рандеву выбрана улица Галерная — там ещё на углу расположена булочная Филиппова… Так?

— Так, — покорно согласился Авинов.

— Встреча не состоится, — спокойно договорил гость. — Вас убьют.

— Что-о?!

Кирилл вскочил и тут же упал обратно на диван. Он «поплыл» как после нокаута. «Парабеллум» выскользнул из пальцев и свалился на пол.

— Известный налётчик по кличке «Секач» пристрелит вас, Кирилл, — с безжалостной настойчивостью врача продолжал Фанас. — После февральских событий «Секача» выпустили из тюрьмы, как узника царизма, и теперь он рядится в красногвардейца — на нём кепка, кожанка, кобура с «маузером», пышный алый бант. Особые приметы «Секача» — нос, свёрнутый набок, и брови, поднятые на разную высоту. Вы его сразу узнаете. С ним промышляют ещё два уголовника, изображающие солдат. Втроём они выбирают жертву, отводят в тихий закуток на предмет проверки документов, грабят и убивают.

— Этого не может быть… — пробормотал Авинов, потрясённый и уничтоженный. Он всё переживал близкую кончину, рисуя в воображении гранитную плиту с выбитой надписью: «Кирилл Антонович АВИНОВ», а ниже две даты — «19.08.1891 — 28.09.1917». Корниловец принюхался — и уловил запах разрытой земли. Или это из окна сыростью тянет?

— Этого не может быть… — механически повторил он.

— Может! — жёстко сказал пришелец из сорок первого века. — И будет, если вы не дослушаете меня! Генерал Алексеев явится на встречу прежде вас, а вы должны подойти не ровно в десять, как договаривались, а буквально на четыре минуты позже. Тогда банда «Секача» задумает ограбить не вас, а генерала. Но вы окажетесь рядом и примете меры…

— Приму! — выдохнул Кирилл. — Уж будьте уверены! Фу-у… Ну и напугали же вы меня! Я чуть не… это самое!

К нему возвращались способности дышать и мыслить. Сердце стучало так, словно морзянкой отбивало: «Я жив, я жив, я жив, я жив!..» Все мы не вечны. Жизнь — это как отсрочка приговора к смерти. Однако, зная судьбу наперёд, нетрудно обмануть безносую!

Внезапно Фанас побледнел, и улыбка сползла с его лица.

— Что? — встревожился Авинов. — Опять?

Гость кивнул и молвил виновато:

— Я не учёл всех опасностей пути… Пожадничал, не поставил хронодинамическую защиту… Переброска и так отняла почти восемь тысяч гигаватт энергии. Вот и… Как говорится, — криво усмехнулся Фанас, — «жадность фраера сгубила». Или это не вашего времени присловье?

— Нашего. А что случилось?

— Понятия не имею. Физика времени даже в нашем веке — предел знаний, область весьма и весьма туманная. Переброску материальных тел в прошлое можно осуществлять лишь через субвремя, из одного мегахрона в другой, а там случаются флюктуации темпорального поля… Короче говоря, попал я под ундуляцию антивремени, — поймав недоумённый взгляд Кирилла, гость попытался объяснить: — Ну, это примерно как радий, понимаете? Как лучи Рентгена!

— А, это те, что засвечивают фотопластинки?

— В данном случае, — сухо сказал Фанас, — они засветили меня. Жить мне осталось недолго — сутки-двое протяну, да и то навряд ли…

— Ничего, — утешил его Авинов, — вот вернётесь обратно, и вас вылечат. Ведь две тыщи лет спустя всё могут, наверное!

Гость печально улыбнулся и покачал головой.

— Вернуться я не смогу — энергоёмкости пусты. Да и нельзя мне… Ведь я преступник. Я бежал из будущего, желая совершить макроскопическое воздействие в прошлом… Я хочу изменить ваше настоящее, Кирилл.

Авинов помрачнел.

— Моё настоящее, — медленно проговорил он, — это разгул, распад, развал. И если существует хоть какая-то возможность избежать гибели России, хоть что-нибудь изменить к лучшему, то располагайте мною — я готов вам помочь.

— Ах, как я рад… — вздохнул человек из сорок первого века, откидывая голову на спинку дивана. — Значит, всё не зря. Ведь я был сотрудником Института Времени и угнал MB… Ах, опять я не о том! Давайте-ка я вас проинструктирую, Кирилл. Когда я умру… — Фанас задышал чаще, всхлипнул и договорил через силу: — Когда я умру, перенесёте моё тело в MB, нажмёте во-он ту красную кнопку-«грибок» и захлопнете колпак. «Эмвэшка» исчезнет вместе со мной, окунётся, так сказать, в реку Хронос — и не вынырнет более, превратится в саркофаг, в гроб хрустальный, хе-хе… Но что я всё о пустяках! Вы слушайте, слушайте, Кирилл, — спохватился он. — Я расскажу вам обо всём, а вы уж делайте выводы сами.

И Фанас повёл свой рассказ — о том, как тёмные силы в России добились отречения царя-императора, человека ничтожного, несведущего, понаделавшего много глупостей, и «призвали всех граждан державы российской подчиниться Временному правительству». О том, как в русской армии вместо одной появились три разнородные, взаимно исключающие друг друга власти: командир, комитет, комиссар.

— Три власти призрачные, — говорил путешественник во времени, будто читая вслух заученное наизусть, — а над ними тяготела, на них духовно давила своей безумной, мрачной тяжестью — власть толпы.[6] Новые правители заискивали перед солдатскими массами — они отменили смертную казнь — далее за шпионаж и измену, упразднили военно-полевые суды, дали комитетчикам право смещать офицеров и выбирать на их место угодных. Иными словами, основа основ всякой армии, главнейший её устой — дисциплина — была не то что подорвана — искоренена. И это в военное время!

— Знаю! — процедил Кирилл. — На своей шкуре испытал.

— Но вам вряд ли известно, что испытывал германский генеральный штаб! Это методичные немцы вели политику братания на русском фронте — они разработали инструкции для своего комсостава, слали в русские окопы надёжных людей, знавших язык Пушкина, — и разлагали, разлагали солдат, твердили и твердили, что война выгодна одним генералам, а посему — бей офицерьё! А в тылу подрывную работу вели министры-предатели и большевики — последние ставили целью своей превратить «империалистическую» войну в гражданскую.

«Отправлением в Россию Ленина, — писал генерал Людендорф, начальник германского генштаба, — наше правительство возложило на себя огромную ответственность. С военной точки зрения его проезд через Германию имел своё оправдание: „Россия должна была пасть!“».

— Сволочь… — пробормотал Кирилл. — Сволочи.

Фанас кивнул и продолжил:

— Армия обезумевших тёмных людей, не ограждаемых властью от систематического разложения и развращения, бежала. На полях, которые нельзя было даже назвать полями сражения, царил сплошной ужас, позор и срам, коих русская армия ещё не знала с самого начала своего существования…

Гость запыхался и смолк, тяжело дыша и утирая капли со лба.

— Сейчас я… — пробормотал он, дрожащими пальцами перебирая кнопочки на поясе-пульте. Где-то в недрах MB загорелся яркий синий ромбик — и на стене гостиной развернулась яркая картина. Авинов узнал шпиль Петропавловки, громоздкие купола Исаакия, Александрийский столп. Но картина не была застывшим отпечатком — всюду колыхались алые транспаранты, суетились люди-мураши, продвигались автомобили-коробочки.

— Это как «волшебный фонарь»?[7] — с восторгом спросил Кирилл.

— Мм… Ну да. В какой-то степени. Это стереопроекция.

В самом деле, «картинка» обрела и цвет, и звук, и объём. Авинов наклонился влево — и рассмотрел окна здания, хотя ранее видел одну лишь мокрую крышу. Неожиданно картинка сменилась. Наплыла, выводя вперёд Генерального штаба генерала от инфантерии Корнилова.

Небольшого ростика, худощавый, с полуседыми волосами ёжиком, с кривыми ногами, Лавр Георгиевич больше смахивал на азиата. В лице его, желтоватом и скуластом, в глазах с киргизской раскосинкой, в усах и жидкой бородёнке — всё дышало Азией. Но вот расположенности к восточной неге и лени, к дремотной покорности судьбе и следа не было — сухую и хмурую фигуру Корнилова просто распирали огромная энергия и сила воли, беспощадная ко всем, а к себе вдвойне. И этот внутренний заряд прорывался наружу с каждым движением маленьких рук, тонких, нервных и длинных пальцев.

Генерал сумрачно огляделся и заговорил нервным, лязгающим голосом, неожиданно низким для щуплой фигуры:

— Русские люди, великая Родина наша умирает! Близок час кончины! Вынужденный выступить открыто, я, генерал Корнилов, заявляю, что Временное правительство под давлением большевистского большинства Советов действует в полном согласии с планами германского штаба и одновременно с предстоящей высадкой вражеских сил на Рижском побережье убивает армию и потрясает страну внутри.

Тяжёлое сознание неминуемой гибели страны повелевает мне в эти грозные минуты призвать всех русских людей к спасению умирающей Родины. Все, у кого бьётся в груди русское сердце, все, кто верит в Бога, в храмы, — молите Господа Бога о явлении величайшего чуда, чуда спасения родимой земли!..[8]

Авинов застыл, вслушиваясь в генеральский голос. Фанас уныло покивал, словно соглашаясь со сказанным.

— Все надежды были на одного генерала Корнилова, — заговорил он. — Когда Лавра Георгиевича назначили Верховным главнокомандующим, он предложил расчистить Петроград от большевиков, объявить город на военном положении и ввести войска. Министр-председатель Временного правительства Керенский согласился с планом «расчистки» столицы, но это же тряпка, болтун, человек бездарный и бессовестный! Он сначала дал Лавру Георгиевичу карт-бланш, а потом перепугался, решив, что тот отнимет у него власть, и отчислил Корнилова от должности Верховного главнокомандующего, объявил генерала мятежником!

Генерального штаба генерал-адъютант Алексеев ради спасения жизни корниловцев решился принять на свою седую голову бесчестье — стал наштаверха[9] у Керенского и первого сентября арестовал Корнилова. После допросов Лавра Георгиевича отконвоировали в Старый Быхов,[10] где и заключили в тюрьму вместе с Деникиным, Эрдели, Марковым — посадили человек тридцать истинных патриотов. А генерал Алексеев, и недели не пробыв в должности начштаба, подал в отставку… Ах, да вы всё это знаете лучше меня, Кирилл!

Авинов кивнул. Как зачарованный, глядел он в стереоэкран, вбирая глазами видимое.

— А дальше? — тихо спросил он, замирая в душе.

Фанас вздохнул.

— Двадцать шестого октября большевики свергнут Временное правительство. Они захватят власть по всей стране, — проговорил он, морщась, будто открывал постыдную тайну. — Корнилов, Деникин, Алексеев уйдут на Дон, чтобы оттуда дать отпор немцам и их наймитам — большевикам, но победить им будет не дано. Слишком поздно! И Белая армия отступит с боями, организованно покинет Родину. Навсегда. А потом…

Фанас сжато, не жалея красок и деталей, описал Авинову, что будет потом, — колхозы, застенки НКВД, разрушенные церкви, сталинские лагеря, уравниловка, разгул мещанства и тотальный запой. Сто лет разложения и развращения человеческих масс…

— Вы не хотите верить тому, что я говорю? — спросил гость.

— Это слишком гнусно — то, что вы говорите! — выпалил хозяин.

— Но это правда! Так будет!

— Правда?! — вскипел Авинов. — Да это же гибель! Это конец всему!

— Да, — покорно согласился Фанас, — гибель.

Кирилл вскочил, сжимая кулаки, — и медленно опустился обратно. Стереопроекция угасла, но страшные факты, даты, имена не выпадали из распалённой памяти.

— Ужасно… — прошептал Авинов, сникая.

— Вот потому-то я и решился прибыть сюда, к вам, — с неожиданной силою сказал гость из будущего, — чтобы ничего этого не случилось, чтобы красные потерпели поражение!

— Понимаю, — серьёзно сказал Кирилл. — Одного в толк не возьму: почему вы считаете себя преступником?

— Это не я так считаю, — слабо улыбнулся Фанас, — а те, кто остался в сорок первом веке. Ведь, изменив прошлое, я изменю и будущее… И тогда многие из моих современников могут попросту исчезнуть, или же их личности необратимо изменятся, что тоже равносильно гибели. Ах, я всё это прекрасно сознаю, для меня это мука и боль, но разве можно построить рай на руинах потушенного ада?! Резвиться в цветущем саду, зная прекрасно, что корни удобрены останками миллионов мучеников? Летать к звёздам, воспитывать детей — и не помнить, не думать о том, сколько было выстрадано, сколько было пролито слёз и крови, сколько испытано боли, унижения, страха? Разве так можно? И потом, я же не для того явился в ваш кромешный век, чтобы отнимать жизни. Я их спасти хочу! Кхе-кхм… Извините, звучит так, будто оправданий ищу…

— А почему сейчас? — спросил Кирилл негромко. — Почему я?

Фанас слабо улыбнулся.

— Не знаю уж, огорчу ли вас, — проговорил он, — разочарую ли, но всё же не считайте себя избранным. Всё куда грубее и проще — это Большая Машина… мм… указала на Кирилла Авинова. По её исчислениям, воздействие на реальность именно через вас оказывалось наиболее действенным.

— Понятно… — протянул корниловец и нахмурился. — Ммм… Не совсем. Фанас, вы же сами сказали, что изменение прошлого и будущее изменит. Стало быть… Постойте, тут какая-то несуразица! Ведь, если я меняю своё настоящее — меняется и ваше настоящее. Тогда вы не прибываете из своего далёка в наш семнадцатый, и… и ничего не меняется вообще!

— Но я же здесь! — хихикнул пришелец из грядущего. — Парадокс, о котором вы только что упомянули, на самом деле надуман — время устроено куда сложнее, чем вы полагаете, Кирилл. Это мы так говорим — прошлое, будущее… На самом-то деле время безначально и бесконечно, и все ваши действия предопределены. Вы поступаете как должно, а будет как суждено. Судьба, Кирилл, тоже функция времени… Просто вы не ведаете её, мечетесь, пытаясь обмануть рок, но тщетно — именно метания ваши и есть предопределённость бытия. Всё уже случилось, вся миллионолетняя последовательность событий уже запечатлена во времени, замершем в гомеостатическом равновесии. А посему обойти судьбу можно только одним способом — познав её! Скажем, суждено вам утонуть — и вы утонете. Но если вы получите известие из будущего, предостерегающее вас от купания, то обыграете фатум! Вот и я нырнул на две тыщи лет против течения реки Хронос и предостерегаю вас, Кирилл. Пока что всё остаётся неизменным, но как только вы приметесь воздействовать на реальность, время тут же выйдет из равновесия. Возникнет ретросдвиг: будущее изменится почти на миллион лет вперёд, после чего вновь стабилизируется… Ну? Успокоил я вас?

— Немного, — улыбнулся Авинов.

— Тогда займёмся делом, — деловито сказал Фанас. — У вас найдётся… как это… тетрадка, прописная… нет, записная книжка? Ручка или карандаш?

— Найдётся! — Кирилл вытащил блокнотик из кармана гимнастёрки. — И карандаш при мне.

— Записывайте… Я продиктую все минимально необходимые воздействия,[11] которые следует совершить, чтобы реальность стала иной. Последовательность МНВ просчитана Большой Машиной… мм… искусственным мозгом колоссальной мощности. МНВ прямо или косвенно повлияют сначала на десятки, потом на сотни, на тысячи, на миллионы судеб. К горю моему, я не смогу проделать эту работу сам, как хотел, как мечтал, — просто не проживу столько, сколько нужно. Но вы возьмётесь, да?

— Да, — твёрдо сказал Кирилл.

— Обещаете?..

— Слово офицера!

Фанас успокоился, улыбнулся, расслабленно откидываясь на подушки.

— Записывайте, — повторил он. — «27.09.17. 9 часов 20 минут. Петроград, Фурштатская, дом 13. Приклеить на дверь объявление: „Павел, вспомните Ревель!“».

Авинов сперва записал, а потом спросил, не скрывая своего недоумения:

— Простите, а… зачем?

— Павел Валнога, — вымолвил гость из будущего, облизав почерневшие губы, — служил мичманом на линкоре «Петропавловск». Напоминание о Ревеле изменит ближайшие планы Валноги, помешает ему… как это у вас говорят… спиться. Убережёт его от ненужных встреч, приведёт к генералу Юденичу… Мичман поможет ему набрать экипажи из матросов, не подцепивших «красной заразы», и генерал угонит четыре новейших линкора из гавани Гельсингфорса, призвав под свою руку гвардейцев из Преображенского, Измайловского, Семёновского полков, а также адмиралов Григоровича, Трубецкого, Эбергарда… Они обойдут всю Европу и ударят с юга по Дарданеллам, когда адмирал Колчак будет штурмовать Босфор… Теперь вы понимаете?

Кирилл сглотнул всухую и кивнул. В голове было пусто, зато в сердце разгоралась бешеная радость: «Мы победим! Победим! Вот вам всем! АГА!»

— Пишите дальше, корниловец… «27.09.17. 10 часов 37 минут. Петроград, Екатерининский канал. Положить кирпич на Львином мостике, примерно посерёдке, ближе к фонарю слева, если смотреть от Малой Подьяческой…» Что? — слабо усмехнулся Фанас, — объяснить?

— Ну-у… — затянул корниловец.

Гость кивнул, утёр пот с лица вялой ладонью.

— Без двадцати одиннадцать, — заговорил он, — по мостику пройдёт ротмистр Щукин. В него выстрелят из винтовки, но промахнутся — ротмистр в этот момент заденет ногой за кирпич. Упав, он выпалит из «маузера» — и попадёт.

Сохранив жизнь Щукину, вы измените реальность ещё сильней — ротмистр отправится в Крым, где находится генерал Врангель. Вдвоём они отобьются от красногвардейцев, явившихся арестовать барона, скроются в горах, а ближе к декабрю подадутся на Дон, к Корнилову. Если же кирпич не положить, то Щукина убьют. Врангель будет жить долго, но к белым барон присоединится слишком поздно, а он фигура весьма значимая… Пишите…

Кирилл с готовностью нацелил карандаш, но так и не услышал диктовки. Недоумённо глянув на Фанаса, он горестно застонал — гость из будущего умер.

— Фана-ас… Что же я за дурак такой, всё выспрашивал? Кретин! Осёл! — Авинов крепко зажмурился, чувствуя, как жгут злые слёзы. Ему не столько гостя было жалко, сколько Россию. Как теперь сохранишь единство её, величие и неделимость?! Если этот корниловец — дурак распоследний? Овен! Вместо того чтобы МНВ записывать… Стоп. Кирилл широко раскрыл глаза. Но ведь знание будущего осталось с ним… Оно тут, в глупой его голове! Да если он переживёт завтрашний день («Переживёт! Переживёт!»), то исполнит кучу необходимых воздействий — и минимальных, и самых что ни на есть макроскопических! Значит, что? Значит, следует поднапрячься и думать, сметь, действовать!

И тогда поручик Авинов исправит настоящее, приведёт туманное далёко в норму, заворотит клячу истории на верный путь! Кружит голова, пухнет? Да и пускай! Зато какое немыслимое счастье выпало ему — стать на перекрестке пространств и миров, сомкнуть на себе прошлое с будущим!

— Так, ну ладно, — сказал поручик Авинов, поднимаясь. Хватит ему решать мировые проблемы, пора разводить церемонии. Траурные. Эх, Фанас, Фанас… Вот же ж судьба человеческая! Для будущего Фанас — злодей, каких мало, а во времени текущем — герой. Воплощение зла и средоточие добра. Эх…

Перетащив мёртвое тело в капсулу MB, Кирилл шлёпнул ладонью по красному «грибку», а после медленно опустил колпак. Отступил на шаг, ожидая сиреневых сполохов, но никакая иллюминация не воссияла — «эмвэшка» просто исчезла. Лишь странный голубой туман поплыл над полом, кружась и вызывая покалывание в ладонях.

Кирилл боязливо отступил, но таинственная субстанция уже истаяла, перестала быть.

— Бож-же мой… — проговорил он дребезжащим голосом. — Бож-же мой…

Благоразумно обойдя место, недавно занятое MB, Авинов приблизился к окну и отдёрнул штору. Занимался хмурый рассвет двадцать седьмого сентября тысяча девятьсот семнадцатого года по Рождеству Христову.

— Так, ну ладно, — громко и бодро повторил корниловец, направляясь на кухню. Хватит ему мировые проблемы решать, пора и о завтраке подумать…