"Рыцарь моих снов" - читать интересную книгу автора (Де Рамон Натали)

Часть первая, в которой я пишу завещание

«Я, Анабель де Бельшют, завещаю замок Бельшют моему брату Алену Жердолю»…

«Я, Терез-Анабель-Стефани де Бельшют, завещаю принадлежащий мне замок Бельшют моему брату»…

До чего же нелепое занятие! Неужели у мсье Брунара нет в компьютере готовых образцов завещания, куда можно было бы просто вставить имена, а не писать от руки, как в каком-нибудь пятнадцатом веке? Только гусиного пера мне не хватает…

«Я, Терез-Анабель-Стефани де Бельшют, находясь в здравом уме и трезвой памяти, завещаю мой замок Бельшют с принадлежащими ему угодьями на берегу Рейна близ городка Люанвиль моему единоутробному брату мсье Алену Жердолю»…

Вот, уже лучше. Я перечитала написанное, пытаясь собственным дыханием отогреть заледеневшие пальцы. Ну и холодина! За окнами — май, все в цвету, а меня трясет от жесточайшего озноба. Или не от озноба, а от содержания моего манускрипта? «Мой замок», «я завещаю мой замок», «мой»… Мороз не только по спине, но и по всем внутренностям организма, еще чуть-чуть — и кости застучат, как сосульки. Даже в Антарктиде мне не было так холодно! Нужно не лениться, а разжечь камин. Нет, потом. Камин будет наградой за готовый текст. Я потянула плед с соседнего кресла и закуталась в него. Ощущение такое, словно я завернулась в кусок льда. Глупости! Плед толстый и чисто шерстяной. Нужно только расслабиться и тогда сразу станет теплее. Так учил меня мой папа…

Мой папа… Мой замок… Я еще раз перечитала не очень ровные строки. Хоть бы одна слезинка! Но все жидкости внутри меня замерзли; вместо слез — какие-то льдистые линзы, из-за которых цепочки букв, выведенные моим круглым почерком на белой бумаге, превратились в вереницы пингвинов на белом снегу. Пронзительно белом, сияющем до рези в глазах…

Пингвины всегда вызывают улыбку. Не презрительно-насмешливую, а улыбку радости, как от встречи с чудом. Природа лишила пингвинов главной птичьей привилегии — свободы полета, — снабдив взамен доброй порцией достоинства, идеально подходящего к элегантному черному фраку с белой манишкой. Ни дать ни взять — наш дворецкий, мсье Арман Герен, та же прямая спина и невозмутимость.

Я не в первый раз в Антарктиде — надеюсь, и не в последний, — и мне как орнитологу, конечно, не пристало приписывать пернатым тварям человеческие качества, я же знаю, что и осанка, и стиль поведения моих любимцев объясняются их физиологическим строением, условиями обитания и так далее, и тому подобное. Но когда изо дня в день большую часть времени проводишь в пингвиньем обществе, эти не ведающие суеты птицы привыкают к тебе и начинают принимать за свою, ты и сама тоже обретаешь среди них друзей и приятелей: Пьер, Матильда, Бруно, Рыжая Лапка, Звездочка… Однако никакого амикошонства с их стороны, наглости или агрессии тем более. Повторяю, достоинство и только достоинство.

После нескольких дней пасмурного недружелюбного неба утро выдалось замечательно солнечным и просторным. Мне очень хотелось заснять на камеру, как из яйца вылупится малыш Рыжей Лапки. По моим подсчетам это должно было произойти именно сегодня. Я даже придумала имя — Ясное Утро.

Пингвины занимались своими делами, а я, укутанная как капуста, неподвижно сидела на складной табуреточке и ждала, стараясь не потерять из виду Бруно и Рыжую Лапку. Накануне мне приснился чудесный сон: яркий, цветной и подробный, как поставленный с размахом сказочный фильм. Мне трудно поверить, что у большинства людей сны черно-белые, мои же — цветные всегда. Надо будет написать об этом сне папе, ему нравятся мои «фильмы», тем более что сегодня я видела маму. Она умерла много лет назад, у нас с папой нет другой возможности пообщаться с ней, кроме как во сне. И написать папе еще одно письмо нужно сегодня же, потому что после обеда с транспорта прилетит вертолет, а это последний вертолет и последний транспорт на ближайшие полгода.

…Под белым шатром во дворе нашего замка накрыт длинный праздничный стол. Резные столбики-опоры наивно увиты лентами и цветами. Стол также щедро украшен гирляндами и букетами из живых цветов. День очень погожий, и я хорошо вижу каждый лепесток. Солнечные зайчики резвятся на серебряных блюдах и кувшинах.

— Поторопи гостей, — улыбаясь, говорит мне папа. Поверх смокинга на нем огромная шуба, как на портрете русского певца. — Пора, моя девочка.

Он протягивает мне другую шубу из какого-то незнакомого меха. Я удивляюсь, ведь сейчас лето.

— Ягуар защитит тебя от снега, — объясняет папа, а я вдруг вижу, как с абсолютно голубого неба дружно летят снежные хлопья.

Странно, что я не заметила их раньше, похоже, снег идет давно: весь двор покрыт ровным пушистым искрящимся ковром, и цветы на его фоне выглядят особенно нежными.

Я вхожу в комнаты для гостей. Там много девушек и женщин в роскошных старинных нарядах, которые они почему-то снимают и переодеваются в современные платья. Лица кажутся мне знакомыми.

— Зачем? — спрашиваю я. — У вас красивые одежды!

— Все это давно вышло из моды, — говорит моя мама. — К тому же они нам всем бесконечно надоели!

Мама улыбается и показывает глазами на картины, развешанные по стенам. Портреты пустые! То есть интерьеры и драпировки — на месте, но персонажей в них нет! И я понимаю, что все эти занятые переодеванием дамы — мои бабушки, тетушки, прабабушки, пратетушки и пракузины, сбежавшие из своих рам. Вот почему так хорошо знакомы их лица.

— Застегни мне «молнию» на спине, — просит мама. — Папа, наверное, заждался.

— Еще бы, — говорю я, застегивая «молнию» белого струящегося платья. — Мы скучаем по тебе.

— Я тоже, — говорит мама, надевает фату, и мы все уже спускаемся по лестнице: впереди мама и я, а за нами свита из всех мыслимых и немыслимых родственниц и родственников.

— Наконец-то, моя любимая, — улыбается папа и уводит маму от меня.

Все родственники здороваются со мной, мужчины отпускают «внучке» старомодные галантные комплименты. Как и женщины, они тоже в современной одежде, но поверх фраков и смокингов, из-под пол которых выглядывают клинки и шпаги, у многих надеты тяжелые филигранные цепи, а на согнутых руках сидят соколы и другие охотничьи птицы.

С голубого солнечного неба продолжают лететь снежинки. По заснеженному двору кавалеры ведут дам к трапезе. Драгоценности сияют, и я опять думаю, что напрасно они переоделись, в старинных нарядах шествие выглядело бы еще прекраснее. Все рассаживаются за стол, папа и мама не отводят друг от друга счастливых глаз, но тут выясняется, что мне не хватает стула. Я шепчу об этом папе на ухо.

— Тебе еще рано, моя девочка, — ласково говорит папа. — Ложись спать. Дай я поцелую тебя на прощание.

Он прижимает меня к себе, гладит по волосам, улыбается и целует. В первый момент я обижаюсь, но вдруг понимаю, что я совсем маленькая — лет шести, не больше — и мне действительно еще рано пировать со взрослыми. Мама тоже улыбается и протягивает мне что-то на ладони. Прежде чем взять подарок, я вглядываюсь: это крошечная серебряная фигурка.

— Пингвин! — взволнованно шепчу я. — Совсем как настоящий!

— Какой же это пингвин, — говорит папа, — смотри внимательнее!

Я склоняюсь над маминой рукой — узкая ладонь, длинные пальцы — фигурка растет на глазах!

— Рыцарь! — поняла я и, не успев взять игрушку, проснулась.

Жаль, конечно, что во сне я была совсем маленькой и не могла поговорить с мамой ни о чем серьезном, но все равно: такой радостный сон! Папа и мама вместе, и у них свадьба! Ведь точно свадьба, если мама в белом платье и фате. И эти цветы, и волшебный теплый снег с летнего неба…

Реальный снег ритмично заскрипел за моей спиной. Кто-то идет. Я обернулась. Наш радист и компьютерный гений замахал рукой. Он приближался осторожно, чтобы не переполошить пингвинов, но достаточно быстро.

— Что-то случилось? — спросила я, искоса поглядывая на пингвинов: только бы новенькому Ясному Утру не пришло в голову именно сейчас выбираться из скорлупы. И на всякий случай включила видеокамеру.

— Анабель… Ты… Я не умею… В общем, вот… — Он протянул мне сложенный листок бумаги. — Только что получил для тебя сообщение от мсье Брунара.

Мсье Брунар — ближайший друг, адвокат и поверенный моего отца, можно сказать, мой крестный. Придерживая включенную камеру на коленях, я развернула листок. Две строчки, написанные без запятых рукой радиста…

— Ты поплачь, Анабель. Плачь! Надо плакать!

Я разгладила бумажку. «Дорогая Анабель крепись твоего отца нашего дорогого барона больше нет с нами ждем тебя твой Эдуар Брунар». Я сняла очки, протерла пальцами стекла, снова водрузила на нос, обвела взглядом пингвинов. Яйцо Рыжей Лапки зашевелилось! Я схватила камеру и начала снимать. «Нашего дорогого барона больше нет с нами»… «Нет с нами»… «Нет с нами»… «Нет с нами»…

— Давай, я поснимаю! А ты поплачь, Анабель! Поплачь! Вертолет будет часа через три, ты успеешь поплакать!..

Но слез у меня не было. Ни тогда, ни сейчас. Только ощущение холода, которое неумолимо росло по мере того, как я приближалась к нашему замку. Несколько суток я провела в пути, и почти два дня — уже дома. Но нет ни слез, ни сна. Только этот зверский, прямо-таки потусторонний, изводящий холод. Впрочем, я несколько преувеличиваю насчет сна. Конечно, за это время я сколько-то спала, особенно в самолетах и в аэропортах. Но с моей стороны было бы слишком неблагодарно назвать банальным словом «сон» те блаженные минуты забытья, когда я виделась и разговаривала с папой…

…Папа в брезентовой куртке и в старых сапогах подрезает грушевые деревья. К слову сказать, мой папа — профессор биологии и у него все растет словно по волшебству. Рядом, почему-то под зонтом, помещается наш дворецкий Арман Герен и руками в неизменных белых перчатках подает моему папе садовые инструменты.

— Папочка! — Я бросаюсь к нему на шею.

Папа обнимает меня и говорит, что у нас гости. Я оборачиваюсь и вместо дворецкого вижу рыцаря в серебряных доспехах и в белом плаще, щит рыцаря украшает фигура ягуара, а забрало шлема опущено.

— Я не вижу его лица, — говорю я.

— Дождись заката, — отвечает мой папа и протягивает мне зонт, оставшийся, видимо, от дворецкого. Ручка зонта в виде кочана капусты. — Будет гроза, не бойся…

И я очнулась в кресле самолета. В иллюминаторах безмятежно плыли облака; стюардесса разносила напитки.

…Я лечу в самолете и пью сок.

— Оставь мне глоточек, — просит папа, он сидит в соседнем кресле.

Но я уже выпила все и чувствую неловкость. Папа улыбается и показывает глазами на человека, сидящего впереди нас. Кресло загораживает этого человека целиком, я вижу только его выгоревшие на солнце достаточно светлые волосы. И вдруг мы с папой уже не в самолете, а в Лионе, у входа в метро. Папа машет мне рукой и быстро спускается вниз.

— Папа! Папа! — кричу я и пытаюсь бежать за ним, но полицейский останавливает меня:

— С пингвинами нельзя, мадам. Нельзя с пингвинами…

В Риме я сделала последнюю пересадку и купила билет до Лиона: это был ближайший рейс во Францию, хотя вовсе не ближайший аэропорт от моего родного Люанвиля. Неважно: в Лионе я возьму прокатную машину и через пару часов буду дома. Я позвонила Брунару, поделилась своими планами.

— Как ты, Нана? Почему не позвонила раньше? — спросил папин друг и поверенный. — Мы с Аленом тебя потеряли!

— Эдуар… Дядюшка Дуду! Это… Это правда?..

Он вздохнул.

— Я и сам до сих пор не очень-то верю… Где ты, Нана? Может, успею тебя встретить?

— В Риме. Через полтора часа вылетаю в Лион, не успеешь.

— В Лион? Отлично! Твой брат сейчас там. У него же лионская невеста! Позвони, они тебя встретят.

О романе и очередном разводе брата я знала, но Моник увидела впервые. Она была замечательно красива, и, несмотря на свои переживания, я все же подумала: что такая высокая красивая девушка могла найти в моем приземистом и толстом сорокапятилетнем брате?

Ален многозначительно подмигнул, определенно прочитав мои мысли, обнял Моник и томно уточнил:

— Скажи, сеструха, моя Моник самая лучшая?

С одной стороны это было противно: брат всегда именно таким способом и тоном нахваливал всех своих женщин, а с другой — даже успокаивало: Ален, как обычно, хвастается подругой, значит, в мире ничто не изменилось и с папой ничего не произошло. Если бы…

Но я кивнула и, встретившись глазами с Моник, постаралась изобразить улыбку.

— Дорогой, по-моему, это лишнее, — виновато сказала она.

— Ты действительно очень красивая, — сказала я. В конце концов, она не виновата в моем горе. — Поздравляю, Ален.

Брат просиял самодовольно. Моник укоризненно посмотрела на него. Ален посерьезнел.

— Пошли заберем твои вещи, Анабель, и поехали. Переоденешься по дороге.

— Запарилась небось в пуховике? — сочувственно спросила Моник и по-свойски подергала мой стеганый рукав. — Снимай, я отнесу в машину, а вы сходите за багажом.

Только сейчас до меня дошло, что среди весенней аэропортовской публики моя антарктическая экипировка выглядит одиозно, но расставаться с пуховиком не хотелось.

— Спасибо, мне не жарко, — сказала я. — А багажа у меня нет, только эта сумка.

Брат понимающе покивал.

— Акклиматизация. — Подхватил мою сумку, и мы пошли к стоянке. — То-то смотрю, моя сеструха заторможенная.

— Ты не заторможенная, — вступилась Моник, — ты просто устала с дороги. Ляжь на заднем сиденье и поспи. А выпить не хочешь? Котик, где твоя фляжка с коньяком? — Она порылась в «бардачке» и протянула мне плоскую початую бутылочку. — На-ка, глотни, зараз оклемаешься.

«Ляжь», «Котик», «зараз оклемаешься» резало слух, но голос и глаза Моник излучали искреннее сочувствие.

— Спасибо. — Я отвернула крышечку и сделала глоток. Коньячное тепло приятным ручейком пролилось в мои оледенелые внутренности.

— Пей, пей! — У Моник были потрясающие, прямо-таки рекламные зубы и улыбка. — Сейчас согреешься и уснешь. Нам долго ехать. Пей, пей все, до конца!

— Не спаивай мою сестру, — сказал Ален, выруливая на трассу.

— Ой, родной сестре глотка коньяка пожалел! Забыл, как сам надрался, когда ваш отец… — Моник испуганно прикрыла рот руками. — Простите, вырвалось нечаянно, — добавила она минуту спустя.

— Ну, напился, — миролюбиво протянул брат. — Отец все-таки. Как теперь без отца?

Я вздрогнула. Ален никогда не называл отцом моего папу! У них были дивные отношения, но брат всегда обращался к нему по имени — Артюр… Я допила коньяк. И вдруг подумала: надо же, в общей сложности я прикончила почти сразу не меньше двухсот граммов очень крепкого напитка — стакан! — а ощущение такое, как если бы я выпила точно такое же количество горячей воды — в желудке чуть-чуть потеплело, и только! Неудивительно, что трезвенник-брат «надрался»…

— А ты поесть не хочешь? — спросила Моник. — Можем остановиться у ближайшего кафе. Ты ведь наверняка давно не ела. Котик в первый раз нормально поел только сегодня утром. У меня. У вас в замке невозможно! Там творится такое!..

— Потом, детка, — раздраженно перебил брат. — Анабель все увидит сама. Оставь ее в покое.

— Но ей обязательно нужно поесть! Она не выдержит! Я, можно сказать, чужой человек, и то в шоке!

— Что там? — спросила я, с удивлением осознавая, что от их возбужденной болтовни мои глаза начинают слипаться.

— Полный кошмар! Котик, вон кафе. — Моник махнула рукой в сторону обочины. — Тормози, давай перекусим.

— Я не хочу, — вяло пробормотала я. Мысль о том, что сейчас нужно будет подняться с мягкого сиденья и идти куда-то, вызвала у меня панику. — Что в замке?

Ален выразительно покашлял.

— А у тебя есть черное платье? — неожиданно спросила Моник. — И черная шляпка?

— Нет, наверное…

Брат закряхтел.

— Вот видишь, Котик, я тебе говорила, что нужно было купить траур для твоей сестры тоже. Где мы теперь возьмем ей что-нибудь приличное? А ты запретил мне говорить об этом в аэропорту! А надо было думать, пока мы были в Лионе!

— Купим по дороге, — сказал брат.

— Где по дороге? В Безансоне? Еще скажи, в Бельфоре или в вашем Люанвиле! Позапрошлогодние модели с распродажи?

— Я не собираюсь возвращаться обратно в Лион, в магазин твоей матери.

— И напрасно. У моей мамы лучший бутик в городе! И она отдаст нам по оптовой цене!

— Так позвони ей, пусть пришлет с посыльным.

— Котик, ты гений! — восторженно воскликнула Моник и звонко чмокнула его в щеку. — Анабель, какой у тебя размер?

— Размер? — Я усилием воли открыла глаза. — Сороковой, наверное. Только, кажется, я за эту зиму похудела…

— Да? — Моник задумчиво смерила меня взглядом. Конечно, через пуховик, надетый поверх двух свитеров и байкового белья, трудно судить о пропорциях дрожащего в них организма. — Как у меня? Тогда, может быть, тебе подойдет то, которое мы с Котиком мне купили? А я закажу себе у мамы другое. Помнишь, Котик, то, муаристое, с шитьем и разрезом? — Моник начала торопливо нажимать на кнопочки мобильника. — И еще, Анабель. У тебя есть черные туфли?

— Да. Дома где-то были…

Я произнесла слово «дома» — и очень отчетливо увидела свои комнаты: гостиную, спальню, кабинетик, гардеробную с рядами полок и вешалок. На одной из них сидел пингвин и с интересом наблюдал, как из треснувшей скорлупы высвобождается новорожденный пингвиненок в черных туфлях на розовато-рыжих лапках…

— Но они ведь наверняка вышли из моды! — Голос Моник прогнал видение. — Давай закажем новые, знаешь, с таким каблуком и стильным носом! Платье длинное, нужен каблук!

— Платье? А оно какое?

— Платье отпад! Шикарное! Вот здесь все в облипку, — она показала на своей груди, талии и руках, где «в облипку», — а подол по земле и пушистый!

— Пушистый? Это как?

Пушистый пингвиненок вышагивал по полке гардеробной на экстравагантных каблуках…

— Ну такой широченный, фалдами! Если, конечно, оно тебе налезет. — Моник недоверчиво покачала головой и сбросила только что набранный на мобильном номер. — Слушай, давай все-таки остановимся в какой-нибудь харчевне и в туалете померим. Вдруг не налезет? Эй, Анабель! Ты меня слышишь?

— Дай ты ей поспать! — издалека донесся раздраженный шепот моего брата; а пингвинов в гардеробной прибавлялось с каждой секундой. Они уже заполонили собой все полки, а самые решительные столбиками спрыгивали вниз и любопытно заглядывали в ванную… — Налезет! Еще будет велико! Нана всю жизнь была тощая как селедка!

— Селедка всегда жирная!

— А Нана тощая, понимаешь, тощая!

В моей ванной плавала селедка. Жирная, сытая селедка. И ехидно показывала пингвинам язык.

Разве у селедок бывает язык? — подумала я.

Бывает, мне в ответ подумала селедка и подмигнула.

Рыбы не разговаривают! — возмутилась я. Я и не разговариваю, парировала селедка, я думаю!

Думай в другом месте! Я плеснула на нее водой. Вода была не теплая и не холодная, а какая-то никакая, как мятая бумага. Я хочу принять горячую ванну!

Ты пингвин, беззвучно закричали пингвины, тебе нельзя горячую! И стали прыгать в ванну.

Я не пингвин, обиделась я и, чтобы убедиться, заглянула в зеркало. Но это было не зеркало, а серебряные рыцарские латы, украшенные гравированными ягуарами. Я потрогала одного из них пальцами.

Это щекотно, сказал рыцарь и начал снимать шлем. Я увидела выгоревшие на солнце волосы.

Мы, кажется, летели в одном самолете! — обрадовалась я, еще не видя его лица: он очень медленно снимал свой шлем.

— Я тебя узнала! — громко сказала я.

— Кого ты узнала? — спросил брат.

Откуда он тут взялся? Я потрясла головой и открыла глаза. Брат иронично смотрел на меня в зеркало у ветрового стекла. За стеклом было закатное небо и графичный силуэт нашего замка на его фоне. Моник заботливо поинтересовалась:

— Ты хорошо поспала?

— Да. Спасибо. Пожалуй… Мы уже приехали?

— Ага. Ну ты и дрыхла! Мы сто раз останавливались, а ты все спишь и спишь. Хочешь кофе? — Она протянула мне бумажный стаканчик. — Еще горячий!

— Хочу. — Стаканчик оказался приятно живым и теплым. — Спасибо. — Я была ей очень благодарна.

— А с кем ты все время разговаривала? Кого ты узнала?

— Так. — Я пожала плечами. Несмотря на кофе, спина отозвалась холодом. — Просто один персонаж из сна. Я все время его вижу в последнее время.

— Он красивый? — на полном серьезе заинтересовалась Моник, а брат хмыкнул.

Мы ехали по центральной улице Люанвиля по направлению к замку. Улица нашего сонного крошечного городка была на удивление людной, как если бы все его население вдруг высыпало из своих домов.

— Не знаю. Я никогда не видела его лица.

— Жалко, — протянула она. — Но ведь это мужчина? Я угадала?

— Мужчина, — согласилась я, с опозданием понимая, что вся эта публика, как и мы, движется к замку, а из его ворот нам навстречу тоже течет людской поток. — Слушайте, откуда в Люанвиле столько народу? И что им всем нужно в замке?

— Возьми себя в руки, сестренка. И приготовься к самому страшному, — очень серьезно сказал Ален; Моник смотрела на меня с состраданием. — Наш достославный мэр устроил из похорон отца народное шоу. Нет, естественно, он хотел как лучше! Достойному человеку — достойные похороны! Отец действительно очень много сделал и для Люанвиля, и для всей округи, и, можно сказать, он и разорился-то на благотворительности. Мэр и наш мэтр Брунар смогли оттянуть срок торгов, чтобы, пока замок не пошел с молотка, благодарные облагодетельствованные люанвильцы, так сказать, имели возможность отдать последние почести и проститься со своим…

— Ра-зо-рил-ся? С мо-лот-ка? — перебила я и тут же устыдилась своей низменно-корыстной реакции.

— Я не удивлюсь, Нана, если ты ничего не знала о состоянии финансов нашего щедрого барона, — сказал брат. — Думаю, отец и сам не особенно вникал в денежные проблемы, учреждая тот или иной фонд или фант и влезая в долги. Конечно, по мере возможности он что-то возвращал из своих гонораров за книги и заокеанские лекции…

— Да-да, папа недавно вернулся из Америки, он читал во многих университетах!

— Ты такая же наивная, как и Артюр, Нана. Неужели ты не понимаешь, что для того, чтобы содержать замок, — даже не занимаясь благотворительностью, только содержать замок и все! — каких-то там гонораров, если ты не голливудская звезда, недостаточно! Я сто раз говорил ему: Артюр, продавай замок, это слишком дорогое удовольствие для кабинетного ученого! Замок погубит тебя! И вот пожалуйста, я оказался прав. А ведь еще десять-пятнадцать лет назад можно было устроить гостиницу, какой-нибудь там туристический центр, и жил бы наш барон припеваючи, занимался бы своей ботаникой да благотворительностью! А теперь? Что ты будешь делать, Нана?

— Я?.. Почему я?

— Кто же еще? Ты наследница, если Артюр не написал другого завещания кроме того, что составил в день твоего рождения! А, зная его любовь к бюрократии вкупе с фамильной безмятежностью, я абсолютно уверен, что другого завещания нет! Нет, сестричка! Нет! Радуйся! Папа оставил тебе прекрасный выбор: ждать торгов или срочно грабить банк! Другим путем ты не сможешь выплатить долги!

— Не кричи на сестру! — взорвалась Моник. — Она ни в чем не виновата!

— Подождите. Выходит… Выходит, папа… покончил с собой, узнав о банкротстве?!

— Нет. — Брат прокашлялся. — Извини, Анабель, я сам не свой. Нет, конечно, не покончил. Просто умер. Взял и умер. Естественно, все кредиторы активизировались мгновенно. А будь он жив, мэтр Брунар продолжал бы лавировать между ними — у одного занять, другому отдать, третьему выплатить кредитные проценты. До бесконечности. Условной, конечно, бесконечности, но тем не менее.

Он помолчал, мы с Моник тоже. Через расступившуюся толпу мы миновали замковый мост, въехали во двор, заполненный транспортными средствами всех мастей — от солидных марок до дешевых мотоциклов и полицейских машин.

— Зря ты не переоделась по дороге, Нана, — произнес брат, припарковывая «мерседес» на свободном пятачке. — Там полно народу, а ты эдаким полярником, только бороды не хватает. — И невесело хмыкнул.

— Да, — рассеянно сказала я, — с бородой я бы выглядела солиднее. — Покидать более или менее теплый салон автомобиля совершенно не хотелось. — Что же теперь делать?

— Ты про платье? — спросил брат. — Или про замок?

Он вышел из машины и распахнул дверцу сначала мне, потом — Моник. Вместе со сквозняком ворвался запах молодых листьев и еще чего-то ласково-забытого. Я вылезла наружу и принюхалась, обводя двор глазами. Ну конечно же! Бело-розовые пирамидки в мохнатой листве — каштаны! Папины любимые каштаны!

— Так ты про платье или про замок? — уточнил брат.

— Каштаны цветут, — сказала я. — Я давно не видела весны. Почему-то всегда приезжала осенью… Моник, дай, пожалуйста, мне платье, я пройду через кухню и переоденусь у себя.

— Можно, я с тобой? — жалобно попросила Моник. — Так неохота опять в зал. Мэр, все его чиновники, шеф вашей полиции, монахи из соседнего аббатства…

— Монахи? — изумилась я.

— Ну! Который день поют не умолкая!

— Но наш мэр, кажется, «левый».

— Все они «левые», пока старуха с косой не…

— Достаточно, хватит обсуждать мэра. Пошли, пошли через кухню все вместе, — поторопил брат, вытаскивая из багажника пакеты. — Поживей, девочки, нас и так заметили. — Он кивнул в сторону людей у парадной лестницы. — Уходим, пока не накинулись с соболезнованиями.

Мы юркнули под деревья и быстро пошли вдоль северного фасада жилого корпуса. На древней каменной кладке в лучах заката нежился бархатистый мох.

— Ужас! — Брат брезгливо ковырнул его ногтем. — Как здесь можно жить! Я не понимаю, как это все еще не рухнуло до сих пор! Каменные сараи!

— Не пересаливайте, мсье! — не выдержала Моник. — Ты еще не вспотел доставать свою сестру? Ей и так паршиво, а тут ты со своим поганым языком. Кабы я знала, что ты злой и зануда, в жизни бы не согласилась пойти за тебя! Классно здесь жить! Классно и романтично! Ну, Анабель, скажи!

Я кивнула и благодарно посмотрела на нее. У меня традиционно хорошие отношения с подругами и женами моего брата, но только не с ним: он всегда ревновал меня к нашей маме, особенно когда ее не стало, естественно, скрывая эту детскую ревность, как воспитанный взрослый человек — смешно двадцатитрехлетнему парню ненавидеть шестилетнюю девчушку только за то, что она посмела родиться у его мамочки!

Алену было четырнадцать, когда наша мама вышла замуж за моего отца. Мама старше его на шесть лет, но она папина первая и единственная любовь. Он познакомился с ней, когда она уже была замужем и имела сына. Потом мама овдовела, и отец, не медля, предложил ей руку и сердце.

Я родилась не сразу, а если бы не родилась, то замок и титул наверняка достались бы Алену, папа усыновил бы его, потому что у папы нет никаких родственников — он последний в роду де Бельшют. Все они активно участвовали в Сопротивлении; за стенами замка находили убежище многие, бежавшие в Швейцарию от режима. За что все жестоко поплатились, чудом уцелел только мой дедушка: его спрятала семья нашего дворецкого Герена, повторив легендарный поступок своих предков. Это так, к слову, сейчас речь о другом. Просто я хочу сказать, что у Алена достаточно поводов недолюбливать меня.

Конечно, бывали и периоды сближения, особенно когда брат женился во второй раз и они с Люси никак не могли завести детей. В первом скоропалительном и краткосрочном браке Алена тоже не было наследников. В общем, нерастраченные материнские силы Люси достались мне. Это было очень кстати в мои пятнадцать лет. Казалось бы, вот уж отличный повод для ревности, но нет, именно тогда мы с Аленом начали дружить. Заслуга Люси.

Именно поэтому я с определенной тревогой восприняла известие об их разводе и о том, что у брата новая пассия — Моник, особа моложе меня. Папа только вскользь упоминал о ней в письмах, и я представляла ее алчной красоткой, позарившейся на банковский счет моего брата. Как-никак Ален директор Бельфорского филиала крупной инвестиционной компании и держатель значительного пакета акций. Его банковский счет весьма солидный, особенно после того, как брат унаследовал некоторую сумму от одного бездетного дядюшки со стороны родного отца, кстати сказать, разорившегося и покончившего с собой в момент банкротства. И вдруг Моник оказывается такой славной! Конечно, она простовата, ее речи не отличаются правильностью и изяществом, зато у нее доброе сердце, она здравомыслящая, красивая, молодая и наверняка родит моему брату много детей.

Возле ступенек в кухню бродила курица с цыплятами. Ужасно трогательно! Ведь именно из-за пристрастия к курам нашего дворецкого Герена я предпочла орнитологию, а не папину агрономию с ботаникой, что было бы логичнее.

— Моник, когда вы собираетесь пожениться? — не вполне уместно спросила я и в свое оправдание добавила: — Очень хочется стать тетей.

— Собирались, — буркнул брат, — первого июля. Теперь на год откладывается.

— Ничего! Мы подождем, — оживилась Моник. — У меня такое удачное платье, Анабель, оно не выйдет из моды за год. Знаешь, вот здесь по груди все закрыто, а сзади вырез до…

— До колен! Замолчи! От твоего трепа у меня голова…

— Ален, — строго произнесла я, брат осекся. — Что с тобой? Что такого ужасного сказала Моник? Я не узнаю тебя!

— А! — бросил брат и с размаху толкнул ногой кухонную дверь. Она испуганно скрипнула и распахнулась, стукнув о стену. — Нервы, сеструха. Не обижайся. Это все нервы. Заходи.

Длинное трикотажное платье Моник пришлось мне точно впору, но ее туфли оказались велики, и я разыскала в гардеробной коробку с черными лодочками. Моник придирчиво осмотрела старомодный каблук и снисходительно улыбнулась.

— Ладно, сойдет. Ты и так высокая.

— А я не замерзну? — Лишившись пуховика и свитеров, в тонком платье я чувствовала себя почти голой.

Моник округлила глаза.

— Запаришься! Оно же чистошерстяное!

Прощание с бароном де Бельшютом было устроено с поистине королевским размахом. Обилие роскошных тканей, море цветов, торжественный монашеский хор, бесконечная черная вереница скорбных людей к стоящему посередине залы высокому ложу, щедро задрапированному бархатом и шелками. Возле ложа некоторые становились на колени, целуя складки бархата, а более решительные — руку лежащего на ложе человека. Рука специально помещена не на груди, а так, чтобы прощающимся было удобно целовать ее.

Она не очень большая, но и не маленькая, просто мужская рука с крепкими пальцами и гибким запястьем, скрытым под белоснежной манжетой, на которой бриллиантово поблескивает запонка. Я знаю, что запястье гибкое, потому что это рука моего отца, которая умеет управляться с самыми нежными ростками цветов и бережно прививать яблони и виноградные лозы. Эту руку я узнаю из миллиона мужских рук! Маленькая родинка на фаланге безымянного пальца и крошечный шрам от лопнувшей в руках пробирки на подушечке указательного. Чуть порыжелый на сгибе от сигарет средний палец, с маленьким утолщением-мозолькой от авторучки — пишущей машинки и тем более компьютера папа не признает. У него вообще сложные отношения с техникой: например, электронный микроскоп — это очень хорошо, а вот электрокофемолка — никуда не годится.

В зале, обшитом дубовыми панелями, было темновато. Здесь всегда темновато: люстра, горящая от электричества — от движка в подвале, — всего одна, остальные светильники — со свечами. Люди все шли и шли. Через распахнутые настежь двери тянуло сквозняком и ароматом каштанов.

От сквозняка папины волосы шевелились надо лбом. Мягкие, немного волнистые светлые волосы с проседью. Как будто это не седина, а просто пряди выгорели на солнце. Значит, рыцарь с выгоревшими волосами — мой папа? Но в том сне он сидел в самолете перед нами…

— Не стесняйся, подойди к отцу, — прошептал за моей спиной Брунар. — Все знают, кто ты. Никто не помешает.

Чуть поодаль на фоне камина старательно пели монахи, а по обеим сторонам ложа выстроились полицейские, члены муниципалитета, музыканты люанвильского духового оркестра с опущенными трубами, траурными повязками и театрально-скорбным видом. Это было бы, пожалуй, увлекательно, если бы на ложе лежал какой-нибудь актер в роли короля, но не папа.

— Потом, дядя Эдуар, — тихо сказала я. Теперь меня трясло не только от холода, но и от возмущения. — Когда все уйдут. Я не хочу участвовать в этом спектакле.

— Они не уйдут все, — прошептал Брунар. — Почетный караул — распоряжение мэра, а певчие — благодарность аббатства за реставрацию колокольни. Они будут петь всю ночь, каждые три часа меняются…

— Пусть поют, монахи мне не мешают. А всех остальных отправь спать.

— Но, дружочек, я не могу распоряжаться. — В его голосе появились профессиональные адвокатские нотки. — Не имею права. Все организовано мэрией, и неплохо, по-моему. Наш барон был общественной фигурой, мне кажется, он остался бы доволен.

Я поправила очки и внимательно посмотрела в глаза Брунара. Добрые глаза доброго папиного друга, который несет полную ахинею! Друг смущенно поёжился.

— Правда, Нана, поверь мне. Так всегда бывает с известными людьми. Тебе не следует обижаться.

— Я не обижаюсь. Просто я сейчас прикажу дворецкому закрыть ворота и разогнать всех. Я здесь хозяйка, и я имею право поговорить с папой наедине!

— Конечно, конечно. Только наш старина Герен спит. Он двое суток не отходил от барона и очень подружился с мэром…

— В таком случае, я звоню мэру!

— Успокойся, дружочек. Мэр здесь. Вон, посмотри, стоит с директором гимназии и мсье Дюленом возле окна. Кстати, я как раз собирался познакомить тебя с мсье Дюленом…

Но я уже не слушала адвоката, а решительно зашагала к собеседникам возле окна, с непривычки путаясь в длинном подоле платья от Моник. Шерстяное оно или нет, но я заледенела окончательно. Только бы все эти люди исчезли! Я бы забралась к папе под одеяло, прижалась покрепче и согрелась…

— Мои глубочайшие соболезнования, дорогая мадемуазель де Бельшют! — Мэр картинно опустил голову и распахнул объятия. — Какое счастье, что вы опять с нами!

Может, прижаться к мэру? — мелькнула предательская мысль. Вон он какой толстенный и наверняка горячий. И ручищи как у молотобойца, они запросто укроют мою спину от холода…

— Добрый вечер, господа, — сухо сказала я мэру и остальным из его компании. — Благодарю вас за участие, но нельзя ли мне остаться с отцом наедине?

Мэр соединил не оправдавшие объятия руки и потер ладони, выразительно глядя на меня. Я молчала, заставляя себя сохранять прямую спину и не трястись от озноба. Пока я меняла антарктическую одежду на европейскую, Моник влила в меня еще с полстакана коньяка. Тепла не прибавилось, но вот уверенности — пожалуй.

— Ваш отец сделал так много, — заговорил мэр.

Я смотрела на него не мигая.

— И я думаю, — продолжил он, — что, несомненно, народная молва и, так сказать, массы трудящихся…

— Мадемуазель де Бельшют, позвольте представить вам, — словно из воздуха возник Брунар, — нашего гостя мсье Дюлена. — И только что не силой подтащил меня к одному из мэрских собеседников — пожилому осанистому человеку, похожему на степенного индюка.

— Очень приятно, мадемуазель де Бельшют, — сказал индюк. — Я уже имел честь беседовать на днях с вашим родителем, но, к прискорбию, судьба столь внезапно оборвала наше знакомство, однако смею надеяться на вашу благосклонность, мадемуазель де Бельшют, и, памятуя о…

Что ему нужно? — ужаснулась я, в поисках поддержки оглядываясь на папино ложе через плечо Брунара. Но папа совсем не мог прийти мне на помощь, зато Брунар одобряюще закивал и молниеносно увел мэра.

— Может быть, сейчас не самое подходящее место и время, — разглагольствовал Дюлен, подставляя мне согнутую кренделем руку. — Обопритесь на меня, мадемуазель де Бельшют, пройдемте в соседнюю комнату.

Маленькая «охотничья» гостиная встретила нас тишиной и пустотой.

— Присядем, мадемуазель де Бельшют? — Дюлен проворно подставил кресло. — Не желаете ли выпить? — Он направился к барному столику, двигаясь так непринужденно, словно был по меньшей мере двойником нашего дворецкого, если не им самим.

— Да. Минеральной.

— Несомненно, мадемуазель де Бельшют. Но я бы осмелился порекомендовать вам рюмочку кларета или даже капельку коньяка. У вас замерзший вид и ледяные руки, а благородная виноградная лоза согреет вас.

Я послушно выпила, не отдавая себе отчета, что это, кларет или коньяк.

— Ваш замок, мадемуазель де Бельшют, колоссальная историческая ценность. Один из немногих, которые из глубины веков дошли до нас в почти первозданном виде. Здесь никогда не производились ни археологические раскопки, ни подробные изыскания. Министерство культуры очень заинтересовано в сохранении замка Бельшют для грядущих, так сказать, поколений и досконального изучения. Как вам известно, баронесса, я имел честь беседовать об этом с вашим досточтимым родителем, бароном де Бельшютом, и он соблаговолил выразить известный интерес к данному предложению, но, увы…

Велеречивый Дюлен развел руками. Его голос и жесты завораживали.

— Позвольте мне заметить, дорогая баронесса, содержание такого значительного памятника старины в достойном состоянии обходится недешево, поэтому Министерство культуры готово взять эти расходы на себя, погасив задолженности, а также обеспечить материальной поддержкой другие, так сказать, объекты филантропической деятельности мсье барона, как-то: люанвильскую гимназию, клуб ревнителей виноделия, сохранить стипендии Бельшютов для юных талантов биофака Лионского университета, традиционный ежегодный Капустный праздник, профинансировать переиздание ряда книг мэтра де Бельшюта, а также обеспечить достаточной рентой и определенными полномочиями вас, как его наследницу. Вы могли бы сохранить за собой какой-нибудь флигелек, чтобы после полярных экспедиций и многотрудных изысканий в пингвинистической области отдыхать, так сказать, среди родных стен, а также занять достойное место почетного директора, или, скажем, хранителя Бельшюта, или…

— Вы чиновник от культуры? — наконец-то поборов гипнотизм Дюлена, спросила я.

— Помилуйте, мадемуазель де Бельшют, я всего лишь скромный торговец недвижимостью, но считаю высокой честью выполнить поручение министерства. Видите ли…

— Извините, мсье Дюлен, что перебиваю. Скажите прямо, вы хотите, чтобы я сию же секунду продала вам наш замок?

— Не мне, мадемуазель де Бельшют, помилуй Бог! И речь вовсе не идет о продаже, лишь о передаче государству. Бельшют не просто некое строительное сооружение, это культурное наследие Франции, да что там Франции — всего человечества! Замок нуждается в реставрации и в заботе!

— И поэтому вы считаете уместным говорить об этом сейчас? Мое личное горе — ничто по сравнению с культурными запросами человечества?

— Еще рюмочку кларета, баронесса?

От его наглости я опять лишилась дара речи.

— Мне вполне понятны ваши чувства, мадемуазель де Бельшют. На первый взгляд столь прозаические темы действительно кажутся неуместными и оскорбительными отчасти. Но лишь на первый взгляд. Вы сами почувствуете себя увереннее, дорогая баронесса, зная, что государство готово протянуть вам руку помощи в столь трудную для вас минуту. Я вполне разделяю ваше нежелание расставаться с замком, но ведь этого-то как раз и не произойдет! Министерство культуры — лучший и самый достойный преемник из всех возможных покупателей. Уверен, их у вас будет немало, поэтому дерзнул…

— Отложим этот разговор, мсье Дюлен. — Я приподнялась с кресла и тут же плюхнулась обратно. Окоченевшие в туфлях ноги не держали меня. — Я не могу принять сейчас никакого решения: завещание еще не оглашено. Кто знает, как распорядился замком мой отец?

— Не думаю, чтобы у барона были другие наследники, кроме вас, мадемуазель, — заявил торговец недвижимостью, скептически рассматривая мои колени.

— Завещание будет оглашено завтра после похорон. — Эти слова произнес мой голос, но он определенно не принадлежал мне! — Тогда и узнаем.

— В таком случае, надеюсь, вы не откажете мне в аудиенции послезавтра, баронесса де Бельшют?

Я кивнула и показала на дверь. Дюлен церемонно распрощался и ушел, беззвучно затворив тяжелую дверь за собой. Я подышала на руки, передернула плечами, потопала ногами. Выпить еще, что ли? А я не сопьюсь? Ладно, от одного глотка не будет хуже. Я протянула руку и коснулась бутылки. Ледяная! Холоднее, чем моя рука. Я потрогала другую. То же самое. Все ясно: я пью все холодное, потому и не могу согреться.

Что ты там застряла, маленькая пьяница? Папина шутливая интонация и папин ласковый голос. Я соскучился!

Дверь за моей спиной заскрипела. Я обернулась. Она начала открываться! Папа!

Так все-таки это сон! Цветы, скорбные лица, песнопения, индюк, торгующий недвижимостью… Этого же не может быть! Папа сейчас войдет, заговорит со мной, а потом я проснусь в своем спальнике в полумраке антарктической станции. Оденусь, выпью кофе, возьму видеокамеру и отправлюсь наблюдать за моими пингвинами. Да, обязательно кофе! И хорошо бы его принес на подносе Герен, чтобы все было, как дома…

Тут в дверном проеме действительно возник поднос с кофейником и чашками, но держал его вовсе не дворецкий, а адвокат Брунар. Конечно же это сон!

— Как ты, дружочек? — спросил Брунар. — Не хотелось будить Герена, я сам сварил тебе кофе.

Я залпом проглотила чашку обжигающего напитка. Вот именно это мне и было надо! Налила себе вторую.

— Старина Арман так переживал, что банкет будет в мэрии, а не в замке, — сплетничал про дворецкого Брунар. — Как тебе Фонтан-Дюлен? Заговорил до умопомрачения? Редкостный проходимец! Классический образец торгаша и деляги.

Жаль, это определенно не сон.

— А ты не проходимец, дядюшка Эдуар? Как ты мог? Я еще не успела повидаться с папой, а ты подсовываешь мне этого делягу! Ты же прекрасно знал, кто он и что ему от меня надо! Это унизительно! Так не поступают друзья!

— Успокойся, девочка. — Адвокат взял мои руки. — Ох и ледышки!

Я дернулась, но он держал крепко.

— Послушай меня, Нана. Успокойся. Если бы Министерство культуры не заинтересовалось вашим замком, а Дюлен не проявил расторопность, задействовав все свои связи, то сейчас твой папа лежал бы в морге, а здесь хозяйничали бы судебные исполнители, описывая имущество для торгов.

— Торги! Долги! Папа никогда бы не потерпел вашего беспардонного нашествия!

Я со всей силы отпихнула Брунара, вылетела из охотничьей гостиной в гербовый зал и остановилась как вкопанная. Там не было ни души! Только папа по-прежнему лежал среди цветов и складок бархата.

— Папочка! — Я устремилась к нему. Мой голос и звуки шагов гулко зазвенели по залу. — Папочка!

Беззаботный сквознячок все так же играл папиными волосами и пламенем свечей в изголовье. Папины ресницы дрогнули, губы сложились в ласковую улыбку. А вдруг все неправда? Вдруг они ошибаются? Папа просто спит, устало свесив с постели правую руку?

— Папа, это я, — тихо произнесла я, уселась на край ложа и попыталась поудобнее пристроить эту его руку, интимно испачканную помадой какой-то из целовавших ее женщин.

Рука вяло сопротивлялась и была холодная. Я вытерла следы помады. Ну и что? У меня тоже холодные руки. Брунар назвал их ледышками.

— Папа! — Я передвинулась по бархатному покрывалу к нему поближе и заглянула в лицо, как делала в детстве, когда приходила будить утром. — Па-па! — Я погладила его волосы и скользнула рукой по щеке.

Щека тоже была холодная. Для сравнения я потрогала свою и чуть не вскрикнула: моя собственная оказалась страшно горячей, несмотря на непрекращающийся озноб. А папина была холодная, нет, не ледяная, не замерзшая, а просто холодная. Безразлично холодная. И его лоб тоже был холодный и безразличный, как камень.

Чтобы убедиться окончательно, я коснулась папиного лба губами, как делал он сам, когда я болела. Лучше бы я не экспериментировала! Ощущение губ оказалось еще страшнее! И едва уловимый лекарственный запашок консерванта, я его хорошо знаю: так пахнут в музеях чучела животных и птиц…

— Папочка, значит, все? Значит, тебя нет больше? — Мне ужасно хотелось заплакать, но мои глаза были сухими до боли. — А как же я? Как я без тебя? Папочка! Зачем ты это сделал?

Я обняла его за плечи и прижалась к груди. С тем же успехом я могла бы обнимать ледяной валун в Антарктиде. И вдруг вместе с холодом на меня накатил ужас: а что, если папа сейчас прижмет меня к себе своими безразличными холодными руками и задушит? Нет, Боже мой, глупость какая! Папа никогда не поступит так. Но ведь это не папа: это бездушное, холодное тело, труп, камень… И мой папа одновременно…

— Папочка, прости! Прости! Как я могла подумать такое! Прости, папочка!

Я сползла с ложа вниз и встала перед ним на колени, уткнувшись лбом в шелковистый холодный бархат. А что, если мне умереть тоже? Зачем мне жить дальше без папы, без нашего замка? Я ведь никому не нужна. Мэр устроит очередное шоу, потом здесь будет музей и экскурсоводы станут рассказывать туристам, как, дескать, несколько столетий подряд жили тут такие Бельшюты, беспечные, добрые бароны, а потом все сразу умерли, как динозавры…

Не придумывай, девочка, сказал папа. Он сидел на складном стульчике, а вокруг него бродили пингвины и ели морковку и груши из его рук. Ты нужна пингвинам, ты не можешь их бросить.

— Но ты же смог бросить меня?

Я с тобой, я никуда не делся. Просто износилось мое тело. Но я-то здесь, мы ведь разговариваем!

— А пингвины? Их здесь нет. Они в Антарктиде.

В Антарктиде, согласился папа. И ты нужна им.

— А замок? Я должна бросить замок?

Крепость не бросит тебя, сказала мама и положила свою голову папе на плечо.

— Да-а, — сказала я. — Вам теперь хорошо, вы теперь вместе.

Маленькая зануда, сказал папа. Могла бы и порадоваться за нас.

— Я страшно рада!

— Анабель? Все в порядке? — шепотом спросил Брунар и потряс меня за плечо.

Я открыла глаза и посмотрела на него снизу вверх. Неужели я опять превратилась в ребенка?

— Поднимайся, дружочек, вставай. — Брунар нагнулся ко мне и протянул руки. — Свернулась тут комочком на полу. И разговариваешь! Разговариваешь!

Я с трудом поднялась на ноги, стуча от холода зубами.

— Хочешь, я принесу тебе плед и стул? Посижу с тобой? В смысле с вами? С тобой и с твоим папой?

— Нет. Это не папа. Его больше нет. Нет! — закричала я и затопала ногами. — Это несправедливо!

— Ты взрослая девочка, Нана. Даже имеешь ученую степень. Возьми себя в руки. Завтра тебя ждет еще более тяжелый день. — Брунар прижал меня к себе и гладил по волосам.

— Это не папа, не папа… Не папа!

— Хорошо, хорошо. Пойдем. Подруга твоего брата приготовила ужин, накрыла стол у тебя.

— Она не подруга! Она невеста! Ее зовут Моник! Она хорошая!

— Конечно, хорошая. Пойдем, пойдем, дружочек.

В моих апартаментах пылал камин. Моник поила меня горячим бульоном, я почти обожгла губы, но теплее мне не становилось. Брат и Брунар курили на балконе. Темные силуэты на фоне темного неба и золотые точечки сигарет.

— Хорошо попрощалась с отцом? — спросила Моник.

— Папы здесь больше нет, — сказала я. — Там лежит только его тело.

— Конечно, — согласилась она, — конечно. Хочешь посмотреть мое новое платье? Его уже доставили.

Черная органза была жесткой и хрустела как калька. Муаровое переплетение напоминало узоры на морозном стекле, когда за окном ненастная полярная ночь и непроглядная кромешная чернота…

Весь следующий день — банальная провинциальная мешанина из гражданских и церковных похоронных обрядов: помпезные словоизвержения мэра, профсоюзных деятелей, папиных коллег и студентов Лионского университета, пространные маловразумительные воспоминания простых люанвильцев; духовой оркестр, путешествие траурного кортежа в аббатство; свечи, деликатно короткая панихида; фоб на плечах монахов, студентов, виноградарей, рабочих, сограждан, полицейских поплыл в фамильный склеп; низкие тяжелые двери портала тяжело захлопнулись…

А я рассматривала эти узоры платья Моник. Речи и мемуары, заверения, клятвы, монашеский хор — все происходящее не имело ко мне абсолютно никакого отношения: папы здесь не было, только его сдавшееся, усталое, окаменевшее тело. Мое собственное мало отличалось от его, разве что еще переставляло ноги, кивало головой в ответ на соболезнования и мучительно страдало от наждачной сухости и жжения в глазах. Резкий контраст с неумолимым холодом, пожиравшим весь остальной мой организм.

Созерцание этих похожих на иней узоров было наименее болезненным занятием для глаз. Я рассматривала платье Моник и в охотничьей гостиной, пока Брунар читал папино завещание. Вернувшись в замок, он предложил побыстрее закончить формальности, чтобы «в узком семейном кругу за бокалом вина помянуть нашего любимого барона». От участия в протокольном банкете мэрии мы все отказались, чем явно разочаровали не только мэра, лишив его «свадебного генерала», но и нашего старину Армана Герена, лишенного удовольствия провозгласить: «Госпожа баронесса де Бельшют!» — перед моим появлением в банкетном зале.

Старику очень нравится называть меня так, хотя по законам майората это явное преувеличение, и Герен прекрасно знает: даже унаследовав папин замок, на титул я не имею права — я всего лишь дочь, а не старший сын титулованного отца. Так что папа — последний барон из рода де Бельшют.

Это действительно было то самое старое завещание, сочиненное папой двадцать семь с лишним лет назад, в день моего рождения. Из него следовало, что все папины банковские счета, право на переиздание научных трудов, а также замок со всеми уцелевшими за века постройками и угодьями достается мне. Однако я должна «подарить» определенные суммы мсье Алену Жердолю и мсье Герену «и целиком и полностью, до последних дней, выполняя все желания, содержать свою мать, баронессу Аманду де Бельшют, урожденную Клиши».

Папино напоминание о том, что я должна «до последних дней» содержать маму, которая умерла больше двадцати лет назад, добавило еще больше нереальности происходящему.

— Старое завещание, — виновато пояснил Брунар. — Есть какие-нибудь вопросы?

— Мог бы и переписать бумагу после ее смерти, — едко отреагировал Ален. — Узнаю нашего беспечного Артюра!

— Если всем все ясно, — адвокат проигнорировал колкость, — можем переходить ко второй части процедуры.

— Вперед, старина Брунар! — игриво поторопил Ален.

Дворецкий смерил его взглядом и спросил меня:

— В таком случае, вы позволите мне заняться ужином, госпожа баронесса?

— Ужином… — машинально повторила я и переспросила Брунара: — Эдуар, я правильно поняла? Я должна выплатить некие суммы брату и Арману? Но где я возьму деньги?

— Продашь свои каменные сараи и выплатишь, — вместо него весело отозвался брат. — А не выплатишь, так мы с Арманом взыщем с тебя судом! Давайте, давайте поскорее со второй частью, старина Эдуар, что там у нас еще? Давно пора ужинать!

— Было бы неплохо, Анабель, — кашлянув, сказал адвокат, — если бы ты прямо сейчас от руки набросала собственное завещание. Надеюсь, мадемуазель Моник и мсье Герен не откажутся поставить свои подписи как свидетели?

— Завещание? Я? Зачем? Ведь судьба замка решена. Он выставляется на продажу.

— Просто формальность, Нана. Мало ли что может случиться с тобой в ближайшее время.

— Что?

— Пиши, — сказал брат. — Не тяни время. Вдруг тебе на голову свалится камень? Или в Антарктиде замерзнешь?

— Но я не собираюсь уезжать, пока не разберусь с делами…

— Правда, Нана, не усложняй, — устало попросил Брунар. — Просто формальность. Зачем лишние проблемы? Так и так, я, такая-то, завещаю все свое имущество, например, своему брату. Надеюсь, насчет суда — это была шутка, Ален?

— Какие уж тут шутки, старина, — с игривой невозмутимостью возразил Ален. — Но уж, если я сам становлюсь наследником, тогда, — он развел руками, — тогда другое дело. А так прямо сейчас и пошлю по факсу исковое заявление. Одним иском больше, одним — меньше, по-моему, Анабель уже все равно. Не так ли, моя баронесса?

— Хватит, дорогой, — подала голос Моник.

— Он шутит, — сказала ей я. — Ты еще не привыкла. Это вообще в его духе — подначивать с самым серьезным видом. Хорошо, Эдуар, я напишу. Только схожу к себе за очками.

— Ты там и накатай по-быстрому, — предложила Моник. — А мы тут с мсье Гереном сообразим ужин. И хорошо бы разжечь камин, а то я скоро вроде тебя посинею от холода.

— Да, пожалуйста, Герен, займитесь камином, — распорядилась я. — Я вернусь быстро, господа. — И ушла к себе. Писать завещание.

Наброшенный на плечи плед с соседнего кресла не спасал — стужа в моих не топленных с утра апартаментах была просто зверской. «Я, Терез-Анабель-Стефани де Бельшют, находясь в здравом уме и трезвой памяти»… Или «в трезвом уме и здравой памяти»? На чистом листе я принялась за новый вариант. Нет, все равно не то!

А в охотничьей гостиной меня ждут. Там наверняка уже давно горит камин и тепло… Подождут! В ведерке у камина полно угля, я сейчас разведу огонь, я больше не могу мерзнуть!

Я высыпала уголь в камин, скомкала исписанные листы, бросила сверху, чиркнула спичкой. Но она тут же погасла в моих дрожащих пальцах. Я присела перед камином на корточки и попыталась зажечь новую спичку прямо над бумагой. Спичка сломалась. Бумага вспыхнула только с третьей попытки и моментально исчезла в пламени. Однако на уголь это не произвело ни малейшего впечатления.

Да что же это такое! Даже камин не хочет гореть! «Я не понимаю, как здесь можно жить!» — сказал мой брат. Выходит, он прав? Замок отторгает меня? Или замок обиделся, что я малодушно и безропотно готова расстаться с родовым гнездом? А разве у меня есть другой выход? Но, может быть, Бельшют делает так нарочно, чтобы я не горевала из-за разлуки? А почему тогда мама сказала: «Крепость не бросит тебя»? Или она имела в виду не крепость Бельшют, а мою собственную крепость духа? Да нет у меня никакой крепости духа! Я больше не могу выносить этот холод! Я сейчас оденусь потеплее и пойду к ним в охотничью гостиную. За каким лешим я торчу здесь? Ну не получается у меня написать завещание, так что ж такого? Пусть Брунар продиктует. Я орнитолог, а не нотариус, я не обязана уметь составлять завещания!

Это совсем не сложно, сказал папа. Попробуй еще раз.

— Не сейчас! — сказала я. — Извини, папа.

Из еще не распакованной с дороги сумки я вытащила первые попавшиеся толстые носки домашней вязки.

Не сдавайся, сказал папа. Я же с тобой.

— Неправда! Ты меня бросил!

Я порылась в комоде, достала старую длинную юбку с запахом и надела прямо поверх платья. Юбка была мятая, зато очень теплая и удобная — она как шотландский килт крепится на поясе завязками и булавкой. И большую вязаную кофту.

Помнишь, как мы с тобой купили эту кофту в Нормандии? — спросил папа. Она так понравилась тебе.

— Не подлизывайся, — сказала я, надевая кофту и застегивая на все пуговицы. — Вы все меня бросили. И ты, и мама, а теперь — даже наш Бельшют. — Кофты мне показалось недостаточно, и я снова завернулась в тот же самый плед.

Как капуста, сказал папа.

— Не смешно, — отрезала я, мне все равно было холодно. — Зачем ты умер?

Зануда, сказал он. Лучше расскажи мне про пингвинов.

— А про Дюлена не хочешь? Он ведь приедет завтра отбирать наш замок.

Может, завтра же и договориться с Дюленом? — подумала я. Так лучше. Покончить со всем разом и больше не появляться здесь, а со свободной душой посвятить жизнь Антарктиде и пингвинам. Они такие симпатичные: Пьер, Бруно, Матильда, Рыжая Лапка, крошка Ясное Утро… Я уже соскучилась по ним. Но ведь можно продать замок и дороже! И тогда я смогла бы организовать собственную экспедицию!

Зря ты обиделась, погрустнел папа. Все умирают рано или поздно. Это закон природы.

— Необязательно было делать это в пятьдесят пять! Мог бы пожить до восьмидесяти!

Скрипнула дверь.

— С кем ты тут болтаешь? — поинтересовался Брунар, по-свойски, без стука, входя в комнату. — Мы ее ждем, ждем, а она тут, оказывается, наряжается!

— Не могу согреться, — призналась я, чувствуя неловкость из-за своего наряда. — Навертела на себя все, как капуста.

— Прекрасная капуста, — добро улыбнулся Брунар, и мне показалось, что в комнате сразу стало чуть-чуть теплее. — Документ-то написала?

— Нет. Ничего не получается.

— Ладно. — Брунар продиктовал мне несколько готовых фраз и напомнил про завтрашний визит Дюлена.

— А ты не смог бы поприсутствовать при переговорах? Я совершенно не разбираюсь в вопросах недвижимости.

— Извини, Нана, завтра утром я страшно занят. Но тебе ведь совершенно не обязательно сразу подписывать что бы там ни было. Пусть Дюлен оставит тебе примерный текст договора, почитаем вместе повнимательнее, все взвесим, выдвинем свои требования. Такие вопросы не решаются в одночасье. Но в любом случае иметь дело с Министерством культуры все-таки благороднее, чем с любыми нуворишами.

— Знаешь, Эдуар, если честно, мне теперь совершенно все равно, кому достанется замок. — Он сам этим гнусным холодом выпроваживает меня, мысленно добавила я. — Может быть, постараться продать его кому-нибудь подороже? Министерство культуры никуда не денется.

Брунар усмехнулся.

— Неплохо, дружочек.

— Может быть, мне не заниматься продажей самой, а все доверить брату? Если честно, то мне совсем не хочется торговать Бельшютом. А Ален — финансист, он справится лучше. И ты ведь ему поможешь, дядюшка Эдуар?

— Можешь не сомневаться, но все-таки я бы советовал тебе продавать замок самой. Тебе потом будет легче справиться с так называемым чувством вины.

— Ох, не знаю…

— Помнишь мою племянницу? — совсем не к месту спросил он.

— Крошку Пати? В розовых носочках, со скобкой на зубах?

— Извини, дружочек, со скобкой мы расстались много лет назад. Теперь наша мадемуазель Патрисия Романи студентка юрфака и самый надежный в мире агент по недвижимости; на нее ты можешь положиться как на самое себя. Пойдем, дружочек, забирай бумагу, родственники небось заждались. Должно быть, скучают без нас.

— Второй день смотрю на твою сестру, — сказала Моник, когда Брунар решил все-таки подняться к упомянутой особе и поторопить ее с написанием документа. — И только диву даюсь! Она что, всегда такая чудная? Спит на ходу, бормочет, смотрит не пойми куда. Сама бледная, а глаза красные, дурные. Хоть бы поревела, как все нормальные люди.

— А! — Ален поморщился. — Переживает! — Маленькими мехами он раздувал в камине огонь.

Герен снисходительно позволил «мсье» это занятие, но категорически запротестовал, когда «спутница мсье» выразила желание помочь с ужином, и в одиночестве удалился на кухню.

— Тебе что, совсем ее не жалко? — спросила Моник.

— А что ее жалеть? Такая же никчемная, как ее папаша. Судись с ней теперь из-за наследства.

— Ты действительно собираешься через суд требовать с сестры эти несчастные сто тысяч?

— Ничего себе! С каких это пор сто тысяч стали несчастными?

— Да нет. Я так. Все-таки твоя сестра.

— Да пропади она пропадом, эта сестра! Кому она нужна? Очкастая дура!

— А замок тебе нужен?

— Что?!

— Нужен, мой Котик. Нужен. — Моник присела на корточки рядом и потерлась щекой о своего Котика. Он сразу обмяк, вздохнул и погладил ее по бедру. — Я же не дура, я же понимаю, что ты злишься, потому что тебе не достался замок.

— Детка, о чем ты? Я никогда не рассчитывал на него.

— Зато ты бы уж сумел им распорядиться!

— Ну и что из этого?

— Ты такой умный. — Моник медленно приблизила к его лицу свои губы. — Самый умный! — Губы коснулись его лица. — Мы бы так счастливо жили в замке.

Не удержавшись, Ален поцеловал ее сочный рот, но возразил строго:

— Не надейся, крошка, я не собираюсь выкупать у нее замок. Мне не по карману.

— А зачем выкупать? Ты же ее наследник. Сейчас она составит завещание — и замок твой.

Он усмехнулся.

— Моник, это формальное завещание. До момента продажи. А я повторяю, замок мне не по карману.

— Но если она помрет, не успев продать?

— С какой стати ей умирать?

— Ну, мало ли. Камень на башку свалится, отравится чем-нибудь. Или, скажем, руки на себя наложит. От тоски. Никто не удивится. Видно же, не жилец.

— Не болтай ерунды, Моник. Ничего с ней не случится! Она устала, перенервничала. Отойдет. Еще переживет нас с тобой! У нее мысли никогда не возникнет о самоубийстве.

— Может и возникнуть. А можно и не ждать никаких мыслей.

— Ты о чем?

— Я не думаю, Котик, что она с бухты-барахты отдаст замок первому встречному, этому, как его, мсье Дюлену. Будет еще много покупателей! Она станет водить их по замку, показывать башни, подвалы. Ты сам знаешь, какое тут все, поэтому никто не удивится, если она с каким-то покупателем слетит, например, со стены, или на них что-нибудь рухнет…

Губы Моник вместе с дыханием приятно щекотали его ухо, но ее планы пугали.

— Мы бы повенчались прямо в замке. Я бы стала женой моего сладкого барона де Бельшюта и баронессой одновременно. Можно было бы пригласить телевидение, всяких звезд, английскую королеву… У меня был бы длиннющий шлейф, и его несли бы толстенькие детки знаменитостей…

— Не городи ерунды, Моник. — Мысль об убийстве вызывала в нем страх и брезгливость. — Претензии на титул — бессмысленны.

— Но ведь ты унаследуешь замок!

— Допустим. Но, чтобы неродной сын получил титул, нужно разрешение и указ короля, а Франция, как известно, республика.

— Как некстати! — Моник обиженно надула губки.

Ален снова не удержался, чтобы не поцеловать их. Может, и правда, выкупить у сестры замок? — подумал он. Долги — пустяковые, тем более что можно взять новую ссуду, например, под организацию отеля. Место очень хорошее для туризма. К тому же можно оперативно через подставных лиц по дешевке скупить эти долги, чтобы в один прекрасный день оказаться единственным кредитором, и замок — его, потому что Анабель, по большому счету, интересуют только пингвины.

Сестра наверняка с радостью передаст ему право распоряжаться замком и без всякого выкупа. Она же понимает, что никогда не сумеет ни содержать его, ни правильно распорядиться. А уж он-то сумеет: гостиница, отель, туристический центр, что угодно! Конечно, придется периодически выкидывать деньги на ее дурацкие экспедиции, но замок-то все окупит с лихвой! Например, устроить тут на английский манер «уик-энд с убийством», нанять драматурга, актеров. Да сюжетец покруче — с духами и привидениями, это же замок, не какой-нибудь железобетонный отель — любителей острых ощущений пруд пруди…

— Что-нибудь придумаем, детка. Бельшют будет наш, — вместе с поцелуем сообщил он ее губам.

— Ты прелесть, — промурчала она. И, отдышавшись после долгого поцелуя, добавила: — Эта очкастая дура никому не нужна. Может быть, прямо сегодня?

А что, если?.. И никаких лишних расходов…

— Глупышка, тебе не идет жестокость, — тем не менее нежно укорил он и опять поцеловал, но теперь в носик.

— Щекотно, дорогой. Не сюда. — Прикосновения быстрых пальцев Моник опьяняли. — Ты же знаешь, в нос мне всегда щекотно… Ой, подожди, кажется, кто-то пришел.

Они обернулись одновременно.

Как влюбленные школьники, которых застали врасплох, подумала я и, пожалуй, позавидовала.

— Очаровательно, — сказал Брунар. — Голубки у камина. А мы-то думали, вы без нас скучали.

— Конечно, скучали, — сказала Моник. — Ну ты и утеплилась, милочка. Прямо как на Северный полюс!

— Никак не могу согреться, — призналась я. — Я не очень смущаю вас своим видом?

— Да ладно, — хмыкнула она. — Рустикальный[1] стиль в одежде очень подходит к этому месту.

— Ужин, господа! — Герен вкатил в гостиную тяжелый сервировочный столик.

— А глинтвейн? — спросил брат.

— Глинтвейн а-ля гран-барон!

Брат с радостным предвкушением потер руки и пригласил Брунара к столу. Но тот виновато повторил, что торопится и что хотелось бы поскорее закончить формальную процедуру. Арман и Моник поставили подписи под завещанием; Брунар уехал.

Мы с Моник помогали дворецкому сервировать ужин. Я чувствовала, что он откровенно недоволен — в старые добрые времена господа не позволяли себе такого! — но терпел «неправильное» поведение молча. Он немного успокоился, когда мы наконец если за стол и чинно приступили к трапезе, а он торжественно занял свой пост за моим стулом. Мясо оказалось непрожаренным, хлеб отдавал сыростью, салат был просто ужасен, но горячий, терпкий, необыкновенно вкусный напиток значительно улучшал ситуацию.

— Вымоталась, сеструха? — после второй порции глинтвейна сочувственно поинтересовался Ален, нарушая тишину. — Выглядишь неважно. Тебе бы недельку поваляться где-нибудь под пальмами, поплавать, прийти в себя.

— Завести какого-нибудь крепенького мужчинку, — добавила Моник, поведя глазками. — Чтобы не скучать по ночам.

Герен неодобрительно кашлянул за моей спиной.

— Может быть, — миролюбиво сказала я, спорить не хотелось. — А ты продашь замок без меня, Ален?

— Я?!

— Почему бы нет? Я бы оставила тебе доверенность и вернулась к пингвинам. — Перед моими глазами тут же возникли заснеженные скалы океанского побережья и пингвиньи сознательные физиономии. Как же я соскучилась по ним! — Конечно, я не настаиваю, это занятие потребует времени…

— Ты что, уже договорилась с Дюленом? — перебил брат.

— Видишь ли, Министерство культуры неплохой вариант, но ведь можно продать и повыгоднее. Ведь замок стоит гораздо дороже папиных долгов. Брунар сумеет оттянуть срок, к тому же он обещал прислать в помощь свою племянницу. Помнишь малышку Пати? Оказывается, она теперь занимается недвижимостью, и Брунар готов давать любые консультации.

Брат с явным интересом слушал меня и задумчиво качал головой. Только бы он согласился!

— Так ты не против? — затаив дыхание, спросила я.

— А что, здравая идея. Я бы, пожалуй, взялся.

— Нет-нет! — воскликнула Моник. — Анабель, ты не должна уезжать, не продав замок. Тебе надо как следует с ним попрощаться. Будешь водить покупателей, показывать самые укромные уголки, вспоминать все, что с ними связано…

— Глупости, — обрезал ее Ален. — Сентиментальные бабьи глупости.

— Отчасти Моник права, — заступилась я. — Но, сказать по правде, мне будет тяжело водить покупателей по замку. Именно из-за глупых бабьих сантиментов.

Ален с подчеркнутым аппетитом отправил в рот кусок хлеба и промолчал.

— Кроме того, — добавила я, — я уверена, что если замком займешься ты, то в два счета найдешь каких-нибудь новых инвесторов или кредиторов, потому что тебе будет лень торговать им. Раздобыть средства с твоими связями и талантами проще простого. Я не права?

Брат промямлил в ответ что-то невразумительное. Но, главное, он не отказывался заняться замком, так что я смогу в ближайшее время уехать к пингвинам!

— Позвольте заметить, господа, — степенно подал голос дворецкий. — Но, по-моему, расставаться с Бельшютом в высшей мере неосмотрительно. Гран-барон никогда не одобрил бы подобной затеи. — Гран-бароном Герен называет моего прадеда.

— Выпейте с нами, Арман, за гран-барона, — предложил брат, направляя мысли старика в иное русло во избежание пространной нравоучительной притчи на тему о правильном господском поведении. — И вообще пора помянуть нашего отца.

— Да, — сказала я, ощутив новый прилив холода и снова подумав: как странно слышать, что брат называет моего папу «отцом». Странно и то, что мы впервые за весь вечер заговорили о нем. Но ведь нельзя же спрятаться от реальности? Надо принять все, как есть, и жить дальше. — Да, — повторила я. — Давайте выпьем все вместе.

— Весьма польщен, господа. Думаю, что госпожа баронесса не будет возражать, если я принесу бутылочку «Шато Бельшют» урожая тысяча девятьсот девятого года? Помнится, гран-барон своими ножками изволили топтать виноград. Золотые времена! А теперь и капусту-то заквасить будет некому…

Мыс братом переглянулись: в тысяча девятьсот девятом году до рождения нашего славного семейного хронографа предстояло ждать не меньше двадцати лет. Хотя напоминание о квашеной капусте больно резануло мой слух.

Мы помянули гран-барона, подняли бокалы за папу. Брат внимательно смотрел на меня. Но я не могла говорить о папе в прошедшем времени. Мы выпили молча, и брат начал торопливо прощаться.

— Это жестоко! — возмутилась Моник. — Как ты можешь сейчас бросить свою сестру одну в огромном замке?

— Анабель не младенец. Поехали, поехали, Моник. До темноты будем дома. Завтра у меня сложный день. Я должен выспаться и привести себя в порядок.

— Но мы можем переночевать здесь, а завтра выехать пораньше. Я бы умерла от страха — ночевать здесь одной!

— В общем-то я не боюсь ночевать одна, — сказала я. — Но правда, оставайтесь. Мне будет очень приятно.

— Не обижайся, сеструха, — сказал брат. — Завтра у меня действительно серьезные переговоры, и не мешало бы сделать из дома пару звонков, пока не очень поздно.

— Ну так поезжай один! — предложила Моник. — А я останусь. Прогуляемся с Анабель по саду, поболтаем о нашем, о девичьем. Мы же теперь почти сестры! Можем даже лечь вместе, чтоб было теплее и не так страшно. Неплохая идея, Анабель?

— Отвратительная, как и все твои идеи! — не дав мне ответить, раздраженно отчеканил Ален.

Моник поджала губки, но не произнесла ни слова.

— Спокойной ночи, сеструха! — нормальным тоном произнес брат и, демонстративно привстав на цыпочки, чмокнул меня в щеку. Ален невысокий, коренастый и плотный, в своего отца. — Не горюй, моя маленькая сестреночка, жизнь есть жизнь. Старею. — Он вздохнул, виновато посмотрев на Моник. — Нервы никуда не годятся.

Я поцеловалась с Моник на прощание, она ласково погладила меня по спине.

— Созвонимся, — сказала брат. — Держи меня в курсе.

И они уехали.

Я попыталась реанимировать в камине прогоревшие угли. Бесполезно. И спустилась в кухню, там было теплее. Дворецкий в переднике мыл посуду. Белые перчатки лежали рядом.

— Арман, я помогу. Вы мойте, а я буду вытирать.

— Не баронское это дело, — мгновенно обиделся он. — Наняли бы себе горничную, мадемуазель Анабель.

— Какая горничная, Арман, мне и с вами-то расплатиться нечем.

— Будет день, будет пища, — философски изрек дворецкий. — Господь не оставит. Вот, помнится, при гран-бароне… — И старик завел свои обычные рассуждения про правильную баронскую жизнь в старые времена.

Я давно знаю наизусть каждое слово всех его историй, но слушать старческую болтовню в теплой кухне все же лучше, чем замерзшим привидением блуждать по гулким комнатам замка. Я предложила дворецкому принести вина и выпить со мной. Он воодушевился — без посторонних старик не только разрешал себе выпить с господами, но и даже сидеть в их присутствии.

— Только позвольте сначала закончить с посудой, мадемуазель Анабель, — попросил он.

И тут забренькал звонок. Для удобства он проведен от входа в замок на кухню.

— Кто бы это мог быть? — удивилась я, поспешно вскакивая, чтобы бежать открывать дверь.

— Вероятно, мсье Жердоль и его спутница изволили вернуться, госпожа баронесса, — ответствовал Герен, смерив меня таким взглядом, что я сразу поняла, сколь низменна и неподобающа баронскому титулу моя поспешность.

Он неторопливо вытер руки, снял фартук, надел белые перчатки и с достоинством понес себя из кухни. Я последовала за ним, испытывая трепет перед невозмутимостью дворецкого.

— Соблаговолите подождать здесь, госпожа баронесса, — заметил он в гербовом зале, явно забывшем о том, что камин служит для разведения огня. После теплой кухни атмосфера помещения показалась мне холоднее Антарктиды. — Я доложу. — И скрылся в дверях вестибюля.

Я успела окончательно заледенеть до его возвращения.

— Посетитель, госпожа баронесса. Принимать или нет?

— Кто именно, Герен?

— Мсье Дюлен! «Дюлен и сын», госпожа баронесса, торговля недвижимостью.

— Но ведь он же должен приехать только завтра, — сказала я. — Честно говоря, мне и завтра-то не особенно хочется видеть этого настырного болтуна.

— Не принимать, госпожа баронесса?

— Неудобно, Арман. — Это было правдой, ведь я моветонно выставила пожилого человека в тот раз. — Он приехал издалека. Не ждать же ему до завтра на постоялом дворе?

Арман Герен торжественно распахнул передо мной двери вестибюля. Я сделала шаг вперед и остолбенела.

Вместо старого торговца недвижимостью я увидела молодого спортивного вида мужчину лет тридцати в белых брюках и в белом джемпере, из него выглядывал воротничок голубой рубашки, которая очень шла к его голубым глазам. Загорелое лицо и слегка выцветшие на солнце шатеновые волосы, видеокамера в руках… Человек в белом, с выгоревшими прядями волос — персонаж моих снов!

— Баронесса де Бельшют! — герольдом провозгласил дворецкий, да так молодо и лихо, что разбуженное эхо изумилось: «шют, шют, шют…» — и металлически зазвякали, словно ожив, пустые скорлупы рыцарей, расставленные вдоль стен темноватого вестибюля.

— Э-э-э… — растерянно произнес шатен. — Весьма польщен. Честь имею представиться, Дюлен, так сказать, «Дюлен и сын», торговля недвижимостью, э-э-э… Дюлен-младший…

Он вертел в руках ремень от видеокамеры и был сверхъестественно красивым! Эдакий супермен из приключенческого фильма или даже скорее запредельно мужественный персонаж из рекламы каких-нибудь бритв, дезодорантов, зубной пасты, эффектно демонстрирующий все эти радости жизни на борту белоснежной яхты, но никак не озабоченный торговец чужими хоромами. Может быть, потому что, контрастируя с трауром окружавших меня людей, был в белом? Белый — мой любимый цвет, цвет Антарктиды…

Дюлен сбивчиво заговорил о том, что хотел бы заснять ландшафты и интерьеры, путаясь в словах и не доводя ни одну фразу до конца, и странно смотрел на меня. И тут до меня дошло: он же определенно озадачен моим «капустным» нарядом в стиле рустик. Кошмар! Что он подумает обо мне? Сумасшедшая, вот что…

Стоп, стоп, сказала я себе. Да какое мне дело до того, что подумает по моему поводу какой-то там Дюлен, торговец недвижимостью? Я — доктор орнитологии и, вообще, баронесса и хозяйка замка. Конечно, хозяйка — до дня торгов… Но все равно де Бельшют, во что бы я ни была одета!