"Пидор" - читать интересную книгу автора (Берроуз Уильям Сьюард)

ГЛАВА 8

Из Манты они полетели в Гуаякиль. Дорогу затопило, поэтому добраться можно было лишь самолетом или на судне.

Гуаякиль выстроен вдоль реки, там много парков, площадей и статуй. В парках полно тропических деревьев, кустарников и лиан. Например, дерево, раскинувшееся, как зонтик, одинаково широкое и высокое, и в тени его каменные скамьи. Люди в Гуайякиле сидят много.

Однажды утром Ли встал рано и пошел на рынок. Там была давка. Странная смесь населения: негры, китайцы, индейцы, арабы, какие-то личности, происхождение которых трудно определить. Ли заметил очень красивых мальчиков, помесь китайцев и негров — стройные, изящные, с прекрасными белыми зубами.

Горбун с парализованными ногами играл на грубой бамбуковой флейте Пана скорбную восточную музыку, проникнутую печалью гор. В глубокой грусти нет места сентиментальности. Она окончательна, как сами горы, — факт. Вот она. Когда понимаешь это, нечего жаловаться.

Вокруг музыканта толпились люди, слушали несколько минут и шли дальше. Ли заметил молодого человека — его небольшое лицо было туго обтянуто кожей так, что походило на сушеную голову. Весил он, наверное, фунтов девяносто, не больше.

Время от времени музыкант заходился кашлем. А однажды, когда кто-то коснулся его горба, зарычал, обнажив почерневшие гнилые зубы. Ли дал ему несколько монет. Потом пошел дальше, заглядывая во встречные лица, в дверные проемы, в окна дешевых гостиниц. Железная койка, выкрашенная в светло-розовый цвет, вывешенная сушиться рубашка… обрывки жизни. Ли жадно хватался за них, точно хищная рыба, отрезанная от добычи стеклянной стеной. Он не мог удержаться и постоянно тыкался в нее носом в кошмарной погоне своего сна. А в самом конце остановился в пустой пыльной комнате, освещенной закатным солнцем, и в руке у него был только старый башмак.

Этот город, как и весь Эквадор, производил странное впечатление и сбивал его с толку. Ли чувствовал, что здесь что-то происходит, здесь есть некое подводное течение жизни, скрытое от него. Здесь издревле работали гончары чиму — их солонки и кувшины для воды были вопиющими непристойностями: два содомита на четвереньках образовывали ручку на крышке кухонного горшка.

Что происходит, когда не остается никаких пределов? Какова судьба Земли, Где Можно Всё? Люди превращаются в огромных сороконожек… сороконожки осаждают дома… человек привязан к тахте, а над ним вздыбилась сороконожка в десять футов длиной. Все это — буквально? Произошла какая-то омерзительная метаморфоза? В чем смысл символа сороконожки?

Ли сел в автобус и доехал до конца линии. Пересел на другой. Доехал до реки, выпил газировки, посмотрел, как в грязной реке купаются какие-то мальчишки. Река выглядела так, словно из буро-зеленой воды сейчас поднимутся безымянные чудовища. Ли заметил, как по другому берегу бежит двухфутовая ящерица.

Пешком он вернулся в город. На углу миновал кучку мальчишек. Один из них был так красив, что облик его хлестнул по всем чувствам Ли, точно проволочная плеть. Боль невольным призвуком сорвалась с его губ. Он обернулся — как будто посмотреть название улицы. Мальчишка смеялся какой-то шутке высоким, счастливым смехом, очень весело. Ли зашагал дальше.

Возле самой воды на куче мусора играли шестеро или семеро мальчишек лет двенадцати-четырнадцати. Один мочился на столб и улыбался остальным. Мальчишки заметили Ли. Их игра стала неприкрыто сексуальной, сквозь нее пробивалась насмешка. Они смотрели на Ли, перешептывались и смеялись. Ли же смотрел на них пристально — холодным жестким взглядом обнаженной похоти. Изнутри его разрывала боль безграничного желания.

Он остановился на одном мальчишке — резкий и ясный образ, точно он смотрел на него в телескоп, а остальные пацаны и вся набережная остались в затемнении. Мальчишка испускал ток жизни, словно юный звереныш. В широкой ухмылке обнажились острые белые зубы. Под лохмотьями рубашки Ли мог разглядеть худенькое тельце.

Он уже чувствовал себя в теле этого мальчугана. Обрывки воспоминаний… аромат какао-бобов, сушащихся на солнце, бамбуковые хижины, теплая грязная река, болота и мусорные кучи на городских окраинах. Они с другими мальчишками сидят на каменном полу брошенного дома. Крыши уже нет. Стены полуобрушены, их оплели лианы и сорняки, они устилают уже весь пол.

Мальчишки снимают драные штаны. Ли приподнимает тощие ягодицы, чтобы тоже спустить свои. Он чувствует каменный пол. Штаны падают на лодыжки. Его колени плотно сжаты, а другие мальчишки пытаются их разжать. Ли сдается, и они прижимают его колени, он смотрит на них и улыбается, и скользит одной рукой по своему животу вниз. Другой мальчишка роняет штаны на пол, и встает, руки на бедрах — смотрит на его напряженный орган.

Мальчишка сел рядом с Ли и положил руку ему между ног. Перед глазами от оргазма почернело жаркое солнце. Он весь вытянулся и закрыл глаза рукой. Другой мальчишка лег головой ему на живот. Ли чувствовал, какая теплая у него голова, а там где по животу елозили волосы, было щекотно.

И вот он в бамбуковой хижине. Масляная лампа освещает женское тело. Ли чувствовал, что хочет эту женщину сквозь тело кого-то другого. «Я не педик, — подумал он. — Я лишен тела».

Ли пошел дальше, размышляя: «Что же мне делать? Позвать их с собой в гостиницу? Они, вроде, непрочь. За несколько сукре…» Он смертельно ненавидел этих глупых, заурядных, не одобряющих его людишек, не позволяющих ему делать то, что он хочет. «Настанет день, и я смогу все делать по-своему, — говорил он себе. — И если какой-нибудь морализатор, какой-нибудь сукин сын вздумает до меня доебываться, его выловят потом из реки».

Для осуществления плана Ли требовалась река. Ли жил на реке — и жил так, как ему вздумается. Выращивал свою дурь, мак и кокаин, а прислуживал ему во всем юный туземный мальчишка. На грязной реке у берега стояли лодки. Мимо проплывали огромные водяные гиацинты. В ширину река была добрых полмили.

Ли дошел до небольшого парка. Там стояла статуя Боливара, этого «Дурня-Освободителя», как называл его Ли: Боливар поживал кому-то руку. Оба выглядели усталыми, им было противно, оба смотрелись потрясающими пидорами то есть, настолько, что потрясало. Ли стоял и рассматривал статую. Потом сел на каменную скамью лицом к реке. Все вокруг посмотрели на Ли, когда он сел. Ли тоже посмотрел на них. В нем не было этого американского нежелания встречаться взглядами с незнакомыми людьми. Окружающие отвернулись, закурили, возобновили свои разговоры.

Ли сидел и смотрел на грязно-желтую реку. На полдюйма вглубь уже невозможно было ничего разглядеть. Время от времени перед лодкой на поверхность выскакивала рыбка. Там были элегантные клубные яхты, с полыми мачтами и изящными обводами. Там были каноэ-долбленки с подвесными моторами и кабинами из бамбуковой щепы. Посреди реки на якоре стояли две ржавые канонерки — военно-морской флот Эквадора. Ли просидел там целый час, потом встал и зашагал к гостинице. Уже было три часа. Аллертон еще лежал в постели. Ли присел на край кровати.

— Уже три часа, Джин. Пора вставать.

— Зачем?

— Ты всю жизнь хочешь в постели проваляться? Пойдем вместе, по городу приколемся. Я видел тут очень красивых мальчишек на набережной. Настоящие, неограненные. Такие зубы, такие улыбки. Молоденькие мальчишки, все просто вибрируют жизнью.

— Ладно. Хватит слюни распускать.

— Что в них есть, чего мне хочется, Джин? Ты не знаешь?

— Нет.

— В них мужское начало, разумеется. Во мне — тоже. От себя я хочу того же, чего и от других. Я лишен тела. Своим собственным телом я почему-то пользоваться не могу. — Он протянул руку. Аллертон увернулся.

— В чем дело?

— Мне показалось, ты хочешь погладить меня по ребрам.

— Чего ради? Ты что, думаешь, я педик или как?

— Честно говоря, да.

— Но у тебя действительно очень красивые ребра. Покажи мне сломанное. Это вот здесь? — Ли провел рукой по верхним ребрам Аллертона. — Или ниже?

— Ох, иди на фиг.

— Но Джин… мне причитается, не забыл?

— Да, наверное, причитается.

— Конечно, если ты захочешь подождать до вечера… Эти тропические ночи так романтичны. Так мы сможем часов двенадцать провести за правильным занятием. — Ли провел рукой по животу Аллертона. Он видел, что это его немного возбуждает.

— Наверное, лучше сейчас, — ответил Аллертон. — Ты же знаешь — я люблю спать один.

— Знаю. И очень жаль. Если бы все было по-моему, мы бы каждую ночь сплетались друг вокруг друга, как гремучие змеи в спячке.

Ли разделся и лег с Аллертоном.

— А холосо бы нам с тобой, масенький, плосто плюхнуться вместе в один больсо-ой пузыль, — по-детски просюсюкал он. — Тебя жутики берут?

— Еще какие.

Аллертон удивил Ли своей необычной страстностью. В оргазме он жестко стиснул ребра Ли. Потом глубоко вздохнул и закрыл глаза.

Ли погладил его брови большим пальцем.

— Не возражаешь? — спросил он.

— Не очень.

— Но тебе же иногда нравится? Все это, я имею в виду.

— О, да.

Ли устроился щекой у голого плеча Аллертона и уснул.

Ли решил подать заявление на паспорт перед тем, как уехать из Гуаякиля. Он переодевался перед визитом в посольство и разговаривал с Аллертоном:

— Наверное, высокие ботинки не годятся, да? Консул, вероятно, элегантный гомосексуалист… «Дорогуша, ты можешь в это поверить? Высокие ботинки. Такие настоящие, старомодные, со шнуровкой на крючочках. Я просто глаз отвести не мог. Боюсь, я понятия не имею, чего ему нужно было…»

Я слыхал, из Государственного департамента вычищают всех педиков. Если это правда, там останется только обслуживающий персонал… А, вот они где. Ли надевал полуботинки. — Представляешь — подходишь к консулу и сразу просишь денег на еду… Он отшатывается, подносит ко рту надушенный платок, точно ты ему дохлого омара на стол уронил: «Так вы нищ! В самом деле, я не понимаю, почему вы решили прийти ко мне с этим отвратительным известием. Могли бы проявить и чуточку предупредительности. Вы должны понимать, насколько такие вещи омерзительны. В вас что — нет ни капли гордости?»

Ли повернулся к Аллертону.

— Как я выгляжу? Я не хочу выглядеть чересчур хорошо, иначе он полезет ко мне в ширинку. Может, лучше тебе сходить? Тогда мы точно паспорта получим завтра.

— Ты только послушай. — Ли читал гуаякильскую газету. — Похоже, перуанские делегаты появились на противотуберкулезной конференции в Салинасе с огромными картами, на которых были изображены районы Эквадора, присвоенные Перу в войне 1939 года. Эквадорские врачи могли бы прийти на заседания, покручивая на своих часовых цепочках усохшими головами перуанских солдат.

Аллертон нашел статью о героической борьбе эквадорских морских волков.

— Кого?

— Тут так написано: Lobos del Mar. Похоже, какой-то офицер держался за свое орудие до последнего, хотя поворотный механизм уже не работал.

— Довольно глупо, на самом деле.

Они решили поискать яхту в Лас-Плайясе. Там было холодно, вода неспокойная и грязная, унылый курорт для среднего класса. Еда была кошмарной, но одна комната без еды стоила почти столько же, сколько и полный пансион. Они попробовали один обед. Тарелка риса — ни соуса, ничего. Аллертон сказал:

— Я оскорблен.

Безвкусный суп, в котором плавал какой-то волокнистый материал, похожий на мягкое белое дерево. Основным блюдом служило безымянное мясо, ни определить, ни съесть которое было невозможно.

— Повар забаррикадировался на кухне, — сказал Ли, — и наливает эти помои через амбразуру. — Блюда действительно подавали через отверстие в двери, которая вела в темное дымное помещение, где ее, судя по всему, и готовили.

Они решили, что на следующий день поедут в Салинас. В ту ночь Ли захотелось лечь с Аллертоном в постель, но тот отказался, и на следующее утро Ли извинился, что настаивал так скоро после первого раза, а это нарушение контракта.

Аллертон сказал:

— Мне не нравятся люди, извиняющиеся за завтраком.

— Но в самом деле, Джин, разве ты не пользуешься несправедливым преимуществом? — возразил Ли. — Например, у кого-нибудь ломки, а я не сижу на джанке. И говорю такому человеку: «Тебе плохо? В самом деле? Знаешь, я не понимаю, почему ты рассказываешь мне об этой своей отвратительной проблеме. Если тебе плохо, по крайней мере, тебе хватило бы порядочности держать это при себе. Я терпеть не могу больных. Ты должен отдавать себе отчет, насколько мерзко видеть, как ты чихаешь, зеваешь и рыгаешь. Почему бы тебе не пойти куда-нибудь, где мне не придется на тебя смотреть? Ты понятия не имеешь, видимо, насколько ты утомителен, насколько гадок. У тебя что совсем нет гордости?»

— Это совершенно нечестно, — ответил Аллертон.

— А это и не должно быть честно. Просто еще один номер — тебя развлечь, но в нем есть доля правды. Давай быстрее, доедай свой завтрак. А то на автобус в Салинас опоздаем.

Салинас производил впечатление спокойного, полного достоинства курортного города для верхушки общества. Они приехали в межсезонье. Придя на пляж, они поняли, почему не сезон: Гумбольдтово течение в летние месяцы пригоняло к берегу холодную воду. Аллертон обмакнул ногу, сказал:

— Вода никакая — только холодная, — и отказался купаться вообще. Ли нырнул и проплавал несколько минут.

Время в Салинасе, похоже, пошло быстрее. Ли обедал и лежал на пляже. Через некоторое время — казалось, час или два — он поднимал голову и видел, что солнце клонится к закату: шесть часов. Аллертон сообщал о похожем ощущении.

Ли поехал в Кито добывать информацию о яхе. Аллертон остался в Салинасе. Ли вернулся через пять дней.

— Яхе также известно у индейцев как «айяхуаска». Научное название Bannisteria caapi. — Ли разложил на постели карту. — Растет в глубоких джунглях на амазонской стороне Анд. Мы с тобой поедем в Пуйо. Там — конец пути. Там нужно будет найти кого-нибудь, кто сможет общаться с индейцами, и отыскать яхе.

Они переночевали в Гуаякиле. Ли перед ужином напился и проспал все кино. Они вернулись в гостиницу, чтобы лечь пораньше и наутро встать пораньше. Ли налил себе бренди и присел на край постели Аллертона.

— Ты славно сегодня выглядишь, — сказал он, снимая очки. — Поцелуй меня немножко, а?

— Ох, иди прочь, — вздохнул Аллертон.

— Ладно, парень, как скажешь. Времени у нас навалом. — Ли подлил себе еще бренди и лег к себе.

— Знаешь, Джин, в этом захолустье не только нищета живет. Богачи тут тоже есть. Я видел одного такого в поезде до Кито. У них, наверное, на заднем дворе аэроплан моторы греет. Так и вижу, как они грузят в него свои телевизоры, радиоприемники, клюшки для гольфа, теннисные ракетки и дробовики, да еще сверху на другой утиль пытаются впихнуть ногой особо ценного быка Брамы. Так набивают самолет, что он от земли оторваться не может.

Это маленькая, нестабильная, неразвитая страна. Расклад экономики — в точности, как я и думал: сплошное сырье, лес, пища, рабочая сила, жилье все очень дешево. А все промышленные товары — очень дороги, потому что пошлина на импорт. Пошлина призвана защищать эквадорскую промышленность. Но в Эквадоре нет промышленности. Здесь нет никакого производства. Те, кто может производить, производить не желают, потому что не хотят, чтобы у них здесь застревали деньги. Они только сидят и ждут, как бы поскорее отсюда свалить с мешком налички, лучше всего — американских долларов. Но боятся они напрасно. Богачи же всегда чего-то боятся. Даже не знаю, почему. Наверное, как-то связано с комплексом вины. Quien sabe? Я пришел не психоанализировать Цезаря, а защитить его личность. Не за так, разумеется. Здесь им одно нужно — департамент безопасности, чтобы проигравший уже не высовывался.

— Да, — ответил Аллертон. — Мы должны обеспечить единство мнений.

— Мнений! У нас тут что — дискуссионный клуб? Дайте мне один год, и у людей здесь не останется никаких мнений. «А теперь выстраивайтесь-ка вот здесь в очередь, народ, и получайте свое славное вкусное рагу из рыбьих голов, риса и маргарина. А вот здесь раздают ваши пайки бесплатного пойла, пришпоренного опием». А если кто из очереди хоть на шаг выйдет, мы из пойла-то опий выдернем — пускай валяются и срут в штаны, у них сил двигаться не останется. Привычка к еде — самая худшая наркомания. Еще одна точка зрения — малярия. Недуг, подтачивающий силы, изготовляется на заказ и подгоняется по фигуре, чтобы разбодяжить революционный дух.

Ли улыбнулся.

— Только представь себе — какой-нибудь старый гуманист, немецкий врач. Я говорю: «Ну что же, док, вы замечательно справились с малярией. Охват сократили почти до нуля».

«Ах, да. Мы стараемся как можем, разве нет? Видите эту линию на графике? Показывает упадок заболевания за последние десять лет с тех пор, как мы начали свою программу лечения».

«Ага, док, здорово. А теперь послушайте — я хочу, чтобы эта линия вернулась на тот же уровень, где и была».

«Ах, но вы не можете говорить об этом всерьез».

«И вот еще что. Посмотрите, нельзя ли откуда-то импортировать особо губительную породу червей-нематод».

Жителей гор всегда можно обезвредить, отобрав у них одеяла, уготовить им судьбу замерзшей до смерти ящерицы.

Внутренняя стена в номере Ли не доходила три фута до потолка, чтобы воздух поступал и в соседний номер, где не было окон. Жилец соседнего номера сказал что-то по-испански — в том смысле, чтобы Ли вел себя тихо.

— А-а, заткнись! — Ли вскочил на ноги. — Я забью эту щель одеялом! Я тебе, блядь, весь воздух перекрою! Дышать будешь только с моего разрешения. Ты — жилец внутреннего номера, комнаты без окон. Так помни свое место и заткни свою обнищавшую пасть!

В ответ раздался вопль, где перемежались chingas и cabrones.

— Hombre, — осведомился Ли. — En donde esta su cultura?[18]

— Давай спать, — сказал Аллертон. — Я устал.