"Призраки в Сети" - читать интересную книгу автора (Де Линт Чарльз)

Как мы появились на свет

Я помню, как открыла глаза и…

Знаете, вот если слишком сильно увеличить компьютерное изображение, то собственно картинка пропадет. Останется лишь некий фасетчатый туман, экран, полный размытых цветных квадратиков, — никаких узнаваемых очертаний, не то что целостной картины.

Вот это я и увидела.

Я открыла глаза и не смогла сфокусировать взгляд. Сотни тысяч миллионов цветных точек. Я очень старалась, и они постепенно стали складываться в узнаваемые предметы. Платяной шкаф. Гардероб из кедра. Кресло, одежда на спинке и подлокотниках. Закрытая деревянная дверь. Постер из Ньюфордского музея искусств, извещающий о ретроспективе работ Винсента Рашкина. Совсем рядом со мной, на тумбочке справа, — свеча в медном подсвечнике и книга в кожаной обложке с тиснением — плакучие ивы. На книге — перьевая ручка.

Все это казалось знакомым, но я знала, что никогда раньше этого не видела. И сама себе я казалась знакомой, но при этом совершенно не понимала, кто же я такая на самом деле. Имя свое я знала. Еще я знала, что существует компьютер и что за мной тянется некий шлейф — родилась, росла, ходила в школу… Но ничего этого я не помнила. Не помнила подробностей. Звуков, запахов, тактильных ощущений. Все, что у меня было, — голый костяк холодных фактов.

Изучая вспорхнувших голубей — картину, которую они использовали для постера Рашкина, — я попыталась объяснить себе, как это могло случиться, что я в своей комнате, но понятия не имею о том, где она находится, и как я в нее попала, и что со мной происходило до того, как я открыла глаза.

И при этом я была странно спокойна.

Я понимала, что так не должно быть. Какая-то часть меня отметила, что все это очень неправильно — и то, что я оказалась именно здесь, и то, как я здесь оказалась, и моя реакция на это.

У меня было отчетливое ощущение своей… временности. Что-то вроде тени, отбрасываемой источником, который вот-вот передвинут или погасят. Что-то вроде кадра, на котором камера чуть задержалась, прежде чем снимать дальше.

Я поднесла к глазам сначала одну руку, потом другую. Я села и посмотрела на отражение в зеркальной стенке гардероба.

Это я.

Совершенно незнакомая особа.

Но я знала каждый дюйм этого лица — голубые глаза, форму носа, очертания губ и светлые волосы, сонно свисающие по бокам.

Я спустила ноги на пол и встала. Стянула через голову ночную рубашку, в которой была, и снова посмотрела в зеркало.

И это тело мне было тоже знакомо.

Это я.

Совершенно незнакомая.

Я присела на край кровати. Подняв упавшую рубашку с пола, я прижала ее к груди.

Вдруг у меня в голове всплыла какая-то другая местность, нечто размытое, лежащее где-то в киберпространстве — там, где бьется пульс электронов и баз данных, — в пространстве, существующем между всеми компьютерами, которые формируют Всемирную сеть. Я почти увидела этот дремучий лес фраз и слов, представила себе некое огромное набухшее целое, этакого левиафана невероятных размеров, физически не существующего, но обладающего обширной и непостижимой душой.

И еще мне подумалось, что я часть этой общности. Что, родившись там, в дремучем лесу, я просто откололась от монолита, была выслана наружу. Что я, будучи отдельным существом, одновременно являюсь и частью того, другого, единого целого. Что оно, это другое, создало меня при помощи какого-то странного техноязыческого обряда, наделило меня плотью и выпустило в самостоятельную жизнь, в мир, лежащий за пределами киберпространства.

Я понимаю: все это похоже на научную фантастику. Может, ею и является. Но это было еще и волшебство. Иначе как вы объясните, что компьютерная программа обладает самосознанием? Прямо какой-то дух вуду, состоящий лишь из нолей и единиц, но способный создать живое существо из нейронов, электричества и воздуха и отправить его во внешний мир — пусть выживает.

Но тут островок спокойствия, который я с самого начала ощутила в своем сознании, зашептал мне сквозь гул беспокойных мыслей.

«У нормальных людей, — сказал он, — то, что ты сейчас испытываешь, считалось бы сумасшествием».

Но я уже знала, что не могу считаться нормальным человеком. Я даже не была уверена, что я вообще человек.

Наконец я легла на кровать и закрыла глаза.

Может быть, все это только сон. Может быть, проснувшись утром, я вспомню свою жизнь, и буду собой, и только тряхну головой, отделываясь от странного сновидения.

Но утром ничего не изменилось. Кроме интенсивности ощущений.

Открыв глаза, я сразу начала видеть все четко и ясно. Дезориентацию и некоторое замешательство я по-прежнему испытывала, как и ночью, но с гораздо меньшей силой.

На этот раз я сумела встать и дойти до двери ванной. Я обозревала эту знакомую-незнакомую местность. Мне, то есть моему телу, хотелось писать, но я поняла это только по давлению в области мочевого пузыря. Я знала всю механику процесса, то есть как это делается. Я знала, куда надо пойти, знала, что нужно поднять крышку унитаза, а потом сесть. Но вспомнить, как я хоть один раз в жизни это делала, не получалось. Единственные воспоминания, которыми я обладала, — опыт ночного пробуждения.

Меня охватила паника, сердце учащенно забилось, я взмокла и вообще перестала что-либо понимать.

«Пусть все идет, как идет, — сказал тогда уголок спокойствия в моем сознании, не думай об этом. Доверься своему телу, оно знает, что надо делать».

Что мне было терять?

Я глубоко вдохнула, собираясь с духом. Еще один глубокий вдох. Сама не знаю как, но мне удалось-таки избавиться от паники и смятения и последовать совету внутреннего голоса.

Двигаясь как заведенная, я сходила в туалет и приняла душ. Вернувшись в спальню, я заглянула в шкаф и была потрясена богатством выбора. Не то чтобы одежды было чересчур много — совсем нет. И все-таки выбор казался слишком широким для меня. К тому же меня несколько смущало, что я знаю, из какого что материала, но совершенно не помню, чтобы когда-нибудь трогала или носила одежду из этих тканей, не представляю себе, какая она на ощупь, легкая или тяжелая, как она сидит.

Сделав еще один глубокий вдох, я решила выбрать хлопчатобумажную футболку и джинсы. Я с удовольствием ощутила, как ткань облегает мое тело. Потом натянула мокасины и пошевелила в них пальцами.

Только когда я поджарила себе тост и сварила кофе и села за кухонный стол позавтракать, мне стало несколько легче. Ощущение чуждости окружающему миру в течение дня то накатывало, подобно приливу, то отступало, подобно отливу, но впадины и вершины постепенно сглаживались.

Самое странное, что, как только у меня возникал какой-нибудь вопрос, со мной мгновенно заговаривал тот самый спокойный голос из глубины моего сознания. Вот, например, я достаю из холодильника кофе, с некоторым сомнением зачерпываю ложкой зерна и засыпаю их в кофемолку.

«Кофе, — произносит голос у меня в голове, — это такой напиток из отвара поджаренных, молотых или дробленых семян (кофейных зерен) или плодов с двумя семенами (кофейные ягоды, растущие на кофейных деревьях). Это могут быть также семена или сами плоды тропических деревьев семейства мареновых. Из них тоже делают кофе, например арабика или канефора».

Как будто у меня в голове помещалась целая энциклопедия, в которой имелся ответ на любой вопрос.

В тот день я не выходила из дому. Не осмелилась. Я обследовала все четыре помещения своей квартиры — спальню, кухню, ванную и, наконец, комнату на все случаи жизни, одновременно являющуюся кабинетом, библиотекой, офисом и гостиной. Я открыла дверь на балкон, которая имелась в этой последней комнате, но не вышла, а просто постояла у порога, глядя на улицу и дома на другой стороне улицы.

В основном я занималась тем, что перелистывала книги и журналы, на которые натыкалась. Исследовала содержимое своего кошелька и бумажника. Потом включила компьютер и просмотрела файлы.

Оказалось, я пишу стихи. Их было навалом. Три опубликованных сборника, а в компьютере набралось бы еще на парочку, хотя некоторые из стихов явно были еще в работе.

Еще я писала иногда для кое-каких сетевых журналов, а также статейки для «Стрит таймс» — газетенки, выпускаемой бомжами для бомжей, чтобы дать им возможность что-то продавать, а не просто клянчить мелочь.

Я нашла в компьютере папку с финансовыми документами и поняла, что хотя богатой меня не назовешь, но у меня достаточно денег в банке, чтобы продержаться несколько месяцев. Стоило мне подумать о том, откуда эти деньги взялись, как открылась «папка» в моей собственной голове: даты, места работы, обязанности, зарплата, поощрения. Но настоящих, живых воспоминаний об этих самых учреждениях у меня не было.

Я закрыла все файлы и выключила компьютер.

Поужинав спаржей, помидорами и брынзой с мелко нарезанным базиликом, я наконец-то заставила себя выйти и посидеть в кресле-качалке, которое нашла на балконе. Мое нёбо еще хранило вкус съеденной пищи, а сама она приятно согревала желудок. Стемнело, город засверкал огнями, но я была в полной безопасности и недосягаемости, невидимая в своем оазисе тени, ведь я погасила свет в комнате у себя за спиной.

Я рассматривала людей, проходивших внизу. У каждого из них своя история, и она — часть еще чьей-нибудь истории. Насколько я поняла, люди не были отдельными, не походили на острова. Как можно быть островом, если история твоей жизни настолько тесно примыкает к другим жизням?

Но все равно именно тогда я поняла, что такое одиночество. Нет, не теоретически, не идею одиночества — я ощутила боль пустоты у себя внутри. Как это возможно — жить в большом городе и сознавать, что нет ни одного человека, которому было бы не все равно, жива ты или умерла. Я обыскала свое сознание, но среди аккуратных, расположенных в идеальном порядке фактов и рабочих версий не обнаружила воспоминания ни о ком, кого могла бы назвать возлюбленным, другом или хотя бы просто знакомым.

«Это все изменится», — заверил меня тот спокойный голос у меня внутри.

Но я не знала, как моя жизнь пришла к той точке, в которой я сейчас нахожусь, и не была уверена, что ей суждено когда-нибудь измениться. Либо я настолько неприятна и неинтересна, что не подружилась ни с кем за… я подсчитала количество лет, в которые уместились содержавшиеся в моей голове фактические данные… за четыре года, с тех пор как переехала сюда из Нью-Мексико, либо я какая-то ненормальная. Ни в том ни в другом случае друзей я действительно не заслуживала.

Ночью мне снилось, что я лечу, парю, но не над улицами города, а над электронными схемами, реками электричества…

На следующее утро, второе утро, которое я могла бы уже вспомнить, мне полегчало. Все еще не хватало воспоминаний, и спокойный голос охотно брал на себя обязанности энциклопедии, но опыт, накопленный за день полноценного существования, очень укрепил меня. Пусть даже я всего лишь слонялась целый день по квартире, а вечером сидела на балконе, одинокая и подавленная, этот день, подобно якорю, удерживал меня в реальном мире.

При утреннем свете окружающее не казалось таким блеклым, таким отчаянно черно-белым — спектр расширился. Я смогла себе представить, что можно быть какой-то другой, непохожей на остальных, не являясь при этом уродом и калекой. Вчерашнее вечернее отчаяние утром уже не имело надо мной такой власти. Я еще не поняла куда, но куда-то я должна была вписаться, на что-то сгодиться.

Сегодня я решила выйти.

Я допила кофе, помыла посуду после завтрака, надела кроссовки. Взяла кошелек. Проверила, на месте ли ключи от квартиры. Вышла.

В это время мой сосед по площадке тоже открыл свою дверь и улыбнулся мне.

— Значит, в квартире все-таки кто-то живет, — сказал он. — Меня зовут Брэд. — Он энергично указал большим пальцем назад через плечо. — Я живу в квартире три эф, как видите.

— А я — Саския, — ответила я, и мы подали друг другу руки.

Он был симпатичный парень, темноволосый, подтянутый, одетый в стиле casual. Еще я поняла, что, взглянув на меня, он остался доволен увиденным, и мне это было приятно. Но, поговорив с ним немного, я уловила в его взгляде какую-то перемену. Ну, как будто у меня между зубами застрял кусочек яйца вкрутую или что-то в этом роде. Что-то мешало ему разговаривать. Как-то ему было неуютно со мной. К тому времени, как мы спустились на два лестничных марша, я поняла, что он уже только и думает, как бы поскорее избавиться от меня.

Едва мы вышли на улицу, он поспешно бросил: «Пока» — и рванул в ту же сторону, куда я и сама собиралась идти. Мне пришлось некоторое время стоять у выхода, выжидая, пока он не отойдет достаточно далеко, чтобы тоже наконец тронуться с места. Я мысленно отматывала назад наш с ним разговор, стараясь уловить, что же могла сказать или сделать такого, что его изначальная приязнь ко мне так быстро улетучилась. Ничего не приходило мне в голову. Видимо, все произошло у него чисто инстинктивно — некий химический дисбаланс. И чем дольше он оставался в моем обществе, тем мучительнее ощущал его.

Не скажу, что меня это не встревожило. Еще как встревожило. Но на данном этапе я ничего не могла с этим поделать. Он наконец дошел до угла, и я наконец смогла двинуться с места — к китайской бакалейной лавке на противоположной стороне улицы. Она была как раз напротив того места, где он в данный момент находился. Но к тому времени, как я добралась до лавки, его уже и след простыл.

У двери лавки была привязана лохматая собачонка — одна из бесчисленных помесей, в которой, однако, явно преобладали черты терьера. Песик, вывалив язык и дружелюбно глядя мне в глаза, наблюдал, как я подходила.

— Привет, псина, — сказала я, нагнувшись, чтобы потрепать его по загривку.

Он окрысился на меня, и я едва успела отдернуть руку. Он все еще злобно урчал, когда подлетела выскочившая из магазина хозяйка.

— Руфи! — закричала она. — Фу! — Она виновато посмотрела на меня. — Прямо не знаю, что это на него нашло. Руфус обычно такой добродушный.

И у нее во взгляде появился тот же инстинктивный дискомфорт, какой я заметила в глазах собаки и, чуть раньше, во взгляде своего соседа. Не дожидаясь, когда этот дискомфорт станет слишком ощутимым, я нырнула в магазин, схватила пакет молока, упаковку риса и немного овощей, чтобы приготовить себе рагу. Я как можно быстрее расплатилась, стараясь не смотреть на пожилого китайца за кассой. Когда я вышла из магазина, женщины с собакой уже не было.

Довольно долго я стояла на месте, наблюдая за движением на перекрестке, и просто не знала, что делать дальше.

Я была готова ретироваться в свою квартиру, и оставаться там, и упрямо ждать, пока они объявятся — люди, которые поработали над моими мозгами и стерли всю мою память, или те, которые создали меня такой и бросили тут одну, предоставив выкручиваться самой. Я не знала, какой вариант выбрать.

На секунду у меня в голове мелькнул смутный призрак вуду, выловленный из киберпространства, но тут я поставила своему мозгу жесткий заслон. Нет, чем бы ни объяснялось мое теперешнее состояние, все не могло быть настолько невероятно.

Возможно, со мной произошел несчастный случай. Может, меня ударили по голове или что-то в этом роде.

Я ощупала голову под волосами, пытаясь обнаружить шишку, шрам, засохшую болячку, но ничего подобного не нашла. Это еще, впрочем, ничего не доказывало. Все могло произойти довольно давно. А может быть, я представляю собой сложный медицинский случай и кто-нибудь наблюдает за моим состоянием и еще придет меня навестить — я только не помню, кто и когда должен явиться.

Или, может быть, я сумасшедшая.

Я пошла домой длинной дорогой, обходя квартал, в котором был китайский магазин. Увидев бездомного, сидящего на ступенях неработающего магазина, я полезла в карман за долларом. Я бросила доллар ему в шляпу и улыбнулась, ожидая той же реакции, какую наблюдала у других людей сегодня.

Но он только улыбнулся в ответ.

— Спасибо, леди, — сказал он. — Хорошего вам дня.

Я не смогла бы определить его возраст — что-то от тридцати до шестидесяти, но глаза у него были добрые. Они были густо-синие, чистые и внимательные, что как-то не вязалось с потрепанной одеждой и обветренным лицом. Это были глаза человека, живущего в мире с действительностью, а не жалкого бродяги, у которого сил хватает только на то, чтобы кое-как перебиться.

— Постараюсь, — сказала я ему. — Пока, честно говоря, сплошная непруха.

Он кивнул, взглянув на меня так, что это почему-то вызвало у меня раздражение.

— Знаете, может, вам стоит немножко притушить это ваше сияние, убавить накал на ватт-другой, — сказал он. — По-моему, именно от этого людям вокруг вас не слишком уютно.

Я уставилась на него, прикидывая, не ослышалась ли.

— Что вы сказали?

— Да ладно, — ответил он. — Только не говорите, что вы не знали. Вы чем-то отмечены — называйте это как хотите: тайна, дух — в общем, что-то иное. И от этого вы светитесь, люди в большинстве своем этого света не видят, но инстинктивно чувствуют раздражение и усталость в вашем присутствии. Как будто у них уходит почва из-под ног, а это ведь никому не понравится.

— А вам это не мешает?

Он пожал плечами:

— Я просто знаю, что это такое. И еще я знаю, что мне это не повредит. Так что чего мне бояться?

— И откуда вы все это знаете? — спросила я.

— Ха, — ответил он, — я же не всегда бродяжничал, знаете ли. Я управлял головным магазином «Новый век», и мы много чего стоящего продавали, и клиенты у нас были тоже стоящие, так что я кое-чему у них научился. Распознавать ауру — это же азы.

— А что с вами случилось потом?

— Просто я не делал выводов. Это один из главных уроков, который дает тебе жизнь: ты должен делать выводы. Твой брак рухнул? А ты не сделал выводов. Твой партнер по бизнесу обчищает твой банковский счет и продает твою долю акций, оставив тебя банкротом?..

Он выжидательно посмотрел на меня.

— А ты опять не сделал выводов, — подсказала я.

Он одобрительно кивнул:

— Вот именно. Я потерял все, когда явились кредиторы.

Я присела рядом с ним на корточки, так что наши головы теперь были на одном уровне.

— Мне очень жаль.

— Ага, мне тоже. Но все это утекло как вода. Жизнь продолжается, а мы все — так, погулять вышли.

Мимо проехал автобус, на миг сделав разговор невозможным.

— И как же мне поубавить этого самого… сияния? — спросила я, когда грохот стих.

— Тут я пас. Но, по крайней мере, хорошо, что чем больше вы удаляетесь от источника, который вам его сообщил, тем оно слабее.

— А если оно так и не пройдет?

— Тогда вы будете чувствовать себя хорошо только с такими, как я, — с теми, кто уже верит. Кто уже понял, что существует что-то еще и это что-то — такая же часть жизни, как вы и я. Дело в том, что оно сокрыто там, куда большинству людей не добраться, поэтому они не могут это увидеть. Черт, да просто не хотят они этого видеть!

— Потому им и неуютно со мной?

Он кивнул.

— А что с вами произошло?

— Понятия не имею, — ответила я.

Мне вовсе не хотелось распространяться о том, какими утомительными были для меня последние два дня — не первому же встречному, каким бы приветливым он ни показался.

— Могу я чем-нибудь помочь вам? — спросила я.

— Послушайте, — сказал он, — вы дали мне доллар и обошлись со мной как с человеком — это больше, чем то, на что способны девяносто девять процентов людей, которые мне попадаются. Так что больше ничего не надо. Я в порядке.

— Но…

— Просто поздоровайтесь в следующий раз, как увидите меня, — перебил он. — И дайте мне знать, как у вас дела.

— Обязательно. Как вас зовут?

— Марк.

— А меня — Саския, — сказала я, протягивая ему руку.

Он наклонил голову набок:

— Саския Мэддинг?

Я кивнула:

— А откуда вы могли это узнать?

— Я читал ваши статьи в «Стрит таймс». Неудивительно, что вы потратили время, чтобы поговорить со мной.

— Почему… — начала я, но тут же осеклась.

Да, он рассказал мне, как оказался на улице. Не мое дело, почему он предпочел на улице остаться.

— Почему я так живу? — закончил он за меня.

Я пожала плечами:

— Я понимаю, что иногда выбирать не приходится.

— Пожалуй. Но, по правде говоря, я и сам не знаю почему. Наверное, я просто сдался. Устал от поисков работы. Мне сорок восемь лет, и у меня позвоночник не в порядке, так что тяжелую работу я делать не могу. А кому охота нанимать старика, когда можно нанять энергичного молодого парня, у которого вдвое больше энергии и который чувствует себя в этом офисном бульоне как рыба в воде.

— Сорок восемь — это не так уж много.

— Для работодателей это уже ходячее ископаемое. И пристрастие к выпивке тоже, знаете, не способствует.

Помолчав немного, я спросила:

— Вам есть где жить?

Он улыбнулся:

— Перестаньте, Саския. Не ведите себя со мной как социальный работник. Давайте просто будем друзьями.

— Я и не собиралась…

— Я знаю. Просто у вас слишком доброе сердце. Это я уже понял по вашим текстам. Но вы не можете приводить домой бродяг, разве что у вас особняк на холме и куча денег, которую вы не знаете, на что потратить. Будьте осторожнее, а не то кончится тем, что вашим гостеприимством воспользуется целая толпа бомжей, и… — он улыбнулся, показав зубы, — и вряд ли все они будут такие симпатичные, как я.

— Но…

— Все в порядке. У нас комната с одним парнем на двоих в меблированных комнатах на Пальм-стрит. И кто знает, может, я как-нибудь соберусь и все-таки изменю свою жизнь. Так что в следующий раз, как увидимся, попьем кофе и я поделюсь с вами своими грандиозными планами насчет того, как переделать мир, и прежде всего вашу жизнь.

— Ладно, — сказала я, — ловлю вас на слове.

— Спасибо, что остановились поболтать, — сказал он.

Я улыбнулась и встала:

— Нет, это вам спасибо, что помогли мне сформулировать мои проблемы. Может быть, вам стоит подумать о профессии консультанта.

Он рассмеялся:

— Да уж, я просто набит полезными советами, даром что сам им никогда не следую.

— Пока, Марк, — сказала я.

— А знаете что? — вдруг сказал он, уже мне вдогонку.

Я остановилась и оглянулась.

— Я бы на вашем месте, пожалуй, не стал торопиться избавляться от этого вашего сияния.

— Почему?

— Ну, в общем… Мне кажется, что во всем есть душа, некая тайна, которая большинству из нас не видна. Но видна она или нет, именно она является сердцем этого мира, тем, что заставляет биться его пульс. Пока согласны?

Я кивнула.

— Тогда скажите мне вот что: почему вам так хочется быть своей среди людей, которые пугаются этого или, по крайней мере, чувствуют себя от этого неуютно?

— Может, чтобы чувствовать себя нормальной, — ответила я.

— Свет клином не сошелся на этой самой нормальности, — засмеялся он.

— Думаете?

— Черт! Да я просто знаю.

Не знаю, смогла бы я последовать совету Марка или нет, даже если бы захотела. Пока, насколько я могла судить, все, чем я отличалась от остальных, шло откуда-то из глубины моего существа. Как же можно обойти и обмануть саму себя?

Но его слова о том, что не обязательно быть нормальной, показались мне разумными. Правда, дело было не в том, что я так уж хотела быть нормальной. Просто никому не понравится вызывать неприязнь у других, особенно если ты ее ничем не заслужил.

Пожалуй, задача номер один — узнать, кто я такая, ибо даже спокойный голос, обитающий где-то в глубине моего сознания, не мог подсказать мне ответа.

В последующие недели я старалась побольше общаться с людьми. Это было трудно. В основном я сталкивалась с той же самой реакцией, которую наблюдала у соседа по площадке и женщины с собакой у китайского магазина. Я ходила на концерты, выставки, поэтические вечера — в любые места, куда человек может пойти один, чтобы встретиться с другими людьми. Обычно сначала кто-нибудь ко мне клеился, но очень скоро принимался вести себя так, как будто обнаружил, что у меня три глаза, раздвоенный язык и еще бог знает что. Некоторое время я терпела, но в конце концов уровень общей враждебности, направленной на меня и выражающейся иной раз в подколах и едких замечаниях, становился непереносимо высоким, так что приходилось сматываться.

Позже, познакомившись с Джилли и ее компанией, я поняла, что ходила не на те мероприятия — или на те, но только их посещали не те люди. Но в то время я этого не знала, и бывали вечера, когда мне едва удавалось сдержать слезы, пока не доберусь до дому, где никто не мог видеть моего отчаяния.

Пока люди не вступали со мной в непосредственный контакт, то есть пока не было эффекта присутствия, все шло хорошо. Я спокойно общалась со «Стрит-таймс», «В большом городе», «Кроуси-таймс» и другими газетами, мне заказывали материал по телефону, а готовые статьи я отсылала электронной почтой. Таким образом, я завязала несколько дружб, но при этом очень старалась соблюдать дистанцию. Единственный раз, когда я этого не сделала, обернулся катастрофой.

Аарон Гольдштейн работал тогда редактором «Дейли джорнал», да, вообще-то, и сейчас работает. Я сделала для них несколько обзоров, и нам с ним случалось болтать по телефону. Однажды он предложил мне встретиться и выпить перед презентацией новой книги. Что называется, не подумав, я согласилась.

Мы договорились встретиться в баре «У Хаксли». Впрочем, сама я вряд ли выбрала бы это заведение. Это тот бар на Стентон, напротив парка Фитцгенри, где собираются клерки, дела у которых идут в гору. Металл и темное стекло. Огромные экзотические растения и техно-музыка. Куча людей, которые знать не знают и знать не хотят ни о каких тайнах и мифах, ни о какой магии, — можно себе представить, как они должны на меня реагировать.

Я начала было объяснять Аарону по телефону, какие у меня волосы, какого я роста и так далее, но он прервал меня и заверил, что мы без труда узнаем друг друга.

— Все эти описания — для примитивных деревенщин, — сказал он. — А мы с вами… Сама судьба заботится о том, чтобы мы встретились.

Самое противное, что он оказался прав. Не насчет судьбы, а насчет того, что никакие описания нам не нужны. Я открыла дверь в бар «У Хаксли» в семь с небольшим тем же вечером и, едва шагнув за порог, тут же увидела его у стойки. Понятия не имею, как я его узнала. Вероятно, он просто соответствовал своему голосу.

Он поднял голову, повернулся ко мне, улыбнулся и пошел навстречу.

— Вот видите? — сказал он, потом взял меня за руку и повел обратно к стойке, где нас уже ожидали два бокала мартини.

Мы чокнулись.

— За сияние, — провозгласил он, — то есть за вас.

Аарон был симпатичный, уверенный в себе мужчина, немного за тридцать, очень стильный, с темными волосами, коротко подстриженными сверху и с боков, а сзади схваченными тесемкой. Одну из мочек украшали сразу две серьги, вторая осталась нетронутой. По розовой нитке на каждом запястье. Он был в джинсах от Армани, белой футболке и спортивного покроя куртке. Ботинки — итальянские.

И еще он обладал одним замечательным свойством, которое и позволило мне пристально и долго наблюдать его излишне изящные манеры. Для меня оно значило гораздо больше, чем его чувство стиля и внешность. Дело в том, что он, говоря с тобой, не смотрел тебе в глаза.

Прошло пять минут. Десять. Пятнадцать.

Похоже, он совсем не страдал в моем присутствии. Мы просто разговаривали, по крайней мере он разговаривал. Я-то сидела, опершись локтем на стойку, и в основном слушала. Слушать его было нетрудно: говорил складно и на любой случай у него имелась история, иногда смешная, а иногда серьезная.

Мы еще выпили и пошли на презентацию в «Саммер Брукс». Книга называлась «Итак, я сучка» — сборник еженедельных колонок в газете «В большом городе» — и была весьма занимательна, если читать по порядку. Потом мы чудно пообедали в маленьком итальянском ресторанчике «У Антонио», около рынка. Потом просто пошли по улице, надеясь еще где-нибудь выпить по пути, потом немного потанцевали. И наконец, оказались у меня.

Нам было так хорошо друг с другом, что я ничуть не сомневалась в том, что все кончится постелью. Я помню, успела подумать, как хорошо, что я сегодня надела черное кружевное белье вместо хлопчатобумажных трусиков и простого лифчика, как сначала собиралась.

Секс вовсе не принадлежал к числу тех ощущений, которые мне хотелось испытать в первую очередь. Мои собственные воспоминания об этом казались мне почерпнутыми из книг, как и все остальное в моей жизни. У меня не было ни одного настоящего, чувственного воспоминания. Судя по тому, что я о нем знала, секс представлялся мне довольно забавным занятием, и я была немного разочарована тем, что приходится так скоро, без всякой подготовки испытать это.

Позже я поняла, что такое ощущение возникло у меня потому, что Аарон оказался не особенно хорошим любовником, но в тот момент я почувствовала себя обманутой. Не столько им, сколько вообще всей этой ерундой, которую нагородили вокруг полового акта.

— И это все? — не удержалась я, когда он перекатился на спину.

Вообще-то, я не хотела говорить этого вслух, у меня просто вырвалось, но, увидев, как помрачнело его лицо, я пожалела о сказанном.

Он сел в постели:

— Что ты имеешь в виду?

— Нет, ничего.

— Тебе не было хорошо?

— Конечно, было. Просто… я думала…

Я предпочла остановиться, пока не сделала хуже, потому что мне очень хотелось сказать: «Да, я разочарована. Я думала, что это будет нежнее и в то же время самозабвеннее. Что это будет гораздо дольше. Что мне покажется, что весь мир перевернулся. Что время станет одним сплошным долгим мгновением блаженства, которое в конце концов разрешится качанием на медленных теплых волнах, что все это заставит меня задохнуться от счастья. А такого я могла бы достичь и пустив в ход собственные пальцы».

Я удержалась и не сказала ничего этого, но все равно было уже поздно.

— Господи, я не могу поверить. — Он спустил ноги на пол и встал. — Нет, не то чтобы я не чувствовал, что в тебе есть нечто странное, — добавил он, натягивая трусы. — Но мне хотелось присмотреться, понаблюдать, понять, что в тебе такого неправильного, что отталкивает людей.

Я воззрилась на него, лишившись дара речи. Он отыскал свою футболку и натянул ее, а потом пригладил волосы.

— Ведь не я один это чувствую, — продолжал он. — Да, конечно, ты выглядишь классно, но все, кто провел с тобой хоть немного времени, упоминают об этом… о какой-то неправильности в тебе.

— Ты говорил обо мне с другими?

— Ну разумеется. Мир тесен. Когда такая привлекательная женщина, как ты, ведет себя как замороженная рыбина, конечно, об этом будут говорить. А ты как думала? Но я решил: сделаю доброе дело, доставлю ей удовольствие, научу ее расслабляться и наслаждаться жизнью.

— Убирайся, — сказала я.

— Да. Таких, как ты, надо отшивать сразу.

Я выскочила из постели и толкнула его к двери.

— Вот погоди, я еще… — начал было он, и я толкнула его еще раз.

Так как он еще после первого толчка не успел восстановить равновесие, то вылетел спиной в гостиную. Я собрала его оставшуюся одежду и швырнула ему вслед. Был момент, когда мне показалось, что он сейчас ударит меня или, по крайней мере, попробует ударить, но я как раз сунула ему в руки одежду и ботинки, и он инстинктивно схватил свое имущество. Это дало мне время проскользнуть мимо и распахнуть дверь на лестничную площадку.

— Вон! — крикнула я.

— Боже, мне что, в трусах идти?..

— Вон! — повторила я.

Я взяла зонтик, который стоял у двери, и замахнулась им как бейсбольной битой. Ему хватило одного взгляда на мое лицо, чтобы воздержаться от дальнейших препирательств и вылететь на площадку. Боже, как жаль, что у меня не оказалось под рукой фотоаппарата, чтобы заснять, как он там стоит все равно что голый, как его тощие ноги торчат из-под футболки, как он прижимает к груди ком одежды.

— Это еще не конец, — пообещал он.

— Для меня — конец.

Он покачал головой, лицо его побагровело от гнева.

— Со мной так никто не обращался, — сказал он. — Ты еще пожалеешь…

— Уже жалею, — перебила я, захлопнула дверь перед его носом и заперла ее на замок.

После его ухода я долго плакала. Не из-за того, что у меня произошло с ним, или, по крайней мере, не только из-за этого. Я плакала потому, что чувствовала себя одинокой и потерянной, заброшенной в этот несправедливый мир. И когда я наконец кому-то позволила к себе приблизиться, этот кто-то оказался неудачником. Теперь, когда благодарность за то, что тебя хотя бы сразу не оттолкнули, исчезла, я поняла, что он — махровый эгоист, зацикленный на самом себе. Слов у него было много, но они ничего не значили. Весь наш совместный вечер был для него, а не для меня, и на моем месте мог бы оказаться кто угодно, ему было все равно.

Если Аарон Гольдштейн — типичный нормальный человек, то не уверена, что я так уж хочу быть нормальной.

Той ночью я опять летала во сне, парила над бесконечным ландшафтом из микросхем, над обширными полями, пересеченными реками жестокого электричества…

Кое-какой полезный опыт из этого вечера с Аароном я извлекла, но в общем изменилось немногое. Весь мир был еще очень новым. В основном я знала, что есть что, а если нет, то голос у меня в голове с готовностью излагал мне историю той или иной вещи — факты, сведения, но не их сущность. Каково это на вкус, на ощупь, как это звучит — этого голос мне объяснить не мог.

После того случая я не перестала ходить на вечера и презентации — не желала дать Аарону возможность одержать эту маленькую победу. Но теперь у меня не было надежды встретить там приветливый прием, и я его не встречала. Отношения, хотя бы отчасти напоминающие дружбу, я заводила только на улице.

Конечно, был Марк. Время от времени я натыкалась на него, обычно у каких-нибудь дверей, всякий раз новых. То он торчал на перекрестке, то дремал на скамейке в парке. В его манере общаться подспудно ощущалась некая горечь — досада на свои неудачи и на весь этот равнодушный мир, в котором нет места для выпавших из обоймы.

Но чаще всего он прятал горечь за жизнерадостным фасадом. Я думаю, ему больше всего нравилось во мне то, что я готова была принимать его любым, каким бы он ни предстал передо мной, и не осуждала его ни за что. Я не донимала его советами, не пыталась его переделать — просто угощала иной раз чашкой кофе. Мы дружески болтали, и нам было хорошо в обществе друг друга.

Это не имело ничего общего с благотворительностью. Он прекрасно знал, что я приютила бы его и дала бы ему денег, если бы он попросил. Но он никогда этого не делал. А сама я такое больше не предлагала.

Потом еще была женщина, которую все называли Маликорн и с которой я познакомилась однажды на окраине Катакомб — части города, которую покинули все жители, оставив огромные пространства свободной земли, вымощенные булыжником улицы и полуразвалившиеся здания. Единственной обитаемой постройкой там была старая тюрьма — импозантное каменное строение, выходящее на реку Кикаха, к северу от пересечения Ли-стрит и Макнейл-стрит. Правда, то, чем занимались заключенные, трудно было назвать словом «жили». Они отбывали срок.

Маликорн была высокая, с лошадиным лицом и такими темными глазами, что казалось, они состоят из одних зрачков. Ее длинные каштановые волосы, густые и вечно спутанные, висели космами до плеч. Но самым странным, то есть по-настоящему странным, в ней был… белый рог, росший из середины лба. Он и сам по себе удивлял, но еще удивительнее было то, что его как будто никто не замечал.

— Люди не обращают внимания на то, чего не могут понять, — сказала она, когда я как-то спросила ее об этом.

Может, я и не без странностей: мои сны и этот голос у меня в голове. Но уж она-то точно была странная! Так почему же люди не реагировали на нее так, как на меня?

Она в ответ только рассмеялась.

— Посмотри на меня, — сказала она. — Я живу в Катакомбах, ем и пью с безработными и бездомными. Нормальные граждане меня даже не видят. Я для них просто бродяжка. А раз они вообще меня не замечают, то есть их радары не улавливают моего присутствия, то как они могут заметить мою странность?

— А почему ты живешь на улице? — спросила я.

— Ты хочешь спросить, почему я не становлюсь нормальной законопослушной гражданкой?

— Пожалуй.

— Потому что все, что мне интересно, можно услышать только здесь: на перекрестках, в подземных переходах, греясь у костерка, который развели из промасленной бумаги в урне. Для кого-то, может, все иначе, но я не кто-то, а кто-то — не я.

Мне нравилось с ней разговаривать. Она не только собирала чужие истории — у нее было бессчетное число своих собственных. Истории о странных местах и еще более странных людях, о божествах, живущих как люди, и людях, живущих как боги. Я даже как-то задумалась, как прозвучала бы из ее уст моя собственная история.

Маликорн исчезла из города прежде, чем кто-нибудь успел это осознать. В один прекрасный день она брела-брела и вышла из нашей жизни, как это часто случается с бродягами, но до этого успела познакомить меня с Уильямом.

Он тогда тоже жил на улице. Их была целая семья. Они собирались по ночам вокруг урн с горящей бумагой. Джек, Кейси, Уильям, и перед самым исчезновением Маликорн появилась еще девочка-фитюлька, по имени Стейли Кросс, которая играла на голубой скрипочке.

Уильяму было за пятьдесят, гениальный алкоголик — полная противоположность пошлому пьянице, — с обветренным лицом и слезящимися глазами. Исчезновение Маликорн произвело на них всех большое впечатление, подтолкнув к уходу с улицы. Уильям, например, начал посещать собрания анонимных алкоголиков и устроился сторожем в многоквартирный дом на Келли-стрит. Он и до сих пор там.

Я иногда хожу с ним за компанию на собрания анонимных алкоголиков. Он уже несколько лет как завязал, но от одного своего пристрастия так и не избавился: это страсть к волшебству. Я не имею в виду, что он сам волшебник, или испытывает потребность в волшебном, или обладает особым чутьем к сверхъестественному и странному. Просто у него много знакомых, которых сам он называет «особые люди».

— Меня тянет к таким, — сказал он мне как-то раз, когда мы сидели на ступеньках Публичной библиотеки Кроуси. — Не спрашивай почему. Когда о них думаешь, слушаешь их разговоры, просто находишься рядом с ними, мир кажется лучше. Словно не весь он состоит из бетона, стали, стекла и людей, которые вписываются только в такой пейзаж.

— Ты говоришь о таких, как Маликорн? — спросила я.

Он кивнул:

— И как ты. У вас есть это сияние. И у тебя, и у Маликорн, и у Стейли с этой ее призрачной скрипочкой. Вас довольно много, если посмотреть вокруг и приглядеться. Помнишь Бумажного Джека?

Я кивнула.

— У него тоже это было. Он мог показать тебе кусочек, отблеск будущего, а требовалась ему для этого всего лишь сложенная особым образом бумага, из которой он вырезал своих китайских прорицателей. Он был парень что надо — как Боунс и Кэсси.

— Значит, у нас всех есть это сияние, — сказала я.

Уильям улыбнулся:

— Некоторым от него не по себе, но не мне. Не знаю, ждет ли меня еще в жизни хоть что-нибудь стоящее, но по крайней мере этого у меня уже не отнимешь. Я знаю, что в жизни есть еще что-то, кроме того, что мы видим.

— Наверное, — ответила я. — И все же я бы не возражала научиться приглушать это сияние на пару делений.

— Зачем?

— Даже не знаю. Наверное, чтобы лучше вписываться куда-нибудь, когда я хочу вписаться. Не очень-то приятно, когда входишь в комнату и уже через пять минут понимаешь, что всем было бы гораздо приятнее, если бы ты вышла.

— Это важно для тебя? — спросил он. — Уметь вписываться?

— Иногда. Лучше сказать, для меня важно уметь вписываться на моих условиях.

— Кажется, я знаю одного парня, который мог бы помочь тебе.

Роберта Лонни мы нашли в закусочной «Дорогая мышка», сразу за углом. Он сидел в глубине зала, красивый чернокожий молодой человек, в костюме в узкую полоску, с волнистыми волосами, зачесанными со лба назад. Перед ним стояла чашка кофе, на диванчике рядом с ним лежала миниатюрная старинная гибсоновская гитара.

— Привет, Роберт, — поздоровался Уильям и опустился на сиденье напротив Роберта.

Я села рядом с Уильямом.

— Привет и тебе, Кроткий Уильям, — ответил Роберт. — Все еще держишь своего беса в узде?

— Стараюсь. День и ночь — сутки прочь. А ты как?

— А я просто стараюсь не попадаться своему бесу на узкой дорожке.

— Это моя подруга Саския, — представил меня Уильям.

Роберт встретился со мной глазами, и я тотчас поняла, что он из этих «особых людей» Уильяма. У него были темные, древние глаза. Когда он смотрел на меня, мне казалось, что взгляд проникает прямо под кожу, внутрь, где в клетке из костей живет душа.

— Саския, — повторил он с улыбкой, а потом снова взглянул на Уильяма. — Это ли не лучшее доказательство того, что мы живем в современном мире?

Я тупо посмотрела в его темные глаза.

— Понимаете, — объяснил он, — то, что в машинах обитают духи, мне известно, но, взглянув на вас, я понял, что они еще и детей рожают.

Наверное, можно было и так сказать.

— Вот потому мы и здесь, — вступил в разговор Уильям. — Мы пришли за советом. Как бы несколько приглушить ее сияние?

Роберт потянул к себе на колени гитару и принялся наигрывать мелодию так тихо, что приходилось напрягаться, чтобы расслышать. Удивительно было то, что, едва слыша, я ощущала эти звуки, они раздавались как будто внутри меня.

— Приглушить сияние, — повторил Роберт.

Я кивнула:

— А то мне трудно соответствовать…

— Вам бы стать черной, — сказал он.

Он тихо сымпровизировал на минорной струне, и у меня где-то в области затылка возникло ощущение ужасной жути.

— Я понимаю… — начала было я, но он с улыбкой остановил меня:

— Мы все это понимаем. Не волнуйтесь: я не собираюсь натравливать на вас Черную Пантеру.[2]

Его пальцы по-крабьи засеменили вверх по грифу гитары, и жуть исчезла.

— Так ты можешь ей помочь? — спросил Уильям.

Роберт улыбнулся:

— Приглушить сияние? Конечно. — Он внимательно посмотрел на меня. — Есть один очень простой способ. Вам просто надо перестать постоянно чувствовать его самой, вот и все. Еще какие-нибудь проблемы?

— Это и есть самая большая проблема, разве нет?

— Тоже мне проблема! Нет, конечно, это не произойдет за один вечер, но если вам удастся удержаться от воспоминаний, размышлений, или чем вы там еще занимаетесь у себя в голове, то очень скоро остальные начнут смотреть на это так же, как вы. Всем придется примириться с тем, что есть. Или должно быть.

— Договориться, что считать реальностью, — подхватил Уильям, — как обычно говорят ученые.

Роберт кивнул:

— Конечно, вам бы следовало прежде спросить себя, зачем вы хотите приглушить это сияние.

Теперь была моя очередь улыбаться.

— Мы уже говорили об этом с Уильямом, — сказала я. — И я объяснила ему, что хотела бы все-таки иметь выбор — вписаться или не вписаться.

— Не правда ли, забавно? — сказал Роберт. — Все люди, отмеченные волшебством, хотят быть нормальными, а все нормальные — волшебниками. Никого не устраивает то, что есть, — так устроен мир.

Он стал наигрывать двенадцатитактный блюз, тихо подпевая болезненной музыке, которую его пальцы извлекали из гитары.

Мы с Уильямом еще долго сидели в закусочной и слушали, как он играет.

Не знаю, случается ли с вами такое, но это очень забавная штука. Я об одном свойстве всех бродяг, будь они сколь угодно странными и нелепыми, как, например, Энни Фольга, которая делает фигурки из фольги и просто оставляет их на улице, или изящными и воспитанными, как Роберт Лонни, который так классно играет на гитаре. Стоит увидеть их однажды — и ты начинаешь видеть их все время и только удивляешься, как это раньше их не замечал.

После того раза в закусочной я стала повсюду встречать Роберта, наигрывающего на своей старой гибсоновской гитаре. Он играл так хорошо, что как-то раз я спросила Уильяма, почему Роберт не играет по-настоящему, не выступает в настоящих концертах, вместо того чтобы ошиваться с гитарой по закусочным, перекресткам, переходам метро.

— Дело в том, — сказал Уильям, — что он продал душу дьяволу за то, что играет такую музыку. Но сделка была нечестная. Оказалось, что у Роберта эта музыка и так сидела внутри, — у него просто не хватало терпения извлечь ее, вытащить наружу. И теперь, чтобы позлить дьявола, он, кажется, придумал способ жить вечно, говорит, это несложно, надо только не слишком высовываться. Похоже, дьявол на многое склонен смотреть сквозь пальцы, если не лезешь к нему на глаза.

— И ты в это веришь?

Уильям пожал плечами:

— Я видел столько удивительного, что готов поверить во что угодно. И к тому же мне нравится сама мысль, что кто-нибудь натянет нос старому черту. — Он улыбнулся. — Конечно, есть и такие, кто считает, что Роберт просто очень талантливый и хорошо выглядит для своего возраста.

Не все те, с кем я познакомилась на улице, и жили на улице, даже если на первый взгляд могло показаться, что это так. Наверное, некоторым, как и мне, просто было удобнее существовать на маргинальной территории.

Когда я увидела, как Джорди играет на скрипочке за мелочь, то сперва приняла его за бездомного. Его занятие было немногим лучше, чем стоять с протянутой рукой. Но, познакомившись поближе, поняла, что ему просто нравится играть на улице. В клубах он тоже играл, и у него была квартира на Ли-стрит и все такое, но петь на улицах, говорил он, — честное, хорошее дело. Он одним из первых появлялся весной на улице со своим инструментом — стоял на каком-нибудь углу весь закутанный, в перчатках с отрезанными пальцами. И осенью покидал свой пост одним из последних.

Мы с Джорди отлично ладили. Думаю, мы могли бы стать и больше чем друзьями, но мне все казалось, что у него на уме кто-то другой, а такие вещи всегда мешают завязать серьезные отношения. В конце концов, человек может даже примириться с тем, что рядом, под рукой, но все равно всегда помнит о чем-то, что могло бы быть, да не случилось.

Сначала я подумала, что Джорди сохнет по Сэм, его бывшей девушке, которая так таинственно исчезла из его жизни. Но потом я поняла, что у него что-то с ее подругой, Джилли. У меня создалось впечатление, что ни он, ни она не признались бы в этом даже самим себе, хотя все вокруг были уже в курсе.

Странно, что при его душевном родстве с Джилли прошло добрых полгода, прежде чем я вдруг стремительно влетела в круг ее друзей. Джорди часто, говоря о Джилли, вспоминал о Софи, Венди и остальных, но наши пути как-то не пересекались. Я понимаю, город большой, но, когда мы с Джилли наконец встретились, оказалось, у нас столько общих знакомых, что просто удивительно, как это мы не столкнулись гораздо раньше.

Кристи я несколько раз видела издали. Просто не знала, кто он такой.

А познакомились мы так. Я шла по Ли-стрит и увидела Джорди за столиком кафе «Рыжий Лев». Он был с каким-то парнем, чье лицо я не могла разглядеть, потому что он сидел ко мне спиной. Когда я сообразила, кто это, бежать было уже поздно, потому что Джорди меня заметил. Так что пришлось подойти и поздороваться.

Дело в том, что я уже давно заметила Кристи и меня к нему очень тянуло. Впервые я увидела его на одном поэтическом вечере. Я стала наблюдать за ним и увидела в нем нечто такое, что почти заставило меня отказаться от данного себе зарока не знакомиться с людьми на таких мероприятиях. Но потом я заметила, что он разговаривает с Аароном и еще одной женщиной, тоже журналисткой, только из другой газеты. Если они его друзья, решила я, то я с ним дружить не желаю.

После этого я время от времени замечала его где-нибудь поблизости. Обычно он был один. Но мне никогда не приходило в голову, что брат Джорди, о котором тот часто упоминал, и этот привлекательный незнакомец, не умеющий выбирать себе друзей, — одно и то же лицо.

Насчет друзей я ошиблась. У Кристи был безупречный вкус в этом смысле, Аарона он на дух не переносил, так же как и я, правда по другим причинам.

Словом, когда это препятствие отпало, все кончилось тем, что теперь мы с Кристи живем вместе.

Я научилась слегка приглушать свое сияние на людях, когда надо. За это пришлось заплатить дорогую цену — я лишилась голоса у себя в голове. Потеряв его, я, вероятно, потеряла и связь с наставлявшим меня духом из киберпространства, или что там это такое было. Мне больше не снятся полеты над микросхемами, провода с текущим по ним электрическим током, ячейки, в которые превращается сильно увеличенное на экране изображение, и вообще ничего такого. Сейчас все это кажется мне каким-то бредом, одолевавшим меня в прошлом.

Но той плоти, в которую одета моя душа, я тоже не доверяю.

Я не доверяю и опыту, которым теперь обладаю, потому что прекрасно знаю, что начала приобретать его только с того момента, как однажды проснулась в этом мире. Я могу отследить свою историю по компьютеру — где родилась, как росла, как ходила в школу, но вспомнить ничего этого не могу.

Так что порой мне все еще кажется, что когда-то у меня в голове был целый огромный мир, полный информации, и я могла поддерживать связь с неким призраком, к которому могли бы найти доступ разве что люди, которые шарят в Интернете. А может, все это и сейчас существует в моем мозгу, но только каким-то образом заблокировано.

Я ни в чем не уверена. Единственное, что известно наверняка, — что сейчас я здесь, в этом мире. И у меня есть Кристи, который готов за меня постоять.

Большую часть времени мне этого хватает.

У меня все было не так.

Впервые открыв глаза, я уже точно знала, кто я такая: я — тот избыток багажа, который Кристи не хотелось таскать с собой. Как там у него в дневнике?

«…где-то в шесть-семь лет мы отделяем от себя и прячем те качества нашей личности, которые кажутся нам неприемлемыми, которые не вписываются в окружающий нас мир. И они, эти тайные стороны нашего „я“, становятся нашей тенью».

Я знаю: это звучит довольно мрачно. Но на самом деле все не так ужасно. Потому что люди не всегда стремятся избавиться только от плохого. Не надо забывать: они пока всего лишь дети. Их личности еще только начинают формироваться. И все это происходит на инстинктивном, почти клеточном уровне. Они не обдумывают этого.

Хотя в моем случае…

Уже маленьким мальчиком Кристи стремился отгородиться от людей. Именно поэтому я такая открытая.

Он всегда был ужасно серьезный, потому что не доверял людям и не чувствовал себя с ними свободно. Должно быть, поэтому я такая жизнерадостная.

Он трудно сходился с людьми. А я легко.

Но и темное есть у меня в багаже. Вспыльчивость, потому что он всегда стремился сдерживаться. Бесшабашность, так как он осмотрителен…

Ну, в общем, вы понимаете. Я — его противоположность. В дневнике он пишет и о нашем физическом несходстве:

«Она маленькая, в то время как я довольно высокого роста. Она смуглая, а у меня белая кожа. Она рыжая, а у меня темные волосы. Она была девочкой, пока я был мальчиком, и стала женщиной теперь, когда я стал мужчиной».

В общем, открыв глаза, я оказалась семилетней девочкой, которая знала все о том, как это — быть семилетним мальчиком, и не знала ничего о том, как быть собой.

Наверное, это было бы даже опасно — в столь нежном возрасте пускаться в путь в этом страшном и большом мире, но… Во-первых, когда рождается тень… да, конечно, она состоит из всего, что счел ненужным ее хозяин, но она забирает себе половину… ну, не знаю… души, что ли, или, по крайней мере, опыта. Конечно, с периферии его сознания. Да, я, безусловно, была нежелательным багажом, балластом, но и еще чем-то.

Однако что значит — с периферии? Где эта граница?

Когда мы начали общаться, Кристи часто спрашивал:

— А где ты находишься, когда ты не здесь, не в этом мире?

Я долго не хотела ему говорить, скорее потому, что не желала терять имидж «таинственной женщины», который сложился у него, нежели по какой-то более разумной причине. Но однажды вечером, когда с ним случился очередной приступ любопытства к самому себе, я сдалась.

— Когда я не здесь, я в тех полях, которые за всеми полями, — сказала я и объяснила ему, как они располагаются и вокруг нас, и внутри.

Правда, я не стала объяснять ему, что они принадлежат уже Пограничным Мирам. Это поля, лежащие между этим миром, который так хорошо ему известен, и другим — Волшебной Страной, Миром Духов, или Страной Сновидений, или как хочешь ее назови. Этот «другой мир» — то, к чему вечно стремятся мистики и поэты. Лишь немногие из них понимают, что Пограничные Миры — отдельное государство и тоже волшебны. В некоторых местах они лежат тончайшей газовой пленкой, именно там особенно легко невзначай проскользнуть из одного мира в другой, а в других — обширны, как целый континент.

Существ, населяющих эти земли, иногда называют Идар. Большинство из них создано воображением, они существуют, только пока кто-нибудь в них верит. Именно в Пограничные Миры обычно отправляются тени, такие как я. Идар называют их Мидхон. Кикаха зовут их абитавеги-аки — мир на полпути.

Но этого я Кристи объяснять не стала. Не объяснила и того, о чем только что начала говорить вам, — что тень только наполовину состоит из того, что берет в Пограничных Мирах, а другую половину берет у того, кто ее отбрасывает. Я сама точно не знаю, что это значит. Может быть, мы что-то получаем просто из воздуха. Возможно, человек отбрасывает еще и другую тень — туда, в Пограничные Миры, и существа, подобные мне, рождаются в момент слияния этих двух теней. Единственное, в чем я уверена, — это в том, что у меня сразу установилась связь с этим миром, и, как только я выскользнула туда, меня тут же встретила наставница.

Я сказала «наставница», как будто это обычное дело и таковые есть у всех, но это вовсе не обязательно. Просто я сразу почувствовала, что меня кто-то ждет.

Поскольку все для меня было внове, я просто приняла Мамбо как должное. Только годы спустя, когда я стала задумываться об опыте, ценностях, истории, я задала себе вопрос: а типично ли то, что со мной произошло? У других, если уж они и обзаводятся наставниками, тотемами, это обычно таинственные могущественные животные либо старые мудрые мужчины или женщины, похожие на бабушек и дедушек, которых у них никогда не было.

А у меня — Мамбо.

Она напоминала коричневый, ноздреватый, как гриб, мяч, снабженный тщедушными маленькими ручками, которые были плотно прижаты к туловищу, когда она не использовала их для передвижения. Что-то похожее на тех людей-шаров, о которых Кристи написал в своей первой книге «Как заставить ветер дуть», — кажется, так она называется. Сейчас я понимаю, что ничего более странного, чем Мамбо, и представить себе нельзя, а тогда я обратила внимание лишь на то, что лицо у нее доброе. Ведь я была всего лишь семилетней новорожденной тенью. Неудивительно, что у нее была такая необычная внешность: только такое и могло привлечь внимание подобного мне ребенка, и глубокая привязанность, которую я сразу начала к ней испытывать, сохраняется и по сей день, несмотря на ее нелепый облик.

Но, кажется, я забегаю вперед.

Я открыла глаза — маленькая нечесаная девочка в драном черном платьице. Кожа у меня была цвета кофе с молоком, глаза голубые, как васильки, рыжие волосы спутанными кудряшками падали мне на плечи. Я очнулась на лужайке, за домом Риделлов. Села и посмотрела на окно спальни Кристи и Джорди. У Пэдди, их старшего брата, была уже отдельная комната.

Я знала, кто они такие. Я знала все, что знал Кристи до того момента, как меня отбросил. После этого наши жизни разделились, и каждый из нас стал накапливать свой собственный опыт, хотя я по-прежнему знала о нем гораздо больше, чем он обо мне.

Он даже не запомнил, что отбросил меня. Он понял это годы спустя, когда в какой-то книжке прочитал о тенях и решил попробовать призвать собственную тень обратно.

Но я-то помнила. И хорошо его знала. Сначала я пристально следила за ним, следовала за ним повсюду. Потом мне это надоело, но, куда бы я ни отлучалась, я всегда возвращалась к нему, меня тянуло к нему, к этому мальчику, который когда-то был мной. Или я была им. Все равно.

Когда он начал вести дневник, я проглотила несколько «томов», сидя за стареньким письменным столом у его кровати, читая и перечитывая написанное им, стараясь понять, какой он, чем отличается от меня.

Однажды он проснулся и увидел меня. Я посмотрела на него в упор, не говоря ни слова, потом закрыла тетрадку, положила ее обратно в ящик, выключила настольную лампу и растворилась, улетучилась в Пограничные Миры. Позже я прочитала в его дневнике запись об этом: он решил, что я ему приснилась.

Но в ту, первую, ночь я не пошла в его дом. Я была слишком зла на него за то, что он выбросил меня из нашей общей жизни.

Да как он посмел! Как посмел он бросить меня? Как тряпку, как мусор какой-нибудь. Меня — как мусор! Я ему покажу!

Сжав маленькие кулачки, я шагнула было к дому, сама не зная, что собираюсь делать — может, запустить камнем в окно, может… — но тут оступилась и выскользнула в Пограничные Миры.

Где меня и поджидала Мамбо.

Вы помните, как вас легко было отвлечь в детстве? Ах, извините, скорее всего, не помните. Ну так можете поверить мне на слово. Вы только что были вне себя от злости — и вот уже хохочете как ненормальная.

Итак, значит, я стояла, моргая в непривычных сумерках, настолько удивленная, что забыла даже злиться. Не могу сказать вам, как именно я поняла, что оказалась в другом мире, — просто поняла, и все. Воздух был другой. И свет тоже. И самое главное, тот дом на другом конце поля, куда я направлялась, — его больше не было.

Наверное, я испугалась тогда, хотя, вообще-то, меня не так легко испугать. Разве что Мамбо выйдет из себя.

Итак, я увидела коричневый шарик, который скакал по лужайке и явно направлялся ко мне. Когда он остановился, притормозив с помощью маленьких ручек, и я увидела лицо с большими светящимися глазами и приветливой улыбкой, то захлопала в ладоши и широко улыбнулась в ответ.

— Здравствуй, девочка, — сказал шарик.

— Ты умеешь говорить!

— Конечно умею.

— Я никогда раньше не слышала, чтобы мячики говорили.

— Ты много чего еще никогда не испытывала, — сказала она. — И если ты научишься тратить меньше времени на удивление, то у тебя останется больше времени на то, чтобы оценить то, что тебе предстоит испытать.

— Будем с тобой дружить? — спросила я.

— Надеюсь. Еще я буду тебя учить, если не возражаешь. Меня зовут Мамбо.

— А меня — Кристи, — сказала я, но, сообразив, что это уже не так, быстро назвала первое имя, которое пришло мне в голову, — Анна.

Анной звали одну девочку из класса Кристи. Она мне тогда очень нравилась. Вообще-то, Кристи все время нравилась какая-нибудь девочка, он ведь влюбчивый, наш мальчик. Или, по крайней мере, был до того, как встретил вас. Но он никогда ничего не предпринимал. Только бросал на них томные взгляды да писал стихи, которые тщательно скрывал от них.

— Очень приятно познакомиться, Кристиана, — сказала Мамбо.

Я хотела было поправить ее, но мне понравилось, как это звучит. С одной стороны, это было совершенно новое имя, а с другой — в нем чувствовались мои корни…

— И чему ты собираешься учить меня? — спросила я.

Я немного нервничала. Семь лет, прожитых вместе с Кристи, научили меня не слишком доверять взрослым. Я, конечно, понимала, что Мамбо всего лишь шарик и вообще все это похоже на сказку, но в ее интонациях было что-то такое, что позволяло подозревать в ней взрослое существо.

— Тому, чему ты захочешь научиться, — сказала она. — Могу для начала показать тебе, как переходить из одного мира в другой. Очень полезный навык для тени.

— А что такое тень? — спросила я.

Она произнесла это слово так, что я не поняла, что, собственно, она имеет в виду. Но как только она начала объяснять мне, сразу сообразила — меня. Тень — это я. Тень, отбрасываемая Кристи.

Не всякий человек обладает тенью — в том смысле, в каком это описывает Кристи в своих дневниках.

Нет, погодите. Так будет не совсем точно. Я хотела сказать, что у каждого есть тень, но не каждому доступно общение с личностью, в которую эта тень может превратиться.

Сначала вы должны призвать свою тень.

У некоторых детей это происходит так естественно, что они даже не узнают в этих невидимых приятелях тех, кто является частью их самих. В основном такие люди оставляют свои тени, когда вырастают, так что несчастные создания оказываются отброшенными дважды. Другие — те, которые помнят о нас или каким-то образом о нас узнают, часто удивляются тому, что обнаруживают. Кристи, например, был очень удивлен.

Сначала он подумал, что сходит с ума, потому что я к нему явилась только в виде голоса. Даже не знаю, почему я так поступила. Может, потому, что нервничала. Мне хотелось понравиться ему, ведь, в конце концов, я в каком-то смысле его близнец; я уже давно не злилась на него за то, что он когда-то меня отбросил, но вовсе не была уверена, что он на меня не злится, — ведь я и правда состою из всего того, что ему не нравится.

Ничего страшного нет в том, чтобы быть созданным из обрывков и ошметков чьей-то личности. Потому что после обособления мы, как и те, чьим эхом мы являемся, продолжаем развиваться. Мы, как и они, способны расти и меняться. Мы можем начать нашу жизнь злыми, неуклюжими, нахальными, а со временем стать хорошими, ловкими, застенчивыми.

И мне, пожалуй, нечего было волноваться перед встречей с Кристи. Я ему очень понравилась, он даже почти влюбился, хотя я уже давно знаю: в подобных случаях это вполне естественно. И сами тени всегда тянутся к тем, кто их отбросил, как бы велика ни была разница между ними: просто вы стремитесь к своей второй, недостающей половине. После тех изменений, которые претерпевает тень, ведя самостоятельное существование, она становится еще более похожей на своего бывшего хозяина.

Когда прошла краткая влюбленность, между мной и Кристи установились братско-сестринские отношения. Он обращается со мной как со старшей и более умной, поскольку я причастна Тайне и мое происхождение столь необычно. Я смотрю на все это несколько иначе. Я тоже многому учусь у него, но предпочитаю оставить его при всех его заблуждениях. Давайте смотреть правде в глаза: девушкам, люди они или тени, всегда нравится быть таинственными.

Какая она — жизнь тени? Я могу вообще не есть и не пить, но люблю вкусную еду и хорошее вино. Спать мне тоже не нужно, но я люблю понежиться в постели, просто поваляться, зная при этом, что все остальные уже встали и занимаются делом.

Иногда, когда я закрываю глаза и притворяюсь, что сплю, мне даже случается задремать.

У меня не очень-то хорошо получается рассказывать. Надо было бы излагать все стройно и по порядку, как это делали вы, но мой мозг работает иначе. Вот и еще одно различие между мной и Кристи. Он очень логичен, он все просчитывает от начала до предполагаемого конца, а я, как мотылек, просто лечу на свет, если тот достаточно силен.

Так на чем я остановилась?

Да. На том, как растет и развивается тень.

Я росла быстрее, чем Кристи. И дело было даже не в том, что девочки вообще развиваются раньше. Тени могут сами выбирать себе возраст. Мы не в силах радикально изменить свою внешность, то есть мне не удалось бы появиться перед вами в обличье кошки или собаки, но мы можем выглядеть на столько лет, на сколько хотим, и это очень удобно.

Но в интеллектуальном и эмоциональном плане я развивалась гораздо быстрее, чем он.

Это неизбежно, если проводишь большую часть времени в Пограничных Мирах, где всегда есть чему поучиться. Не говоря уже о том, что сразу за Пограничными Мирами лежит Мир Духов, где способны воплотиться в жизнь даже самые невообразимые фантазии.

И еще, помните, я говорила, что тень берет часть своей сущности в Пограничных Мирах? Я думаю, оттуда же — наша способность быстрее усваивать информацию. Не то чтобы мы были умнее. Нет, просто мы с большей готовностью все в себя впитываем. И нам требуется гораздо больше информации, чем тем, кто нас отбрасывает, потому что нам надо освоить целых три мира, а не один.

Кроме того, кое-где в Мире Духов время движется иначе, чем здесь.

Думаю, я в любом случае старше Кристи, потому что живу в одной из Рип-ван-Винклевых складок Мира Духов, где год равен здешнему дню.

И разумеется, я гораздо раньше его начала сексуальную жизнь. По правде говоря, к тому, что можно было бы назвать подростковым возрастом, я уже была неисправимой распутницей. Мне хотелось попробовать все.

Теперь я стала гораздо разборчивее.

— Почему тогда ты ждала меня? — спросила я Мамбо как-то, когда мы были уже знакомы несколько лет.

Она как раз показывала мне, как плести из травы прочную, со сладким запахом косичку. Не знаю зачем. Она вечно учила меня всякой ерунде, которая в момент обучения казалась совершенно бесполезной, но потом, как правило, очень пригождалась. Так что, может быть, в будущем я еще порадуюсь тому, что умею плести косички из травы.

— Ну, тогда, помнишь, когда я только появилась? — напомнила я.

— Это моя работа, — сказала она, — обучать теней.

Как будто это была самая обычная вещь на свете. Но вы же меня знаете. То есть нет, конечно, не знаете, иначе мы бы не разговаривали сейчас. Дело в том, что я не успокоюсь, пока не докопаюсь до сути. От кого-то я слышала: «Может, кошка и умерла от любопытства, но до смерти у нее была весьма интересная жизнь». Вот и я как та кошка. У меня тоже очень интересная жизнь.

Пока я не умерла от любопытства.

В Пограничных Мирах всегда что-нибудь происходит. Между сказочными персонажами, феями, духами и тенями. Скучать некогда. Начинаешь ценить свободное время.

Вам понравился бы мой тамошний «дом». Как-нибудь возьму вас туда.

Это тот самый лужок размером с комнату, который я урвала себе у того летнего дня, в котором родилась.

Этому фокусу научила меня Мамбо. Ты выбираешь пейзаж, как будто делаешь моментальный снимок памяти, с той только разницей, что «фотография» обретает физическое существование и можно спрятать ее в складку пространства там, где Пограничные Миры переходят в обычный. Ты можешь наведываться туда, когда захочешь. Он всегда на месте, этот уголок, надежно спрятан и неизменен.

Я обставила этот лужок, как настоящую квартирку. Комод и платяной шкаф в дальнем его конце, под березами.

Тахта, шезлонги, турецкий ковер — это в противоположном конце, под яблоней. Сервировочный столик и торшер, который, вообще-то, не нужен, потому что здесь всегда светло. Вечное начало дня, утренняя свежесть, все на свете кажется возможным.

Повсюду книжные шкафы, я настоящий книжный червь, собираю все на свете. Моя кровать — в тени кедров. На ветвях всех деревьев развешены разные мелочи: ленточки, картинки, призмы. Все, что мне заблагорассудится.

Кристи очень занимает, какова моя жизнь, когда я не с ним. Он говорит: «Ведь это же так естественно, что мы интересуемся жизнью близких нам людей. Что они делают, когда мы не вместе. О чем они думают».

Я знаю, ему неприятно, что я не проявляю такого же любопытства в отношении его, — он же понятия не имеет, что, когда он спит, я порой заглядываю в его дневники.

Но, как вы уже поняли, я вовсе не так поглощена Тайной, как он полагает. Да, моя жизнь полна приключений, она весьма насыщенна, я охотно общаюсь с разными забавными людьми и прочими существами, но, вообще-то, я самая обыкновенная девушка. О, не смейтесь! Да-да, обычная девушка в необычных обстоятельствах.

Однажды я оказалась на вечеринке в Хинтерленде — это у черта на куличках. В другом мире, понимаете?

Нет, это надо увидеть, чтобы поверить. Представьте себе сказочный замок на вершине горы; густой лес спускается чуть ли не от самого фундамента вниз по склону, в долину. Рва вокруг нет, но есть башни и огромный, как футбольное поле, зал. По крайней мере таким он кажется. Но лучше всего то, что посредине этого зала, величиной с футбольное поле, растет огромное дерево — древний дуб; даже не знаю, сколько ему веков.

Мне больше всего нравится, что все это — внутри, в помещении. А мой лужок, наоборот, нравится мне за то, что он — «на улице». В общем, все это так нелепо, что я чувствую себя вполне комфортно.

Уже не помню, кто устраивал тогда вечеринку. Замок был как бы общественным местом, все время кто-то входил и выходил, и после полуночи там набралось, наверное, никак не меньше тысячи гостей, самых разных. Феи, тени, Идар, обычные люди, умеющие пробираться в Пограничные Миры. Все были в карнавальных костюмах.

Кем была одета я? Разбойником в синей полумаске. Или разбойницей? Не важно. На мне были треуголка, сапоги до коленей, бриджи, мятая рубашка под курткой для верховой езды. Еще мне полагался пистолет длиной в руку, разумеется ненастоящий.

В общем, я сидела с Макси Роуз на подоконнике, окно выходило во дворик, и мы беседовали о смысле жизни — а позвольте вам заметить, что в Пограничных Мирах этот вопрос стоит еще более остро, чем здесь, — и вообще обо всем, о чем обычно говорят в это время суток.

— Чего я не понимаю, — говорила Макси, — так это почему люди так стремятся свести в одно разные мифы и сказки. Нет, я, разумеется, знаю, что существуют параллели между фольклорными мотивами у разных народов, но все-таки. Половина таинственности и волшебного воздействия заключена в их противоречивости. Мы живем в мире произвола и насилия. Почему в сказках должно быть иначе?

— Людям хочется понимать происходящее, — возразила я.

— Да брось ты! Большинству из нас вовсе не нужно ничего понимать. Хотя я лично тем, что еще жива и благополучна, обязана как раз меньшинству.

— В смысле? — не поняла я.

Она пожала плечами:

— Именно так Идар и сохраняют свое влияние. Мы знаем здешние порядки. Мы обучаем теней.

Макси была моя старая подружка, зеленоглазый подросток с выкрашенными в розовый цвет волосами, пониже меня ростом, с пристрастием к одежде ярких цветов, смешным неуклюжим ботинкам и бесконечным разговорам. Сегодня она была одета панк-балериной: пачка, столь же шокирующе розовая, как и ее волосы, и легинсы — такие изодранные, как будто их изрядно потрепала акула. На ногах — большие черные ботинки фирмы «Доктор Мартенс». По правде говоря, карнавальный костюм Макси выглядел лишь немногим более экстравагантным, чем ее обычная одежда. Разве что обычно она не носила маски Зорро — черный шарф с прорезями для глаз.

Она всегда была так полна жизни, казалось такой настоящей, что легко было забыть, что она всего лишь второстепенный персонаж книжонки в мягкой обложке, которую почти не читали ни при жизни автора, ни после его смерти. Идар, к которым она принадлежала, существуют благодаря вере других в их существование. Мне всегда казалось абсурдным, что Макси выглядит столь живой и подвижной. По логике вещей она давным-давно должна была поблекнуть и испариться.

— Обучаете, — задумчиво повторила я за ней, вспомнив тот день, когда я спросила Мамбо, почему она тогда ждала меня. — Как Мамбо — меня?

Макси кивнула.

— И благодаря этому остаетесь живыми?

Макси широко усмехнулась:

— Я всегда говорила, что ты способная ученица.

— И многие из вас этим занимаются?

— О, конечно! Мамбо, Клери Уайз, Фенритти, Джейсон Труленд, я. Когда видишь кого-нибудь из Идар, который кажется вполне настоящим, значит, либо он из какой-то популярной книги — и множество людей в него верит, — либо он работает с тенями.

— Выходит, Мамбо все это делала не столько чтобы помочь мне, сколько чтобы помочь самой себе.

— Да нет же, нет, нет! — воскликнула Макси. — Так ничего не выйдет! Ты действительно должен искренне заботиться о тенях. Очень многие Идар вообще теней терпеть не могут. Ты только представь: вы, тени, появляетесь в Пограничных Мирах маленькими, строптивыми, неуклюжими, полными жизни, но совершенно не умеющими ею пользоваться. Почти у каждого из вас — мешок всякой дряни за спиной, и меньше всего вы настроены слушаться чьих-то советов.

— Я не была строптивой, — заметила я.

Она ухмыльнулась:

— Это ты так считаешь. Как бы то ни было, иногда очень тяжело учить вас себя вести. Не могу представить, что кто-то стал бы этим заниматься, если бы по-настоящему не любил свою работу. А то, что благодаря этому мы продолжаем существовать, — это всего лишь побочный эффект. Ну, по крайней мере сейчас. А первые Идар действительно когда-то поняли, что общение с тенями приносит им не меньше пользы, чем их подопечным.

— Я никогда об этом не знала.

— Многие люди не знают. И многие Идар тоже. Они стенают, чахнут, бледнеют. Но, как я уже сказала, если тебе не нравится эта работа, то в любом случае лучше за нее не браться.

— Но почему именно тени? Почему именно мы для вас так важны?

Макси пожала плечами:

— Не знаю. По какой-то причине ваша вера в нас особенно могущественна. Нам достаточно одного из вас, чтобы оставаться здесь.

Ирония судьбы. Тень — существо отброшенное, отвергнутое — в данном случае значит больше, чем все читатели бестселлера, вместе взятые.

Как я впервые встретилась с Кристи?

Я точно не помню, когда это произошло, но зато помню где. И еще помню выражение его лица. Он ведь иногда бывает очень хорош, вам не кажется? Когда что-нибудь по-настоящему застанет его врасплох.

Так вот что я сделала. Однажды во время одной из его поздних прогулок я просто долго шла за ним, пока не поняла наконец, куда он направляется. Тогда я проскользнула вперед, и, когда он дошел до моста Келли-стрит, я была уже там — стояла, опершись на каменную балюстраду, и смотрела на воду. Была чудная ночь, конец лета, небо чистое и полное звезд. Дул легкий ветерок. Над Катакомбами сияла луна.

Я прислушивалась издали к его шагам и подгадала так, чтобы поднять голову как раз в тот момент, как он поравняется со мной.

Он уже хотел было кивнуть мне, как кивают полузнакомому человеку, случайно встреченному на улице, но потом остановился и в замешательстве посмотрел на меня. Ему показалось, что он знает меня, но он меня определенно не знал.

— Заблудились? — спросила я.

Я понимала, что мой голос только усилит это странное чувство знакомости, которое он и без того уже испытывает.

— Нет, — ответил он. — Вы… мне кажется, я откуда-то вас знаю.

— Держу пари, вы это всем девушкам говорите, — ответила я, улыбаясь его смущению.

Он даже покраснел:

— Да нет… Я хотел сказать…

— Я понимаю, что вы хотите сказать. Неудивительно, что вы знаете меня. Я — тот голос из темноты.

У него в глазах зажглась искорка понимания, и лицо у него сделалось вот такое, как я говорила, ну… симпатичное.

— Но тогда… почему вы настоящая?

— А кто сказал, что я настоящая?

Конечно, я знала, что поступаю с ним жестоко. Но, вероятно, в то время у меня еще были кое-какие счеты к нему — я все еще обижалась на него за то, что он отбросил меня, когда мне было всего-навсего семь лет.

Он облокотился на балюстраду, и было похоже, что эта опора ему действительно сейчас необходима.

— Успокойтесь, — сказала я. — Вы не сходите с ума.

— Вам легко говорить.

Я хотела дотронуться до его руки, успокоить его, но что-то заставило меня остановиться, сама не знаю что.

— Просто я подумала, что нам надо встретиться, — сказала я. — Так лучше, чем когда вы сидите в кресле, а я говорю с вами из темноты. Этот способ общения уже изжил себя.

Пока я говорила, он внимательно изучал мое лицо.

— Я видел вас раньше, — сказал он. — Где я мог видеть вас раньше?

— Помните, вы начали вести дневник?

Он кивнул:

— Иногда мне снилось, будто я проснулся, а за моим столом сидит рыжеволосая девушка и читает его.

— Это была я собственной персоной.

— Вы рядом со мной так давно?

— Я рядом с вами с тех пор, как вы в семь лет отбросили меня за ненадобностью.

— Я не знал, что отбрасываю вас, — ответил он. — Я вообще ничего не знал о тенях, пока пару лет назад не наткнулся на упоминание о них в книге о Юнге.

— Знаю.

Мимо проехало такси, чуть притормозив около нас, видимо в надежде, что мы сядем, но мы отвернулись, и такси рвануло прочь.

— Это больно?

— Что — больно?

— Когда отбрасывают?

— Не физически.

Он задумчиво кивнул:

— А сейчас у вас все в порядке?

— А вы как думаете?

— Не знаю. Вы производите впечатление очень уверенного в себе человека. Я это понял по нашим с вами разговорам. Вы не выглядите несчастной. И вообще, вы производите впечатление очень милой девушки.

— Я и есть милая.

— Я не имел в виду…

— Я знаю, — сказала я. — Просто вам рисовался этакий мрачный и темный близнец, состоящий из отброшенных, следовательно, неприятных ваших качеств.

— Ну, не совсем так.

— Во всяком случае, ваша прямая противоположность.

Он кивнул.

— Но ведь вы меня отделили от себя, когда вам было всего лишь семь лет, — напомнила я. — Многое из того, от чего вы тогда избавились, было как раз положительным. И потом, с тех пор мы оба выросли. Мы, возможно, похожи друг на друга гораздо больше, чем вы ожидаете, принимая во внимание мое происхождение.

— А… где вы живете? Чем занимаетесь?

В ответ я улыбнулась:

— Вы ведь любите писать о таинственном?

Он снова кивнул.

— Ну вот, а я это все проживаю, — сказала я.

— И не расскажете мне об этом, потому что…

— Потому что тогда это перестанет быть таинственным, не так ли?

Мы оба рассмеялись.

— Нет, серьезно, — настаивал он.

— Серьезно. Я живу между.

— Между… чем и чем?

— Между чем угодно и чем угодно.

Он медленно кивнул:

— Там, где происходит все волшебное.

— Можно и так сказать.

— Тогда почему сейчас вы здесь? — спросил он.

— Я уже сказала. Мне поднадоело вещать из темноты. Кроме того, мне показалось, вам будет интересно наконец со мной познакомиться.

— Конечно. Я просто…

Я подождала немного, хотя была уверена, что, как бы красноречив он ни был на бумаге, сейчас он нужного слова не найдет.

— В некотором замешательстве, — закончила я за него.

— Это еще мягко сказано.

— Знаете что, — предложила я, — почему бы мне не дать вам попривыкнуть к этому?

Он схватил меня за руку, когда я уже повернулась, чтобы уйти, и вдруг… я не знаю… что-то меня пронзило… что-то странное. Больше, чем дрожь, сильнее, чем шок. Он так быстро отпустил меня, что я поняла, что он почувствовал то же самое.

— Вам надо идти? — спросил он.

Я покачала головой:

— Нет, но я все равно пойду. Это не значит, что мы больше не встретимся.

— Когда? Где? Здесь? На мосту?

— Где угодно, — сказала я ему. — Когда угодно. Не волнуйтесь. Я всегда вас найду.

— Но…

Я улетучилась в Пограничные Миры.

Мне было так же интересно встретиться с ним, как и ему со мной, но я вдруг почувствовала, что нуждаюсь в некотором пространстве, которое разделяло бы нас. Эта искра, которая проскочила между нами, лишний раз доказывала, что нечто, и даже понятно что, уже назревает.

— Весьма полезно держать некоторую дистанцию между собой и тем, кто тебя отбросил, — сказала мне Мамбо, когда я позже ее об этом спросила.

Мы сидели на крыше заброшенной фабрики в Катакомбах и смотрели на городские огни через реку Кикаха. Внизу, по булыжной мостовой, по своим делам шел ночной люд, для которого эта брошенная часть города стала домом. Шныряли наркоманы. Бездомные дети и бродяги, даже целые семьи, выбирали место и устраивались на ночлег. Стайки тинейджеров с окраин, да и из кварталов получше, курсировали туда-сюда, избегая байкеров и высматривая себе добычу по зубам, над которой можно вдоволь поиздеваться. Обычное дело в Катакомбах.

— Вообще-то, я всегда смутно чувствовала, что надо держать дистанцию, — ответила я, — но только не знала почему.

Мамбо настроилась на учительский лад:

— Притяжение между тенью и тем, кто ее отбросил, велико, и это вполне объяснимо. Когда-то вы были одним человеком — неудивительно, что вас друг к другу тянет. Но стоит только начать проводить с ним больше времени, узнать его поближе, и ты снова втянешься.

— Что значит «втянешься»?

— Он поглотит тебя, и все — как будто тебя никогда и не было. Такое случалось. И случается.

Иногда я испытывала столь острый интерес к кому-нибудь из Идар, что ходила по библиотекам и книжным магазинам и рылась в книгах в надежде что-нибудь о них разыскать. Больше всех меня интересовали Мамбо и Макси Роуз. Потратив довольно много времени, я в конце концов нашла книги, в которых они впервые появились.

Особенно трудно оказалось отследить происхождение Макси. Эта книга в свое время вышла тиражом всего лишь пятьдесят экземпляров и была так ужасно написана, что все владельцы стремились поскорее от нее избавиться.

После долгих поисков я обнаружила экземпляр… в библиотеке Кристи. Это была детская книжица из тридцати страниц на грубой скрепке. Она называлась «Тарабарский путешественник», принадлежала перу некоего Ганса Вуншманна, и, хотя мне удалось заставить себя прочесть ее дважды, я все равно так и не смогла понять, о чем она. Единственным персонажем, имевшим хоть что-то общее с действительностью, была Макси, и то в таком ужасном контексте это казалось, скорее, случайностью.

Я так и не поняла, кто такой «тарабарский путешественник», упомянутый в заглавии, и что вообще все это значит.

— А ты сама-то понимаешь, что хотел сказать этот Вуншманн? — спросила я Макси при следующей нашей встрече. — Ну, в той истории, где ты — одно из действующих лиц.

Макси рассмеялась:

— Разумеется! Он хотел сказать: «Посмотрите на меня! Я легко впадаю в патетику и двух слов связать не могу, но это же не причина, чтобы меня не печатать». Конечно, жаль, что он не сказал это покороче, — усмехнулась она. — Надо сильно напрячься, чтобы такое прочесть.

— Это было нелегко.

— Так ты все-таки прочла?

— Ага. Я уверена, что он хотел как лучше. Должно быть, во всем этом было нечто такое, что необыкновенно занимало его, если он потратил столько времени на то, чтобы это написать и издать за свой счет.

— Ах, если бы.

— Да ладно тебе, Макси! Признай хотя бы, что он старался как мог.

— Правда? — недоверчиво отозвалась Макси. — Да нет, я ничего не имею против издания книг за свой счет, просто терпеть не могу чепухи.

— Но…

— Меня очень раздражает, что я родилась именно в этой истории. Конечно, где уж мне было родиться в хорошей книге! Нет, конечно! Я непременно должна была появиться на свет в литературном эквиваленте помойки.

— Но он создал тебя, — возразила я. — И ты хороша в этой истории. И ты здесь, между прочим, так что, наверное, в его писанине что-то все-таки есть.

Макси тряхнула головой:

— Если я пока еще здесь, то только потому, что я такая упорная и вовсе не собираюсь бледнеть и испаряться из-за того, что имела несчастье родиться на страницах бездарной книги. Не знаю, что бы со мной было, если бы я вовремя не обнаружила у себя талант к обучению теней. Но я бы и без этого что-нибудь придумала.

Иной раз я очень жалею бедных Идар. Как это тяжело, должно быть, — настолько зависеть от капризов чьей-то музы!

Я спросила Кристи об этом Вуншманне.

— Неужели сохранилась? — удивился он, когда я показала ему книжку. — А я-то думал, что давным-давно выбросил ее.

— Ты его знал?

— К сожалению. Маленький засранец, мы вместе учились. Болтун, переполненный сверхценными идеями, вечно всех критикующий, вернее, поливающий грязью. Эта детская книжонка — все, что ему удалось выжать из себя. Помню, он очень дулся на меня и на других — на тех, чьи рассказы печатали.

— Значит, ты его не любил?

Кристи засмеялся:

— Нет, не слишком.

— А его книжка?

— Ну, мне там понравился один персонаж — как ее, Микси, Марша?..

— Макси Роуз.

Он кивнул:

— Да, она заслуживает, чтобы ее историю рассказал кто-нибудь потолковее.

— Возможно, — согласилась я. — Ей пришлось найти способ сделать это самой.

Он как-то странно посмотрел на меня, но я не стала развивать эту тему.

С Мамбо все обстояло не так кисло. Я бы сказала, кисло-сладко. Во всяком случае, написано это было куда лучше.

Книга выдержала только одно издание — детская книжка с картинками, в твердой обложке. Она называлась «Ночная детская», и я нашла ее в Публичной библиотеке Кроуси. Автора звали Томас Бригли. Иллюстрации акварелью, выполненные в стиле Рэкхема или Дьюлэка, столь популярном на рубеже веков, принадлежали Мэри Лэм.

Книга вышла в Ньюфорде в конце двадцатых годов девятнадцатого столетия, видимо, имела некоторый успех местного значения, но известности за пределами города не приобрела. Я попробовала поискать фамилию Бригли в биографическом справочнике, но не нашла даже упоминания. Зато сразу нашла его в «Руководстве по курсу литературы в Ньюфордском университете», и справка оказалась весьма пространной.

Этот Бригли прожил всю жизнь холостяком, работал в издательстве, а в свободное время писал и печатал собственные книги. Свободного времени у него, как я подозреваю, хватало. Из тридцати семи книг, опубликованных под его именем, для взрослых была лишь одна — история трамвая под названием «Джек Булыжник». Она называлась так по имени вымышленного героя, кондуктора, от лица которого велось повествование.

Мэри Лэм, которая сотрудничала с ним во всех его книгах, работала в библиотеке, а свободное время посвящала иллюстрированию книг. Она тоже так и не вышла замуж, что навело меня на некоторые размышления, но найти что-нибудь, свидетельствующее об их романе или о чем-то, что могло бы помешать этому роману, мне не удалось ни в одной из книг, на которые имелись ссылки. Я разыскала их фотографии, в том числе и те, где они сняты вместе. Они выглядели весьма симпатичной парой, и по тому, например, как они там друг на друга смотрят, очевидно, что их друг к другу тянуло. В общем, я так ничего и не поняла.

Я попробовала было проследить судьбу самого Джека Булыжника, но он, в отличие от Мамбо, давным-давно поблек и исчез, как и другие персонажи Бригли.

Мамбо выжила лишь благодаря связи с такими, как я, — с тенями, но, проследив ее линию в книге, я даже удивилась, зачем мы ей понадобились.

«Ночная детская» — книга о девочке, которая так любит одного мальчика, что Фея Игрушек превращает ее в мячик, чтобы девочка могла быть всегда рядом с любимым. Понимаете, он-то был из богатой семьи, а она — дочь слуг, так что они не могли общаться. Вот как все было ужасно устроено в те времена.

Мячик мальчику понравился, и он назвал его Мамбо. И все время играл с ним. И только когда подрос, однажды забыл его в лесу и потом ни разу о нем не вспомнил. Там бы и осталась бедная Мамбо, если бы Фея Игрушек не разрешила ей на время, пока никто из людей не видит, ожить и добраться до дому. Но беда в том, что ее подобрала гувернантка, которая как раз собирала старые игрушки мальчика, чтобы отдать их в детский приют. К ним она и положила Мамбо. Последняя иллюстрация в книжке — Мамбо, венчающая горку игрушек, которую тележка медленно увозит прочь от дома мальчика.

Это была милая и печальная история, действительно хорошо написанная, и картинки были славные. Так что я не поняла, почему книга не имела большего успеха. Может быть, из-за плохого конца, но ведь у Ханса Кристиана Андерсена они тоже случались. Вы ведь, конечно, читали ту же «Девочку со спичками» или «Русалочку»?

Книжку про Мамбо я нашла не на полке. Мне пришлось откапывать ее из штабеля книг, которые давно были изъяты из обращения. Неудивительно, подумала я, что ее не читают, — она так далеко запрятана. Но книжка значилась в библиографическом указателе, на нее имелась карточка, так что, если бы кому-нибудь захотелось прочесть ее, он мог бы ее заказать.

Но никому не хотелось.

Бывали ли у меня с кем-нибудь серьезные отношения? Вы имеете в виду — вроде тех, что у вас с Кристи? Пожалуй, нет. Как я уже говорила, у меня было много… будем выражаться изящно и назовем это флиртом, но ничего продолжительного. Дружбы — это да. И очень длительные. Но более интимные отношения…

Я никогда не встречала в Пограничных Мирах никого, с кем бы мне захотелось иметь серьезные отношения, и мне трудно даже думать о возможности чего-нибудь подобного в этом мире. Я, пожалуй, предпочитаю любопытство, которое ко мне начинают испытывать, узнав, кто я такая. А то пришлось бы лгать, придумывать себе жилье, работу и тому подобное. Слишком сложно.

Правда, я приобрела сотовый телефон, который работает и в Пограничных Мирах тоже, и там даже лучше, чем здесь, с тех пор как Макси научила меня его перенастраивать, чтобы не зависеть от всяких там спутников и телефонных компаний. Так что теперь, если у меня попросят «телефончик», я могу его и дать, если захочу, а где и на что живу — по-прежнему держать в тайне.

О, только не улыбайтесь так! Да, это есть — мне нравится быть таинственной. Это Кристи виноват со своими дневниками.

Разумеется, я могу дать вам номер моего телефона. Но вы должны пообещать, что не дадите его Кристи.

Нет, тут не только книги. Идар иногда возникают и просто из воображения. Слова не обязательно должны быть записаны на бумаге. Это может быть что угодно: от рисунка до коротенького дневного сновидения. Идар — это не божества. Боги нуждаются в изображениях, в то время как Идар, для того чтобы существовать, требуется только то, чтобы в них верили. Чем меньше в них верят, тем быстрее они блекнут и тускнеют. Даже печально, до чего некоторые из них эфемерны — почти привидения, едва существуют, их почти и нет. Но существуют области Пограничных Миров — обычно поблизости от больших городов, — где Идар жирные, как слепни в жаркое лето.

Да, они могут быть жалкими, печальными, еле видными существами, а могут быть и совсем другими. Некоторые настолько самоуверенны, что просто светятся — до того переполнены энергией. Может быть, это влияние Кристи, но меня лично больше интересуют мифологические существа.

В Пограничных Мирах все кишит волшебством. И земными духами. В нижней их части также водятся вампиры и другие малоприятные создания. Постоянно прибывают новенькие.

Знаете, почему то и дело ходят слухи, что где-то видели Элвиса? Так как значительное число людей продолжает верить, что он жив, он и в самом деле живет, существует как очень могущественный Идар. Да не один Элвис! Есть молодой — такой крутой, ранний, но еще вежливый, как все, кто только что стал известен. Но есть и парочка других: более приглаженный — из фильмов и толстый — последнего периода в Лас-Вегасе.

Вы бы на них посмотрели, когда соберутся вместе! Вы таких разборок сроду не слышали. Правда, и такой музыки тоже.

Ну вот, теперь вы представляете себе, как обстоят дела. Может, я и начала свою жизнь как отброшенная за ненадобностью часть кого-то другого, но с тех пор живу своей, отдельной жизнью. Я выросла, изменилась. Я стала собой, и никто другой уже никогда не сможет быть мной. Никто другой не знает то, что знаю я. Никто другой не чувствовал того, что я чувствовала, не пережил того, что пережила я.

Именно это я и называю — быть настоящей. Если ты можешь адаптироваться к окружающему миру, взрослеть, развиваться, становиться кем-то другим по сравнению с тем, кем ты была, значит, ты — настоящая. Значит, у тебя есть душа. Потому что фикция ни на что такое не способна. Она может быть лишь тем, чем сделал ее хозяин. Таковы, к сожалению, Идар. Они могут быть яростно независимы, как, например, Макси Роуз, но стоит Гансу Вуншманну написать о ней другую историю, изменить ей характер или судьбу — и все это немедленно отразится на Идар, которой она стала. И весь ее опыт, приобретенный уже в состоянии Идар, не будет значить ничего.

Продолжительность существования — животрепещущая тема, широко обсуждаемая в Пограничных Мирах. Многих Идар это так заботит, что они начинают страдать от разных эмоциональных расстройств. Если, конечно, не сойдут на нет прежде. Обычно они не отличаются долголетием.

Но нам с вами об этом нечего беспокоиться. Может быть, с нашим происхождением и не все нормально, но у нас тела и души вполне реальных людей. Нас невозможно изменить несколькими мазками кисти, или новым словесным портретом, или парой ударов по клавишам.

Посмотрела бы я на того, кто попробовал бы мне указывать, какой я должна быть! Кто бы он ни был, лучше бы ему иметь хорошую реакцию. Почему? Потому что я бы так ему врезала, что он бы так и сел на задницу раньше, чем успел бы сообразить, кто ему вмазал.

О да! Я могу быть и жестокой, когда надо. Это первое, чему приходится учиться, если хочешь выжить в каждом из миров.