"Завтра утром за чаем" - читать интересную книгу автора (Вольф Сергей Евгеньевич)

8

Мы возвращались на Землю поздно вечером.

Странно, но я ни о чем не думал, только о хомяке, — что он, видно, сидит голодный у чужих людей; ни о Натке не думал (хотя вполне мог подумать — хомяк-то остался у нее, где же еще?), ни, даже, о папе — только о своем голодном хомяке.

Иногда я почему-то с внезапной дрожью вспоминал, что все сидящие в корабле люди, все, кроме Зинченко, — мои подчиненные (мои подчиненные!!!), но тут же забывал об этом.

Все сидели тихо, замотались, разговор внутри группы «эль-три» был жутко длинный, в основном он крутился вокруг пластмассы Дейча-Лядова, как ее, заразу, перестраивать, потому что, сказал Рафа (а Зинченко, соглашаясь, кивнул), полдела сделано: сам-то вид «эль-три» изображен, а размеры и кривые сосчитаны нашим миленьким, маленьким, симпатичненьким, скромненьким, в бесконечной степени архидубльнаигениальнейшим, родным, любимым и уважаемым всеми — школой, городком, Высшей Лигой, страной, планетой и — особенно! — семьёй, чудненьким нашим… младшим Рыжкиным — гениально верно. (Кто его, между прочим, просил вспоминать про семью — не знаю, мог бы и сам вполне сообразить что к чему.)

Когда папа вошел в комнату, где стояли «Аргусы», и его брови сделались уголками вверх, как крыши на старинных домиках (так он удивился, увидев меня на Аяксе «Ц», а я сразу все понял и тут же догадался, что он-то пока ничего еще не понимает, и прямо одеревенел, превратился в чурбашку), все стали называть свои фамилии и знакомиться с вновь прибывшими специалистами по пластмассе. И тут оказалось, что инженер Высшей Лиги, прибывший на Аякс «Ц» под паролем «Я — голубь» — Рыжкин, тоже Рыжкин, второй, кроме меня.

— Рыжкин?! — сказал Зинченко, называя свою фамилию и пожимая папину руку. — Забавно. И вот Рыжкин. — И он кивнул в мою сторону.

— Это мой сын, — сказал папа.

Я быстро поглядел на Зинченко, Юру и Рафу — секунду или больше, не знаю, их лица были не похожими на самих себя, как-то сплющились, что ли, я отвернулся, а Зинченко сказал тихо:

— Я уполномочен заявить присутствующим решение Высшей Лиги: за найденное правильное решение формы детали «эль-три» и предварительно верную идею состава материала «эль-три» — перестройка третьей, девятой и семнадцатой молекулы структуры Дейча-Лядова — до окончания работ над деталью «эль-три» руководителем группы «эль-три» назначается ученик шестого «б» класса Особой высшей технической детской школы номер два Митя Рыжкин. Давайте работать, товарищи.

Но еще целую вечность все стояли молча, и была такая тишина в комнатке, что мне казалось, будто я слышу шорох вращения вокруг земли этого Аякса «Ц» — будь он неладен.

За иллюминаторами стемнело, боковым зрением я видел иногда, как папа сидит, глубоко откинувшись в кресле, и курит, закрыв глаза, а я думал о голодающем хомяке.

Вдруг папа сказал (я вздрогнул, повернулся к нему, но он так и сидел, закрыв глаза):

— Сегодня я обедал дома, приезжал с работы на роллере. Мама сделала свекольник.

— Ка-ак свекольник?!

Я даже немного привстал от полной неожиданности. Уже лет десять свекла на Земле не росла, что-то такое случилось с почвой, свекле неугодное, ну, не уследили, и теперь ее выращивали либо в парниках на промежуточных станциях, куда почва была завезена давным-давно, либо на других планетах, конечно, ближних, — в общем, ее мало получалось, и привозили ее очень редко. Пронесся, правда, слух, что где-то в Дании и на Коморских островах наловчились снова ее выращивать, но и там ее было немного, люди сами были рады-радешеньки, что не надо сложным путем договариваться с другими странами о доставке свеклы из космоса, и если уж и продавали свою, то только на золото: покупать у них — для свеклы получалось дороговато.

— Да, — сказал папа. — Привезли партию. Говорят, с Селены, парниковая. Сегодня весь городок ест свекольник, хотя уже осень, не очень-то и жарко. Многие собираются мариновать.

— Входим в зону приземления! — крикнул пилот. — Пристегните привязные ремни!

Но никто даже не улыбнулся — шутка была заезженная, как в старину говорили — «с бородой»: давно уже малые космолеты садились надежно, без аварий.

Мы приземлились мягко, почти незаметно; было темно, накрапывал дождь, где-то на другом конце космодрома плавно оторвался от земли и ушел в космос красавец ТэЭрЭсЭф-Супер-восьмой (я узнал его по сигнальным огням), все распрощались, папа завел «роллер», и мы покатили по мокрому шоссе, в темноте, домой: это был основной космодром нашего городка, километрах в двенадцати от центра.

Наверное, потому, что папа вел «роллер» очень быстро, мы после слабоосвещенного шоссе ворвались в городок, как в другой мир: играла музыка, крутились, мелькали в темном небе огни цветных реклам, возле кинотеатра стояла толпа мальчишек и девчонок — все ели мороженое и были в шикарных, блестящих от дождя плащах. Под козырьком кинотеатра какой-то парнишка скинул плащ и делал стойку на одной руке, а все — я расслышал — громко считали. Над нами, рассекая дождь, то и дело проскакивали такси-амфибии, из их окон несся смех, и на меня вдруг напала такая тоска, такая тоска, что я прижался грудью к спине папы, положил подбородок ему на плечо, ближе к уху, и, чтобы он расслышал, почти крикнул:

— Останови возле «Шоколадницы»!

— Что?! — спросил он. — Не слышу! Ты громче!

— Возле кафе останови! У «Шоколадницы»! Он остановился. Я слез с «роллера».

— Ты куда? — спросил он. — Разве не домой?

— Пап! — сказал я. — Я попозже приеду, можно? Мы…

Ну, в общем, я и один паренек из старой школы давно на этот вечер договаривались задачки порешать, ну, чтобы я ему помог…

— А обедать? Тебя ждет свекольник.

— Я пообедал на Аяксе сразу после занятий, — соврал я.

По-моему, он видел, что я все вру.

— Все-таки свекольник, Митя, — сказал он.

— Ладно, никуда он не денется. Приду — поем.

— Поздно не приходи, мама будет волноваться! — крикнул он, уже укатывая.

Я свернул направо и мимо шикарного магазина «Дары Земли», где стояла большая очередь за свеклой, по переулку Дружбы быстро дошел до Наткиной улицы; смешно, но я не знал ее названия, хотя она была, пожалуй, самой красивой в городке, очень тихая, хотя и рядом с центром, вся в зелени и с очень симпатичными коттеджами, где жили светила науки. Наткин папа тоже был светилом, но по ней это было совершенно незаметно.

Меня вдруг начало колотить оттого, что я сейчас ее увижу, и еще оттого, что ее вполне может и не быть дома. Я отыскал их коттедж, через зелень мне все же удалось рассмотреть, что свет горит, я нашел кнопку, и тут же засветился маленький телеэкран возле калитки. Волновался я ужасно. После из глубины экрана на меня выплыло лицо этого светила — один раз я его видел, посчастливилось.

— Тебя плохо видно, — сказал он. — Не резко.

— Вас тоже, — сказал я. — Может, у вас там винтик отошел на ручке резкости?

— Да нет, — сказал он. — Это новая система, с постоянной резкостью. Наверное, что-то с контактами. Стукни посильнее по калитке. Сильнее, не бойся.

Я влепил по калитке изо всех сил, так что рука заныла, и резкость восстановилась.

— Спасибо, — сказал он. — Ну?

— Извините, Натка… Наташа Холодкова дома? — спросил я. — Я — Рыжкин из ее школы. Помните, один раз я заходил к вам, когда она болела, и приносил ей звуковые кинозаписи пропущенных лекций?

— Да, дома, — сказал он. — Проходи, она в своей комнате, занимается.

В калитке что-то щелкнуло, она отворилась, я пошел, калитка закрылась, и по тропинке, сначала прямо, прямо, среди высоких кустов, а потом налево и направо я дошел до коттеджа.

Я открыл дверь, в прихожей было темно, но в гостиной горела одна секция освещения; смутно, но я вспомнил дверь ее комнаты и, почему-то даже не постучавшись, вошел.

Она сидела ко мне спиной, перед зеркалом, и делала какую-то фантастическую, немыслимую прическу.

— Привет, — сказала она. — Что, сильный дождь?

— Средний, — сказал я. — Знаешь ли, я хотел спросить, ты кормила хомяка? Он где?

— Тихо, тише, — сказала она. — Он спит.

— Голодный?!!

— Да нет же.

— Свекольником кормила?

— Что ты? Он умял огромную сосисищу, вот такую.

— В полиэтилене была сосиска?

— Да.

— А ты ее почистила? Почистила? А то он подохнет, нажравшись полиэтилена.

— Дурачок, — сказал Натка. — Станет он есть твой полиэтилен. Почистила, почистила, успокойся.

— А то он…

— Да брось ты, — сказала Натка.

Она так и сидела спиной ко мне — не оборачиваясь. Жутко было смотреть на ее идиотскую прическу.

— Нравится? — спросила она. — Да ты садись.

— Не очень. Тебе лучше, как обычно.

— Много ты понимаешь! Прическа, как у Дины Скарлатти. Немного напоминает ту сумасшедшую формулу Маллигана из системы Рубинчика, правда? То же сложное переплетение простейших групп.

— Плевал я на формулы, — сказал я.

Натка засмеялась, растрепала прическу, быстро причесалась по-человечески, вскочила, щелкнула меня по носу, схватила за руку и потащила в сад. Дождь кончился, было тихо, и только вдалеке, в центре, играла музыка.

— Пойдем, — сказала она. — Я покажу тебе свой уголок.

За руку она обвела меня в темноте вокруг коттеджа, скоро глаза мои немного привыкли, я рассмотрел деревья, кусты, клумбы, узкую дорожку; она повела меня по этой дорожке куда-то в глубь сада, было холодно и мокро, дорожка стала еще уже, вдруг кончилась, кусты — тоже, впереди была большая поляна с короткой мокрой травой, фа поляной темнело что-то похожее на лесок — Натка повела меня туда.

— Они сделали меня руководителем группы, — вдруг выпалил я.

— Какой группы? — спросила Натка.

— Группы «эль-три», ну, этой детали. Помнишь?

— Не-а.

— Ну, то, что сегодня было на Аяксе «Ц».

— А-a-a.

— Моя идея оказалась правильной — все сошлось.

— Так это здорово! — сказала она. — Я не прыгаю от восторга, потому что мне на это наплевать, но вообще это феноменально. Значит, ты у нас талантище. Во всяком случае, я бы стала теперь заниматься спустя рукава: они тебе такой высокий балл вкатают, что коэффициент полезности будет гораздо выше, чем у любого из нас.

— Мне это неважно, — сказал я.

Мы подходили по мокрой траве к густым зарослям, и тут что-то сжалось во мне и задергалось, затрепетало, как птичка, замахало крылышками, потому что я вдруг почувствовал, какая у нее теплая рука, и мысль — сказать ей и самое главное, про папу — мигом вылетела у меня из головы.

Кое-как мы продрались через кусты (она так и держала мою руку в своей), и здесь уже было совсем темно: наверное, кусты сходились над головой.

Я ничего не видел, но догадался, что мы находимся как бы в комнатке без окон: стены и потолок — листья, а земля — пол.

Вдруг мне в глаза резко ударил свет.

— Не бойся, это фонарик, — сказала она.

— С собой был? Что же ты его не зажгла? — спросил я.

— Нет, он у меня здесь лежит. Садись.

— Куда? — В глазах у меня плавали от яркого света белые круги, и я все еще ничего не видел. Потом рассмотрел два деревянных чурбанчика, сел на один, Натка — на второй (только теперь она отпустила мою руку, и мне стало как-то пусто), и я увидел, наконец, что это, точно, небольшая, без окон, комнатка из листьев, а в середине ее — деревянный ящик с крышкой.

— Что за ящик? — спросил я.

Она молча встала, снова взяла меня за руку, подняла с чурбанчика, выключила фонарь, и я услышал в темноте, как она откинула со скрипом крышку этого ящика.

— Наклонись, — сказала она шепотом.

Я наклонился и чуть не вздрогнул: она включила фонарик, и два темных лица, ее и мое (я не сразу догадался, что это мы), и желтый ровный свет фонарика над нашими головами отразились не то в близком, не то в далеком зеркале в черной раме.

— Что это? — прошептал я.

Она снова выключила фонарь, захлопнулась крышка ящика, мы сели, она отпустила мою руку, зажгла фонарь…

— Это колодец, — сказала она. — А глубоко, почти на дне — вода. Знаешь, что такое колодец?

— Читал, — сказал я. — Из него в старину брали воду.

— Да, — сказала она. — В нем очень вкусная вода, потом как-нибудь я дам тебе попробовать, — с водопроводной не сравнить. До нас, я даже помню, здесь были не то оранжереи, не то какое-то опытное хозяйство, наверное, здесь довольно симпатичные люди работали, может быть, какие-нибудь седые старички и старушки — постоянно брали из колодца воду, ухаживали за ним — иначе вода никогда не была бы такой свежей — я знаю, читала… А потом, когда оранжереи снесли, а территорию отдали Высшей Лиге и стали строить эти коттеджи, строители сюда и не сунулись — кусты и кусты. И папа с мамой ничего не знают, я им не говорю.

— Потому что тайна? — догадался я.

— Да, но не только. Я боюсь, что они велят его засыпать.

— Почему? — спросил я. — Что им — жалко что ли?

— Нет, просто нефункционально: дыра в земле — для чего она нужна?

— Засыпать тоже нефункционально, — сказал я. — Лишняя трата времени и сил. И землю доставать надо.

— Не знаю, не знаю, — сказала она. — Я не уверена, что они велят засыпать, но на всякий случай боюсь. Иногда, когда жарко, или просто так, я беру кружку, привязываю ее на веревочку и достаю и пью воду — знаешь, как приятно тащить ее наверх: кружка раскачивается, вода из нее проливается и плюх-плюх-плюх обратно в колодец. И вообще здесь хорошо посидеть ничего не делая. А когда папа ездит в Штаты, или во Францию, или в космос летит и берет маму с собой, я достаю воды побольше и мою пол в коттедже, не ПМ-3, - жуткая все-таки машина, вечно плюется пастой Жази во все стороны, — а просто тряпкой. Ползаю, ползаю, мою… У нас пол не из пластика, а дубовый паркет — папа так хотел, а на мою комнату даже не хватило, просто доски — ты заметил? Ужасно приятно — пол влажный, чистый и пахнет, уж как он пахнет, ну, просто…

Неожиданно она замолчала, и мы долго сидели молча, и мне хотелось взять ее за руку или рассказать про папу, вернее, и то, и другое, но я никак не мог на это решиться, никак, все во мне ныло, и тут она сказала незнакомым голосом:

— Пошли, я провожу тебя до калитки.

Мы вылезли из зарослей и по мокрой поляне, по тропинке среди кустов и клумб (я подумал, что это, видно, она, Натка, возится с цветами), а после — по дорожке дошли в темноте до калитки, и она ее открыла. Я вышел на улицу, полминуты мы еще постояли молча, потом она сказала:

— Пи логическое в четвертой фазе неминуемо стремится к нулю. Неминуемо!

И тут же мне захотелось зареветь оттого, что она сейчас уйдет, а мне надо будет вернуться домой, вообще оттого, что все было, было и вдруг — кончилось.

— Натка! — неожиданно для себя крикнул я шепотом. — Я люблю тебя, влюбился!

Я рванулся убежать, но не смог.

Она засмеялась, захлопнула калитку и быстро пошла к коттеджу. Что-то треснуло во мне, сломалось, вдруг я успокоился и сказал громким, противным, бойким каким-то голосом:

— Я дарю тебе хомяка. Бери, он твой. Пусть он живет у тебя!

И услышал откуда-то из полутьмы:

— Спасибо.