"БОББИ ФИШЕР ИДЕТ НА ВОЙНУ" - читать интересную книгу автора
ГЛАВА 5 РУССКИЙ ИЗ ЛЕНИНГРАДА
Наша цель — сделать жизнь советских людей ещё лучше, ещё краше, ещё счастливее.
В России истина почти всегда принимает совершенно фантастический характер.
По мнению советского общества, Спасский отправился в Рейкьявик не только как игрок, но и как символ. Однако он не был идеальным символом, во всяком случае с точки зрения властей. Спасский выделяется на общем фоне, относясь, скорее, к проблемным элементам системы. Почему к проблемным? Ответ на этот вопрос можно узнать, более широко рассмотрев политический и культурный контекст советской жизни.
Навязывая свою волю, коммунистическая партия не действовала в историческом вакууме. В книге «Советский Союз после падения Хрущева» Арчи Браун проводит параллели с эпохой царизма: тенденция укреплять в людях веру в сильного лидера, а не в общественные структуры, постоянная угроза хаоса и высокая награда за верность и единство. Вдобавок существуют и системные характеристики: пропасть между правящей элитой и гражданами, между интеллигенцией и народом, государственные меры контроля, такие, как внутренние паспорта, секретность, цензура, надзор и ссылки. Страх анархии и ее последствий, необходимость порядка, пронизывающая все классы, создали широко распространённое недоверие к либерализации режима.
Сталин умер 5 марта 1953 года, но пережитый страной Большой террор сформировал менталитет всех последующих поколений советских людей, создав общество, постоянно приспосабливающееся к неопределённостям жизни, к несправедливому и выборочному использованию власти. Разоблачительная пятичасовая речь Хрущева на Двадцатом съезде партии три года спустя и начало так называемой «оттепели» явились наиболее важными событиями жизни Спасского того периода, однако открытие ворот лагерей не означало реабилитации для тысяч бывших заключённых. Многие советские граждане были убеждены, что те «наверняка в чем-то виноваты». Подозрительность висела в воздухе, подобно смогу, и, как пишет автор книги «Ночь камня», историк Кэтрин Мерридейл, «среди обширного наследия Сталина привычка к бдительности оказалась наиболее стойкой».
Речь Хрущева породила полемику, у которой не было конца. Демократическое движение увидело, что режим может пасть, но цена за это была слишком высока. Между догматиками и либералами завязалась долгая, тяжёлая, так никогда и не разрешившаяся борьба, а партия тем временем пыталась найти способ, как удержать свою власть над всеми аспектами жизни, не возвращаясь при этом к варварству сталинской эпохи.
Каковы же были границы личной свободы в этот период? Их можно было понять лишь по реакции властей в бесплодном вулканическом пейзаже советской культурной жизни; несогласие вспыхивало, подавлялось и вспыхивало снова. От шахматистов ожидали того же, чего и от остальной творческой интеллигенции: говоря словами Союза писателей, «всем сердцем посвятить себя идеям коммунизма и быть безгранично верными делу партии».
Утром 14 октября 1964 года Хрущёв был отстранён от власти Косыгиным и Брежневым за «безрассудные планы, поверхностные идеи, необдуманные решения, действия, не имеющие отношения к реальности, хвастливую и пустую риторику, стремление управлять указами, нежелание принять во внимание современные достижения науки и практического опыта». Средний возраст входящих в Политбюро[10] и Секретариат ЦК КПСС — контролирующий государственный орган — двадцати двух человек был примерно шестьдесят два года. Брежнев, родившийся в 1906 году, вступил в партию в 1931-м. Самый молодой член Политбюро Фёдор Кулаков родился в 1918 году и являлся членом партии с 1940-го. Эти люди были закалены в кузнице сталинской эпохи и привыкли к суровому языку социализма. Новый лозунг дня звучал так усилиями советских людей строительство социализма продолжалось даже во времена сталинских «перекосов». От любого, кто попадал в поле зрения общественности, включая шахматистов, ожидали поддержки социалистических ценностей.
В газете «Правда» тогдашний комсомольский лидер Сергей Павлов писал, что режим столкнулся с необходимостью «борьбы с явлениями нигилизма, безрассудством и дерзким отрицанием авторитетов, пренебрежением или игнорированием исторического опыта старшего поколения советских людей». В тот момент он вряд ли думал о шахматах, но, как председатель Спорткомитета, сыграл позже центральную роль в саге Спасского в Рейкьявике.
Однако Арчи Браун указывает, что, хотя при Брежневе культурная свобода и была подавлена, в ту эпоху не возникло полного запрета на свободную интеллектуальную деятельность; власти отнеслись к этому прагматично, сознавая необходимость большей открытости в естественных науках и, до определённой степени, в социальных, поскольку экономику надо было модернизировать. Существовали и дипломатические перспективы развития, такие, как необходимость налаживания отношений с Западом по мере нарастания напряжённости с Китаем. Но эти многочисленные проблемы не остановили Брежнева от угрозы, что интеллектуалы, не желающие служить делу построения коммунизма, получат по заслугам.
Как власти навязывали свои взгляды? В случае с профессионалами это делалось напрямую через государственные организации. В то время как Александр Солженицын с горечью говорил, что руководство Союза писателей видит свою роль в представлении идей партии писателям, а не наоборот, Лев Абрамов, руководивший на разных постах шахматами более одиннадцати лет (с середины 50-х), наделял себя двойной функцией: «Я передавал мнение игроков властям и в то же время пытался проводить общую политику нашей партии и государства». Он исходил с позиции высокой государственной ответственности и доверия. Будучи строительным инженером, Абрамов в конце своей профессиональной карьеры достиг должности главного инженера на строительстве всесоюзных оборонных заводов. Его опыт общения с партией и правительством означал, что Спорткомитет может полагаться на него в понимании, какой должна быть политика, даже если её не выражают открыто.
Власти имели в своем распоряжении широкий выбор кнутов и пряников для контроля над элитными игроками. Одним из самых мощных контролирующих механизмов являлось жёсткое партийное руководство поездками за рубеж. Границы Советского Союза были закрыты, и у народа отсутствовали законные права для их пересечения. Горькая советская шутка гласила, что есть два класса советских граждан: те, кто получил заграничный паспорт, и все остальные. Чтобы добиться загранпаспорта, человек должен был представить исчерпывающее персональное досье, куда входила и партийная справка о его моральной и политической зрелости. Даже если все препоны были преодолены, в паспорте могли отказать в самый последний момент или сообщить, что он «потерялся» в Министерстве иностранных дел. Несостоявшийся путешественник должен был извиниться перед принимающей стороной, сославшись на служебные обстоятельства, болезнь или семейные трудности. Гроссмейстеры Давид Бронштейн и Эдуард Гуфельд столкнулись с подобной «потерей» паспортов, что сделало невозможным их поездки на международные турниры. Даже латвийский экс-чемпион мира Михаил Таль не относился к числу неприкасаемых. Во время кубинской олимпиады 1966 года его в ночном клубе ударили бутылкой по голове (говорят, это был ревнивый приятель дамы, с которой он танцевал), и он попал в больницу, вследствие чего вынужден был пропустить несколько партий. Следующая олимпиада проходила в Лугано двумя годами позже. Таль вместе с другими гроссмейстерами уже находился в аэропорту, когда к нему подошёл зампред Спорткомитета и сказал: «А вы, Михаил Нехемьевич, можете возвращаться в Ригу».
Шахматные функционеры того периода категорически отрицали, что ограничения применялись в качестве наказания. Их ответ был таким: поездки лимитируются нехваткой фондов. Таким образом, все случаи ограничений получали вполне убедительное толкование: кто-то был не в форме, кто-то уже побывал за границей, кто-то был там недавно и должен уступить другому, столь же подготовленному коллеге.
Хотя Спасский столкнулся с недовольством властей, великолепная игра спасла его от подобного отношения. По словам Михаила Бейлина, «Спасский делал то, чего не позволялось никому другому. Чем выше вы поднимались в шахматах — мастер, международный мастер, гроссмейстер, — тем больший вред вам могли нанести. Другим никогда бы не позволили выезжать за границу, веди они себя так, как Спасский. Он был исключительно независимой личностью».
Однако многие советские граждане на собственном опыте поняли, что власть не терпит независимой личности. Спасский не мог быть свободным в советской системе. Тем не менее он обладал редкой личной свободой в своих убеждениях и выражении собственной независимости, которую демонстрировал и в Рейкьявике. Для понимания, что же именно его выделяло, мы должны обратиться к войне, в которой он выжил, и к городу, в котором он вырос.
«Битва против нацизма была величайшей проверкой, какую только прошли советские граждане; возможно, величайшей во всей истории России, — пишет Кэтрин Мерридейл. — Сила воли, упорство и стоицизм, которых она требовала, превышали весь предыдущий опыт, будучи более мощным и более длительным, чем всё, что большая часть советского народа, прошедшего через многие кризисы, могла себе представить».
Без сомнения, это относится и к защите Ленинграда. Тем не менее в отношении властей к блокаде существовал устойчивый элемент мифотворчества, и миф этот рассказывал о самоотверженном патриотизме советских граждан, особенно выделяя героическую роль партии в защите города и его жителей. Миф противоречил реальности: среди властей была паника, а политический контроль путём террора продолжался даже в самые суровые дни немецких атак. Миф игнорировал ожесточённость людей. В своей книге «Европа: история» Норман Дэвис сообщает: «Описания кутежей в Доме партии, в то время как на улицах лежали трупы, а учёные умирали от голода за столами в лабораториях, только дополняют картину царившей жестокости».
Мифотворчество, родившееся в результате победы над Германией, повлияло на Бориса Спасского несколькими путями. Согласно его современнику, советскому журналисту и писателю Василию Гроссману, тяготы Великой Отечественной войны имели для русского самосознания решающее значение. После Сталинградской битвы 1943 года, стоившей миллион жизней, русские начали отделять себя от других национальностей и слово «русский» обрело положительный смысл. Прекрасно известно, что Сталин решил возродить русский патриотизм для укрепления титанических усилий военных, но также использовал войну для пропаганды государственного национализма. Государственный национализм отличался от национализма европейских стран тем, что не имел ничего общего с любовью к родине. Советский националист испытывал глубокое признание, уважение и любовь к социалистическому государству, которое защищало и заботилось о своих верных гражданах. Государственный национализм стал единственной формой патриотизма, приемлемого в социалистической стране, и именно такого рода национализм обязан был демонстрировать Спасский. Шахматисты не должны забывать, что играют в красных майках.
Вторым источником влияния, выросшего из мифологии войны, являлось убеждение, что «наше — значит, лучшее», что система должна непременно победить. Отсюда постоянный страх публичного принижения и того, что недостатки системы могут проявиться. Многолетний советский посол в Вашингтоне Анатолий Добрынин едко пишет в своих мемуарах, что когда Брежнев в 1973 году посещал Никсона, то лично инструктировал советскую службу безопасности организовать свой визит так, чтобы «он ни в чем не казался американцам хуже, чем президент США».
На пути попыток создать реальность из лозунга «Наше — значит, лучшее» стоял собственноручно выстроенный барьер — секретность и изоляция, вынуждающие людей жить в поразительном невежестве. Это касалось не только простых граждан. Когда в 1959 году Хрущева пригласили погостить у президента Эйзенхауэра в его уединённом жилище Кемп-Дэвид, никто из окружения советского лидера не знал, что это и где находится. В своих воспоминаниях Хрущёв пишет: «Я так и не смог найти, что это за Кемп-Дэвид. Начал наводить справки в нашем Министерстве иностранных дел. Они сказали, что тоже не знают». Хрущёв беспокоился, что американские власти, предлагая посетить Кемп-Дэвид, выражают таким образом ему презрение, что его опять дискриминируют, помещают на карантин. В конечном итоге он понял, что это приглашение было честью, а Кемп-Дэвид оказался президентской дачей. «Можно над этим посмеяться, но мне стыдно. Это говорит о том, насколько невежественными мы были в некоторых отношениях».
Шахматный мир был информирован не лучше. На встрече шахматного руководства со Спасским и его командой 13 августа 1971 года обнаружилось поразительное отсутствие знаний о происходящем с Фишером. Отчёт директора Центрального шахматного клуба Виктора Батуринского гласит: «Было потребовано узнать (через советских корреспондентов в США или каким-то иным образом) причины, по которым Фишер около полутора лет (1968-1970) не принимал участия ни в одном состязании, где он находился в этот период, что делал, а также собрать информацию о поведении Фишера и его заявлениях». Составленный в тот же самый месяц «Тренировочный план» Спасского содержал требование найти, приобрести и перевести на русский язык зарубежные шахматные статьи с информацией по Фишеру для последующего анализа. Цензура и нехватка твёрдой валюты влекли за собой необходимость официальной поддержки этого столь важного аспекта подготовки.
В 60-е годы, пока Спасский взбирался на шахматный Олимп, государственный национализм приобретал всё большую значимость, несмотря на смену поколений. Советские лидеры видели насущную потребность в широком распространении информации о последних достижениях советского государства в науке и вооружении, о том, что сперва собака, а затем и советский человек первыми побывали в космосе. Им требовались достижения в сфере быта — советские джинсы, новые жилые дома. И — спортивные победы. В своей книге «Русский ум» Рональд Хингли размышляет над исторически сложившейся способностью русской нации к тому, что он называет «престижными проектами». «Одарённые в таких различных областях, как шахматы, ракетостроение и спорт, русские часто добиваются успеха, обращая совместные усилия на престижные проекты, многие из которых не только функционально эффективны, но и впечатляюще обставлены. Важнейшей дополнительной целью этих проектов является стремление поразить зарубежных наблюдателей в надежде, что те будут ослеплены и не обратят внимание на чрезвычайно скромную жизнь, которую ведет средний советский гражданин».
Советский гражданин видел роль Спасского в контексте лозунга «Наше — значит, лучшее», отражающего, помимо прочего, доминирование СССР в мировых шахматах. До Рейкьявика он получал бесконечный поток писем от советских граждан, напоминавших о его обязанности как патриота победить империалистическую Америку, пытавшуюся разрушить советскую шахматную крепость.
Партии была важна не игра в шахматы, а защита престижа советского государства. «Разумеется, — говорит бывший президент Российской шахматной федерации, журналист Евгений Бебчук, — партийные шишки так и думали. Вы должны умереть за Родину и за партию. Что до самих партий, ими интересовались одни шахматисты. Имело значение лишь то, что за доской ты представляешь Советский Союз». Сегодня он улыбается, вспоминая те накачки, которым подвергались участники студенческих турниров, когда всю команду собирали в отделе пропаганды и агитации ЦК.
Перед матчем в Рейкьявике сомнения в том, осознаёт ли Спасский свою ответственность в полной мере, возникли на самом высоком уровне. Виктор Батуринский был вызван к Александру Яковлеву, заведующему отделом пропаганды и агитации ЦК, а позже правой руке Михаила Горбачёва. «Скажите, Спасский понимает, что несет перед советскими людьми моральную ответственность за результат матча?» — спросил он. Батуринский дипломатично ответил: «Надеюсь, что понимает». Через тридцать лет после этого разговора он подтвердил, что лицемерил: было ясно, что Спасский об этом даже не думает.
Бывший помощник главного военного прокурора, полковник Батуринский был обязан своим интересом к шахматам и своим юридическим образованием одному из основателей советской шахматной школы Николаю Крыленко, вдохновившему его и на то, и на другое. Полковник Батуринский прослужил в армии тридцать пять лет. Он был вторым номером в команде, занимавшейся раскрытием британско-американского шпиона, полковника Олега Пеньковского. Батуринского прозвали «чёрным полковником». Когда Виктор Корчной в 1976 году покинул страну, он говорил, что Батуринского надо повесить, утопить и четвертовать за его активное участие в сталинских репрессиях.
Слепой и плохо слышащий, этот когда-то главный шахматный чиновник прожил свои последние годы в одном из тех больших, мрачных, серых районов, что окружают Москву (он умер в декабре 2002 года). Он удивлялся, как можно не понимать, почему Спасский несет моральную ответственность за отстаивание превосходства советской системы. Ответ казался слишком очевидным, чтобы быть достойным дискуссии. «Разумеется, это вопрос идеологии».
Спасский многим был обязан советскому государству, поэтому как мог он не принимать — по крайней мере с точки зрения властей — свои ответные обязанности? А если он отрицал государственный национализм, во что же он тогда верил? Два важнейших факта позволяют понять характер Спасского и эволюцию его взглядов: он был этническим русским и он был ленинградцем, жителем бывшей столицы империи, окна в Европу, прорубленного Петром Великим. В «Записках из подполья» герой Достоевского называет Санкт-Петербург «самым отвлечённым и умышленным городом на всем земном шаре». В «переводе» с литературного языка это означает, что город был мостом между обыденной реальностью жизни и странным, таинственным, скрытым миром.
Западная пресса выделяла Спасского среди других советских шахматистов, поскольку он называл своим любимым писателем Достоевского. Спасский, поклонник Достоевского, выгодно контрастировал с американцем Фишером, который если и читал что-то кроме шахматных журналов, то только комиксы. Кое-кто на Западе мог подумать, что Спасский рисковал, говоря о таких литературных пристрастиях. Однако его увлечение Достоевским не было запретным; говорили, что даже Сталину нравились «Бесы». Хотя некоторые работы Достоевского в 50-е и 60-е годы подверглись цензуре, в 1971 году, когда писателю исполнялось 150 лет, было выпущено большое собрание его трудов.
В то же время характерные особенности прозы Достоевского — реализм, психологическая глубина характеров, подчёркивание двойственности человеческой природы, иррациональная мотивация — делали автора наиболее подрывным из дореволюционных писателей. Он выбирает жизнь ради путешествия, а не ради конца, как это видно в «Записках из подполья». Герой размышляет: «Но человек существо легкомысленное и неблаговидное и, может быть, подобно шахматному игроку, любит только один процесс достижения цели, а не самую цель. И кто знает (поручиться нельзя), может быть, что и вся-то цель на земле, к которой человечество стремится, только и заключается в одной этой беспрерывности процесса достижения, иначе сказать — в самой жизни, а не собственно в цели...».
Это очень похоже на отношение Спасского к шахматам. Хотя в нем жил дух соперничества, процесс достижения результата имел не меньшее значение, чем итог борьбы. Он демонстрировал явную схожесть с характерами Достоевского. В романах перед героями встают экзистенциальные выборы, навсегда отмечающие тех, кто их совершает. Характеры Достоевского сложно классифицировать; они не завершены, обладают возможностью приспосабливаться и эволюционировать. Теоретик и исследователь писателя Михаил Бахтин пишет: «Все они остро чувствуют свою внутреннюю незавершённость, способность перерастать себя изнутри... Человек — не конечная и определённая величина, к которой можно применить точные расчёты; человек свободен, а потому может нарушать все правила и нормы, которые ему навязывают».
Разумеется, Спасский не вписывался в модель простого советского человека; слава и статус предоставляли ему роскошь самоопределения, которой другие были лишены. Хотя государство вытащило самого Спасского и его семью из нищеты, он всегда отрицал свой долг перед ним. Говоря об этом, он указывает, что русский царь Николай II даровал талантливым детям содержание, причём из собственного кармана.
Однако помимо того, что Спасский шёл вразрез с нормами советского государства и во многих случаях выходил за предписанные рамки, он имел ещё множество общих черт с самим Достоевским. Достоевский – писатель глубоко христианский, пропитанный верой в мир духовного и в вечную жизнь; эту веру он считал ключом к нравственному здоровью. Спасский, воспитанный матерью в православных традициях, был очень горд своей связью с церковью по линии отца. В его любимом романе «Братья Карамазовы» было множество теологических размышлений. Роман указывает и на политическую позицию Спасского. В центральном эпизоде, где одного из братьев судят за отцеубийство, прокурор утверждает, что в этих троих братьях воплощено русское европейство, национальные принципы и открытая непосредственность русского характера. Упор здесь делается именно на русское. В период советского государственного национализма Спасский был русским патриотом, наследником русской православной традиции.
Учёба в университете укрепила национализм Спасского. Она пришлась на период культурных потрясений, которые поэт Евгений Рейн назвал «полулитературной, полубогемной жизнью, зарождающейся в Ленинграде». Отчасти это касалось отрицания советской культуры. По словам Рейна, «мы начали поворачиваться лицом к Западу, к современной западной культуре; мы стали интересоваться русской культурой, по-новому взглянув на девятнадцатый век, на Серебряный век и вновь замкнув кольцо традиции».
В «Большой стратегии» Спасский вспоминает свою дипломную работу в университете. Для этого он вернулся в дореволюционный период, выбрав тему «Шахматный листок 1859-1863», первый русский шахматный журнал. Он говорит, что всегда интересовался русской историей: «Для этой работы мне нужно было изучить журналы 60-х годов прошлого века. Я увидел русскую культуру того времени. Каким прекрасным городом был Петербург! А выходя из Национальной библиотеки, я оказывался в сонном, отвратительном, провинциальном городке Ленинграде. В какую же бездну рухнула Россия!».
Тоска по старой России объясняет и тревожащее многих заявление, что он «почётный антисемит». Достоевский был националистом-славянофилом с сильно выраженным антисемитизмом, жестоко критикуя то, что он называл «жидизм». Та же черта Спасского произрастает из его враждебного отношения к захвату России в 1917 году интернациональным движением большевиков, многие лидеры которого были евреями. Однако, поскольку часть старшего поколения советских гроссмейстеров и шахматных руководителей были евреями и одновременно членами коммунистической партии, мы должны предполагать, что Спасский разделял профессиональные отношения и историческую антипатию.
Гроссмейстер Николай Крогиус вспоминает, как Спасский подчёркивал, что играет за Россию, а не прославляет своими успехами Советский Союз. Крогиус фыркает: «Власти относились к этому терпимо (только на данный момент, как они говорили)». «Буржуазный национализм» — так чиновники описывали патриотизм Спасского. КГБ рассматривал такое отношение, как «разрушительный и опасный пережиток прошлого». Тем не менее, будучи гроссмейстером мирового уровня, Спасский пользовался терпением властей, которое, однако, не распространялось на простых смертных или людей, имеющих прямое воздействие на публику, то есть поэтов, писателей, театральных режиссёров и историков. Существовала большая разница между возможностью ходить по ленинградским улицам и играть за границей — и ссылкой в провинцию или заключением в психиатрическую больницу. Как же далеко Спасский зашёл в проверке терпимости государственной системы?
Как известно, Спасский не являлся членом коммунистической партии. Но из этого не стоит делать каких-то серьёзных выводов. Одни персонажи нашей истории — гроссмейстеры Авербах, Тайманов и Штейн, аппаратчики Батуринский, Абрамов и Ивонин — были коммунистами. Другие — гроссмейстеры Таль, Геллер, Крогиус и Смыслов — не были. Отец советской водородной бомбы Андрей Сахаров отклонял настойчивые «предложения» стать членом КПСС задолго до обретения известности как диссидент, хотя в этом случае его бы доходы увеличились, а государство даровало бы ему различные привилегии. Спасский настаивает, что никогда не попадал под такого рода давление; возможно, с идеологической точки зрения его считали потерянным.
 |
Гении за работой: Спасский и Михаил Таль (справа), чемпион мира 1960 — 61 годов.
Однако отсутствие партбилета не избавляло Спасского от политической ответственности и от демонстрации должной политической сознательности. Считая себя «политически независимым», он жил в стране, где такая фраза не имела смысла. С самого начала его карьеры в далёких от шахмат кругах о Спасском отзывались как о человеке, за которым надо присматривать из-за его «политической неблагонадёжности».
Одно бездумное замечание, сделанное им в ходе юношеского чемпионата мира в Антверпене в 1955 году, привело к расследованию на уровне Спорткомитета. Без всяких задних мыслей Спасский спросил комиссара команды: «А правда, что у товарища Ленина был сифилис?» Спасский вспоминает, что «глаза чиновника опасно сверкнули». Зачем рисковать, задавая подобный вопрос? «Ленина превратили в икону, и мне было очень любопытно узнать, что же там произошло на самом деле». Только заместитель министра спорта Дмитрий Постников предотвратил вынесение этого случая на комсомольское собрание, что, вне всякого сомнения, отрицательно повлияло бы на будущее Спасского.
Теперь среди тех, кто следил за карьерой шахматного честолюбца, оказались и офицеры ленинградского КГБ. Многочисленные информаторы этой организации создавали полную картину его слов и дел. Независимый дух Спасского отмечали многие из его коллег. В 1960 году, когда они прилетели в Аргентину на международный турнир в Мар-дель-Плате, гроссмейстер Давид Бронштейн сказал Спасскому, что они должны отметиться в посольстве. У Спасского были дела и поинтересней: «Давид Ионович, вы идите, а я не пойду. Я — другое поколение, на меня эти правила не распространяются».
В середине 60-х интерес к Спасскому был таким, что Бондаревский настоял на его переезде из Ленинграда в Москву. «КГБ слишком тобой интересуется», — объяснил он Спасскому. В однокомнатной квартирке, сотрясаемой проходящими рядом поездами, в сорока километрах от столицы, двадцатисемилетний Спасский впервые оказался предоставлен самому себе.
Молодой игрок был в фокусе внимания международного шахматного сообщества, но продолжал вести себя так же независимо. В 1970 году, через два года после Пражской весны и советского вторжения в Чехословакию, в западногерманском городе Зигене проходила очередная шахматная олимпиада, и чемпион мира Спасский пожал руки всей чехословацкой команде. Даже несмотря на то что чешские власти были уверены в политической благонадёжности выехавших на Запад игроков, жест Спасского все равно рассматривался как намеренное проявление симпатии к этой стране.
Затем в январе 1971 года он совершил свой знаменитый и вызывающий поступок, не подписав коллективное письмо в поддержку чернокожей американской коммунистки Анджелы Дэвис, арестованной в Соединённых Штатах. Он считал, что мировой чемпионат нельзя использовать в политических целях. Этот отказ не мог пройти для чемпиона бесследно. Ведущие представители советской науки, спорта и искусства поставили под этим письмом свои подписи. Ботвинник подписал сам и просил Спасского последовать его примеру, но тот отказался. Шахматный аппаратчик Михаил Бейлин испытывает к Спасскому тёплые чувства: «Он был милым, приятным человеком, и большинство людей хорошо к нему относились. Думаю, его любили за человеческие качества, но им не нравилось его отношение к партийным ценностям». Однако в данном случае Бейлин не одобрил такого решения: «Это письмо было подписано различными лидерами нашей культуры. Спасского просили поставить свою подпись от имени Шахматной федерации, и это считалось особой честью. Спасскому была оказана честь со стороны ЦК партии, а он эту честь не оценил». Для старого коммуниста Абрамова случившееся тоже было неприятно: «Спасский — продукт советской системы. Она давала ему всё, что требовалось для игры, но если дело не касалось шахмат, он не желал быть её частью».
Реакция властей была крайне негативной: зампред Виктор Ивонин собрал по этому поводу специальное заседание в Спорткомитете. Спасского не пригласили, и происходящее напоминало заочный суд. Среди участников были руководитель профсоюза Спорткомитета (в котором состоял и Спасский), представители Центрального Комитета комсомола и Центрального шахматного клуба, а также журналист агентства печати «Новости», написавший это письмо. В процессе оценки поступка Спасского и попытках решить, что же делать с его отказом, всплыло общее недовольство поведением чемпиона мира. Все сходились на том, что его, возможно, и не удастся заставить подписать письмо, но надеялись, что влияние Ботвинника, желание Спасского получить новую квартиру и слухи о его неподобающем поведении на президиуме Шахматной федерации окажут на него воздействие. В конце концов было решено, что Ивонин ещё раз с ним поговорит, хотя эта попытка тоже оказалась тщетной: решение Спасского было твёрдым. Его не заставил передумать даже телефонный звонок из КГБ.
Говоря о подготовке к встрече с Фишером, директор ЦШК Виктор Батуринский привел этот эпизод как пример незрелости Спасского. Михаил Бейлин рассказывает, что Спасский получал удовольствие, зля других, даже если рисковал их обидеть. Он говорил то, что никто больше говорить не решался. «К примеру, как-то раз он читал лекцию перед большой аудиторией в Нижнем Новгороде. Он отозвался об Эстонии как об очень приятной маленькой стране с очень трудной судьбой. Это мне не понравилось: в зале были люди, считавшие, что у Эстонии в высшей степени счастливая судьба. Нелегко привыкнуть к его манере позволять себе говорить неприятные вещи». Если вы как добропорядочный советский гражданин верите, что аннексия Советским Союзом была для Эстонии и её народа подарком судьбы, то наверняка найдете сомнительным косвенное неодобрение Спасским этого акта.
В стремлении Спасского выносить свои небезопасные политические мнения на всеобщее обозрение была даже какая-то жестокость. Вспоминает Николай Крогиус: «На публике он часто бравировал своими парадоксальными заявлениями: "Коммунизм уничтожает природу", "Керес живет в оккупированной стране" (то есть в Эстонии) и так далее. Если бы такие утверждения делались не знаменитым шахматистом, а обычным гражданином, последовали бы жестокие карательные меры — возможно, даже тюремное заключение».
Разумеется, власти прекрасно знали о взглядах Спасского. Оказавшись на вершине славы, он не ограничивался своим близким окружением, хотя знал, что кто-то доносит на него в КГБ. Батуринский жаловался на его «легкомыслие» в ходе публичных выступлений и цитировал типичную речь Спасского, с которой он выступил перед жителями города Шахты Ростовской области 26 сентября 1971 года. Речь эта послужила темой для написания гневного письма секретарем Шахтинского горкома КПСС товарищем Казанцевым:
Когда Спасский стал чемпионом мира, его стипендия выросла с 250 рублей в месяц до 300. Такая сумма могла казаться ему недостаточной, но Бейлин, подписывавший необходимые для этого повышения документы, вспоминает зависть коллег к богатству Спасского: «Когда молодой Спасский получил в Сайта-Монике 5000 долларов, многие переживали по этому поводу так, словно это их личная утрата». Чтобы понять, много ли получал Спасский, надо учесть, что в конце 60-х годов средняя зарплата квалифицированного рабочего или служащего составляла 122 рубля.
Спасский не только жаловался на низкую зарплату. На той встрече в Шахтах он потряс слушателей следующим заявлением: «Я вышел из семьи священника. И если бы я не стал шахматистом, то вполне мог стать священником».
Это письмо попало прямиком в отдел пропаганды и агитации ЦК, завершив свой путь у Александра Яковлева, которому доложили, что аудитория, слушавшая Спасского, выразила по поводу речи «недоумение и негодование».
Однако существовали более жёсткие и потенциально опасные суждения о Спасском. Батуринский обвинял его в том, что он попал во власть «объективистских взглядов» в вопросе о месте проведения матча с Фишером. На предварительной беседе с руководством Шахматной федерации СССР Спасский заявил: «Я не считаю целесообразным проведение матча в СССР, поскольку это дает определённое преимущество одному из участников, а матч должен вестись в равных условиях...».
В широком смысле, «объективизм» означает выражение точки зрения, не основанной на марксистско-ленинском анализе. «Большая Советская Энциклопедия» определяет этот грех так: «Мировоззрение... ориентирующее познание на социально-политическую нейтральность и удерживающееся от выводов на основе партийности... Оно маскирует социальный и классовый субъективизм... объективизм ориентируется на скрытое служение господствующей консервативной или реакционной силе общественного "порядка вещей"». Другими словами, у Спасского было неправильное политическое сознание.
Спасский демонстрировал опасные политические колебания, но можем ли мы назвать его диссидентом? Таким он казался некоторым своим однокурсникам по университету. Виктор Корчной дает официальную оценку: «Когда я уехал, то считал себя диссидентом на двух ногах, а Спасский был одноногим диссидентом».
С высокого поста второго лица в Спорткомитете, ответственного за десять видов спорта, включая и шахматы, Виктор Ивонин относился к нему с мрачноватой терпимостью: «Мы принимали Спасского таким, какой он есть, зная, что менять его слишком поздно. Он нигилист. Иногда мы могли помочь ему говорить и действовать "более корректно". Пытались по крайней мере. Но человека невозможно переделать. Поэтому мы решили не реагировать, если он что-то говорил, возможно, даже в шутку. Однако он не был диссидентом».
Бывший президент Российской шахматной федерации Евгений Бебчук соглашается: «В принципе Спасский не принимал советский режим: он не высказал бы этого широкой аудитории, но говорил среди друзей. Он с самого начала притворялся дурачком, как будто ничего не знал и не понимал. Меня по должности часто вызывали на официальные заседания, и коллеги в комитетах говорили: "Да, он талантливый шахматист, но немного странный на голову", а я отвечал: "Так и есть". Он себя так защищал. Это такая техника выживания: в русской культуре хорошо относятся к дурачкам, им многое прощают».
Здесь Бебчук делает любопытную ссылку на историю русской культуры. Примета царской России, «святой дурак», или юродивый (божий человек), был странником, подобным монаху; его чтили за возложенные на себя страдания во имя смирения и высокой веры. Юродивых наделяли мистической силой. Но важно здесь то, что подобно королевскому шуту юродивый мог с полным правом смеяться над правителями, обличать пороки и открыто говорить правду. И если кто-то из современников пытался понять Спасского, он проявлял терпимость к его «эксцентричным и необычным выходкам», схожую с терпимостью по отношению к юродивым.
Тренер Спасского Николай Крогиус, психолог, говорит, что убеждения чемпиона мира были следствием его сложного характера, одним из аспектов которого была нелюбовь к дисциплине: «Он независимый художник, очень несерьёзный человек, богемный тип. А поскольку на тот момент он был чемпионом мира, то считал, что все должны его слушать и принимать это к сведению, хотя, если быть откровенным, его мнение не всегда было обоснованным и не всегда ставило в разговоре точку».
Его своеволие не только развлекало, но и шокировало. Спасский был рисковый, непредсказуемый тип — шутник. Гроссмейстер Юрий Авербах поразительным образом охарактеризовал подход Спасского к жизни: «Спасский был актёром». Другими словами, он хотел постоянно быть в центре внимания. Авербах вспоминает, как они вместе со Спасским отправились на похороны Кереса: «Все оделись в чёрное, один Спасский пришёл в красном. Это было очень странно, потому что на улицах стояли сотни людей, и он разительно выделялся на общем фоне. Не знаю, то ли он пренебрёг обычными формальностями, то ли это его способ самовыражения. Подобный эксгибиционизм очень удручал».
Спасский был общительным, компанейским человеком. Некоторые его друзья и коллеги утверждали, что, став чемпионом, он отбросил всю свою немногословность. Он желал быть душой компании, стремился расширить социальный круг. Приглашений было предостаточно. Он знал множество замечательных историй и великолепно делал пародии. Среди его жертв оказались Батуринский и Авербах. Политиков он тоже не пропускал. Любимым персонажем был Брежнев, и Спасский даже осмеливался изображать (довольно узнаваемо) Ленина.
Итак, мнения его шахматных современников не предлагают какой-то одной картины чемпиона мира, сходясь лишь на том, что он был исключительным, независимым характером. Они помнят Спасского–художника, Спасского — авантюриста, Спасского – шутника, Спасского – актёра, Спасского – нигилиста, Спасского – свободного духом, Спасского – весельчака и Спасского – антисоветчика. Даже Спасского – юродивого.
Кем бы мы его ни назвали, создаётся впечатление, что власти не сопротивлялись решимости Спасского быть самостоятельным, максимально независимым от режима. Официальной реакцией на непослушного чемпиона было осуждение его точки зрения как неуместной и раздражающей, но всерьёз её не принимали.
Так было до тех пор, пока Фишер не бросил вызов советской гегемонии в шахматах. Тогда власти уже не смогли не замечать упрямого отказа Спасского от политического аспекта роли чемпиона мира, колеблясь между неприятием его отношения к политике и восхищением его бесспорным величием как шахматиста.
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |