"БОББИ ФИШЕР ИДЕТ НА ВОЙНУ" - читать интересную книгу автора

ГЛАВА 13 КРОВЬ В ЗАДНЕЙ КОМНАТЕ

Какое бы впечатление ни создавалось прессой, чемпион пребывал в глубоком волнении. Он не желал сохранения титула без борьбы. Чтобы успокоить чемпиона после штрафного очка, Ивонин увел его на длительную прогулку. Всё получалось не так, как хотелось. Спасский стремился к битве, к эстетическому творчеству за доской. «Я был очень терпелив с Фишером, но понять его невозможно, — сказал он. — А организаторы идут ему на уступки. Помните, как они сказали: "Бобби Фишер плохо себя чувствует и находится в больнице..."».

Ивонин наблюдал за выражением лица Спасского, когда тот ждал Фишера на последнюю партию. К концу часа заместитель министра спорта страстно желал, чтобы Фишер так и не появился, поскольку его чемпион выглядел опустошённым и подавленным. Неопределённость предыдущих дней вернулась в большем масштабе. Спасский получил очко, но это была пиррова победа. Ивонин отметил, что Спасский говорил о Фишере, как одержимый. Министр счёл это беспокоящим фактором. Чувствительный Спасский не мог переключиться на иные, спокойные темы.

В четыре часа пополудни, после того как штрафное очко был подтверждено, исландские чиновники, Шмид, Бальдур Мёллер, представители обеих сторон, Фокс, операторы, несколько журналистов и дипломатов встретились в зале, чтобы пересмотреть условия и проверить камеры. Вопросов ни у кого не возникло.

Исландский главный эксперт по звуку Курт Бальдурссон провел официальную проверку уровня шума от камер. Это были последние американские модели самобоксированных камер, не издававших шума в процессе съёмки. Бальдурссон не получил денег за работу, но ему позволили бесплатно приходить на оставшиеся партии. Для своего эксперимента он принёс новейший датчик измерения звука. «Датчик не зарегистрировал ничего, что могло бы услышать человеческое ухо, — сообщает он, — так что либо Фишер обладал уникальным слухом, либо это было частью его игры». Уровень шума при выключенных камерах составлял 55 децибел и оставался таким же при их работе. Бальдурссон написал отчёт, который Фишер категорически отверг. Камеры передвинули за стену, направив объективы через маленькие окошечки. По мнению Ивонина, их было невозможно заметить.

К группе присоединился американский миллионер Исаак Туровер. Он сыграл с Ивониным партию на официальной доске матча. Советский политик воспользовался возможностью осмотреть кресло Фишера, всеми силами стараясь, чтобы этого никто не заметил. Кто-то пошутил, не станет ли их партия последней. Туровер сказал, что, если Фишеру не вернут очко, матч действительно закончен. Когда исландский журналист поинтересовался мнением Ивонина на этот счёт, тот ответил, что советская сторона не нарушала правил, не собирается этого делать и не позволит нарушать их кому бы то ни было.

На следующий день Эйве телеграфировал из Амстердама о позиции ФИДЕ. Если Фишер не появится на третьей партии, он снова будет оштрафован. А если не появится на четвёртой, то матч будет объявлен завершённым и титул чемпиона сохранится за Спасским. Это позволяло Шмиду больше не опасаться перспектив пребывания на сцене, от партии к партии запуская часы, тщетно ожидая Фишера и объявляя штрафы до тех пор, пока Спасский не наберет требуемые для победы двенадцать очков.

Однако, если организаторы матча думали, что тема штрафа канула в историю, они ошибались. Претендент соблюдал шабат и отключил телефон (то, что Фишер не мог играть от пятничного до субботнего заката, изумило исландцев, поскольку в июле солнце не заходит почти до полуночи и практически не бывает темно; Фишер решил эту теологическую дилемму, произвольно выбрав время). Его права отстаивал Маршалл, прибыв из Нью-Йорка в субботу 15 числа: он налетел как шквал, заменив Дэвиса и яростно настаивая на повторной апелляции. Решение комитета не окончательное — его всегда можно изменить или отсрочить в свете новых обстоятельств, утверждал Маршалл. Он продолжал спорить. Комитет слушал его до трёх утра. А затем подтвердил изначальное решение, объявив, что условия в зале соответствовали правилам матча.

В конце концов появились и хорошие новости. Хотя Фишер забронировал билет на очередной рейс в Нью-Йорк, его все же убедили остаться. Возможно, это сделал Маршалл, попросту обвинив его в трусости. А может, худая седовласая вдова Лина Груметт, заменившая ему мать, с которой он ужинал после окончания шабата.

Решение Фишера остаться означало, что матч пройдет на нервах: он будет играть третью партию только в небольшой комнате в задней части сцены и без камер. Лотар Шмид должен был искать выход. Но какое логическое объяснение могут найти организаторы для изменения места игры, когда апелляционный комитет, звукоинженер и публика установили, что всё соответствует норме?

Он постарался уговорить Фишера. «Я сказал: "Давайте начнём в главном зале. Если шум будет беспокоить, мы перейдем в комнату". Этого было недостаточно. Манеры Маршалла, говорит Шмид, были абсурдны. Если в зале нет помех, то, пообещал Шмиду Маршалл, он их создаст: "Если вы, мистер Шмид, не перенесете третью партию в комнату, я выйду на сцену с большим молотком и разобью столик". Я сказал: "Что ж, в таком случае я должен подумать"».

Мир встал с ног на голову. Нормальным ответом Маршаллу должен был бы стать такой: «Тогда вас арестуют по обвинению в нанесении ущерба, а мы возьмём другую доску». Вместо этого Шмид отправился к чемпиону. «Я спросил Бориса, не против ли он, чтобы третья партия проводилась в отдельной комнате. Он сказал: "Пожалуйста"».

Советскую команду никто не спрашивал. Спасский дал согласие без консультаций с секундантами и Виктором Ивониным. Они узнали об изменениях, лишь когда заняли в зале свои кресла. Ивонин и советский шахматный теле- и радиообозреватель Наум Дымарский обменялись возбуждёнными репликами.

Спасский вел себя как настоящий спортсмен, позже скажет Шмид. Сегодня он уже не столь щедр: «Разумеется, Спасский лидировал. У него были причины согласиться на перенос партии из зала, чтобы Бобби вернулся. Поэтому с ним было легко, и он с готовностью откликнулся». Пока Шмид и Тораринссон яростно пытались спасти матч — один ради Фишера, другой ради сохранения собственной репутации, всей подготовки и денег, ушедших на чемпионат, не говоря уже о своей политической карьере, — советский чемпион превратился в «настоящего спортсмена», или, скорее, в пешку. Американцы нарушали правила, а ИШФ вступила с ними в тайный сговор. Для Исландии продолжение матча было жизненно необходимо — слишком многое стояло на кону. Большая страна не обратила бы внимания на неуправляемый характер Фишера и агрессивные манеры его юристов: «Это его проигрыш, не наш». Исландия не могла себе такого позволить, и американцы это знали.

Для Спасского, как и для Шмида, худшее только начиналось.

Доску передвинули в неуютную пустую комнату за сценой, где обычно играли в настольный теннис. Она была небольшой, примерно 75 на 30 футов, со скошенным потолком. С одной стороны располагались окна, выходившие на газоны у главной дороги. Можно было слышать шум проезжающих машин и крики веселящихся детей.

Спасский прибыл вовремя и уже сидел за доской. Шмид открыл окно; Спасский тревожно озирался в поисках Фишера. Соперник появился и немедленно впал в ярость. Организаторы установили телекамеру, обернув её одеялами, чтобы транслировать партию собравшейся в зале тысячной аудитории, а также журналистам и комментаторам в пресс-центре. «Никаких камер!» — орал на Шмида Фишер. Затем он стал проверять всю комнату, включая и выключая свет. Когда Шмид возразил, что это мешает Спасскому, Фишер закричал на него, чтобы тот заткнулся.

Побледнев, Спасский встал. Шмид вспоминает: «Когда Бобби снова начал возмущаться, Борис окончательно расстроился и сказал: "Если вы не прекратите перебранку, я вернусь в зал и потребую, чтобы партия проводилась там"». Претендент тут же набросился на чемпиона мира, и Шмид в панике упросил Спасского продолжать игру: «Борис, вы же обещали». Потом повернулся к Фишеру: «Бобби, пожалуйста, прояви понимание». «Я чувствовал, что это был единственный шанс собрать их вместе, — объясняет он ныне. — Они казались двумя взрослыми мальчишками, а я — самым старшим. Я положил им руки на плечи и усадил в кресла. Борис сделал первый ход, и я пустил часы».

Так, 16 июля 1972 года, в пять минут шестого матч на первенство мира по шахматам наконец начался по-настоящему.

Шмид не раскаивается в своей нетрадиционной тактике: «Я мог сказать Бобби: если ты споришь об условиях, то не обязан оставаться в этой комнате. Ты имеешь право подать новую жалобу. Но я подумал — и, скорее всего, так бы оно и случилось, — что он уйдет и уже никогда не вернётся. Это был поворотный момент в матче».

Фишер отставал от чемпиона на два очка. Он ни разу не побеждал Спасского и теперь играл чёрными. Тем не менее уже в начале партии он бросился в ожесточённую атаку; наконец-то всё внимание было приковано к тому месту, к которому оно и должно было быть приковано, — к шахматной доске. «Это было потрясающе!» — восклицает один из очевидцев. Одиннадцатый ход Фишера конь h5 стал настоящим шоком: слева его пешечная структура превратилась в хаос, исчезла пешка, защищающая его короля. Один эксперт в Рейкьявике назвал ход «абсолютно новой концепцией»; Спасский провел полчаса, изучая позицию.

Гроссмейстер Ройбен Файн, психоаналитик, считал, что такие ходы, как конь h5, объясняют двойственные чувства Фишера по отношению к женщинам. Фишер, утверждал он, любил атаковать центр противника с флангов. Проведя профессиональный анализ, он заключил, что тенденция Фишера придерживаться края была, «скорее всего, шахматным эквивалентом побега, которым он всегда угрожал», и что этот побег был прямо связан с его отношением к женщинам.

Другой гроссмейстер изумлялся: «Бобби атакует так, словно сражается за свою жизнь». Спасский проигрывал. При откладывании партии Фишер записал ход, который, по словам его биографа Фрэнка Брэйди, привел претендента в ликование. «Я запечатал нокаут! — шумно радовался он, стуча кулаком по ладони. — Я разобью его в пух и прах! Ха-ха!».

После ночного анализа отложенной позиции с гроссмейстером Исааком Болеславским, прибывшим в Исландию с кратким визитом, Спасский открыл запечатанный ход — слон d3 — подумал пять минут и сдался. Шмид извинился перед публикой за несостоявшееся шоу. Люди заплатили по доллару за минуту и увидели только один ход. Через десять минут после ухода Спасского вбежал Фишер и узнал о своей победе. Он выиграл у Спасского впервые в жизни.

Доигрывание третьей партии проводилось на основной сцене. Накануне вечером Спасский написал Шмиду письмо, неофициальный протест, доставленный ему незадолго до полуночи. Он заявил, что задняя комната его не устраивает: слишком громко работают кондиционеры, отвлекает шум машин и крики детей за окном (любопытно, что Фишера дети не беспокоили). Оставшиеся партии должны проводиться в зале, согласно правилам матча. Фишер, воодушевлённый победой, согласился вернуться в зал, если не будет вестись съёмка. Тораринссон проследил за этим, поставив Фокса в затруднительное положение и дав ему повод поворчать насчёт законности подобных действий. Тораринссон легко принял такое решение. «Съёмки не главное, — сказал он. — Матч важнее. Если это единственный способ, чтобы он состоялся, мы поступим именно так».

В связи с письмом Спасского организационный комитет и представители делегаций встретились на следующее утро — немного позднее, чем следовало бы, — чтобы обсудить законность перенесения партии в заднюю комнату. Голомбек, самый опытный деятель в шахматном мире, сказал комитету, что может припомнить только два случая, когда партии переносились в другое место из-за проблем с первоначальным помещением: в матчах Ботвинника со Смысловым и Ботвинника с Татем. В обоих случаях новое место предполагало возможность размещения зрителей.

Слева направо: Ефим Геллер, Спасский. Фишер и Уильям Ломбарда. Спасский помог спасти матч.

Затем заговорил Шмид. Он сказал, что Спасский проявил спортивный дух, достойный восхищения, легко согласившись перебраться в заднюю комнату. На всякий случай главный арбитр добавил: «Я спас матч, но не собираюсь впредь принимать подобных решений».

Похвала Спасского за его спортивность вызвала горькие комментарии в советском стане. Ивонин в дневнике отметил, что поведение претендента нанесло чемпиону тяжёлый удар. Спасский сказал, что его представления о Фишере пошатнулись: «Я идеализировал Фишера. Третья партия разрушила мой идеализм». Он находил в Фишере нечто беспокоящее, то, что он определил как «животное начало».

Вечером советская делегация собралась на встречу с послом Аставиным. Все согласились, что в отношении Фишера больше не должно быть никакой «благотворительности» — сами-то американцы ею не отличаются. Группа считала, что американцы намеренно сеяли хаос, чтобы вывести Спасского из равновесия и выбить его из колеи, в чем преуспели.

Позже Анатолий Карпов, говоря о неявке Фишера на вторую партию, заметил: «Это был гениальный ход. Ход, рассчитанный именно на Спасского. Ход, доказывающий, что Спасского он знал превосходно. Будь на месте Спасского, скажем, Петросян, тот бы только облизнулся, полакомившись дармовым очком».

Но не только советские обратили внимание на то, сколь разрушительными для чемпиона оказались эти события. Брэйди писал, что победа вернула претенденту цельность — он пустил кровь, и её струйка, говорит Брэйди, «превратилась в поток энергии, истекающей из духа Спасского».

Что же, в конце концов, двигало Фишером? Многие наблюдатели, включая некоторых представителей советского шахматного истеблишмента, считали, что он попросту боялся играть. Покинуть Исландию Фишеру было так же сложно, как и прибыть туда. Маршалл полагал, что, когда дело дошло до решения, «он меньше боялся игры, чем неизвестности. Но играть он действительно боялся».

Исландский гроссмейстер Фридрик Олафссон, друг и поклонник претендента, также считал мотивом его поведения страх: «Почему Бобби не появлялся? Я вот что скажу: внутри него было нечто больное. Он страшился проиграть». Проигрыш был для других: «Бобби Фишер» не мог себе такого позволить.