Глава XIX ОТЕЦ И СЫН

Вася сделал шаг-другой назад и, дождавшись, когда между стволами мелькнула гимнастерка Карякина, легонько свистнул. Карякин, навострив уши, двинулся к нему. Вася без слов показал на надпись: «Стой! Предъяви пропуск!»

Они огляделись. Направо виднелся небольшой дом и сторожевая будка на краю дороги, рядом с ним. Будка была пуста. Стекла в окнах домика полопались. Десять или пятнадцать сажен дороги исковеркала страшная сила взрыва: валялись глыбы земли, куски дерна, камни. Чуть дальше темнели одна возле другой три глубокие ямы: ближняя — огромная, дальние поменьше. И — ни души, ни звука.

Вася вопросительно глянул на Карякина. Где же форт? Тишина казалась подозрительной, неблагополучной. Им стало чуть-чуть не по себе: что-то словно смотрело на них из-за нарядных сосен, с рыжими свечками молодых побегов. Что именно?

В следующий миг они вздохнули с облегчением. Вот в чем фокус: вдоль хребта невысокого пригорка, отлично замаскированная в кустах, тянулась направо и налево длинная, как забор, темнозеленая броневая плита. Бесконечная плита, часто прорезанная вертикальными пустыми бойницами. Она-то и смотрела на них неживыми глазами.

Она и была «форт». Тогда Карякин негромко засмеялся. «Предъяви пропуск?» — насмешливо прочел он и поднял кверху винтовку. «Пожалуйста, друг! Красноармейский… С печатью».

Все еще очень осторожно, прислушиваясь и всматриваясь, они тронулись вперед, в ворота броневой стенки. То, что они увидели за ними, не походило ни на какие их представления о фортах.

За невысоким валом тянулось покрытое родным русскому сердцу сосняком пространство. Среди деревьев, повидимому, был поселок. Виднелись серые и белые, деревянные и каменные постройки. Некоторые из них превратились в груды щебня, над другими поднимался белесый дым — догорали последние головешки. Вдали, за соснами, что-то пылало ярким огнем. «Ну и дали ж им, брат!» — пробормотал Карякин.

И впрямь — верхушки сосен были обломаны; белые срезы стволов торчали кверху; на земле валялись сучья; пятна смолистой заболони виднелись среди коры. Ух, ты! Жутко!

Но страшней всего была тут тишина, мертвая глухая тишина, лежавшая над воем этим разрушением. В неестественном покое выделялся каждый, самый слабый звук: хруст шишек под ногами, легкое позвякиванье Васиного котелка. Каждое потрескивание пожара, там, впереди, заставляло вздрагивать. Каждый вскрик чайки пугал. Невольно оба юноши обменялись взглядами, и руки их крепче сжали ложа винтовок. Переглянувшись, они пошли вправо, к морю.

За рядом низких кирпичных построек перед ними открылся широкий плац с деревянными грибками караулок по углам, с гимнастическим городком поодаль. Плац тоже был изрыт воронками, а как раз посередине его, лицом вниз, скорчившись, точно закоченев в земном поклоне, лежал мертвый солдат в серо-синей шинели.

Второго и третьего мертвецов они увидели дальше, около неожиданно вынырнувших откуда-то железнодорожных рельсов. Один из них уткнулся головой в пыльную траву на невысокой насыпи. Красноармейцы остановились: да, это был наш, рабочий! Стоптанные скороходовские ботинки на ногах, темная косоворотка под выгоревшим кургузеньким пиджачком…

«Эх, брат ты мой… Что ж это тут было-то?..»

Вася не ответил. Не впервые он видел все это, несмотря на свои девятнадцать лет. Убитые! Война, потому и убитые…

Его внимание было привлечено другим: направо, вдали, на фоне свежего ветреного неба, над заливом высились орудия форта. Мощные и длинные, как стволы мамонтовых деревьев, тяжелые, точно стальные колонны, они нависли над своими бетонными площадками, повернутые в сторону моря: одно, два, семь… много… Вот этого Вася еще никогда не видел.

И, подчиняясь тому могучему влечению к технике, к стали, которое знакомо и понятно каждому юноше, любому мальчику, Вася невольно двинулся прежде всего туда.

Минуту спустя разведчики, уже почти без всяких предосторожностей, поднялись на батарейную площадку.

Тут было совсем ветрено, свежо, как на корабельной палубе. На невысоком флагштоке колыхался и похлопывал маленький трехцветный флаг — царский флаг! Далеко внизу расстилалось море, тускловато-оловянное в теплой мгле. Туманились очертания Котлина-острова: в дымке над ним как будто кружил самолет. Около крайнего орудия, перевесившись через нижнюю часть его лафета, лежал еще один мертвец — офицер. Лицо его не было страшным. Оно было жалким, это землисто-желтое, уже после смерти обросшее рыжеватой щетиной бороды лицо. Темные потеки застыли на его щеках; можно было думать, что перед смертью этот капитан плакал. От виска за ухо сбегала тонкая струйка крови, а рядом на бетонном полу поблескивал маленький вороненый браунинг.

Вася внимательно поглядел на мертвого. «Сам себя, должно быть! Эх, голова садовая!»

Нагнувшись, он поднял браунинг, положил в карман. А где же Карякин? Но Карякин уже торопливо поднимался снизу на площадку. Он нес кусок какой-то темно-красной материи — не то брошенную занавеску, не то еще что-нибудь в этом роде.

— Вась! Флаг-то, — говорил он, — неужели оставим ихний висеть? Хоть такой… Все лучше!

Теплая волна гордости и радости оплеснула Васино сердце.

— Верно, Коля, молодец! Конечно, сейчас же надо…

Они спустили трехцветную тряпочку и, наспех привязав, подняли на мачту свое импровизированное знамя: издали, с моря, оно должно было показаться красным.

Капитана, лежавшего около орудия, обыскали. В карманах у него нашелся только кошелек с двумя бумажками по сорок рублей, мутная карточка девочки-гимназистки да истертая повестка или справка на имя Алексея Лощинина. Затем и Вася и Карякин торопливо двинулись дальше. Но… разведка их была по сути дела закончена: форт пуст. За исключением нескольких десятков, может быть, сотни мертвых, на нем не было людей.

С тяжелым чувством разведчики переходили от трупа к трупу: уж очень много наших — иные заколоты штыком, иные зарублены… Наверное, приканчивали пленных, сволочи!

— Эх, Карякин, надо итти… Смотри, дело к ночи. Поспеть надо сообщить. Итак, мы — первые…

Они перекинули винтовки за плечи и двинулись уже решительно к выходу. Проходя мимо догоравшего барака, Вася увидел еще одну воронку разрыва, покрытую упавшей на верх ее густой сосновой маковкой. За воронкой на траве валялся брошенный кем-то полураскрытый новенький чемоданчик, очень возможно офицерский. Может, в нем что-нибудь есть?..

Вася свернул в сторону, перескочил канаву и, крикнув товарищу: «Я сейчас, Карякин!», пошел, огибая хвойный хлам, к чемодану. Вдруг он замер на месте. Остановился, заметив это, и Карякин.

Сорвав винтовку с плеча, Вася шагнул к воронке. Что такое? Никак — живой?

Ветки, закрывавшие яму, зашевелились, закачались… Желтая, испачканная землей рука человека протянулась меж ними, ощупала, как слепая, траву на краю, вцепилась в нее…

— Това… товарищи… Помогите!.. — донеслось до Васиных ушей слабое, еле понятное бормотанье. — Братцы!.. — Вася Федченко покачнулся, чуть не упал.

— Батя! Отец! Ба-тя! — не помня себя, вскрикнул он, кидаясь к яме, обламывая, обрывая, кидая в сторону зеленые лапы сосны…

Под лапами была глубокая, вырытая двенадцатидюймовым снарядом воронка. А из нее, цепляясь за края, не веря себе, еще ничего не понимая, потрясенный, почти неживой глядел на Васю полубезумными глазами Григорий Федченко. Отец!

Как это произошло? Это произошло очень просто. Гораздо проще, гораздо естественнее, чем было Васино появление здесь.

Снаряд вырыл глубокую, но не широкую яму в мягком грунте форта. Второй снаряд накрыл ее двумя сосновыми густыми маковками, превратив в незаметную волчью яму. Третий упал как раз в тот момент, когда по этому месту, задыхаясь, не разбирая дороги, бежал отчаявшийся человек. Снаряд лопнул много левее. По странной случайности, он не убил и не ранил этого человека. Он только ударил его волной взрыва, оглушил, швырнул на зеленые ветви и похоронил под ними. Похоронил и спас. Скрыл от преследователей.

Когда Григорий Федченко очнулся, он очень испугался. Ему пришло в голову, что его заживо погребли. Он дико вскрикнул, повернулся и увидел над собой, между скрещенными лапками хвои, свет, кусочек неба. С усилием он вскочил и отчаянно, наспех стараясь припомнить, что с ним случилось, как он попал в эту яму, начал карабкаться из нее наружу. И вот тут-то, услышав голос сына Васи, услышав его в тот момент, когда он уже ясно сообразил многое, вспомнил Красную Горку, каземат, бегство, он во второй раз чуть не умер от страха. От страха, что сходит с ума. Но от такого страха, смешанного с радостью, не умирают.

Минут десять (а может быть и больше) они оба плакали, смотрели друг другу в глаза. Ощупывали друг друга. Впрочем, Григорий Николаевич с недоумением ощупывал и самого себя: он все еще не верил, что не ранен.

— Папа… — задыхаясь, еле выговорил Вася, — взяли… взяли мы форт… Но как же ты-то сюда попал? Я же — с разведкой, Карякин, вон, товарищ… Мы думали, тут одни мертвяки… Хотели до дому вертать… вдруг… — подбородок его задрожал. Он смолк.

Григорий Николаевич молчал тоже. Не веря все еще себе, он обводил взглядом исковерканный форт, его пожарище, его обломанные деревья, тело матроса, повисшего недалеко на проволоке. Мучительно собирая мысли, он провел рукой по лбу.

— Вася, сынок… а Пашку нашего не видели? Вместе бежали… Не лежит ли где? Ох, хоть бы жив остался…

Вася торопливо обошел еще один круг по форту, с новым чувством приглядываясь к мертвым. Павла Лепечева среди них не было.

Когда он вернулся, отец уже стоял, опираясь на плечо умиленного всем случившимся Карякина.

— Пойдем, пойдем! — бодрясь, говорил он. — Нога немного… Свихнул, что ли? Но надо итти… неровен час!..

Тогда кое-как, поддерживая контуженного, они поплелись из форта в деревню. Добрались они до нее вдвоем (Карякин ушел вперед — связаться со своими) уже гораздо позднее, к вечеру.

В первой же избе путникам посчастливилось обнаружить единственного ее обитателя, не убежавшего вместе с остальными в лес, на Катин луг. Это был дряхлый старик, рыбак, совсем согнувшийся, но еще очень толковый. По его рассказу, они ясно представили себе, что делается вокруг: белые, очевидно, ушли с Красной Горки; их арьергард от Лебяжьего отступил мимо форта, в круговую, опасаясь огня кораблей, а красные, не зная этого, предполагая возможность засады и взрывов, не торопятся занимать покинутые ими позиции. Надо как можно скорее сообщить нашим передовым частям о том, что Красная Горка пуста.

Вася очень волновался, опасаясь, что сведения эти, посланные уже с Карякиным, запоздают. Он хотел было, оставив отца со стариком, сам итти навстречу нашим. Но этого не понадобилось. Какие-нибудь четверть часа спустя после их прихода в опустевшую деревню на улице появился первый и мирный человек — мальчишка, гнавший перед собой бурую корову. Он как раз возвращался из леса, с Катина луга.

— Красные идут от Лебяжьего! — радостно кричал он. — Идут!.. Сила! У!..

Почти тотчас же из-за холмов донесся торжествующий вопль сирены. Это, держа на всякий случай наготове орудия и пулеметы, шел по направлению к Красной Горке наш бронепоезд под командованием кронштадтского моряка товарища Громова. Поезд прибыл на пустой форт в 23 часа пятнадцатого июня. Но пока налаживалась связь, пока его экипаж совершал разведку захваченного «объекта» (не верилось, что мятежники ушли окончательно, не приготовив никакой тайной каверзы), прошло еще некоторое время.

Поэтому сообщению о взятии Красной Горки, выцветшие строки которого поныне хранятся в одном из наших военно-исторических архивов, читалось примерно так:

«Шестнадцатого июня ноль один пополуночи взят форт Красная Горка точка батареи запятая исключая ничтожных повреждений запятая все целы точка».