"Под каменным небом" - читать интересную книгу автора (Ульянов Николай Иванович)

СОЛНЦЕ

Он очнулся в комнате без окон, с голыми стенами, и ничего еще не соображая, вздрогнул. На него внимательно смотрело семь незнакомых людей.

— Как вы себя чувствуете?

Спрашивал полный, с лицом напоминающим чей-то знаменитый портрет.

— Где я, и что со мной?

Полный человек сделал движение, означавшее что-то вроде желания успокоить, но бледное лицо его с зелеными глазами вселяло величайшую тревогу.

— Я, кажется, был без сознания?

— Спали или были без сознания — не всё ли равно? Важно, что за это время в вашей судьбе произошло значительное событие. И смею вас уверить, к лучшему.

— Какое событие? Со мной случилось что-нибудь? Я в госпитале?

— Нет вы не в госпитале.

— Но где же? В полиции?

— И не в полиции.

— Тогда я ничего не понимаю.

— Вам это и трудно понять сразу. Лучше будет, если успокоитесь и предоставите всё времени. Не болит ли у вас голова?

Голова болела, но молодой человек, удивленный странностью происшествия, не обращал на нее внимания.

— Кто же вы, однако?

— Мы ваши поклонники.

Пройдясь взглядом по лицам сидевших, он приподнялся в кресле.

— Мне пора домой. Прошу меня выпустить отсюда.

— Вы еще успеете это сделать. Мы хотели бы с вами серьезно поговорить.

— Но кто вы? Я вас не знаю.

— Совершенно напрасно придавать такое значение вопросу: «кто мы?». Узнаете или не узнаете, от этого ничто не изменится.

— Как это понять?

— Очень просто. Вы должны с нами поговорить.

— Вот как! А если у меня нет желания?

— Тогда вам придется посидеть здесь, пока такое желание у вас появится.

Молодой человек снова вздрогнул и забился в угол кресла.

— Понимаю! Вы усыпили меня и привезли сюда, приняв за богатого. Но вы ошиблись — на мне ничего не заработаете. Мне уже четвертый месяц нечем платить за квартиру, а родственников у меня нет ни богатых, ни бедных.

— Успокойтесь, нам денег не надо. Мы их сами готовы вам предложить. Что за квартиру не платите, что у вас нет приличного костюма, чтобы посещать ученые заседания, — это нам известно. Известно, что вы оказались неблагодарным эмигрантом; вас приютили из милости, а вы вздумали всерьез заниматься наукой и обнаруживать талант больше того, какой полагается иностранцу. Знаем, что доступа в лабораторию вы лишены и вынуждены производить опыты у себя на кухне, пользуясь чайной посудой…

Молодой человек слушал с изумлением.

— Проблема над которой работаете и которую скрываете, как величайшую тайну…

— Откуда вы это знаете?

— Ну, это не так уж трудно. Не мы одни. Военные разведки всех стран знают вас и следят за каждым вашим шагом. Вы уже мировая знаменитость, хотя соседи по квартире презирают вас, как самого пустого человека.

Зеленые глаза с удовольствием следили за эффектом этих слов, — за судорожным подергиванием пальцев, за каплями пота на лбу.

— Чего же вы от меня хотите?

— Мы хотим помочь вам работать над вашим открытием.

— Но разве для этого надо было усыплять меня и затаскивать в этот подвал?

— Да надо. И вы сейчас убедитесь в этом.

Все семеро встали, как по команде, жестом пригласили в соседнюю комнату, а оттуда в ярко освещенное помещение, заставленное аппаратами, шкафами со стеклянными и металлическими приборами.

— Не угодно ли обойти и посмотреть?.. Вот хоть бы это…

Его подвели к будке, сделанной из непонятного материала, отливавшего зеленоватым и красным цветом. Внутренность ее походила на готовальню или на несессер, переполненный загадочными инструментами, оплетенный паутиной тонких проводов. Присмотревшись, он побледнел.

— Но ведь это в точности соответствует моему проекту!

— Вы думаете?.. А что вы скажете про это?

То был клавесин, наполненный лампочками разных цветов и конструкций.

— И это мой!

Винты, маленькие механизмы, шипевшие по-змеиному, когда он нажимал клавиши — всё было знакомо. От клавесина к другому, стоявшему по соседству прибору. Там опять крик удивления, и опять лихорадочный осмотр.

Незнакомцы следили с усмешкой. Только когда осмотрев половину стоявших в комнате сооружений, он зашатался от слабости, к нему подбежали и усадили на стул.

— Это ужасно! Ужасно! И совсем непостижимо!..

Увидев насмешливые лица, он вскочил.

— Позвольте заметить, что у меня есть доказательства! Я могу представить чертежи!.

— Вот видите, — какую бы ошибку вы сделали, уйдя и не посмотрев нашей лаборатории. То ли еще увидите!.. А что до ваших проектов, то почему вы думаете, будто эти аппараты сделаны непременно по ним? Вот русские нынче доказывают, что паровую машину изобрел какой-то барнаулец, а какое до этого дело Уатту?

— Ложь! Я не допускаю абсолютного совпадения. Всё, до мельчайших деталей… И ведь приборы эти ни для чего другого, кроме проверки одной специальной гипотезы, не годятся. Не может быть, чтобы она родилась в двух головах сразу и развивалась с полным сходством!..

— И всё-таки, разве это невозможно?

Издевательская нота уколола юношу в самое сердце. Он поник и закрыл лицо ладонями.

— Вспомните, хэ-хэ!.. как многих гениальных изобретателей опережал какой-нибудь немец.

Ему участливо положили руку на плечо, но плечо так страшно задрожало, а из-под ладоней вырвался такой звериный вой, что насмешник отпрянул: — Воды! Воды!

Пока истерично бившегося человека отпаивали и приводили в себя, один из незнакомцев подошел с толстым портфелем.

— Успокойтесь. Мы, кажется, чересчур жестоко пошутили. Мы не ожидали такой… реакции. Никто вашей идеи не украл и никакого соперника у вас нет. Всё, что вы видите, изготовлено по вашим собственным чертежам. Откройте портфель и убедитесь. Там фотографии и подлинники всех ваших проектов. Только, ради Бога не спрашивайте, как они к нам попали. Гораздо важнее, что приборы, на постройку которых у вас не было средств, вы видите здесь готовыми. Располагайте ими. У вас будет столько помощников, сколько потребуется; вам ни в чем не будет отказано, самая жизнь ваша изменится с этого дня так, как вы и не думали… Выпейте еще воды.

— Да кто же вы, наконец? — простонал молодой человек.

Вместо ответа, его схватили под руки и сорвав с места, почти поволокли в другую комнату. Там висели картины. Среди них несколько Ван Гогов и Фламэнков.

— Видите, как хорошо мы знаем ваш вкус! Всё, что можно найти значительного на рынке, мы скупили. Коллекция и впредь будет пополняться.

Потом втащили в библиотеку, сверкавшую бронзой шкафов, золотом книжных корешков, белизной гипсовых бюстов.

— Ни за что бы не вышел отсюда! — протянул человек с полным лицом тоном торговца, расхваливающего свой товар.

Размеры комнаты, в самом деле, хорошо были рассчитаны, мягкий отраженный свет так ласково заливал ее, что трудно было побороть соблазн и не усесться в кресло перед столом.

— А вот здесь можно забыть весь мир!

Его ввели в уютный кабинет — профессорский парадиз, обставленный с изумительным знанием гелертерских вкусов и эстетики.

Но вот открылась спальня.

— Вы не находите, что Людовики жили беднее вас?

Дремотно, как на океанском судне, покачивались салоны, ковры, кушетки, аквариум с золотыми рыбками, клетка с птицами, медвежьи и тигровые шкуры, люстры. Только, когда вошли в небольшой зал, пленник встрепенулся, оттолкнул державших его под руки и бросился к окну.

— Юг! Юг!.. Как я очутился на юге? Значит я не в Париже?

За окном стоял яркий день, цвели олеандры, глицинии, темнели кипарисы, сверкал кусочек моря. А ему казалось, что ботинки его еще не просохли от февральской снежной каши, по которой он шлепал на площади Пигаль.

— Где же я? Где? Говорите скорей!

Он схватил полного человека за нейлоновую грудь, и метил вцепиться в горло. Их бросились разнимать. Отбивался кулаками, локтями, визжал и кусался, пока, завернутого в какую-то портьеру, его не унесли в отдаленный покой, где он понемногу затих и заснул.

Пробудился всё в той же комнате без окон. Голова не болела, в теле чувствовалась упругость и бодрость. Но он осунулся и потускнел, как только увидел знакомые штукатурные стены и колющую электрическую лампочку. Еще тоскливее стало, когда подойдя к двери и нажав никелированную ручку, услышал эхо, какое бывает в пустых домах. Точно из глубины пещеры оно поведало, что с ним здесь могут сделать всё, что захотят.

Сам не заметил, как начал ходить кругами по комнате, вступив на древний путь проложенный в клетках зоологических садов и тюрем.

— Я должен всё выяснить!

Стук в дверь казался наиболее верным средством вызвать чьё-нибудь появление. Стучал сначала вежливо, обдумывая фразу, которой встретит своего похитителя. Потом усилил стук, доведя его до грома. Бил кулаками, ногами, обрушивался всем телом, и когда перестал понимать что делал, — в двери неожиданно открылась форточка. Чьё-то лицо вопросительно уставилось оттуда.

— Я… я… Скажите, как я сюда попал?

— Вам это должно быть ясно.

— Совсем не ясно!.. Совсем не ясно!.. Меня похитили?

— Может быть.

— Но это насилие!

— Конечно насилие.

— И какое вы имели право?..

Лицо опять посмотрело с любопытством.

— Я требую, чтобы меня отпустили домой.

— У вас нет дома. Квартира ваша сдана, а ваш изуродованный труп найден в туннеле метро и похоронен.

Когда форточка захлопнулась, он опять устремился в бешеное турне, стараясь собрать рассыпавшиеся по штукатурным углам мысли.

В неизвестный час принесли обед два молчаливых высоких человека. Он произнес перед ними речь о гнусности их злодеяния, о веке свободы и цивилизации, о законах, защищающих личность. Он грозил судом, и закончил отказом принимать пищу.

Это вышло неожиданно. Он и сам не знал почему объявил голодовку. Но слово это сделало его гордым.

Голодать вначале было легко. Из-за пережитых волнений аппетит пропал. Но на четвертые сутки тело стало скорбеть о пище, голова отяжелела, напал долгий сон с бредом, со слезами, с жалостью к самому себе.

Приснился тропический лес. Над самым лицом качалась лиана. Он ловил ее зубами и, поймав, откусил кусок. Рот наполнился жидкостью непередаваемого вкуса. Откусил еще, и опять тепло и радость по всему телу. Так — кусок за куском, пока не содрогнулся от непонятного беспокойства и не открыл глаза. Над ним стояли два высоких прислужника и кормили с ложки вкусным сабайоном.

Он горько заплакал, но пищи больше не отвергал.

— Вот и хорошо! Вот и хорошо! Я рад, что вы отказались от необдуманной борьбы с нами. Зачем вам шуметь и буйствовать? Вы не должны думать, что вас отпустят по первому стуку в дверь. Ведь мы годами готовились к тому, чтобы… переселить вас сюда. Какие безумные деньги на это потрачены! Но вы и не должны никуда стремиться. Ваше место здесь. Мы ведь спасли вас от верной гибели. Вас бы похитила чья-нибудь разведка или убила. Это вернее всего. Работая над открытием, способным изменить судьбу мира, вы не могли не стать чьей-нибудь жертвой. Мы сумели опередить других, и вы поймете когда-нибудь, что это было для вас счастьем.

Говорил всё тот же, полный, с бледным, как сметана, лицом. Молодой человек давно догадался, кому мог принадлежать этот слегка отвислый подбородок, маленькие, спущенные с висков бачки и выражение «всего хочу, всё могу» на круглом лице.

— Нерон!

Он произнес это вслух.

— А, вот вы что! Ну, конечно. Меня все узнают с первого взгляда. Да, дорогой метр, вы находитесь при дворе Нерона. Но не бойтесь, у нас не бросают людей на съедение львам и не устраивают гладиаторских боев. Я Нерон ре страшный, всегда готовый к вашим услугам.

Когда он поправился, его привели в гостиную, где было много народа.

— Наш высокочтимый метр! — провозгласил Нерон. Он представил присутствующих одного за другим:

Сульпиций, Валерий, Луций, Папирий, Септимий, Юнний. Женщины были: Кальфурния, Моника, Сабина, Лукреция, Агриппина.

Особо представил двух пожилых людей — «ваших коллег», одного с грязной сединой, другого — совершенно лысого. Они выразили сожаление, что работы свои ему придется производить «консприативно».

— Но потерпите. Всем нам приходится приносить жертвы. Мы тоже прошли через это. Конечно, ценность наших открытий не идет в сравнение с теми, которых ждут от вас, но и мы были в продолжение года скрыты от внешнего мира. Видно, так надо.

Они много говорили на темы, близкие к его занятиям. Нерон назвал их солидными учеными, работающими в одной из тайных лабораторий, но юноше было ясно, что это — простые агенты, приставленные для наблюдения за ним.

После ученых-тюремщиков представлена была красивая девушка — его секретарша. Он сразу понял ее роль.

— Эвника, — назвал ее Нерон. — Не находите ли, что вам самому, после этого, никакого другого имени не полагается, кроме Петрония?

— У меня есть свое собственное имя.

— Это понятно. Но оно… как бы вам сказать… несозвучно эпохе. Да и лучше будет, если только вы один будете его знать. Для всех других, вы — Петроний.

— Какая гадость! — прошептал юноша.

Так началась его жизнь в таинственном доме. Появились проворные слуги, дорогое белье, одежда, вина, о которых раньше он мечтать не смел, круглый стол, заваленный газетами и журналами на всех языках, радио, телевидение, библиотека со специальным подбором книг. В зале вешали экран и показывали занимательные фильмы со слонами, жирафами, с нападениями львов и леопардов. Публики набиралось полно. К нему подходили перед началом сеанса и изысканно вежливо просили позволения присутствовать на представлении. Постоянно раздавались веселые возгласы, кто-нибудь играл на рояле. Но его раздражала эта нарочито безоблачная жизнь. Неприятен был также свет, горевший в лаборатории. Там трудились люди в белых халатах, звеня инструментами, шумя машинами. Они тщились изобрести что-то без его участия. Игру их он скоро разгадал: у него хотели разжечь желание работать тем путем условного раздражения, каким у подопытной собаки вызывали выделение слюны.

От всего веяло злым умыслом.

Он усматривал его даже в том, что солнце дальше подоконника в комнаты не заглядывало. Ему говорили, что здешнее солнце опасно, и нельзя испытывать его действие на сетчатке глаз или на коже. Советовали довольствоваться тем обилием света, что проникал из сада. Сад раскинулся роскошной декорацией: посередине пожаром горела плантация тропических цветов, за кущами магнолий синела дымка персидской сирени, свешивались белые колокола агати.

— Неужели мне нельзя будет туда выходить?

— Через некоторое время можно будет, но не сейчас. Вы должны с этим примириться. Впрочем, свежего воздуха у вас будет достаточно, а любоваться садом можете из окон.

Окна были широкие с чистыми прозрачными стеклами. Но каждый раз, когда пленник открывал раму, чтобы выглянуть в сад, окно автоматически задвигалось прочной, с затейливыми узорами, решеткой. Она так же легко и неслышно уходила в простенок, как только окно закрывалось.

— Сколько же я здесь пробуду?

— Это в ваших руках. Пока не закончите работы… Но выйдете вы отсюда мировой знаменитостью. Слава у вас не будет отнята.

Раз подошел к нему Нерон.

— Дорогой метр, я чувствую, что нам надо объясниться начистоту. Быть может это снимет с вас груз сомнений. Вы, конечно, по-прежнему терзаетесь: кто мы такие? Как бы мне хотелось убедить вас в ненужности этого вопроса! Вот я с вами разговариваю по-французски, что вам мешает считать меня французом?

— Но я слышал, как вы и ваши коллеги разговаривали по-английски и по-немецки.

— Мы знаем также по-русски, и, если хотите, введем в обиход ваш родной язык.

— По-русски?!.. Я так и думал!.. Значит я в руках ГПУ?

— Ну вот! Я всегда считал вас исключительно прозорливым! Насчет названия вы немного ошиблись; ГПУ давно не существует… Но это мелочь. Допустим, что мы действительно сотрудники советской полиции. Что тогда? Почему это страшнее, чем быть в руках Интеллидженс Сервис или Эф-Би-Ай?

— Да, но вы… большевики.

— Ай, как страшно! Дорогой метр, мы ведь знаем, что вы не в состоянии объяснить разницу между большевиками и радикалами или между большевиками и лейбористами. Политика — не ваше дело. Что вам до того, что мы большевики?

— Но я не хочу, чтобы мое открытие попало в любые руки.

— О, вот это высокое слово! Кому же вы хотели бы вручить его?

— Я еще над этим не думал, но…

— Какое же вы имели право не думать? Начать работать над изобретением, упраздняющим атомную бомбу, дающим власть над миром, и не подумать, кому ее доверить!

— Я, в конце концов, не обязан… С меня хватит, если удачно выполню…

— Совершенно верно. От вас и не ждут ничего другого. Но тогда не всё ли вам равно в чьи руки попадет ваше открытие?

— И всё же, мне не хотелось бы…

— Дорогой метр, вы сами не знаете своего величия. В тот день, когда ваша идея будет воплощена, возникнет, впервые за всю историю, абсолютная власть на земле. Вы упраздните рабство, потому что упраздните свободу. Кто бы мы ни были сейчас — после вашего открытия мы перестанем быть большевиками, французами, американцами, мы станем владыками мира.

— Но это может сделать и простая шайка преступников!

— Браво! Мы начинаем понимать друг друга. Отчего бы не быть и шайке преступников? Если все королевские роды в Европе произошли от норманских разбойников, то стоит ли обижать неласковыми словами нынешних гангстеров, которым пришлось бы положить начало династии мировых властителей?

Нерон исчерпал все доводы в доказательство бессмысленности его тоски. Но тоска не проходила. Только сад, на который он временами смотрел из окна, рассеивал его немного. В глубине, за темными кипарисами, проползал иногда белый игрушечный пароход, напоминая о воле, о просторе, о возможности идти куда хочешь.

— На острове я или на материке?

Однажды он осмелился спросить, как называется то море, что зеленеет в промежутке между кипарисами?

— Адриатическое, Эгейское, либо Черное, а может быть Караибское.

По ночам, когда загорались звезды, он жалел, что ничего не смыслил в астрономии и не мог определить по ним свое местонахождение.

— Вам никогда не приходило в голову, что вы ошиблись? — спросил он однажды Нерона.

— Как так?

— Вы ухлопали на меня миллионы, а я сижу и ничего не делаю.

— Это придет… придет…

— А если не придет, что тогда?.. Убьете?

— Что за мысли! Зачем нам это? Мы вернем вас в ваше прежнее ничтожество. Только тогда оцените рай, который мы вам здесь уготовали. Эту лабораторию, что не удостаиваете взглядом, будете вспоминать, как упущенное счастье!

Нерон отошел, довольный смущением и бледностью молодого человека.

По радио объявили, что в цюрихском университете производятся опыты искусственного возбуждения той группы клеток головного мозга, на которую он первый обратил внимание.

— Не хотите ли взглянуть на редкий эстамп только что поступивший в вашу коллекцию? — подошел к нему один из сотрудников.

Ответа не последовало. Петроний сидел, как насквозь простреленный, не успевший еще упасть. От обеда он отказался. Вместо столовой отправился в кабинет и просидел над чертежами весь остаток дня и всю ночь. К утру его увидели в лаборатории склоненным над одним из аппаратов.

С этого дня, механизмы перестали крутиться впустую. Началась работа над величайшим изобретением, когда-либо задуманным в мире.

Он сразу понял разницу между специально оборудованной лабораторией и нетопленной квартирой нищего изобретателя на рю Эскудье.

Для производства опытов приводили угрюмых, точно приговоренных к казни людей. Он надевал им на головы скафандры, запирал в камеры, сделанные по его чертежам, проверял действие им же самим открытых токов на те части мозга, о которых еще в Париже неосторожно проговорился:

— Кто подберет к ним ключ, тот будет повелевать миром.

Месяца два прошло в упоительном труде. Мысли шли густо, как рыба в камчатских реках. Он сам поражался количеству сделанного: новые лучи, усовершенствованные приборы, прояснение отдельных частей будущей машины, что призвана подчинить себе все прочие машины земного шара.

Что когда-то предчувствовалось, мелькало неясными намеками, — рождалось, теперь, в цифрах и уравнениях. Не верилось, что привязавшаяся вздорная мысль, почти мечта, начинает воплощаться и становиться реальностью. Теперь ясно, что он ничего не выдумал; всё это существовало от века, никем не замеченное.

Видя с какой жадностью и поспешностью фотографировались его чертежи, рисунки, вычисления, пометки, каждое слово занесенное на бумагу, он не испытывал ни подозрительности, ни ревности, он не решался приписывать столь громадное открытие простому серому веществу своего головного мозга.

Только один раз ему захотелось победных кликов, похвал, обожания. Это было после семи часов непрерывной лихорадочной работы, когда лист за листом покрывался вычислениями и формулами. Положив перо, он ясно ощутил, что еще три-четыре таких победы за письменным столом, и в мире произойдет непостижимое, о чем сейчас догадаться никто не в силах.

«Знаешь ли, что мною совершено?» — спрашивало его лицо, обращенное к единственному свидетелю торжества.

«Знаю», — отвечали печальные глаза.

Не подлежало сомнению, что Эвника не простой «стимул к творчеству», как с улыбочкой говорил Нерон, а приставлена к его душе, — доверенный агент, самая сильная фигура в игре Нерона. Но она была единственным человеком не внушавшим страха. Вдыхая запах цветка, Петроний не хотел думать об отраве. Тревога его началась с того дня, когда в ласках девушки он почувствовал большее, чем исполнение обязанностей любовницы важного пленника. Потом появились эти печаль и бледность.

— Вам меня жалко? — спросил он однажды, когда они сидели в зале.

Не успел он это сказать, как из сада потянуло сквозь узорные решетки окон застоявшимся воздухом, точно из подвала. Это было не впервые, продолжалось всегда одну-две минуты, но работа после этого долго не шла ему на ум. Сотрудники в таких случаях уверяли, что ничего не слышат и не чувствуют. На этот раз он решился спросить Эвнику.

— Я теряюсь в догадках. Меня берет тоска и страх. Я хочу знать..

Заглянув в глаза он понял, что ей всё известно, и что в тайне его похищения есть иная тайна.

Еще тягостней было другое событие: среди бела дня наступила непроглядная тьма.

— Что случилось?

— Ничего, — ответили ему спокойно, — а что вы хотите сказать?

— Как что? Почему вдруг темно стало?

— Я вас не понимаю, — ответил тот же голос, — никакой темноты.

— Так значит я ослеп! Я ничего не вижу!

Он протер глаза, вскочил, хотел бежать, но его взяли с обеих сторон под руки.

— Успокойтесь, вы немного переутомлены, всё сейчас пройдёт.

Действительно, через несколько мгновений он увидел комнату такой, как она была. За окном сияло солнце, сотрудники занимались прежним делом.

— Что же это такое?

Пришел доктор, и выслав всех вон, попросил разрешения осмотреть его.

— Ничего серьезного, — сказал он, — вам надо отдохнуть.

Ему предложили чаще бывать в картинной галерее, смотреть своих любимых Ван Гогов и Фламэнков, показывали новые фильмы, устроили концерт, в котором выступали превосходные скрипач и пианист.

Но он не чувствовал нездоровья или переутомления, — одно возрастающее беспокойство.

Эвника сохла, сделалась молчаливой. На нее стали пристально посматривать. Жестоко было выпытывать у нее тайну. Но Петроний не устоял. Вечером, после музыки, стоя в неосвещенном зале и видя, как за окном между кипарисами проплыли огни парохода, он схватил девушку за руку.

— Кто бы ты ни была, скажи — где я и что меня ожидает?

Эвника опустилась на софу и спрятала лицо в подушки.

Через несколько дней, в такой же лунный вечер, он с еще большей мольбой повторил вопрос. Это походило на убийство. Она опять ничего не сказала, но видно было, как побледнела. Молча извлекла откуда-то гибкую стальную трость, наподобие автомобильной антенны, и превратила в лук, привязав к обоим концам шнурок от шторы. В кабинете, отломила от этажерки прямую, как стрела палочку. Знаком пригласила Петрония к окну, и просунув в отверстие решетки конец стрелы, спустила тетиву. Лакированная палочка, поблескивая под луной, описала высокую дугу. Видно было, как нырнув в пространство между кипарисами, где фольгой переливалось море, она ударилась в его полоску и отскочила как от твердой поверхности.

Эвника стремительно отступила в темноту, увлекши за собой друга. Оттуда они увидели, как из-за куста олеандров появилась голова наблюдателя. Другая выглянула из листвы магнолии.

Утром он не нашел Эвники. Секретаршей назначили другую девушку. Она стремилась во всём заменить свою предшественницу, но Петроний не проявил к этому никакой склонности. Он стал плохо есть, просыпался по ночам, лежал с открытыми глазами. Работу свою забросил.

— Где она? — спросил он Нерона.

— Она… вернется… Ей надо отдохнуть и поправиться. У нее сильно расстроились нервы.

Но юношу иглой пронизывала мысль о более страшной участи. Втихомолку он плакал и жестоко упрекал себя. Разгадать тайну дома стало отныне долгом ее памяти. Им овладело желание — хоть раз выйти из пышной тюрьмы и пройтись по саду. Припомнилось, что никогда еще не было случая рассмотреть его как следует. В кабинете, в библиотеке, в картинной галерее, в любой части дома, где окна не выходили в сад, его покой строго охранялся. Даже в зале и в диванной, когда он сидел в глубине и смотрел на сад издали, ему не мешали. Но стоило приблизиться к окну, как либо Эвника подходила с ласками, либо входил слуга, либо звонил телефон, и от него требовали разъяснений по заготовке материалов для лаборатории.

Новую свою секретаршу и лакеев он заставил без конца открывать и закрывать окна, а сам со стороны внимательно следил за движением решетки. После длительных наблюдений стало ясно, что механизм, выдвигавший и задвигавший ее, находится под подоконником с правой стороны. Подходя к окну, он каждый раз как бы случайным движением ноги ударял по этому месту и убеждался, что стена тут пустая.

Несколько дней обдумывал план, подбирал инструменты. Выбрав удачную ночь, ползком пробрался через зал и стал буравить и взламывать стену род подоконником. Дело было непривычное, требовало бесшумности. Не раз останавливался, затаив дыхание. Проработав целую ночь, он открыл углубление в стене, где помещался механизм. Обломки и мусор, собранные в пакет, были спрятаны под матрасом, выломанное отверстие заклеено припасенным куском обоев, и к этому месту приставлен пузатый пуф.

На другой день, убедившись, что за ним не подсматривают, он открыл заклееное отверстие, и увидел весь механизм совершенно отчетливо. Среди сцеплений и шарниров, приводивших в движение решетку, не трудно было обнаружить винт, который требовалось удалить, чтобы парализовать машину. Он это сразу сделал и тут же открыл окно.

Колени у него задрожали. В первый раз после долгих месяцев заточения, сад, море, небо, весь огромный мир — придвинулись вплотную.

Мелькнуло боязливое намерение закрыть окно снова, чтобы никто не успел заметить преступления, но вместо этого, небывало легким прыжком, Петроний перемахнул через подоконник и свалился в буйную заросль цветов и ползучих растений.

Молния прозрения озарила его мозг, как у пробудившегося в гробу от летаргического сна.

Цветы зашуршали наподобие бумаги и стружек. Еще не коснувшись в своем падении земли, Петроний уже знал, что они в самом деле бумажные, с проволокой вместо стеблей. И росли на голом камне.

Вот что было известно Эвнике!..

Вскочив, и не глядя по сторонам, побежал, что было силы, в самую глубь сада, куда была пущена ее стрела, где вздымались кипарисы, виднелось море. По бутафорским клумбам, по зарослям коленкоровых лилий, опрокидывая клеенчатые пальмы и магнолии. Топот его отдавался эхом, как в большом гараже. Послышался такой же топот многих ног, взволнованные голоса.

И вот то место… Он добежал до него, как раз, когда на море закружились чайки и выплыл белый пароход. Петроний дотронулся до них рукой. То были движущиеся световые пятна на гладкой, как стекло, поверхности.

Он больше не чувствовал себя, и если не упал, то только потому, что ужас поддельного неба зародил желание во что бы то ни стало увидеть небо истинное.

Повернув из последних сил онемевшее тело в ту сторону, где стоял его дом, он вскрикнул. Дом, без крыши, с единственным открытым окном, сиротливо ютился в пасти огромной пещеры. Под каменным нёбом висели мостики, лестницы, площадки со множеством аппаратов. Среди них — искусственное солнце, бившее в глаза и заливавшее подземелье ярким светом.

Петроний зубами и ногтями вцепился в первого подбежавшего к нему человека и лишился чувств.

— Ну зачем, зачем вы это сделали?!..

Нерон, как в день того первого пробуждения, сидел в центре полукруга внимательных, бесстрастных лиц.

— Ведь вот, вы натворили нам столько хлопот. Где мы вас будем теперь содержать? И неужели вам плохо было там? Королевская роскошь, уют, комфорт, и лаборатория… Теперь всё придется заново строить. И работалось вам там хорошо, не правда ли?

Он пристально посмотрел на лежавшего.

— А теперь придется жить в этой тюрьме… Мы не можем вас содержать иначе, как в строгом ограждении от всего мира, вы это хорошо понимаете. Конечно, постараемся и здесь скрасить вашу жизнь, отстроим и меблируем несколько камер, но таких удобств, как там, не будет.

Он говорил много, с укоризной, но заметив, что больной не слушает, поднялся и ушел со своим штабом.

Петроний долго лежал в бреду. Когда наступило улучшение, его посадили в кресло возле окна, забранного массивной тюремной решеткой. Перед окном вздымалась стена, а за нею грузное здание тоже с решетками на окнах. Там изредка мелькали фигуры в полосатых куртках. Два раза в день они спускались вниз, и через стену можно было видеть их плечи и головы, когда они совершали по двору свои унылые круги. Долетали неразборчивые слова команды.

— «Ну вот, у вас теперь и желания работать не будет», — сказал ему однажды Сульпиций, человек лет сорока, с мягким располагающим лицом.

— Напротив, друг мой, вид небольшого кусочка настоящего неба поднимает мой дух больше, чем пышная ложь, которой вы окружили меня в подземельи. Я знаю, что эта громада, стоящая перед окном — тюрьма, но ее трубы и крыши освещены настоящим солнцем, и от этого я полюбил ее с первого взгляда. Если мне суждено выйти на волю, я буду каждый день поступать, как те мужи израильские, которые стояли спинами ко храму Господню, а лицом своим на восток и кланялись солнцу. Как они, я буду кадить ему и подносить к носу свежие древесные ветви и обонять их.

— Но у вас, дорогой метр, — такая же вина перед божеством, как у древних иудеев: вы — отступник. Вы радовались поддельному свету как настоящему. Не будь простой случайности, вы бы до сих пор боготворили спектральный прожектор не подозревая, что поклоняетесь лже-солнцу. Откровенно говоря, я в этом греха не вижу. Откуда нам знать, что «настоящее» солнце — не такой же фонарь в пещере или не спичка вроде той, что я сейчас зажигаю? Она горит минуту, но на ладони моей руки — это миллионы лет. Зарождается жизнь, возникают войны, расцветают и гибнут цивилизации… Не спичке ли мы поклоняемся?

— Я не хочу вас слушать, — проговорил Петроний, — солнце существует и никакой другой свет не заменит его. Самый бледный, самый косой луч его дороже яркого сценического освещения. Вот и сейчас я поправляюсь не от лекарств вашего доктора, а от залитых желтым светом стен тюрьмы, от белых, как пух, облаков, от сверкающего в небе алюминиевого аэроплана. Ах, если бы вы знали, как страшно убеждаться в поддельности солнца!..

Прошло немало времени, прежде чем он начал ходить и знакомиться с новой лабораторией. Набравшись смелости спросил, в какой стране он находится.

— Пощадите, и не задавайте таких вопросов, — проговорил Сульпиций с грустью. — Лучше приступайте скорей к вашей работе. Вы видите, что «ему» стоит большого труда вежливо разговаривать с вами.

Нерон действительно ходил чернее тучи. И, казалось, больно переживал своё поражение. Невозможность заставить «мальчишку» совершать научные открытия приводила его в ярость. Увидев как-то Петрония, разглядывавшего в никелированной крышке прибора свое отражение с сединой висков, с провалами глаз, он на ходу бросил ему:

— Стряхните ваше мрачное настроение, забудьте, что вы пленник, и завершайте скорей свое дело. Неужели ему суждено погибнуть на полпути? Ведь уж так много сделано! Это для вас же будет лучше.

О накопившемся в нем бешенстве подчиненные судили по обращению с ними. От его отрывистых слов, люди бледнели, а у Сульпиция менялся даже цвет глаз.

Но проводив патрона ненавидящим взглядом, Сульпиций добрел и просветлялся, переводя взор на своего гениального пленника.

— Мужайтесь, спасение близко, — прошептал он возле самого уха Петрония, когда они наклонились над чертежом. — В вашем освобождении заинтересована одна иностранная разведка; ее агенты есть в числе наших сотрудников. Молчите!

С тех пор Петроний ходил, как в тумане. По прошествии нескольких дней, он не утерпел и спросил, когда же придет освобождение?

— Оно никогда не придет, если вы не очнетесь и не станете работать. Вашим освободителям нужен изобретатель, а не нервнобольной. Возьмите себя в руки, умоляю!

Но юноша оказался неспособным к рабскому высиживанию и вымучиванию своего открытия. Принудительная работа мысли утомляла и вынуждала подолгу отдыхать, простаивая у окна, глядя в небо.

Там совершал свои привычные рейсы аэроплан.

Однажды аэроплан перевернулся и начал зигзагами падать.

— Катастрофа!

Падение должно было произойти далеко, за несколько миль, об этом свидетельствовал вид аэроплана, казавшегося не больше ласточки. Но сделав несколько спиралей в небе, он, не увеличиваясь в размерах, пролетел над самой трубой тюремного здания стоявшего напротив, и с легким звоном ударился в подоконник, перед которым стоял Петроний. Из-за трубы выглянуло чье-то лицо.

Трепещущего, как в лихорадке, молодого человека увели от окна, уложили в постель и дали снотворного. Доктор уверял, что он ничего не понял в происшествии с игрушечным аэропланом.

Но событие это внесло смятение в таинственное учреждение; все ходили раздраженные, сердились друг на друга, действовали невпопад.

Кто-то оставил приоткрытой массивную дверь, всегда державшуюся на запоре.

Проснувшись и стараясь припомнить вчерашнее, Петроний начал в тоске и тревоге ходить по комнатам, — останавливался перед окном, забивался в дальний угол. В запретную дверь вошел случайно.

Там пахло нежилым заброшенным помещением, стояла густая тьма и в ней звездой мерцал свет. Двинувшись на него, Петроний наталкивался по дороге на великолепные стулья, на мягкие кресла, недоумевая, как они могли очутиться в тюрьме. Сами собой дрогнули руки, когда наткнувшись на какой-то предмет и ощупав его, опознали круглый стол заваленный газетами. Неподалеку чуть поблескивала полировка радиоприемника.

Опрокидывая что-то по дороге, сам не раз падая, он рванулся туда где брезжил свет. Пробежав несколько темных комнат и несколько распахнутых настеж дверей, попал в просторное помещение. Предметы смутно вырисовывались при свете, шедшем из окон с улицы. Петроний узнал хоры, люстры, решетки на окнах. И вот оно… то окно… Его даже не потрудились закрыть после того, как он выскочил через него в сад. Там, среди растоптанных тряпичных клумб, одиноко горела электрическая лампочка без колпака, свешиваясь с деревянной подставки вроде виселицы. Освещенная ею пещера походила на недра оперной сцены после представления: — поваленные кипарисы, магнолии, полусферический экран потухшего неба и моря…

Закричать ему не дали, закрыли рот рукой, и чуть живого вернули в прежнее помещение. Мелькнуло лицо Нерона с дрожащими от бешенства губами, и другое, бледное как смерть — должно быть того сотрудника, что оставил дверь открытой. Засуетился доктор, ощупывал, выслушивал, поил лекарством, уверял, что ничего не случилось. Он усадил Петрония в кресло, обложил подушками, а когда заметил, что тот впал в забытье, дал знак всем тихонько удалиться.

Но больной захлопал в ладоши.

— Что вам? — наклонился к нему Нерон.

— Браво! — прошептал Петроний. — Вы гениальны! Вы гениальны!

Работа остановилась. Сотрудникам не под силу было продолжать провалившийся спектакль. Считались с возможностью сумасшествия или длительной болезни.

Врач навещал пленника каждые полчаса. Иногда приходил Нерон и глядел издали. Сульпиций хмурился, как все. Лишь наедине с Петронием сбрасывал маску.

— Спокойствие, дорогой метр! Дела совсем не так плохи! Через несколько дней мы будем на свободе.

Петроний поймал его руку и покрыл поцелуями.

— Что вы делает! — застонал Сульпиций. — Вы всё погубите!

Через несколько дней, он, действительно, взял всё еще слабого Петрония под руку и стал расхаживать с ним по длинной камере превращенной в лабораторию.

— Смейтесь, ради Бога, и говорите что-нибудь, — шептал он ему. Потом, таким же шёпотом умолял не хохотать во всё горло.

Сотрудники переглядывались.

Но когда, пройдясь взад-вперед несколько раз, очутились перед небольшой дверью, Петроний сжался. В этом доме он стал бояться дверей, хранивших запертую на ключ его судьбу. Стараясь высвободить от Сульпиция свою руку, он сделал попятное движение, но откуда-то взявшийся молодой человек с непостижимой быстротой сделал такое, что не успело дойти до сознания изобретателя, как не успевает иной раз человек понять, что он на смерть ранен.

Толкнули ли его в открытую дверь или втащили за руки, он не знал. Яркое освещение сменилось сразу тусклым, желтым, едва обозначившим шероховатость скалистой стены и той, дощатой стены балагана, за которой осталась лаборатория. Он слышал, как она зашумела, точно курятник при появлении хорька. Зазвонили звонки, завыла сирена. Каменная почва под ногами забилась толчками. Чтобы не упасть он крепко держался за руку Сульпиция, тоже сотрясавшегося всем телом. Временами Сульпиций оборачивал к нему полубезумное лицо и что-то выкрикивал.

— Что с нами? — спросил Петроний и тут только заметил, что они бегут изо всей силы. Долго толклись в каменном коридоре, где не было видно ни зги. Потом коридор закачался во все стороны. Это их сзади осветили прожектором. Раздались выстрелы. Петроний слышал, что за его спиной кто-то отстреливался, но он не спрашивал, кто бы это мог быть, перестал размышлять и утратил способность воспринимать что-либо кроме звуков и пляшущих пятен света. Тело свое он почувствовал с того момента, когда кровь нестерпимо начала стучать в виски, а открытым ртом стало невозможно набирать воздуха. Он бы упал через несколько шагов, если бы шахта не сделала внезапно крутого поворота и не защитила беглецов своим углом от пуль и прожекторов. Очутившись за этим углом, Сульпиций выпустил руку Петрония и в изнеможении припал к стене. Но бежавшие следом два человека тотчас зажгли карманные фонарики и начали шарить под ногами. Блеснул никелированный рычаг, торчавший из какого-то ящичка. Его моментально нажали. Послышался ужасающий взрыв, поваливший всех четверых на землю. Когда улеглось ревущее эхо, не было ни прожекторов, ни выстрелов, ни голосов преследователей. Кто-то в темноте весело закурил.

— Теперь можем отдохнуть и идти спокойно.

Путь был долгий — узкими ходами, просторными пещерами, через ручьи, мимо подземных водопадов. Луч ручного прожектора выхватывал из темноты огромные выступы и глыбы земной коры. В известковом гроте, осветившемся голубым сиянием, люди отвернулись друг от друга. Все походили на покойников.

— Соберите ваши последние силы, — сказал Сульпиций, когда приблизились к отверстию в которое мог пролезть всего один человек. — Мы уже у цели, скоро будем вне опасности. Надо проползти сквозь эту короткую, но довольно узкую кишку.

Сначала полез один из спутников, потом Сульпиций, за ним Петроний, последним тот юноша, что открывал дверь в лаборатории в начале бегства. Очутившись по другую сторону прохода, он откуда-то взял длинную железную кочергу и орудовал ею в темном жерле до тех пор, пока не вызвал грохочущего обвала. Лавина камней завалила отверстие.

Через десять минут все четверо вышли в полутемное ущелье и полной грудью вдохнули свежий воздух.

— Свобода, свобода, дорогой метр! — закричал Сульпиций, бросившись обнимать Петрония.

Двое других пожимали руку и самым сердечным образом поздравляли с благополучным выходом из подземелья.

— Улавливаете ли этот далекий рокот? — спрашивал Сульпиций. — Знаете ли что это такое? Это море! Море!.. Это его соленым воздухом вы дышите!.

Петроний в самом деле почувствовал запах рыбной бочки, которой обычно пахнет морское побережье.

— Поднимите голову!

Петроний поднял, и над расщелиной скалы увидел небо. Проплыли две белые чайки распластав крылья.

Дальше нельзя было идти. Поселились временно в пещере. Дышать свежим воздухом выходили по ночам. Ночью море шумело явственнее, долетал иногда гудок парохода. Петронию он представлялся гласом с небес; парохода он ждал, как колесницы пророка, назначенной вывезти его из пасти адовой.

Но ему сказали, что ждать придется долго, потому что похищение произошло преждевременно, до получения формальной санкции начальства. Заговор Сульпиция и его помощников подвергся опасности раскрытия, по каковой причине они похитили изобретателя на свой риск, не сомневаясь, что действия их будут одобрены. Но срок пребывания в ущельи от этого удлинялся.

В пещере были заготовлены мягкие подстилки заменявшие матрасы, запас пищи и воды, ящик батарей для зарядки электрических ламп.

Однажды Сульпиций поставил такую лампу на грубый, но пригодный для работы стол, и положил на освещенное пространство толстую папку. Раскрыв ее, Петроний узнал свои чертежи, наброски и вычисления.

— Как! Вы и это сумели унести?

— Мы сделали бы наше дело наполовину, если бы забыли об этом.

Петроний с любопытством стал рыться в бумагах, как будто видел их впервые.

— Да, тут можно найти кое-что интересное. Вот хоть бы это.

Он вынул лист испещренный уравнениями.

— Это целая проблема. Там, в проклятом подземелье, сколько ни бился, не мог решить. А ведь она не так уже сложна.

Он углубился в вычисления и покрыл цифрами новых два листа. К вечеру Сульпиций заметил у него на лице такое же победное выражение, какое бывало в в минуты величайших открытий в подземном доме. На другой день он опять писал пояснительные замечания, делал наброски. Никто ему не мешал. Существование своих друзей Петроний обнаруживал только во время обеда.

— Не правда ли, вам уже немного осталось до полного завершения?

— Да, я предчувствую момент, когда все линии сойдутся в общей точке.

— Вот это будет триумф! И никто не проявит большего восторга и благодарности, чем ваши новые покровители.

Тянулись дни и недели. Сульпиций постоянно находился с Петронием, но двое молодых людей днем спали, а ночью куда-то уходили. Перед уходом они гримировались, приклеивали бороды и надевали рыбацкие куртки.

— Вы представить себе не можете какой опасности подвергаются они каждый раз выходя из ущелья. Это храбрецы из храбрецов. О, дорогой метр, если бы вы знали, сколько несчастий и испытаний доставил нам ваш гений! Вас будут чтить, ваши портреты повесят рядом с портретами Ньютона, но кто вспомнит маленьких людей, погибших при вашем похищении, при вашем освобождении? Кто вспомнит, какую жизнь, полную страха и тревог, вели они, когда рождалась ваша идея?

— Вы полагаете, что когда-нибудь мое имя станет известным?

— Оно уже известно. В мире тайной науки и тайного изобретательства, что создан вокруг военных ведомств и полицейских учреждений, во всех цивилизованных странах вас знают. Ваша мнимая гибель в туннеле парижского метро вызвала настоящий переполох. В нее не все поверили. Тысячи агентов поставлены на ноги, чтобы напасть на ваш след. Спешно возникли секретные лаборатории, где начались работы над вашей проблемой. А самая проблема уже носит ваше имя. Вам не избежать известности, она вам обеспечена даже в том случае, если дело ваше будет завершено не вами, а кем-нибудь другим.

— Но кем же другим?.. Это невозможно!

— Я тоже так думаю…

— Вы это сказали неуверенно.

— Нет, я почти уверен, что первенство останется за вами, иначе и быть не может. Вы уже так много сделали… Но должен сказать: недавно бесследно исчез молодой цюрихский профессор, близко подошедший в своих занятиях к вашей теме. Нет сомнения, что он сейчас работает в одной из подпольных лабораторий, вроде той, из которой нам удалось вас освободить.

— Цюрихский профессор?!.. Вздор! Никому это не по зубам… Я и в горной пещере сделаю больше, чем они в своих лабораториях. Вот посмотрите: на этом листе — формула подводящая итог всем моим опытам в подземелье. Она открывает кратчайший путь к завершению задачи. Кто может меня опередить?

Он возбужденно зашагал по пещере, потом сел к столу и просидел, не вставая, несколько часов. Работал при свете трех электрических фонарей, поставленных ему на стол. После короткой вечерней прогулки, опять за стол, и до утра. Когда из ущелья проникли слабые отсветы дня, Сульпиций ласково попросил его отдохнуть.

Так прошло несколько недель упорного вдохновенного труда.

— Пусть похищают всех цюрихских профессоров! Теперь никто меня не опередит. Осталось несколько опытов, несколько лабораторных исследований… Однако, когда же придет ваш пароход?

— Пароход?.. Да, он придет… И может быть скоро. Несколько дней наша секретная радиостанция кем-то заглушается. Спешно создается новая. Когда она будет готова, всё выяснится.

Молодые люди почти перестали жить в пещере, приходили ненадолго и снова исчезали. Петроний почувствовал усталость. Заминка с прибытием парохода сделала его угрюмым. Он стал часто выходить в ущелье днем. Сульпиций умолял не делать этого.

— Когда-то вы мне говорили, что можете жить без солнца, лишь бы знать, что оно существует.

— Я и жил. Но уверенность, как любовь, должна поддерживаться непосредственной близостью. Не видеть подолгу неба — невозможно! И — хоть краешек скалы, освещенной солнцем…

Временами он садился прислонившись к камню и смотрел, как в небе покачивалась залитая солнцем ветка, росшая на самом краю обрыва.

— По одной ветке можно воссоздать мир. Ведь никто мира не видел, — только небольшой его кусочек. Но если этого достаточно, чтобы знать о нем, то почему не достаточно одной ветки? Видя ее качающуюся и озаренную, разве не убеждаемся, что есть солнце, есть ветер, есть вселенная?

Когда он, однажды, так думал, послышался треск, будто лопнула граммофонная пластинка. На небе, как на весеннем льду, появились разводья. Кусок его, похожий на Пиринейский полуостров, отделился и упал на дно ущелья. Из образовавшегося отверстия вывалился человек. Он успел схватиться за край голубого свода и на мгновение повис, болтая ногами. Но край, всё с тем же треском ломающейся граммофонной пластинки, оторвался, и человек упал на самое ребро скалы, придавив ветку, которой любовался изобретатель.

Оттуда он шумно скатился в ущелье, цепляясь за камни, раздирая одежду.

Сквозь дыру в небе виднелись софиты, спектральные фонари, железные конструкции, фигуры людей. С края скалы свесились чьи-то головы; они следили за упавшим.

С искаженным злобой лицом, подбежал к нему Сульпиций, ударив изо всей силы кулаком. Появился другой, пустивший в ход рукоятку револьвера. Петроний узнал Нерона.

Ущелье наполнилось людьми. Это были сотрудники подземной лаборатории.

Когда лежавшему на земле седому юноше плеснули воды в лицо, он очнулся.

— Вы теперь на воле. Посмотрите, — солнце!. Вы видите солнце!..

В глаза бил какой-то свет. Петроний повернулся лицом вниз и застонал:

— Убейте меня! Убейте!