"Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики" - читать интересную книгу автора (Никонов Александр)

Репрессии

Назавтра, придя в школу, я невозмутимо сел на свое место. До начала урока оставалось минут пять. Сосед мой по парте — Вазакашвили, по прозвищу «Бидза» («Дядя»), никогда не обижал меня, даже защищал от назойливых приставаний одноклассников. «Дядей» его назвали потому, что он несколько раз оставался на второй год и был значительно старше других ребят. Я давал ему списывать, а он защищал меня — получался своеобразный «симбиоз».

Привет, Бидза! — нарочито громко поздоровался я с ним.

Салами, батоно Нури! — вытаращив глаза, выученно отвечал он на приветствие.

Я встал со своей парты и начал обходить ряды, здороваясь со всеми мальчиками. Отвечали мне кто как. Кто называл меня «Нурбей», кто «Курдгел» («Кролик» по-грузински — это была моя «кличка», по-видимому, из-за моей былой беззащитности), а кто, как положено — «батоно Нури». Последним я кивал, а первым спокойно сообщал: «Запомню!» Девочки испуганно смотрели на меня, не понимая, что происходит.

Напоследок я подошел к Геворкяну:

Привет, Эшипоч! — громко поздоровался я с ним. Серое лицо Геворкяна передернулось. Очень уж было обидно получить «ослиного члена» перед всем классом. И от кого — от вчерашнего робкого «Курдгела»! Но Гришик опустил глаза и ответил:

Здравствуй, батоно Нури!

На перемене я поочередно отзывал в сторону того, кому говорил «запомню», и, вывернув ему руку, либо схватив за горло, спрашивал:

Ну, как меня зовут?

Если получал нужный ответ, то отпускал его, а тем, кто отказывался называть меня господином, я быстрым движением шлепал левой рукой по лбу, приговаривая:

Теперь твой номер — шестьсот три!

«Шлепнутые» шарахались от меня, смотрели как на чокнутого. Иногда даже пытались кинуться на меня. Но я все предвидел и применял к ним один из трех разученных мной приемов самбо. Левую ногу я ставил сбоку от правой ноги противника и сильно бил правой рукой по его левой щеке. Ударенный тут же падал вправо. Если ноги у противника были расставлены, я протягивал в его сторону свою левую руку, как бы пытаясь толкнуть его. Противник инстинктивно захватывал мою руку за запястье. Если он хватал левой рукой, то я, придержав его захват своей правой, локтем левой руки, надавливал сверху на его левую руку. Если же тот хватал правой рукой, то я, опять-таки, придержав его захват, клал ладонь своей левой руки на его правую сверху и давил на нее. В обоих случаях противник с криком приседал и продолжал сидеть и кричать, пока я не отпускал его со словами:

— Запомни, теперь твой номер — шестьсот три!

Назавтра, придя в школу, я прямо в вестибюле увидел группу ребят из моего класса, большинство из которых были с родителями. Они о чем-то громко и возмущенно говорили с директором школы по фамилии Квилитая. Ребята стояли в надвинутых на лоб кепках. Директор Квилитая, по национальности мегрел, был человеком буйного нрава и очень крикливым. Про него ученики даже сочинили стишок:

Наш директор Квилитая, С кабинета выбегая, На всех накричая, И обратно забегая!

Увидев меня, толпа подняла страшный гомон, родители указывали на меня пальцем директору:

— Вот он, это он!

Директор сделал такие страшные глаза, что будь поблизости зеркало, он сам бы их перепугался. По-русски директор говорил плохо, но зато громко.

— Гулиа, заходи ко мне в кабинет! А твоей маме я уже позвонил на работу! Сейчас ты получишь, все чего заслуживаешь! — и он затолкал меня в свой кабинет, который находился тут же, на первом этаже у вестибюля. — Чорохчян, заходи ты тоже, позвал он одного из ребят с нахлобученной шапкой.

Директор сел в свое кресло, а я и Чорохчян стояли напротив него. Чорохчян снял кепку, и я увидел на его лбу большие цифры «603». Цифры были похожи на родимые пятна — такие же темно-коричневые и неровные.

— Что такое «603»? — завопил директор, дико вращая глазами.

— Трехзначная цифра! — невозмутимо ответил я.

Директор подскочил аж до потолка.

— Чорохчян, пошел отсюда! — приказал он, и когда тот вышел, стал вопить не своим голосом. — Ты меня за кого считаешь, по твоему я не знаю, что цифра «603» читается как слово «боз», что по-армянски значит: «Сука, проститутка?»

— Сулико Ефремович (так звали нашего директора), а почему я должен знать по-армянски? Я — мегрел! — с гордостью произнес я, — и армянского знать не обязан!

Квилитая знал, что фамилия у меня мегрельская, часто мегрелы, долго живущие в Абхазии, начинают считать себя абхазами. Фамилия «Гулиа» очень часто встречается в Мегрелии (Западная Грузия). Директор сам, по-видимому, недолюбливал армян, и сейчас сидел, вытаращив глаза и недоумевая, ругать меня или хвалить.

— Почему ты требовал, чтобы тебя называли «батоно Нури»? — спросил он сначала тихо, а потом опять переходя на крик — господ у нас с 17-го года нет!

— Прежде всего, Сулико Ефремович, «батоно» — это общепринятое обращение у нас, грузин, а мы живем все-таки в Грузии. А, кроме того, мое имя в переводе с турецкого означает «Господин Нур»; «бей» — это то же самое, что «батоно» по-грузински — «господин». Я и хотел, чтобы они называли меня моим именем, но на грузинский манер, — я смотрел на директора честными наивными глазами.

— Чем ты писал цифры у них на лбу? — уже спокойно и даже с интересом спросил он.

— Да не писал я ничего, весь класс свидетель. Я шлепал их по лбу и называл цифру. А потом она уже сама появлялась у них на лбу. Я читал, что это может быть из-за внушения. Вот у Бехтерева…

— Тави даманебе («не морочь мне голову») со своим Бехтеревым, что я их родителям должен говорить?

— Правду, только правду, — поспешно ответил я, — что это бывает от внушения, просто у меня большие способности к внушению!

— Я это сам вижу! — почти весело сказал директор и добавил, — иди на урок и больше никому ничего не внушай!

Я вышел, а директор пригласил к себе столпившихся у дверей родителей. Думаю, что про Бехтерева они вспоминали не единожды …

А в действительности мне помогла химия. Купив в аптеке несколько ляписных карандашей — средства для прижигания бородавок — я их растолок и приготовил крепкий раствор. Этим-то раствором я незаметно смазывал печать — резиновую пластинку с наклеенными на нее матерчатыми цифрами. И прихлопывал моих оппонентов по лбу этой печатью. Ляпис «проявлялся» через несколько часов, вероятнее всего ночью; держались эти цифры, или вернее буквы, недели две. Так что, времени на то, чтобы познать свою принадлежность, у носителей этих знаков было предостаточно!

Дома мне попало от мамы, которой директор успел позвонить на кафедру и сообщить, все, что думал обо мне еще до нашего разговора. Сулико Ефремович до директорства был доцентом института, где работала мама, и даже был знаком с ней.

Тебя не приняли в комсомол, тебя выгонят из школы, у тебя все не так, как у людей, ты — ненормальный! — причитала мама, — посмотри на Ваника, как он помогает маме …

Этого я не вытерпел. Это «посмотри на …» я слышал часто, и смотреть мне предлагалось на личностей, подражать которым мне совсем не хотелось. И главное — стоило маме предложить мне посмотреть на кого-нибудь, как пример для подражания тут же проявлял себя во всей красе.

Посмотри на Вову … — и Вова вскоре попадает в тюрьму; — посмотри на Гогу … — и Гога оказывается педерастом (случай, надо сказать, нередкий на Кавказе); — посмотри на Кукури (есть и такое имя в Грузии!), и несчастный дебил Кукури остается на второй год.

Ванику это «посмотри на …» тоже даром не прошло. Вскоре он был скомпроментирован перед соседями тем же манером, что и Гога. Но об этом я скажу еще отдельно, так как история эта рикошетом, но очень чувствительным, задела и меня.

Мама, — сказал я решительно, — из-за твоих советов меня били и надо мной издевались и в детском саду и в школе; из-за твоих советов я казался ненормальным всем товарищам; своими постоянно мокрыми брюками я тоже обязан твоим советам. Хватит, теперь я попробую пожить своим умом, что сочту нужным

— бить, кого надо, матюгаться прямо на улице — все буду делать и буду отвечать за свои поступки …

Вот за это Фаина любит не тебя, а Томаса, и такого тебя никто не полюбит …

Это было запрещенным приемом; ударить маму я не мог, но и стерпеть этих слов — тоже. Все помутилось у меня в голове, и я рухнул в обморок.

Раньше со мной этого не случалось. Когда я пришел в себя, мама извинилась, чего тоже раньше не было.

Обозленный своим положением брошенного ухажера, я вымещал свою злобу в классе. Так как там остались еще «непокорные», я применял к ним комплексную методику — то у них неожиданно загорался портфель, то их одежда начинала невыносимо вонять — это от сернистого натрия, вылитого на сиденье парты. Очень успешным оказалось использование серной кислоты — даже следов ее на парте было достаточно, чтобы во время глажки на одежде появлялись сотни дырок.

Но самым устрашающим оказался взрыв в туалете. Как я уже рассказывал про это самое замечательное помещение в школе, оно было построено на азиатский манер — дырка и два кирпича по сторонам. Упомянутая дырка оканчивалась этаким раструбом наверху, видимо, чтобы не промахнуться при пользовании. Эти раструбы на нашем первом этаже были заполнены вонючей жижой почти до верха.

Я набил порохом четыре пузырька из-под лекарств, завел в пробку по бикфордову шнуру. К каждому из пузырьков, по числу очков в туалете, я привязал тяжелый груз — большую гайку, камень и т. д. Дождавшись когда в туалете не было посетителей, я быстро «прикурил» от сигареты все четыре шнура и бросил по пузырьку в каждый раструб. После чего спокойно вышел из туалета. Секунд через двадцать раздались четыре взрыва, вернее даже не взрыва, а всплеска огромной силы, после чего последовали странные звуки сильного дождя или даже града.

Я заглянул в туалет уже тогда, когда там раздались крики удивления и ужаса забежавших туда учеников. Картинка была еще та — весь потолок был в дерьме и жижа продолжала капать оттуда крупными фрагментами. Я представил себе, как взорвавшиеся пузырьки с порохом, развив огромное давление, вышибли жидкие «пробки» вверх, мощными фонтанами, ударившими в потолок. Замечу, что если бы это был не порох, а обычная взрывчатка, то, скорее всего, разорвало бы трубопровод в месте взрыва. Как это бывает с пушкой, где снаряд взрывается, не успев вылететь из ствола. А порох превратил канализационную трубу в подобие пушки, выстрелившей своим биологическим снарядом в потолок.

Все догадывались, что это затея моя, но доказательств не было. Сейчас бы в эпоху терроризма, исследовали бы все дерьмо, но нашли бы обрывки бикфордовых шнуров и осколки пузырьков. Назвали бы это «самодельным взрывным устройством» и непременно разыскали бы автора. А тогда просто вымыли туалет шлангом, и посчитали, что это из-за засора в канализации.

К слову, туалеты прочистились замечательно! Взрывом, как мощным вантузом их прочистило так, что до окончания школы я уже засоров не замечал. Безусловно, в классе этот случай среди учеников обсуждался. Все невольно посматривали на меня. Но я, не принимая намеков на свой счет, заметил просто, что если бы во время взрыва кто-нибудь находился бы в туалете, а тем более, пользовался бы им, то он уже не отмылся бы никогда.

Надо сказать, что я был перепуган масштабами этого взрыва и решил мои безобразия прекратить. К тому же, в классе не осталось ни одного смельчака, который бы решился теперь обратиться ко мне иначе, чем «батоно». А я сделал вывод, что сила — это лучший способ борьбы с непокорным народом. Особенно, не успевшим вкусить демократии.