Михаил Коршунов Когда замерзли дожди

Они никого не встречали и никого не провожали. Но они ездили на аэродром — старина Петрович и Зая. Еще старину Петровича называли комэск. Комэск — значит, командир эскадрильи. Это в войну он служил в авиации дальнего действия АДД. Но вообще Петрович гражданский летчик.

Теперь он на пенсии, но продолжает ездить на аэродром. Иначе не может. Пытался разное делать, чтобы отвлечься, забыть самолеты. Но они не забывались. Сидели в Петровиче, как гвозди. Попробуй выдерни!

Петрович заводит автомобиль.

Внучка садится рядом, и они едут через город на аэродром.

Занимают в потоке машин крайний правый ряд. Петрович и Зая свободны, никуда не спешат. Петрович курит сигарету, Зая просто тихо сидит.

Выезжают на шоссе.

Последние жилые дома с разноцветными ящиками для цветов на балконах, овраг в желтых морщинах песка, бензозаправочная колонка. Под колесами — шершавый холст бетона.

Появляются самолеты.

Петрович глядит вслед каждому самолету. Автомобиль едет в крайнем правом ряду: они ведь никуда не спешат.

И Зая тоже глядит.

Самолеты тянут над головой низкий гул моторов, идут на аэродром на посадку. Или, наоборот, набирают высоту, уходят со старта, синие и прохладные.

Зая все знает на шоссе.

Сначала будут маленькие елки. Они недавно посажены ряд за рядом. Потом будут березовые рощи с потоптанными тропинками. На тропинках корни, как узелки на нитке.

Возле опушек вкопаны скамеечки. Они пахнут старыми пнями. Пауки обязательно приклеивают к скамеечкам паутину.

За березами начинается дубовый лес. Осенью, когда ходишь там, слышно, как падают желуди, стучат по сухим листьям.

Иногда на шоссе попадается автоинспектор, следит за порядком.

Петрович поднимает руку — здравствуйте.

Инспектор тоже поднимает руку — здравствуйте. Они знают Петровича. И Зая поднимает руку — здравствуйте. Ее они тоже знают.

На двадцатом километре будет поворот налево, на тихую сельскую дорогу, где около речки стоит дом с верандой.

Он построен из новых светлых бревен, только недавно обструганных топором. В нем еще живет лес.

Здесь отдыхают летчики. Гуляют, удят в речке рыбу, показывают друг другу ладонями, кто как недавно летал.

После дома из светлых бревен будут сады. Весной они цветут, лежат на земле белым облаком. Подует ветер, и сады улетают в небо.

Потом будет тонкая и длинная стрела с надписью «Аэропорт». Стрела показывает направо.

Шершавый холст бетона тоже поворачивает направо.

Поворачивают и Петрович с Заей. Они едут мимо поселка, где гостиница и ремонтные мастерские, мимо сигнальных на мачтах прожекторов. Прожектора обозначают границы аэродрома. Они по ночам ждут самолеты.

Узкая аллея. Стриженые кусты, асфальтированные площадки. Зая и Петрович подъезжают к аэровокзалу.

На крыше аэровокзала веточки антенн, а в них, точно листья, запутались красные сигнальные лампочки. Они тоже ждут самолеты — и веточки антенн и красные лампочки.

Петрович ставит машину на асфальтированную площадку среди такси и автобусов-экспрессов и входит с внучкой в аэровокзал.

— Здравствуйте, старина, — говорят ему носильщики,

— Здравствуйте, комэск, — говорят дежурные девушки в справочном бюро.

Если встречается пилот, то вначале Петрович обязательно полетает с ним немного на ладонях и только потом сможет говорить про всякое другое.

У дежурных девушек он узнаёт, где его знакомые, на каких рейсах. Девушки по микрофону спрашивают у диспетчера:

— Где пятьдесят шестая?

Диспетчер отвечает:

— В Челябинске.

— А семьдесят первая?

— В Ростове.

— А тридцать вторая?

— Ушла на Казань.

Петрович слушает, кивает:

— Так, так.

- А про восемнадцатую спросить?

— Да. Пожалуйста.

На машине под номером восемнадцать дед летал перед пенсией. Это был тихоходный поршневой самолет.

— Где восемнадцатая?

— Восемнадцатая... Пошла за помидорами.

— За помидорами, — повторяет Петрович. — Так, так.

Дед и внучка идут к метеотехникам.

— Здравствуйте, старина. — говорят метеотехники.

— Здравствуйте.

— Здравствуй, Зая.

— Здравствуйте.

Метеотехники не дружат с дождями и ветром. Они дружат с солнцем.

Дед и внучка заглядывают в пункт самолетного зондирования, в телетайпную, в регламентное бюро, в службу локации и радионавигации. И повсюду им улыбаются, кивают.

— Здравствуйте, старина. Здравствуй, Зая.

И они кивают и улыбаются.

Зае не терпится подняться на третий этаж, в комнату подготовки экипажей к полетам.

Здесь, отправляясь в рейс, собираются летчики, штурманы, радисты. Говорят про всю страну сразу — про теплое море и про снег, про день и ночь. Кто куда летит или кто откуда прилетел.

И говорить в этой комнате можно день и ночь, потому что одни экипажи уходят, а другие приходят. Пустой комната не бывает.

Петровича здесь всегда ждут. Он здесь всегда нужен. У каждого к нему есть свои вопросы, и поэтому каждый спешит завладеть Петровичем.

Если даже общий спор — ночной полет в тундре, ориентировка в пустыне, радиосвязь в грозу или при северном сиянии, полет над морем или над горами, — ждут Петровича. Он разберется. Он скажет.

Старина Петрович больше любого из них летал от снега к теплому морю, из ночи в день. Он больше любого из них имеет право говорить про всю страну сразу.

А тут на днях заспорили, как удобнее ставить на аэродроме реактивные и турбовинтовые лайнеры. Они огромные, занимают много места.

Чертили на бумаге схемы. И Петрович чертил. А чтобы еще понятнее было, вытащил из кармана коробок со спичками, высыпал спички на стол.

Стол — это аэродром. Спички — это лайнеры.

И начал Петрович двигать по аэродрому лайнеры, выстраивать их, делать взлеты и посадки.

Зая наблюдала и думала: «Вот бабушка уверена — дед старый и теперь не летает. А дед все равно летает — на ладонях, на спичках... Недаром самолеты сидят в нем, как гвозди».

Петрович и Зая так надолго здесь застревают, в этой комнате на третьем этаже, что диспетчер успевает объявить по радио о посадке самолетов из Челябинска и Ростова. Он бы, наверное, сказал и про помидоры, да про них по радио не объявляют.

Потом Петрович и Зая идут в буфет. Устраиваются в низких креслах с растопыренными ножками. Петрович пьет черный кофе, а Зая — молочный коктейль. Он в тонком высоком стакане, и пить его надо через соломинку.

Заю это веселит, она незаметно дует в соломинку, пускает в стакане пузыри.

Петрович и Зая смотрят в окно на аэродром. Наблюдают, как тягачи подвозят самолеты к перрону. Как их заправляют горючим. Чистят и моют, чтобы стали синими и прохладными. Как подъезжают и отъезжают трапы, тележки. На тележках пакеты и посуда для буфетов, или почта, или еще какие-нибудь грузы.

Петрович и Зая никого не встречают и никого не провожают. Но им хорошо на аэродроме.

А когда они вернутся домой, их будут ругать, что опять опоздали на обед, что опять неизвестно где болтались и что у них надо забрать автомобиль и запереть в сарай. Ведь дома никто не знает, что они ездят на аэродром.

Это был первый после осени зимний холод. Дожди замерзли и выпали снегом.

Петрович и Зая ехали на аэродром. Дед был в теплой куртке, а внучка — в короткой шубе с капюшоном.

В автомобиле пахло зимой. На крыше ехал снег, а на буферах ехали сосульки.

В последних жилых домах в разноцветных ящиках на балконах торчали цветы, белые от снега.

Морщины в овраге тоже сделались белыми, и дубовый лес, и скамеечки в березовых рощах.

Стрела «Аэропорт» заледенела на ветру длинной каплей. Побелели прожектора на летном поле и веточки антенн на крыше аэровокзала.

Петрович и Зая ставят машину, как всегда, на асфальтированную площадку среди такси и автобусов-экспрессов.

Такси и автобусы тоже привезли снег на крышах и сосульки на буферах.

Петрович и Зая сидели в креслах в буфете у окна. Теплая куртка Петровича и Заина шуба с капюшоном висели у дверей на вешалке.

Петрович пил черный кофе, а Зая пила молочный коктейль.

В буфет вошел пилот, улыбнулся, крикнул:

— Комэск! Петрович!

Дед тоже улыбнулся, крикнул:

— Максим!

Они хлопнули друг друга по плечу. Потом Максим заказал чашку черного кофе. Снял куртку, бросил на пустое кресло.

Петрович кивнул в окно на машину сорокчетверку, в которую по транспортеру грузили бумажные мешки с почтой:

— Твоя?

- Моя. Лечу в Адлер. Полетим со мной?

— Когда?

— Сейчас.

— Ну да...

— Что — «ну да». — Максим подмигнул Зае: — Два часа — и море.

— Нельзя. Нас дома убьют, — сказал Петрович. — А, Зая?

— Убьют, — сказала Зая. — Обязательно. Бабушка убьет.

— Не успеет. К вечеру вы снова на месте. Бабушка ничего не спросит, а вы ничего не скажете. Откуда ей знать?

Зая вслух подумала:

— И правда, откуда ей знать.

— Так, так, — сказал Петрович. Ему давно хотелось, чтобы Зая поняла то, чем он жил всю свою жизнь. Чтобы она поняла, что такое самолет.

Когда сорокчетверка пробила облачность, Зая увидела море, яркое, эмалевое. Казалось, урони что-нибудь — и море зазвенит.

Скалы были в желтых морщинах песка. Дороги сверху напоминали потоптанные тропинки. Леса — зеленые озера, а настоящие озера — пятнышки летнего солнечного дождя.

Прожекторные мачты обозначили аэродром. Сорокчетверка потянула над морем низкий гул моторов, пошла на посадку.

Зая сидела у моря. Рядом лежала шуба с капюшоном. Прибой подкатывал к шубе белую снежную пену — это все, что было здесь похожим на зиму.

Сквозь пальцы Зая сыпала горячий песок. Дышала влажным, горьковатым от соли ветром.

Щурилась, смотрела, как сверкали большие камни. Их накрывала волна, текла над ними прозрачным стеклом. В стекле отражалось солнце и тоже текло над камнями.

Вдоль берега ходили птицы, разгребали водоросли, искали корм. Птицы жили в кустах, в скалах. Они туда летали и возвращались.

Зая легла на спину, на горячий песок. Солнце слепило глаза, трогало лицо и руки.

...Самолет. Он показал Зае тучи и солнце, ветер и дождь. Показал снег и теплое море. Всю страну сразу.

Было поздно. Уже давно стемнело, когда Зая и Петрович вернулись из Адлера.

Петрович завел автомобиль, и они поехали домой в крайнем левом ряду. Они спешили. А в крайнем левом ряду едут те, кто спешит.