"Герои Таганрога" - читать интересную книгу автора (Гофман Генрих Борисович)

V

В доме Турубаровых собралась молодежь. Они собирались здесь и раньше — на дни рождения Раи, Валентины и Петра, на первомайские праздники. Дом старого рыбака всегда был открыт для друзей сына и дочерей. Однако как не похожа была эта встреча на все прежние! Тогда двери бывали широко раскрыты, в окнах горел свет, слышались громкие и веселые, ничем не обеспокоенные голоса, смех и музыка. Сейчас окна плотно занавешены старыми одеялами, на лицах присутствующих сосредоточенность и тревога, голоса приглушены. И все-таки хорошо быть снова среди своих! Парни и девушки с затаенным нетерпением поглядывали друг на друга — скорее бы! Ведь сегодня в их жизни должно произойти нечто совершенно особенное, что отделит их от всех других людей, живущих в Таганроге, сделает жизнь опасной и полной тайн и, главное, полезной.

На большом квадратном, накрытом старой клеенкой столе, где Петр, Валентина и Раиса столько лет готовили уроки, стояло дымящееся блюдо с картошкой и несколько бутылок домашней наливки, принесенной из погреба Марией Константиновной. На случай, если забредет кто-нибудь чужой, решено было сказать, что празднуют Раин день рождения. Рая и впрямь выглядела сегодня именинницей — надела белую кофточку, коричневые косы баранками заложила за уши, щеки у нее пылали. Она волновалась больше всех, в глазах ее откровеннее, чем у других, сияло детское нетерпение.

Мария Константиновна часто с беспокойством выходила в садик, но вокруг было тихо. Город, казалось, дремал, придавленный сырыми осенними сумерками.

Наконец, взяв Толика за руку, она ушла к соседке.

Все уже сидели за столом. Здесь собрались шестеро ребят и две девушки — всего вместе с Николаем Морозовым девять человек.

Петр для «конспирации» разлил по рюмкам розоватую фруктовую наливку, девушки разложили по тарелкам дымящуюся картошку. Но ни есть, ни пить никому не хотелось. Слишком серьезным был момент.

Николай внимательно оглядывал всех сидящих за столом. Большинству ребят было не больше восемнадцати лет, только Петр Турубаров был старше, а младшим — Олегу Кравченко и Рае — не было еще и шестнадцати. Все они — вчерашние школьники последних классов и комсомольцы. По тем или иным не зависящим от них причинам не успели они эвакуироваться из Таганрога и теперь страстно мечтали бороться с немцами.

Вот сидит Петр Турубаров — его глаза на красивом, хмуроватом, резко очерченном лице серьезны. В этом парне чувствуются сдержанная сила, воля и твердость — он прирожденный вожак, на него можно положиться.

Лева Костиков старается держаться солидно, старше своих лет, говорит басом, хмурит густые, разлетающиеся к вискам брови. Он немножко позер, но это позерство юности, которая хочет скорее стать зрелостью. По характеру Лева ближе всех Николаю Морозову — характер у него пылкий и деятельный, требующий активного вмешательства в жизнь. Лева всегда все хочет делать сам, горяч в спорах, часто вспыхивает, но быстро отходит и очень любит своих товарищей. На вытянутом лице его резко выделяются узкие карие умные глаза. Лева Костиков неоценим для работы в подполье. Николай знает: Лева будет душою подполья.

Рядом сидят Иван Веретеинов и Спиридон Щетинин, оба крупные, с тяжеловатыми плечами, чем-то неуловимо похожие друг на друга, как братья. Они и держатся всегда вместе. У обоих округлые, пышущие здоровьем юношеские лица, у того и другого носы с приметной «южной» горбинкой и над верхней губой одинаковый темный пушок, которого еще не касалась бритва, — настоящие таганрогские парни. Он знает, что они не подведут в нужный момент.

А вот и Женя Шаров — любимец товарищей. Волосы у него цвета соломы, а брови такие белесые, что они почти незаметны, круглое розовое лицо его, как всегда, энергично, на подбородке девичья ямочка. Женька Шаров — балагур, остряк, весельчак — подвижной и быстрый, неутомимый, добродушный и ласковый парень. Женька рвется к самостоятельности, не очень-то любит дисциплину, его нужно сдерживать.

В противоположном углу сидят две девушки — две сестры. Рая — совсем еще девочка, глаза у нее карие и наивные, губы по-детски припухлые, вот она смущенно улыбается Леве Костикову и краснеет, и все ее лицо — и сияющие глаза, и вспыхнувшие щеки, и наивно полуоткрытый рот — говорит о том, что ей нравится Лева, и она не умеет этого скрыть. Эту девушку трудно представить себе подпольщицей — слишком юна она и тиха.

Валентина Турубарова с первого взгляда производит впечатление человека с сильным, волевым характером. Да так оно и есть.

Олег Кравченко — тот мальчишка, на всех он смотрит задумчиво, пристально и строго, в нем видна мальчишеская непримиримость. Характер его пока лишь намечен и должен обостриться и выявиться в предстоящей борьбе.

И вот с этими ребятами предстояло Николаю начать сражение с жестокой и неумолимой, хорошо налаженной немецкой машиной. Хватит ли у них сил и выдержки для этой ежедневной борьбы?

— Друзья! — обращаясь к ним, волнуясь и не скрывая своего волнения, сказал Николай. — Пришел час испытания для нашей юности... Вот уже месяц гитлеровцы хозяйничают в Таганроге. Произвол, насилие, массовые грабежи и убийства совершают фашисты в нашем родном городе. Дворец культуры они превратили в конюшню. В школе имени Чехова разместили гестапо, в детских яслях — разведотдел штаба генерала Коррети, где советские люди подвергаются нечеловеческим пыткам и истязаниям. Ежедневно эшелоны награбленного имущества отправляют фашисты из Таганрога в Германию. Смертельная опасность нависла над нашим городом, над народом, над всей нашей страной. Всегда мы были вместе с нашей Родиной, будем же с нею вместе и в час ее печали. Будем бороться с ее врагами и не побоимся, если придется, отдать в этой борьбе нашу юность и нашу кровь... Согласны?

— Согласны! — хором ответили собравшиеся.

— Тогда мы должны принести клятву, — продолжал Николай. — Клятву, которая свяжет нас в нашей борьбе на жизнь и на смерть.

Николай достал из пиджака измятую ученическую тетрадь.

— Я прочту вам, — сказал он.

В полной тишине зазвучал его приглушенный голос:

— «Я, Николай Морозов, вступая в ряды борцов против немецких захватчиков, клянусь: первое — что буду смел и бесстрашен в выполнении даваемых мне заданий; второе — что буду бдителен и не болтлив; третье — что буду беспрекословно выполнять даваемые мне поручения и приказы. Если я нарушу эту клятву... — Николай пристальным взглядом обвел лица собравшихся. Все взоры были устремлены на него, — то пусть моим уделом будут всеобщее презрение и смерть».

Ребята молчали. Глаза у всех были суровыми.

— Есть замечания и предложения? — спросил Морозов.

— Все правильно. Яснее не скажешь, — твердо проговорил Петр Турубаров.

— А нельзя, чтобы короче было? Без слов — «первое, второе, третье»? — предложил Костиков.

— Как это? — не поняла Рая и взглянула на Костикова.

— А так. Буду смел и бесстрашен, бдителен и не болтлив, буду беспрекословно выполнять все поручения. По-моему, так даже внушительнее звучит.

— Что ж... давайте так. Согласен, — произнес Николай. — Других замечаний нет?

— Чего там придумывать! Все ясно. Правильно написано, — заговорили все сразу.

— Тогда каждый пусть перепишет, — сказал Николай. — Я буду диктовать.

Он вырвал из тетрадки чистые листы, разорвал их на пополам и роздал ребятам.

При тусклом свете жаркой керосиновой лампы ребята выводили слова клятвы. Их неподвижные тени распростерлись по стенам комнаты. Некоторые писали огрызком карандаша, другие ученическими ручками, принесенными Раей и Валентиной. Рая, переписывая клятву, от усердия по-детски закусила губу. Костиков картинно ерошил лохматые волосы. Петр Турубаров хмурился. Женька Шаров довольно улыбался.

— Кому сдавать? — спросил Спиридон Щетинин, написавший первым.

— Сейчас выберем командира, тогда и решим, у кого они будут храниться, — сказал Морозов.

Через несколько минут все клятвы были написаны.

— Теперь пусть каждый торжественно прочтет и распишется, — предложил Костиков.

— Согласен, — сказал Морозов. — Читай, Лева, первым. Костиков встал, приблизил лист к свету керосиновой лампы, и в тишине зазвенел его пылкий, уверенный голос:

— «Я, Лев Костиков, вступая в ряды борцов против немецких захватчиков...»

Прочитав слова клятвы, Лева нагнулся к столу и размашисто и твердо расписался под клятвой.

Только тихий скрип пера прошелестел по бумаге. И вдруг...

Произошло самое неожиданное. Комната вдруг медленно осветилась — над столом, наливаясь золотистым электрическим светом, зажглась лампочка. Ребята удивленно и радостно переглянулись. Уже больше месяца в городе не работала электростанция и тут — на тебе! Яркий свет непривычно резал глаза.

— Вот здорово! — радостно воскликнула Рая. — Это когда он погас, мама все пробовала, думала, выключатель испортился. Наверное, так и оставила включенным.

— Товарищи, хорошо ли занавешены окна, а то немцы на огонек заглянуть могут, — встревожился Морозов.

Петр и Валентина Турубаровы поправили висевшие на окнах одеяла. Рая даже выбежала взглянуть на окна с улицы. Вернувшись, она сообщила, что все в порядке: дом темный, как могила. Волнение улеглось.

Морозов называл фамилии, и все стоя торжественно произносили клятву.

Когда смолк глуховатый голос Валентины Турубаровой, которая принимала клятву последней, Морозов сказал:

— С этой минуты, друзья, мы — дружный боевой отряд, у которого одна общая цель: громить немецких оккупантов, не давать им покоя ни днем, ни ночью... Но нам необходим командир. Поэтому предлагаю избрать руководителя группы.

— Николай Григорьевич, вы наш руководитель, — сказал Костиков.

— Нет, ребята, — ответил Морозов. — Моя задача — общее руководство...

— А как вообще будет строиться организация? Объясни нам, — попросил Петр Турубаров.

Возможность провала заставила Морозова крепко задуматься над структурой подпольной организации. Он мыслил себе эту организацию сильной и крепкой, состоящей из множества малых сплоченных групп. Сначала он хотел объединить все группы воедино, в один отряд, но потом решил, что лучше, чтобы каждая группа существовала отдельно.

Это подсказывал ему здравый смысл, этого требовала конспирация. Не одну ночь провел он, размышляя над этим.

— В дальнейшем мы будем создавать все новые и новые подпольные группы, — сказал он. — Человек в пять-восемь. Но каждый подпольщик будет знать только членов своей группы. Все группы будут связаны с руководством подполья только через своих руководителей... Это на случай провала...

— Правильно, — сказал Петр. — Но провала не будет.

— Николай Григорьевич, а есть сейчас, кроме нас, еще группы? — вздохнув, спросила Рая. — Очень хочется знать, что мы не одни...

— Пока нет, но будут, — сказал Морозов после некоторой паузы.

Он уже не мог говорить о том, что несколько дней назад встретил Георгия Пазона, своего бывшего ученика, раненного в ногу бойца Красной Армии, и дал ему задание тоже собрать надежных ребят.

Закон конспирации входил в силу. Об этой группе пока будет знать только он, Морозов. После встречи с Пазоном Морозов окончательно решил создавать только мелкие, компактные группы. Они были хороши тем, что в случае провала одной оставались другие, которые могли продолжать начатое дело.

— Вернемся к избранию командира, — сказал Николай. — Я рекомендую Петра Турубарова. Он пограничник. В дисциплине толк понимает. Да и оружие знать должен. Как вы считаете?

— Кандидатура подходящая, — улыбнулся Шаров. На его щеках обозначились ямочки.

Петра Турубарова избрали единогласно. Начальником штаба назначили Леву Костикова. Ему поручили хранить клятвы, припрятав их в надежном месте.

— Теперь о практической работе, — начал Морозов. — По мере сил мы должны добывать оружие. Вот у Шарова уже есть браунинг. Это хорошо. Но оружие носить при себе опасно. Можно нарваться на облаву. Его надо хранить в тайниках. И пока ни в коем случае не пускать в ход...

Шаров недоуменно поднял брови, заморгал:

— А я только позавчера кокнул немца...

Ребята молча впились в него глазами, пытаясь понять, шутит он или говорит серьезно.

— Как же ты его, Женя? — испуганно вскрикнула Рая.

— Вечером возле порта с ним встретился. Кругом никого. А он пьяный идет, пошатывается. В небе самолеты гудели. То ли наши, то ли немцы — не разобрал. Я его тихонечко и тюкнул. А сам драпу во все лопатки. Только дома и отдышался...

— Вот этого, товарищи, делать не следует, — сурово проговорил Николай. — Надо все рассчитывать и взвешивать, Объявление читали? Ведь немцы расстреливают заложников. Вот полюбуйтесь. — Николай достал из кармана сложенный лист бумаги, развернул и начал читать: — «Уже несколько наших доблестных спасителей — немецких солдат и офицеров — пало жертвами предательских ударов из-за угла. В ночь с 29 на 30 октября в Таганроге был убит немецкий офицер. За это по распоряжению германского командования расстреляно десять граждан-заложников. Германское командование уполномочило нас заявить, что так будет и впредь. За каждого убитого в городе немца будут расстреливаться заложники».

— Кого это «нас» уполномочило германское командование? — недовольно поморщился Лева Костиков, делая ударение на слове «нас».

— А вот здесь, в конце объявления, написано: «Бургомистр Ходаевский Н. П. С разрешения ортскомендатуры. Тираж три тысячи экземпляров».

— Николай! Так я же только позавчера убил. А этого в октябре кто-то кокнул! — воскликнул Женя.

— Значит, за твоего еще десять жителей расстреляют, гады.

Все растерянно смотрели на Николая.

— А что же делать? — спросил Шаров.

Морозов некоторое время сидел молча. Он понимал, что от ответа на этот вопрос во многом зависит будущее подпольной организации. У молодых парней, горящих ненавистью к врагу, впервые в жизни оказалось в руках настоящее боевое оружие. Им не терпится пустить его в ход, не терпится внести свой реальный, ощутимый вклад в священную борьбу за Родину. Если не направить этот порыв в строгое, разумное русло, каждый начнет действовать на свой страх и риск, и тогда организация перестанет существовать.

— Конечно, в наших условиях может произойти всякое, — сдержанно сказал Николай. — Может случиться так, что нет другого выхода. Надо стрелять. Не раздумывая. Немедленно. Но я хочу, чтобы вы поняли главное: мы члены организации, и, следовательно, действовать каждый из нас должен организованно. И в этом наша главная сила. Конечно, мы собрались для того, чтобы уничтожать врага. И мы будем уничтожать его... Тебе, Женя, предстоят более серьезные дела, чем простое убийство одного вражеского солдата. Будешь действовать по общему плану, и от руки твоей погибнут сотни врагов. Мы дали клятву не щадить своих жизней. И если понадобится, мы ее выполним. Но помните: главная наша задача — не погибать, а побеждать. Среди нас нет ни одного человека с опытом подпольной работы. И трудности у нас будут двойные: мы должны бороться с врагом и одновременно учиться побеждать в этой борьбе... Враг должен нести большие потери, чем мы. И потому предупреждаю: на каждый выстрел по врагу должно быть решение командира и штаба. Понимайте это как приказ.

— Правильно, — коротко сказал Петр.

— А сейчас, на первое время, задачи у нас такие, — продолжал Николай. — Накапливать оружие для грядущих боев. Продумать план боевых операций. Развернуть агитацию среди населения. Поддержать в людях уверенность в скором освобождении, в победе Красной Армии. Хорошо бы раздобыть приемник и слушать сводки Информбюро. А потом от руки переписывать и в городе распространять. Народ должен знать правду о том, что делается на фронте. Немцев-то послушать, так и Красной Армии уже не существует. В Москве, мол, со дня на день фашистский парад ожидается. Гитлер на белом коне в Кремль собирается въехать. Словом, пока на первом плане должны быть агитация и пропаганда. Об этом и думайте.

— А что, если немцы и правда Москву возьмут? — спросил Спиридон Щетинин.

Ребята молчали. Каждый из них с горечью думал о том же. Ведь не верили же они, что в родной Таганрог могут прийти гитлеровцы. А теперь сами оказались в оккупированном городе.

— Пусть даже так, — раздумчиво, с грустью сказал Николай. — Вспомните уроки истории. Наполеон побывал в Москве, но на этом война не кончилась. Победа все равно осталась за русским народом. Так неужели теперь Гитлер возьмет верх над нами? Стукнули немцев под Ростовом, стукнут и под Москвой. Дайте время собраться с силами...

— Я верю в нашу победу, — сказал Костиков. — Поэтому и пришел сюда, поэтому и клятву принял... А без веры и драться незачем — пустое дело... Правильно говорит Николай Григорьевич... Надо агитировать народ, призывать людей на борьбу с фашистами. Хорошо бы пишущую машинку раздобыть.

— А печатать кто будет? — спросил Веретеинов.

— Я научусь, — вмешалась Валентина.

— И я, — присоединилась к ней Рая.

— Подождите вы, научиться несложно, — сказал сестрам Петр Турубаров. — И машинку достать попробуем. А вот с радиоприемником сложнее. Сданы они все. Некоторые еще нашим сдали, а те, у кого оставались, с перепугу немцам отнесли...

— Постой, Петр! Тут у одного паренька на квартире два немецких офицера стоят. Я у них видел приемник. Днем, когда их нет, можно и послушать, — предложил Щетинин.

— А паренька этого ты хорошо знаешь?

— Да вроде бы он ничего. Только ведь я ему не буду говорить, зачем слушаю. Просто попрошу разрешения. Ему-то, небось, тоже интересно.

— Что ж. Пока и это подходит, — согласился Морозов. — Услышишь Москву — запоминай, где теперь фронт...

Со скрипом растворилась дверь. В комнату ворвался холодный ветер.

— Почему же рюмки пустые? — крикнул с порога Кузьма Иванович. — Гляди-ка, мать, до картошки даже не притронулись. Небось, простыла она, — сказал он, подходя к столу. — Эх вы... конспираторы!..

В дверях показалась Мария Константиновна, придерживая за руку маленького Толика.

— Засиделись мы у соседей. Время теперь уже позднее. Через полчаса комендантский час начнется, — предупредила она.

Морозов посмотрел на ручные часы:

— Да, товарищи. Пора расходиться. Время только-только до дому добраться.

Попрощавшись, ребята ушли. Направился к выходу и Николай.

— А вы куда путь держите? — спросил его Кузьма Иванович.

— «Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок»! — улыбнулся Николай.

— Пошто искать? Ночуйте у нас. Место всегда найдется, — предложил Кузьма Иванович. — Сейчас ужин справим. Разрешили теперь рыбачить. Видно, немец по рыбе соскучился. Вот и ловим. Трохи себе, а остальное фашист забирает. Ни в жисть не стал бы ловить, да кормиться надо, товарищ Морозов.

— И правда, Николай! Куда ты пойдешь? Оставайся, коли батя приглашает, — поддержал отца Петр.

— Пусть будет по-вашему. Остаюсь.

Николай долго не мог заснуть. Он думал о том, что первый шаг сделан, начало положено: в Таганроге существует подполье. И теперь от него, от Морозова, зависит, насколько боеспособным и деятельным будет это подполье.

А через несколько дней ровно в одиннадцать часов утра город содрогнулся от сильного взрыва. Из окон комендатуры рванулось пламя. Битый кирпич и щебень рухнули на мостовую. В соседних домах со звоном разлетелись стекла. Пожар полыхал весь день и всю ночь. Только к утру улеглось пламя. Над грудой развалин, над уцелевшей стеной курился сизый дымок. Немецкие саперы выкапывали из руин обгорелые трупы.

Капитана Эрлиха спасла чистая случайность. Ночь он провел в доме Ларисы Стрепетовой. После бурной, пьяной вечеринки Эрлих еще нежился в постели. Грохот взрыва заставил его быстро одеться. Он прибежал к разрушенному зданию ортскомендатуры, еще не зная, что Альберти ранен и сейчас некому сделать ему выговор за опоздание. Около горящего здания стоял «оппель-капитан» начальника гестапо оберштурмбаннфюрера СС Шульце. Эрлих тотчас же включился в работу.

Но для гестапо, да и для жителей Таганрога, так и осталось тайной, чьих рук это дело. Однако через неделю на базарной площади появилась большая виселица. Ее построили за одну ночь. Народ недоумевал. А в воскресенье...

День выдался на редкость солнечный и морозный. Выпавший накануне снег припорошил крыши домов, поскрипывал под ногами. С утра немецкие автоматчики окружили базарную площадь. С территории базара никого не выпускали. Вскоре на улице показалась небольшая процессия.

Шестеро мужчин, ступая по снегу босыми, посиневшими ногами, медленно шли в окружении конвоиров. Их руки были связаны за спиной проволокой. Самому старшему на вид можно было дать лет тридцать. Его русые волосы слиплись на лбу, на разорванной рубахе темнели бурые пятна крови. Двое молодых парней в старых потрепанных ватниках подпирали его плечами.

За ними, опустив голову, брел паренек в одном нижнем белье. Немного поодаль, в рваных бушлатах, наброшенных на плечи, шли еще двое. А позади них мрачной шеренгой вышагивали четверо гитлеровцев в черных шинелях, с автоматами наперевес.

Раздалась команда, и люди остановились у виселицы. Возле нее, прихрамывая, суетился начальник городской полиции Стоянов. Под виселицей стояли два грузовика с откинутыми бортами. У кузовов были установлены обыкновенные табуретки.

Впереди группы офицеров наблюдал за происходящим полный, затянутый в шинель новый ортскомендант капитан Штайнвакс. Из-под высокой фуражки с коротеньким козырьком сверкали на солнце стекла пенсне.

Стоянов подошел к ортскоменданту и, склонившись, что-то зашептал ему на ухо. Капитан Штайнвакс благосклонно кивнул головой, направился к грузовику и поднялся на табуретку. Над площадью застыла тишина. Наконец до слуха людей донесся лающий голос. Никто не понял немецкую речь. Только по частому взмаху руки, по мимике можно было догадаться, что ортскомендант говорит о тех шестерых, которые, переминаясь с ноги на ногу, стояли на снегу рядом с машинами.

После немца на табуретку вскочил переводчик. Он объяснил собравшимся, что шестеро коммунистов-заложников приговорены к смертной казни через повешение за взрыв комендатуры.

— Германское командование предупреждает, что эта участь ждет всех других, кто посмеет поднять руку на солдат великой Германии! — закончил он и спрыгнул на землю.

В кузов грузовика забрался здоровенный эсэсовец. За ним по одному, ступая на шаткие табуретки, поднялись шестеро смертников. На лице паренька в нижнем белье показались слезы. Они катились по щекам и застывали на подбородке.

Остальные, щурясь от яркого света, поглядывали на солнце и на толпу, стоявшую вокруг. Только когда эсэсовец набрасывал веревку на шею очередной жертве и подтягивал петлю, каждый из них поводил плечами, словно расправлял воротничок новой, непривычной рубахи.

Но вот все шесть веревок, свисавших с перекладины виселицы, замкнулись на шеях обреченных на смерть.

По сигналу Стоянова водители завели моторы, палач спрыгнул с кузова. Извергая черные клубы едкого дыма, машины медленно тронулись с места.

Секунду-вторую все шестеро переступали по доскам кузова босыми ногами, приближаясь к краю. Толпа затаила дыхание. Вдруг чей-то пронзительный крик взбудоражил тишину. Сорвавшись с машин, все шестеро дернулись на вытянутых веревках, и... пятеро из них повалились на заснеженную землю. Веревки лопнули, не выдержав тяжести тел. Лишь один паренек, тот самый, из глаз которого всего минуту назад катились слезы, склонив голову набок, извивался под перекладиной виселицы. Через мгновение он затих.

И без того малиновые от мороза уши немецкого капитана покраснели еще больше. Брызжа слюной, он распекал побледневшего начальника полиции.

Солдаты-автоматчики подняли с земли несчастных и сняли с них обрывки веревок.

Длинная фигура Стоянова метнулась к ближайшему дому. Вскоре, припадая на деревянную ногу, он уже бежал к виселице. За ним следовали два полицая. В руках у каждого были новые веревки. Обдавая людей вонючим перегаром солярки, грузовики пятились назад под перекладину.

Прошло более десяти томительных минут, пока гитлеровцы вновь привязали веревки. Все это время приговоренные к смерти, поеживаясь от холода, смотрели на спешные приготовления. Но вот их вновь подтолкнули к табуреткам и заставили подняться на автомашины. Неожиданно тот, которому можно было дать лет тридцать, резко повернулся к толпе и крикнул:

— Прощайте, товарищи! Бейте извергов! Наши уже близко!

Словно в ответ на его призыв, издалека донеслись залпы артиллерийских орудий. Толпа по-прежнему молча взирала на эсэсовцев, которые торопливо набрасывали веревки на шеи своим жертвам.

Николай Морозов еще сильнее стиснул руку Георгия Пазона. Вместе оказались они на базарной площади, вместе явились невольными свидетелями казни советских людей.

— Что ж это делается, Николай Григорьевич! Доколе они будут над людьми издеваться? А мы смотрим и не можем помочь.

— Погоди, Юра. За каждого рассчитаемся. Только дай...

Морозов осекся на полуслове. Грузовики выехали из-под виселицы, и пятеро мужчин повисли на перекладине рядом со своим товарищем. Толпа ахнула.

— Смотри, Юра. Смотри и запоминай. Вон тот высокий, хромой. Видишь? Это Стоянов. Ему первому повестку на тот свет пошлем. А сейчас идем. Наверно, уже выпускают... — Морозов толкнул Пазона плечом и, кивнув головой в сторону выхода, стал протискиваться сквозь плотную стену людей.

Месяц назад Морозов и Пазон встретились на улице случайно. Пазон был с палкой и сильно хромал. Морозов сразу узнал своего бывшего ученика. Ведь больше года преподавал он историю в том классе, где учился Георгий.

Морозов хотел пройти мимо, боясь, что Пазон его узнает. Но такая простодушная и горячая радость засветилась при виде Морозова в глазах Георгия Пазона, что Николай остановился, презрев все законы конспирации. Он и сам не мог объяснить, почему сделал это, — просто обрадовался, увидев парнишку.

— Николай Григорьевич, здравствуйте! — подошел к нему Пазон. — Неужели это вы? Вот не ожидал... Теперь мы не пропадем.

— Кто это мы? — спросил Николай.

— А у меня тут дружок один есть, Колька Кузнецов. Мы с ним хотим немцам вредить, — прямо и просто сказал ему Пазон. — Только не знаем, с чего начать... Но теперь — раз я вас встретил...

— Доверяешь, значит, мне? — усмехнувшись, спросил Николай.

— А как же? — наивно удивился Пазон. — Если не вам, то кому же?

Глаза его открыто и смело смотрели на Морозова. Да, такому можно верить. Николай чувствовал это всем сердцем.

— Эх, и заводила ты был, Юрка, — ласково сказал ему Николай. — Теперь-то хоть серьезнее стал?

— Будешь серьезнее, когда гитлеровцы кругом. Вот с костылем разделаюсь — и возьмусь за дело. Руки чешутся. Пусть не думают, гады, что мы им покорились.

— Что ж, — сказал ему тогда Николай, — это верно. Кроме своего друга, попробуй найти и других ребят. Но обо мне ни слова. Связь со мной будешь держать сам. Понял? А там мы придумаем что-нибудь дельное.

— Понял, — весело и твердо ответил ему Пазон. — На меня можете положиться, Николай Григорьевич!

И он ушел, словно окрыленный этой встречей, даже походка у него стала другая.

...И вот теперь было их второе свидание. Вернувшись с базарной площади, они сидели в небольшой, чисто прибранной комнате Пазона. Обычная комната, каких много в Таганроге: фикусы у окна, швейная машина в углу на столике, этажерка с книгами. Пазон жил вдвоем с матерью.

— Ну, как дела? — спросил его Морозов, глядя, как Георгий, морщась, растирает раненую ногу. — Мешает нога-то?

— Теперь ничего. Терпимо. А когда немцы пришли, ходить не мог.

Перед войной Пазон был призван в армию и служил рядовым. В одном из первых боев с фашистами на Западном фронте он был ранен в ногу. Несколько месяцев лежал в московском госпитале, а потом был отправлен домой, в Таганрог, на поправку. Приехал к матери на костылях, еле ходил, а тут и немцы подоспели. При всем желании не мог он уйти из родного города.

— Ну, нашел еще кого-нибудь из ребят? — спросил Николай.

— Есть тут у нас одна дивчина, — сказал Пазон. — Колька с нею вместе в школе учился. Швыдко по-немецки балакает. Хотим сагитировать.

— Ты хорошо ее знаешь?

— Знаю. Да и вы, Николай Григорьевич, должны ее знать. Во всяком случае, о родителях ее наверняка слышали.

— Кто такие?

— Трофимовы. И отец и мать — оба врачи. Знаете?

— Как же. Известные в городе люди. А разве они не уехали?

— Сам Трофимов в Красной Армии служит. А жена его была больна, когда шла эвакуация. С постели не могла встать. Дочь с ней и осталась.

— А как она так быстро немецкий язык освоила?

— Ее еще в детстве учили.

— Что ж... Если она наша, если настоящая, тогда нам это очень может пригодиться. Только проверьте ее как следует.

— Вот и я Кольке про то же толкую. А он за нее головой ручается. Когда о ней говорит, аж глаза горят.

— Влюблен, что ли?

— Видимо, так. Они в этом году десятилетку вместе окончили. Из одного класса.

— Ну, а еще что ты сделал?

Пазон снова потер раненую ногу.

— Да вот бегаю помаленьку, — таинственно усмехнулся он.

— Куда же это ты бегаешь?

Пазон встал, отодвинул стол, стоящий посередине, приподнял две половицы и поманил Николая пальцем:

— Вот полюбуйтесь.

Под половицами были спрятаны два пистолета, гранаты, несколько брикетов тола, кучка патронов, автомат с круглым диском.

— Да у тебя тут целый арсенал! — поразился Николай.

— На днях две гранаты стянул из немецкой машины, — скромно улыбнулся Пазон. — Пришлось пробежаться. В другой раз восемь толовых шашек из грузовика утащил. Тоже не шагом потом шел...

— А мать знает? — спросил Николай.

— Она мне сама пистолет раздобыла. Говорит, нашла. Она у меня смелая... Партизанкой хочет быть. Вся в меня... — засмеялся Пазон.

— Ну, ты молодец! — похвалил его Николай.

Пазон гордо поднял голову. В черных глазах его сквозила задорная решимость.

— То ли еще будет, Николай Григорьевич! Мы с Колькой тут одну операцию грандиозную на днях проведем. Почище комендатуры рванет...

— Постой, постой! А комендатуру случайно не вы на воздух подняли?

— Вот то-то и оно, что не мы. Другие работают, а мы только собираемся. А насчет комендатуры вы зря, Николай Григорьевич, спрашиваете. Уж кто-кто, а вы-то знаете авторов этого взрыва.

Морозов хотел было искренне удивиться, хотел объяснить, что действительно не знает тех, кто совершил эту диверсию, но, подумав, многозначительно улыбнулся и сказал:

— Конечно, наши группы не сидят без дела. Но назвать, кто именно, не имею права, — он развел руками. — А вы что задумали? Об этом ты мне должен рассказать подробно. Без моего разрешения, вернее, без разрешения центра, действовать запрещено.

Пазон прикрыл половицы, поставил на место стол и подсел к Николаю.

Он рассказал ему, что они вдвоем с Кузнецовым решили взорвать в порту склад с боеприпасами. Всю операцию они продумали абсолютно детально. Когда Николай ознакомится с нею, то не сможет ничего возразить: они с Колькой ломали голову над каждой мелочью.

Пазон с надеждой смотрел на Николая и ждал ответа. Николай молчал. Он задумался о реальности предложенного плана. Не слишком ли это рискованно для первого раза? Сумеют ли эти двое, из которых одному не исполнилось и семнадцати, а второму — Пазону — едва перевалило за двадцать, осуществить столь смелую диверсию. Имеет ли он право рисковать этими ребятами и успехом такого важного дела?

— Ну так что ж, Николай Григорьевич? — нетерпеливо прервал его мысли Пазон. — Все продумано до мелочей. Вот посмотрите...

Пазон достал из кармана помятую тетрадь, раскрыл последнюю страницу и начал рисовать на внутренней стороне обложки план расположения склада. Пока он выводил неровные линии, Морозов успел прочесть две фразы из текста, написанного на последней странице ровным, установившимся почерком.

— Можно посмотреть, что у тебя здесь нацарапано?

— Это Колькино школьное сочинение. Тут про Коммунистическую партию есть. Его мать боится. Велела уничтожить. А мне жалко, — смущенно объяснил Пазон.

— Ну-ка, дай я прочту, — Морозов протянул руку к тетради. Он не листал других страниц, только последняя заинтересовала его.

«Пройдут годы, они вихрем промчатся над великой моей страной, пронесут нас, быть может, по последним страшным войнам, через величайшие научные открытия и достижения, небывалые стройки и прекраснейшие победы; принесут вперед, к высшей правде, к высшему счастью, к высшей победе человечества...»

— Он сам придумал или выписал откуда-нибудь? — спросил Морозов, возвращая тетрадь.

— Сам... На выпускном экзамене сочинение писал, — еще больше смущаясь, пояснил Пазон. — «Отлично» ему поставили...

— Молодец! Он у нас будет писать воззвания и листовки. Передашь ему. Это мое задание.

— Он сочинит, — сказал Пазон. — Это он может.

— Ну, а теперь докладывай, как склад взрывать собираетесь.

Увлеченно, поминутно тыкая карандашом в нарисованный план, Пазон начал объяснять Морозову, где хранятся боеприпасы, где прохаживается немецкий солдат, откуда легче напасть на него сразу же после смены часовых. Во время его рассказа Морозов мысленно старался представить, как двое парней бесшумно перелезут через забор, с ножом набросятся сзади на часового, а потом, уложив в штабеля снарядов брикетики тола, подожгут запальный бикфордов шнур.

— Придумано смело. И, по-моему, много шансов на успех.

— А мы без шансов, мы наверняка, — сказал Пазон. — Колька головой ручается, что все будет в порядке.

— Не ценит твой Колька свою голову, — сказал Морозов. — За Нонну Трофимову — головой, за взрыв — головой. Голова, ведь она человеку на всю жизнь одна выделена. Ее поберечь надо. Так и передай своему другу... И вообще вижу я — горячий он у тебя. Воспитывать его надо. Вот ты за это и возьмись.

И Николай строго посмотрел на Пазона.

— Есть воспитывать, — весело сказал тот.

— Городской подпольный комитет комсомола назначил тебя командиром подпольной молодежной группы, — сказал Николай. — Это приказ. Ясно?

Пазон удивленно посмотрел на Морозова.

— Да, да, Юра. Я не зря говорил о воспитании членов группы. Теперь ты отвечаешь за них. Правда, группа твоя — раз, два и обчелся. Но ведь она будет расти. Лиха беда начало. Найди еще людей. О каждом будешь докладывать лично мне. И принимайте только тех, за кого можете поручиться. Ну, все понял?

— Все, — ответил Пазон.

— Когда склад взорвете?

— Через три дня.

— Только не торопитесь, ребята. Действовать нужно наверняка. Может, моя помощь потребуется?

— Нет, Николай Григорьевич, сами управимся. У вас и своих дел хватает.

— Ну, желаю успеха!

Николай крепко потряс руку Пазона, а потом обнял его. Он чувствовал все большее доверие и привязанность к этому горячему, смелому парню.

...Темной, непроглядной ночью Таганрог вновь содрогнулся от сильного взрыва. В свинцовом небе распростерлось зарево большого пожара. В порту горели склады с оружием и боеприпасами. Словно головешки, лопались в громадном костре рвущиеся артиллерийские снаряды.

После сильных заморозков наступила оттепель. С моря дул южный бархатный ветерок. Моросящие дожди начисто растопили снежный покров. Под ногами прохожих чавкала слякоть. На базаре подскочила цена на калоши. Даже за поношенные давали десяток селедок или целых три стакана махорки.

— Петя! Вытри как следует ноги, а то опять в комнату грязи натащишь! — крикнула Мария Константиновна Турубарова, заслышав в сенях шаги сына.

Но сверх ожидания вместо шарканья ног о тряпку она уловила скрип растворяемой двери и, выглянув из кухни, увидела Петра, проходившего в комнату. Комья глины слетали с его ботинок и оставались лежать на свежевымытом полу.

— Господи! Я же просила вытереть ноги. Посмотри, что ты натворил.

Всплеснув руками, мать подошла к Петру и только теперь обратила внимание на его взволнованное лицо, на неестественно оттопыренную куртку.

— Что это, Петр?

— Подождите, мама. Это нужно немедленно спрятать. Где отец, где сестры?

— Отец по рыбу пошел. А Валя и Рая с Толиком гуляют, — испуганно проговорила Мария Константиновна, глядя на пистолет-пулемет, который сын вытаскивал из-за пазухи.

— Откуда это?

— На берегу из дота украл. Очень нужная вещь. Куда бы его спрятать?

Петр продолжал оглядывать комнату. Взгляд его скользнул с комода на русскую печь, потом на большой старый шкаф, на буфет, на никелированную кровать, из-под которой торчали чемоданы. «Нет. Все не то», — прикидывал он, заглядывая в другую комнату. Но, кроме кроватей и шкафа, и там ничего не было.

Мать молча смотрела на вороненый ствол пулемета, потом подняла испуганные глаза на сына, робко сказала:

— Может быть, на чердак? В доме-то боязно.

— Правильно! Там ему и место, — обрадовался Петр.

Он торопливо выбежал из комнаты, по наружной лестнице забрался на крышу и скрылся в слуховом окне.

Чердак этот был хорошо знаком ему с детства. В нем были укромные уголки, заваленные старым накопившимся за годы хламом, — здесь можно было надежно спрятать оружие.

Когда он спустился с чердака, мать затирала пол мокрой тряпкой.

Петр виновато взглянул на нее:

— Погодили бы, мама. Я бы сам. У вас и так хлопот много.

— Ладно, сынок, — ласково сказала мать. — Лучше побереги себя. Дети ведь вы еще. Что вы в жизни-то понимаете? Боюсь я за вас...

Только теперь Петр заметил усталые морщинки на ее лице, затаенную тревогу в озабоченных глазах.

— Не беспокойтесь за нас, мама. И смотрите — никому ни слова...

— Я-то смолчу. Вы бы не болтали, ребятки. Пропадете...

— Не пропадем, — Петр весело обнял мать.

Настроение у него было приподнятое: его группа уже приступила к действиям.

...В ночь на 29 ноября шестеро молодых подпольщиков вышли из города и направились в сторону станции Марцево. Возглавлял группу Петр Турубаров. Дождь хлестал по лицу. Крупные капли скатывались за воротник. Молча шли по полю напрямик к железнодорожному полотну.

Еще дома план диверсии был разработан до мельчайших подробностей: Лев Костиков и Спиридон Щетинин выходят на насыпь и подкапывают лунку под рельсом. Иван Веретеинов подносит им противотанковую мину, украденную недавно в одном из немецких грузовиков. Остальные — Петр Турубаров, Евгений Шаров и Олег Кравченко — прикрывают их автоматами из укрытия.

Все было подготовлено заранее. Ждали только ненастную погоду. Считали, что в дождь немцы будут отсиживаться в помещениях. Только бы не подморозило. Но начавшийся утром дождь, не прекращаясь, лил весь день. Не переставал он и ночью.

На востоке, у самого горизонта, зарницами вспыхивали артиллерийские залпы. Эхо взрывов глухо перекатывалось вдали. Впереди, совсем близко, прогромыхал паровоз. Петр Турубаров остановился. За ним, наталкиваясь в темноте друг на друга, стали и остальные. Прислушались. За перестуком колес удалявшегося поезда ничего не было слышно. Только по-прежнему шелестел дождь.

Постояв с минуту, тронулись дальше. За шумом дождя каждый улавливал настороженное дыхание соседа.

— Отдохнуть бы немного, Петро! — шепотом попросил Иван Веретеинов, сгибаясь под тяжестью противотанковой мины, которую он нес за спиной в вещевом мешке.

— Погоди, Иван! Нам тоже нелегко. Сейчас придем, передохнешь, — проговорил Шаров.

— Пошли, пошли! Не разговаривайте. Может, здесь немцы рядом, — тихо предупредил их Петр.

Когда они вплотную приблизились к насыпи, дождь немного утих. Петр по взмокшей земле с трудом вскарабкался наверх и, нагнувшись, нащупал стык.

— Вот здесь, — скомандовал он, приседая на корточки. К нему подползли Костиков и Щетинин.

— Нате стамеску. Один роет, другой отгребает.

Оглядевшись вокруг, ребята принялись за работу. Петр сполз на противоположную сторону насыпи, приник к земле, всматриваясь в темноту. Его напряженный слух улавливал каждый шорох. Томительно тянулись минуты. Наконец сверху раздался приглушенный шепот:

— Петро! Иди сюда!

— Ну, что тут у вас?

— Все в порядке. Смотри. Взрыватель под самый рельс упирается.

Турубаров осторожно ощупал мину.

— Хорошо. Теперь аккуратно присыпьте землей и айда вниз.

Не дожидаясь товарищей, он спрыгнул с насыпи.

— Это ты, Петр? — послышался рядом напряженный шепот Олега.

— Я, я.

— Скоро они там? Ждать надоело. Промок насквозь.

— А я, думаешь, сухой? Сейчас кончат и пойдем обратно...

Неожиданно до слуха донесся тихий натужный гул.

— Что это?

Ребята насторожились. В темноте было трудно разглядеть друг друга.

— Где вы тут? — послышался сверху голос Костикова.

— Здесь. Идите сюда.

Костиков, Щетинин и Веретеинов спустились к остальным.

— Уходить надо. Рельсы гудят. Кажется, эшелон идет от Таганрога, — торопливо сообщил Щетинин.

— А вы успели землей присыпать?

— Все в порядке. Пошли отсюда. Сейчас увидим, что из нашей затеи получится, — сказал Костиков.

Все последовали за ним. Теперь никто не обращал внимания на промокшую насквозь обувь, на липкую, вязкую грязь, на мелкий дождь, беспрестанно сыплющийся с неба. В голове у каждого была одна мысль: «Сработает или нет?»

Позади отчетливо слышался перестук колес на стыках железнодорожного полотна. Правда, не было привычного грохота паровоза, шума тяжеловесного состава.

— Дрезина! — догадался Костиков.

И в то же мгновение вспышка света озарила поле. Прогремел взрыв, раздался короткий металлический скрежет. И опять темнота окутала землю. Только на морском побережье чаще стали взлетать осветительные ракеты, распарывающие серую мглу облаков.

— Теперь бы не напороться на немцев. Расходитесь по одному. Домой пробирайтесь задворками, — приказал Петр.

Через минуту ночная тьма поглотила товарищей. Еще некоторое время Петр слышал удаляющиеся шаги. Наконец и они затихли. Петр подождал минуту и тоже зашагал в сторону города. Он был сильно возбужден, но радовался, что все сошло благополучно. Только было обидно, что вместо воинского эшелона удалось подорвать всего лишь дрезину.

Но вот и окраина города. На первой же темной, затканной дождем улице Петр остановился, стал прислушиваться, напрягая слух. Надо было не нарваться на патрули. Еще днем тщательно было изучено местоположение полицейских постов. Это должно было помочь ему и ребятам в дождливой кромешной тьме издали обойти полицаев. Петр осторожно, крадучись, проскальзывал в проходные дворы, проходил переулки, перелезал через заборы. Но вот и дом! Только здесь он позволил себе отдышаться. Рубаха от пота прилипла к спине, ноги были по колено в грязи, руки дрожали от усталости. Спрятав автомат в яме за сараем, Петр тихонько стукнул в окошко. Дверь сразу отворил отец. Кузьма Иванович был в нижнем белье.

— Ну как? Теперь можно спать спокойно?

— Все в порядке, батя. Напрасно вы меня ждали.

— Уснешь тут с вами. Мы с матерью уж все передумали...

В комнате тускло мерцала коптилка. Петр увидел измученное, взволнованное лицо матери. И хотя в глазах ее не было осуждения, он почувствовал себя виноватым.

Петр развесил у печки мокрую одежду. Не обмолвившись больше ни единым словом, отец улегся в кровать. Мать подобрала грязные ботинки сына и молча смыла с них грязь.

Босиком прошел Петр в свою комнату и забрался под одеяло.

Но заснуть он не мог. Усталость ломила тело, слишком были напряжены нервы. Снова и снова припоминал он подробности проведенной операции, перед глазами то и дело возникала вспышка взрыва.

— Петя, ты спишь? — донесся до него настороженный голос Валентины. Сестра тоже не спала. Она беспокоилась и за него и за товарищей.

— Скажи только, Петька, все в порядке? — умоляюще прошептала в темноте Рая. — Мы ведь спать не можем.

— Спите, все в порядке, — устало пробурчал Петр.

— Ура! — тихо сказала Рая в темноте и засмеялась.

Наконец сестры уснули, а он еще долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок. Он думал о работе группы.

У каждого подпольщика было свое постоянное дело, порученное ему с учетом свойств его характера. Так, Лева Костиков под руководством Николая Морозова сочинял и обрабатывал тексты листовок с воззваниями к жителям Таганрога. Лева еще в школе хорошо знал литературу, был из всех самым «подкованным» в русском языке, а горячий характер помогал ему находить страстные слова. Аккуратные и исполнительные Рая и Валентина каждый вечер переписывали своим разборчивым школьным почерком от руки целые пачки этих листовок. А отчаянные и ловкие Женя Шаров и Олег Кравченко расклеивали их по улицам Таганрога. В листовках были призывы уклоняться от регистрации в немецкой комендатуре, саботировать приказы немецких властей, они помогали людям правильно разбираться в обстановке. Иван Веретеинов, Спиридон Щетинин и сам Петр Турубаров занимались добыванием оружия. Работа каждого подпольщика была опасной — ребята рисковали на каждом шагу, но она увлекала их.

«Надо обязательно достать пишущую машинку, — думал Петр. — И свой радиоприемник...»

Принятый в подпольную группу Миша Чередниченко достал в какой-то конторе старенький «ундервуд», но машинка оказалась с немецким шрифтом. На время ее запрятали в сарай в надежде раздобыть русский шрифт и найти мастера, который мог бы поменять буквы.

Труднее всего было с радиоприемником. «Может быть, попробовать смастерить самодельный? Но где достать детали?»

Так ничего и не придумав, Петр уснул. Проснулся он утром, когда маленький Толик громко заплакал в соседней комнате. Мария Константиновна за что-то тихонько выговаривала ему.

— Толик! — закричал своему любимцу Петр. — Иди сюда! Кто там тебя обижает?

Мальчик вбежал в комнату и уткнулся в плечо Петра своей заплаканной, испачканной мордочкой.

Стоя в дверях, Мария Константиновна с любовью смотрела на Петра и Толика.

Днем Петр встретился с Николаем и доложил ему об успешно проведенной первой диверсии его группы. Николай уже слышал от брата, что вместе с дрезиной погибли семь немецких солдат и два полицая. Движение поездов на перегоне Таганрог — Марцево было прервано на шесть часов.

В оккупированном Таганроге основным барометром настроения оказался базар. Отсюда расползались по городу различные слухи. Здесь обменивались продуктами, а заодно и мыслями.

Несмотря на требование немецких властей торговать на деньги, никто ничего не продавал. Процветал обмен. Меняли все: обувь на рыбу, рыбу на яйца, яйца на табак, табак на рубашку или ботинки.

В первые дни оккупации на базаре можно было сменять поношенный пиджак на стакан махорки, а затем выменять махорку на полдесятка яиц. За пару кожаных подошв для сапог давали две старые селедки. «Свободное предпринимательство» поощрялось немцами вовсю. Но так продолжалось только несколько дней. С наступлением холодов немцы потребовали продавать продукты только на деньги. По базару расхаживали патрули, следившие за торговлей.

Цены заметно подскочили. Ведро картошки стоило пятьдесят рублей, или пять марок, курица — шестьдесят, или шесть марок соответственно, стакан махры — двадцать пять, селедка — четыре рубля штука. В зависимости от силы артиллерийских залпов, доносившихся с востока, спекулянты торговали на рубли или марки. Если докатывается только гул — марки в ходу, если и земля вздрагивает, значит, Красная Армия близко — тогда рубли подавай.

В первых числах декабря в Таганроге похолодало. Морозы достигли двадцати градусов. Словно гонимые северо-восточным ветром, гитлеровцы потянулись на запад. Вереницы грузовиков следовали по улицам города в сторону Мариуполя. В ночь на третье с вокзала отправился поезд, переполненный удиравшими немцами из тыловых учреждений. На востоке все отчетливей слышалась сильная артиллерийская перестрелка. На базаре пронесся слух, что Красная Армия со дня на день придет в Таганрог. Советский рубль стал набирать силу.

В спешном порядке гитлеровцы грузили на автомашины захваченные продукты. Из городских складов извлекали муку, масло, мясо, консервы, вино, сахар — все это срочно отправляли на запад. Увозили чугунные печки, трубы, железные кровати, патефоны, радиоприемники. Пух от перин и подушек кружился над городом.

Жители Таганрога с радостью ожидали советских воинов. Говорили, что наши бросили на Таганрогский фронт десять сибирских дивизий. И днем и ночью люди с надеждой прислушивались к неумолкающему грому артиллерии, который все явственней приближался со стороны Ростова.

Но 5 декабря Таганрог вновь наполнился лязгом гусениц и натужным ревом моторов. Колонны немецких танков и самоходок проследовали на восток. По городу поползли слухи, что гитлеровцы вновь овладели Ростовом. Базар вернулся к немецким маркам.

Петр и Лева Костиков, дежурившие на чердаке турубаровского дома, спустились на землю. Все эти дни они просидели возле ручного пулемета, готовые в любую минуту открыть огонь по отступающему врагу. Но уличная перестрелка так и не началась. Только однажды над их головами разыгрался воздушный бой.

Два краснозвездных истребителя дрались с четырьмя «мессершмиттами». С надрывным воем носились они друг за другом. Барабанная дробь пулеметов распарывала голубой небосвод. Один самолет с черными крестами на крыльях, объятый пламенем, рухнул в море. А советские истребители, снизившись до бреющего полета, умчались на восток.

— Завидую я летчикам. Бесстрашный народ, — сказал тогда Петр. — Вот кончится война, обязательно в летную школу подамся.

— А когда она кончится? — с грустью спросил Костиков. — Вон, говорят, немцы уже в Москву въехали. Гитлер на Красной площади парад принимать собирается.

— Брехня это все! Неужели ты веришь, что немцы Москву могут взять? Им и в Ростове по шее дали, а то Москва. Сказал тоже.

За эти дни Лева Костиков прижился у Турубаровых. Уходил он домой только на ночь. Однажды, переписывая листовку, Лева задержался у Турубаровых позже обычного. Боясь, как бы он не нарвался на немецкий патруль, Рая стала торопить его домой. А он только отмахивался.

— Пойми ты, они меня ни за что не поймают. Я же в школе первое место по бегу держал, — отшучивался Лева. Но, увидев на глазах девушки слезы, перестал смеяться. — Чего это ты? Из-за меня? Вот глупая... — смущенно сказал он. — Я же сейчас уйду.

— Ты-то уйдешь. А я всю ночь волноваться буду, как ты до дому добрался, — проговорила Рая, всхлипывая.

Валентина, читавшая книгу, подошла к сестре и стала ее успокаивать. Лева поднялся, направился к двери.

Когда дверь за Костиковым захлопнулась, Рая набросилась на брата:

— А ты сидишь тут и молчишь. Ты же командир. Должен дисциплину требовать. Теперь вот беспокойся за него... Поймают его — вот будете тогда знать!

Рая так рассердилась, что даже задохнулась и замолчала, не зная, что еще сказать.

— Несерьезный он какой-то... — выпалила наконец она. — Лучше прогоните его, раз он такой...

Петр засмеялся.

— Эх, Райка, Райка! — сказал он сестре лукаво. — Влюбилась? Я вот скажу Леве, как ты придумала его из организации выгнать, чтобы ему жизнь спасти...

— Сам ты влюбился! — сказала ему Рая возмущенно. — Выдумал! — По-детски смутившись, она отвернулась.

Петр отложил газету «Новое слово», в которой он делал пометки, и подошел к сестре.

— Леву из организации не прогонишь, — сказал он уже серьезно. — Это его жизнь. А если он тебе нравится, чего ж тут стыдиться? Он замечательный, серьезный парень. Такой скорее умрет, чем предаст.

— Я о нем так же думаю, — повернувшись к брату, доверчиво сказала Рая. — Он замечательный человек.

Где-то за стеной дома, совсем близко, с треском разорвался снаряд. Через несколько минут земля вздрогнула от ответного залпа. В эту ночь артиллерийская дуэль так и не прекращалась. Советские береговые батареи били со стороны Азова.

А утром опять прилетели краснозвездные самолеты. Бомбили аэродром, над городом сбрасывали листовки, в которых сообщалось о разгроме немцев под Москвой.

И Морозов, и Турубаров, и Костиков, и другие подпольщики по нескольку раз перечитывали это долгожданное известие. Сообщения о потерях немецких войск под Москвой действовали ошеломляюще. По указанию Морозова Петр Турубаров приказал каждому члену подпольной группы переписать по десять экземпляров сводки Информбюро и расклеить их по городу. Ребята с радостью выполнили это задание.

Всю вторую половину декабря на Юго-Западном фронте шли непрерывные кровопролитные бои. Турубаров и Костиков опять подолгу просиживали на чердаке, всматриваясь в бескрайнюю, заснеженную степь. Где-то там, за горизонтом, люди проливали кровь. А здесь, в Таганроге... Долго ли им придется только клеить листовки и ждать активного выступления?

Прекратив эвакуацию, немцы усиленно укрепляли оборону. Ежедневно из города на передовую отправлялись грузовики с бревнами, досками и другим строительным материалом. Сотни людей сгонялись для рытья траншей и ходов сообщения.

Однажды Петр с Костиковым попали на улице в облаву. Двое суток ковыряли они лопатами мерзлый грунт, выравнивая площадки для немецкой артиллерии.

— Вот и мы на немцев ишачим! — сказал Лева Петру, поглядывая на автоматчика, который наблюдал за их работой.

Турубаров зло выругался.

За весь день гитлеровцы дали согнанным на работы людям по пятьдесят граммов эрзац-хлеба. На второй день многие валились с ног от усталости и голода. К вечеру, так и не покормив, их погнали обратно в город и отпустили по домам.

— Лучше умру, чем опять попадусь, — сказал Турубаров, встретясь на другой день с Морозовым.

— Умирать не следует и попадаться еще раз действительно незачем. А за сегодняшнюю работу на врага с тебя причитается.

И Морозов улыбнулся. Петр вопросительно посмотрел на него.

— Нужно взорвать электроподстанцию на комбайновом заводе. А то они там боевую технику ремонтируют. Подумай, как это сделать в ближайшее время.

— Хорошо! Будет выполнено! — обрадовался Петр.

В одну из последующих ночей электроподстанция комбайнового завода сгорела дотла. Ее подожгли бутылками с горючей жидкостью.