"Герои Таганрога" - читать интересную книгу автора (Гофман Генрих Борисович)

X

Смрадный дым, пепел и гарь от полыхавших станиц носились над выжженной степью. Словно жирные гуси, плыли по небу немецкие бомбардировщики. В клубах густой пыли шли по донским большакам колонны фашистских танков, ползли вереницы румынских обозов, вышагивали нестройные ряды пехотных частей — все это двигалось на восток, наполняя необъятную ширь земли ревом, гомоном, грохотом артиллерии.

В первых рядах наступающей немецкой армии прорывала русскую оборону и 111-я пехотная дивизия генерала Рекнагеля. При форсировании Дона дивизия хоть и понесла значительные потери, но прочно закрепилась на занятом плацдарме и обеспечила дальнейшее продвижение к Волге. За это полковник Рекнагель стал генералом.

По стопам дивизии в потрепанном штабном автобусе катился и Вилли Брандт со своей группой тайной полевой полиции. Однако в немецких частях работать ему почти не приходилось. Дезертирство сейчас было не в моде. Приближая «победоносное» завершение войны, солдаты фюрера рвались в бой, тесня разрозненные дивизии Красной Армии. И Брандт возложил на себя карательные функции в отношении местных жителей.

Он вешал и расстреливал коммунистов, назначал старост, инструктировал предателей, допрашивал военнопленных. Он устал. Устал от нестерпимой жары, от въедливой пыли, от беспрестанного движения к отступающему горизонту, от допросов с пристрастием, от стонов и слез, от гула и скрежета войны.

Потому-то так обрадовался Брандт, когда дивизию генерала Рекнагеля вывели в резерв группы армий и расположили на отдых в районе города Калача. Брандт с наслаждением вдыхал степной аромат нескошенных трав, вспоминал размеренную жизнь в Таганроге и русскую девушку по имени Нонна.

Ему казалось, что до окончания войны уже не так далеко, и он не мог понять русских, которые продолжают бессмысленное сопротивление. Однако вскоре с берега Волги стали поступать неутешительные вести. В Сталинграде немецкая армия наткнулась на стойкую оборону.

На одном из совещаний генерал Рекнагель сообщил офицерам, что бои идут за каждую улицу, за каждый дом. Не называя цифр, он рассказал о больших потерях, которые понесла армия Паулюса.

Ночью дивизия была поднята по тревоге и двинулась к фронту. На окраинах Сталинграда с ходу ее бросили в бой.

Брандт не участвовал в штурме. И хотя кое-кто из офицеров поговаривал, что это последняя агония русских перед окончательной капитуляцией, Вилли уже не тешил себя надеждами. В доверительной беседе сам генерал Рекнагель признался ему в невосполнимых потерях, которые понесла дивизия за последние дни боев.

Брандт был фаталистом. Кроме фюрера, он верил в судьбу, верил в приметы. Вспоминая минувшую зиму, он загадал: «Если до первого снега русские не сдадут Сталинграда, война будет долгой». И снег не заставил себя ждать. Не прошло и недели, как замело, забуранило все вокруг. В белый саван укуталась степь. Тем чернее был над Волгой дым горящего города.

Солдаты доставили к Брандту пленного русского лейтенанта. Всю свою злобу выместил Вилли на нем. Он хлестал его по лицу и бил ногами, пока тот еще шевелился. Потом приказал запереть в сарай. Только на другой день Брандт приступил к допросу. И странно, лейтенант рассказал все, что знал.

Николай Мусиков без особого принуждения назвал номер части, аэродром, где базировались советские истребители, фамилии командиров. Вилли даже пожалел, что так жестоко избил его вчера.

— Поедешь в обычный лагерь военнопленных. Будешь выявлять комиссаров и коммунистов. Этим заслужишь право на жизнь, — сказал он на прощание.

Когда Мусикова увели, Брандт сделал особую пометку на его документах и принялся читать донесения своих агентов. В них перечислялись крамольные разговоры солдат великой Германии. Увы, теперь под Сталинградом нашлась для Брандта работа и в немецких частях. Боевой дух германских солдат падал. «Густав Шметке говорил Гансу Вильдену, что если бы не занесенные снегом степи России, то он давно бы сбежал из этого ада», — сообщал один из доносчиков. Другой писал о Карле Керере, который заявил, что больше не верит в силу немецкого оружия и не хочет гнить в русской земле из-за глупости Адольфа Гитлера.

Брандт вызвал своего помощника, приказал немедленно арестовать рядового Карла Керера. С такими тайная полевая полиция не церемонилась: за эти разговоры полагался расстрел. Карла Керера ожидала своя, немецкая пуля.

Братья Кирсановы преуспевали. Юрий не забыл услуги, которую оказал ему господин Ходаевский в первые дни оккупации. И теперь, когда бывший бургомистр оказался без дела, он взял его компаньоном во вновь открываемую фирму по починке примусов, керосинок и другой домашней утвари. Несколько мастерских, разбросанных по всему городу, давали немалый доход. Брат Дмитрий, продолжавший директорствовать на литейно-механическом заводе, снабжал мастерские железом и оловом.

Фронт все дальше откатывался от Таганрога, и жизнь братьев Кирсановых входила в нормальную колею. Владычество гитлеровцев в городе казалось незыблемым.

Правда, по-прежнему на улицах находили убитых немецких солдат, по-прежнему появлялись на стенах домов листовки «Вести с любимой Родины». Присутствуя на первом спектакле открывшегося драматического театра, братья Кирсановы были свидетелями того, как с балкона в зал посыпались целые стаи этих листовок.

Алексей Кирсанов сунул одну из них себе в карман. Его интересовало, о чем пишут большевики. Вернувшись домой, он прочел листовку. Это был ответ на обращение бургомистра города Таганрога.

Алексей Кирсанов брезгливо поморщился и, разорвав листовку, бросил ее в горящую печь.

В его голове не укладывалось, как можно рассчитывать на Красную Армию, которая почти разбита. О каком освобождении может идти речь, если немцы вышли на берега Волги?

И все же что-то засосало у него под ложечкой — лучше бы он не читал этого листка. А последние строки и вовсе испугали его. Впервые Алексей Кирсанов подумал о возможном возмездии. Где-то были люди, с ненавистью следившие за всей его деятельностью, люди, которые ничего не простят, если на их улице будет праздник.

...Немцы застали Софью Николаевну Раневскую в одной из станиц под Армавиром.

В эту станицу ее привел сложный путь.

До войны она жила под Челябинском и работала в средней школе преподавателем немецкого языка.

Когда началась война, под угрозой нашествия немецких орд тысячи советских женщин, детей, стариков, покидая родные места, устремились на восток, Софья Раневская вместе со своей десятилетней дочерью двинулась на запад, навстречу немцам. Объясняла она это беспокойством за судьбу матери, оставшейся в Таганроге.

Однако в Таганрог она сразу не попала. Фронт вплотную подступил к Ростову, и связь с Таганрогом была прервана. Но Раневская не вернулась обратно на Урал. Вместе с дочерью она поселилась в небольшой станице неподалеку от Армавира.

Летом 1942 года фашистская армия хлынула на Кубань. И вновь Раневская имела возможность уехать в тыл вместе с тысячами других советских людей, но не уехала. Трудно сказать, о чем думала Раневская, поджидая немцев, на какую жизнь рассчитывала.

Во всяком случае, как только немцы оккупировали Ростовскую область, а затем и Краснодарский край, она сейчас же устроилась работать переводчицей. Присутствовала на допросах, которые гитлеровцы учиняли советским людям, призывала их к повиновению, одобряла гитлеровские порядки. Прошло совсем немного времени, и Раневская стала работать в фашистской тайной полиции.

К осени при помощи новых друзей она переехала в Таганрог к матери и брату, который тоже служил в полиции. Для виду ее устроили работать в госпиталь медицинской сестрой. Однако и здесь она продолжала заниматься своим грязным делом: доносила на советских людей в гестапо, сообщала немцам обо всех недовольных.

Раневская была спокойна и жила в свое удовольствие: она считала, что с Советской властью уже покончено навсегда.

В конце октября «отцы города» вместе с представителями немецких частей пышно отпраздновали в театре годовщину освобождения Таганрога от большевиков.

В торжественной обстановке ортскомендант от имени германского командования вручил награды отличившимся работникам бургомистрата и полиции. Орден «Служащих восточных народов» второго класса получил и редактор газеты «Новое слово» Алексей Кирсанов. В ответ бургомистр города господин Дитер наградил ценными подарками нескольких офицеров германской армии.

В ознаменование этой даты и как символ незыблемости новой власти бургомистрат принял решение о сооружении памятника основателю Таганрога — Петру Первому в самом центре города на Петровской улице. И хоть голод валил людей, хоть не на что было восстанавливать разрушенные дома, по указанию бургомистра рабочие приступили к закладке фундамента.

В декабре долгожданный снег запорошил улицы города. Еще вчера промозглая слякоть хлюпала под ногами, а утром белое покрывало окутало степь, улеглось на крышах домов и на тротуарах. Только серое свинцовое море по-прежнему хмуро катило свои волны, поглощая мириады снежинок.

По дороге в редакцию Алексей Кирсанов забежал в здание бургомистрата. В кармане у него лежали гранки новой статьи Дитера, которую автор должен был завизировать. В кабинете бургомистра находился начальник городской полиции. Кирсанов хотел дождаться, пока тот выйдет, но услышал приветливый голос Дитера:

— Милости прошу. Хорошо, что зашли. Садитесь, — и протянул Алексею Кирсанову измятый клочок бумаги: — Вот полюбуйтесь, чем порадовал нас господин Стоянов.

Увидев на листовке тот же убористый текст, какой он читал дома, Алексей хотел сказать, что уже знаком с этим обращением, но сдержался. Он поднес листовку к глазам и прочел заголовок: «Вечернее сообщение 6 декабря». Это была другая листовка. Сводка Советского Информбюро заставила Кирсанова углубиться в текст.

Алексей Кирсанов услышал раздраженный голос бургомистра:

— Я требую положить этому конец! Неужели городская полиция не в состоянии выловить ничтожную кучку большевистских агитаторов? Извольте всерьез заняться делом, господин Стоянов.

Дитер повернулся к Кирсанову:

— Что вы на это скажете? Алексей пожал плечами:

— Это же маньяки. И главное — ни слова правды.

— К великому сожалению, вы ошибаетесь. Под Сталинградом немцы действительно терпят временные неудачи. Русская матушка зима им еще не по плечу. Будем надеяться, что грядущим летом все станет на свои места... Только вы не тяните, — Дитер снова повернулся к Стоянову: — Я хочу поморозить этих бандитов, — он кивнул на листовку, — еще в зимнюю стужу.

— Примем надлежащие меры, господин бургомистр. Позвольте идти? — начальник полиции почтительно склонил голову, показывая ровный пробор.

— Можете идти, — буркнул Дитер.

Выйдя от бургомистра, Стоянов встретил в приемной Николая Кондакова. Стоянов знал, что Кондаков разорвал свой комсомольский билет. Теперь этот высокий холеный паренек работал секретарем бургомистрата и одновременно был тайным агентом оперкоманды СД-6. О второй его службе начальник полиции точно не знал, но догадывался, потому что несколько раз видел его с немцами, имевшими непосредственное отношение к этому карательному органу.

— Как жизнь складывается? — спросил Стоянов, дружелюбно протягивая Кондакову руку.

— Ничего. Пока не жалуюсь, — улыбнулся Кондаков, сверкнув двумя золотыми коронками в ряду черных загнивающих зубов.

— Заходи сегодня ко мне в полицию, дело есть.

— Обратно-то выпустите? — пошутил Кондаков.

— Не беспокойся. Есть о чем поговорить.

— Хорошо! Загляну после работы.

— Буду ждать. — Стоянов лукаво подмигнул и направился к выходу, припадая на деревянную ногу.

Вечером Кондаков явился к Стоянову. Начальник полиции усадил его в кресло и без лишних слов спросил напрямик:

— Заработать хочешь?

— А кто ж откажется?

— В агентуру ко мне пойдешь?

— Хорошо заплатите — чего ж не пойти.

— Городская полиция платит неплохо. — Стоянов хотел сказать, что не хуже, чем немцы в оперкоманде, но решил повременить и, лишь скривив губы в многозначительной улыбке, достал из ящика стола несколько помятых листовок «Вести с любимой Родины». — Это видел?

— Приходилось встречать на улице.

— Как думаешь, чья работа?

— Надо приглядеться. Платить-то сдельно будете иль на оклад возьмете? — Кондаков опять блеснул золотыми коронками. В свои двадцать лет он был твердо уверен, что главное в жизни — деньги.

— Поначалу покажи способности... Что заработаешь — все твое... — усмехнулся Стоянов и вкрадчиво понизил голос: — Тебе штурмбаннфюрер Биберштейн сколько кладет за душу?

Кондаков перестал улыбаться, испытующе уставился на Стоянова. «Знает или на пушку берет? Наверно, знает... Видно, сам Биберштейн сказал. — Он вспомнил, как повстречал Стоянова вместе с шефом оперкоманды СД-6, и окончательно поверил в то, что полиции все известно. — Наверно, поэтому и предлагает работать. Пронюхал, хромой черт, где собака зарыта».

И, уже не стесняясь, ответил:

— У штурмбаннфюрера не жирно, много не разживешься. За каждого незарегистрированного коммуниста — четвертак, за «кильку»-червонец. Так что на комсомольцах не заработаешь...

— А ты не мельтешись, — оборвал Стоянов. — Ты мозгами раскинь. Может, листовки-то эти «кильки» твои и выстукивают. Найдешь — за каждого по две сотни в карман положишь. Понял?

— Понял, попробую.

— И никому ни слова! Чтоб к Биберштейну в СД-6 эти бандиты только через мои руки попали. Иначе... Иначе одной его десяткой сыт будешь. Разумеешь?

— Куда уж яснее. Однако зря сомневаетесь. Или я сам себе враг? Пока еще червонец от двух сотен отличить могу...

— Тогда ступай и времени зря не трать, — начальственным тоном предупредил Стоянов.

С этого дня Кондаков с утра до вечера мотался по городу: приглядывался, прислушивался к разговорам, выслеживал, выжидал. Но его «охота» пока не приносила трофеев.