"Кураж" - читать интересную книгу автора (Туричин Илья)

Часть первая. ПРЕРВАННЫЕ ГАСТРОЛИ

– Петя!… Павлик!… Подъем!… Подъезжаем!…

Иван Александрович расталкивал сыновей. Они спали на верхних полках.

Вагон встряхивало, качало из стороны в сторону. Переборки скрипели, охали, стонали. Стучали колеса. Иногда снизу что-то гулко ударяло по полу, словно вагон натыкался на препятствие и, пролетая, скреб по нему днищем.

А мальчишкам хоть бы что! Спят.

Иван Александрович решительно стащил с них одеяла.

Петр шевельнулся, протянул руку, схватил несколько раз пустоту.

Павлик скорчился и сунул голову под подушку.

– Подъем!… Лежебоки!

Петр открыл глаза, поморгал, стряхивая сон.

– Что? Уже?…

– Уже, уже… Подъезжаем.

В дверь купе постучали, тотчас она откатилась на половинку, и в щель просунулась голова. Синеватые от бритья щеки и подбородок, крупный с горбинкой нос, над светлыми запавшими глазами кустики бровей, пробор делит гладкие темные волосы на две неравные части - одну побольше, другую поменьше.

– Здравствуйте, публика, - сказала голова. - Подъезжаем. Здешние сорванцы случайно не заспали мой зонтик?

Павлик откинул подушку. Петр сел, свесив одну ногу с полки. И оба спросили дружно:

– Зонтик?

– Зонтик, зонтик… На дворе дождь.

Павел и Петр переглянулись.

– Ах, зо-онтик, - протянул Павел.

– Черный или белый? - быстро спросил Петр.

Голова посмотрела сначала на пол, потом на потолок и произнесла таинственным глухим голосом:

– Черного и белого не покупайте, "да" и "нет" не говорите. Так у вас мой зонтик?

Павел и Петр снова переглянулись.

– Та-ак… - В дверь просунулись длинные тонкие руки. Они сначала повисли над Петиной полкой, покачивая ладонями, как змеи головами. Потом нырнули под матрац и вытащили оттуда зонтик.

– Нехорошо, - сказал укоризненно мужчина. Кустики бровей поползли вверх, и от этого глаза сделались печальными. - Мой любимый старый зонтик!

Руки подняли зонтик, под пальцами щелкнуло, и зонтик раскрылся. Но какой у него был вид! С тонкого металлического каркаса жалко свисали лоскутья черной блестящей материи.

Мужчина охнул, уголки губ, кустики бровей и даже мясистый кончик носа опустились вниз.

– Ваша работа?

– Честное слово! - воскликнул Петр.

– Провалиться на месте! - вторил ему Павел.

– Провалиться просто. Обратно вернуться трудно! - сказал мужчина, и руки сложили злосчастный зонтик.

– И все? - разочарованно спросил Павел.

– А дальше?… - подхватил Петр.

– Дальше подъем. Подъезжаем.

– А зонтик? - в один голос спросили мальчишки.

– Зонтик как зонтик, - мужчина снова поднял зонтик, раздался щелчок, и он раскрылся. Он был цел, блестящая черная материя туго обтягивала каркас.

– А-а… - начал было Павел.

– А то был сон, - сказал мужчина. - Спать надо меньше. До скорой встречи. - И исчез.

А дверь откатилась до конца, и в проеме появилась мама. Она была уже не в пестром халатике, как всю долгую дорогу, а в темно-синем платье с белым вязаным воротничком. Светлые волосы аккуратно уложены вокруг головы толстым валиком. Тоненькие, точно нарисованные брови ровными полукружьями тянулись над большими серыми глазами. Наверное, поэтому взгляд у мамы был наивно-удивленным. Словно все, что было вокруг, она видела впервые. И маленький рот, с припухлыми, чуть подкрашенными губами, казалось, вот-вот приоткроется, и удивленная мама скажет тихонько: "Ах!"

Но мама сказала тихонько:

– Петер. Пауль.

И мальчишки мгновенно спрыгнули вниз.

Папа часто шумел. И даже грозился "испробовать новый ремень на обеих шкурах". Но с папой можно спорить, хитрить, отговариваться, увиливать, доказывать.

С мамой спорить бесполезно. Сказала - отрезала. Мама очень строга. Ремнем, как папа, не угрожает, но если шлепнет слегка за дело - почешешься! Мама хоть и маленького роста, тоненькая и слабая на вид, да это только на вид. Рука у нее тяжелая. Тренированная.

Как-то, обсуждая семейные дела, Петр и Павел пришли к выводу, что на самом-то деле папа должен быть в семье мамой, а мама - папой.

Мальчики быстро и молча оделись и побежали по коридору умываться.

А вагон уже встряхивало на стрелках. Поезд пошел медленней. За заплаканными стеклами окон замелькали одинокие огни. Их становилось все больше и больше. Они отражались в рябых лужах у серых заборов, у длинных кирпичных пакгаузов, у деревянных домиков. С невидимого черного неба сыпал дождь.

Иван Александрович забрался на шаткую складную лесенку и начал доставать сверху, из-под самой вагонной крыши, чемоданы. Мальчики подхватывали их и ставили на нижние полки, с которых свернули постели. Вскоре все купе оказалось забитым чемоданами, тюками, узлами, авоськами. Просто непонятно, как семья ехала со всем этим скарбом столько дней, да еще умудрялась есть, спать и даже принимать гостей.

Вагон подполз к зданию вокзала. Мокрая платформа блестела. И багажные тележки на ней блестели. Встречающие прятали головы под зонтами или в поднятых воротниках пальто.

Вагон дернулся несколько раз, словно ему не понравилась станция и захотелось катить дальше. И остановился.

– Приехали, - сказал Иван Александрович. - Гронск.

Мальчики прижались к оконному стеклу носами. Стекло было холодным, казалось, вот-вот сквозь него просочатся капли дождя и потекут по носу.

– Эх, - вздохнул Павлик.

– Да-а, не Ташкент, - в тон ему грустно откликнулся Петр.

И оба вспомнили ласковое солнце в голубом небе. Весело журчащие под раскидистыми деревьями арыки. Белое двухэтажное здание школы. Черноволосых и темноглазых мальчишек и девчонок - ташкентских своих приятелей. Сладкий прозрачный изюм без косточек. Огромные желтые дыни…

В коридоре затопали, зашумели. В купе вошел военный с двумя красными квадратами на черных петлицах, весь перетянутый поверх длинной шинели ремнями. Молодое лицо его было розовым, безбровым. Губы обветренны. С лакированного козырька фуражки стекали дождевые капли. За ним в дверях показались два бойца в мокрых пилотках.

В купе запахло дождем, мокрым сукном, табаком и еще чем-то, сапожной мазью, что ли?

Военный поднял руку со сжатыми пальцами к фуражке и как-то молниеносно разжал их возле козырька.

– Здравия желаю. Лейтенант Каруселин. Приказано разгрузить и погрузить. На машину, - добавил он для полной ясности. Подхватил два чемодана и передал их стоящим в дверях бойцам. Чемоданы исчезли. Бойцы остались.

– Ваня, - испуганно сказала мама.

Иван Александрович засмеялся и сказал ласково:

– Успокойся, Гертруда.

– Все будет в целости и сохранности, - заверил лейтенант, подхватил тюк, и тот исчез за дверьми.

– Куда вы их деваете? - спросил Павел с любопытством.

Лейтенант поднял голову, посмотрел на Павла и Петра. Глаза у него стали большими-большими. Он поднял руку, щелкнул пальцами по козырьку, и фуражка на его голове встала дыбом.

– Он - Павка, - сказал Петр.

– Он - Петька, - сказал Павел.

– Я - Петька, - сказал Петр.

– Я - Павка, - сказал Павел и добавил, ткнув пальцем брата: - Он не Павка.

– Он не Петька, - сказал Петр, также ткнув брата пальцем.

Это был давно отработанный прием.

– Малтшики, - строго сказала мама.

– Я больше не буду, - хором откликнулись они.

– Во дают! - лейтенант засмеялся. Потом щелкнул фуражку сзади по тулье. Фуражка послушно опустилась на место. - Двойнята! - понимающе сказал он и подхватил очередные чемоданы.

Мама беззвучно шевелила губами, считая исчезающие "места".

На улице дождь уже не сыпался - лил. Все кругом было мокрехонько. Возле вагона толпились встречающие и приехавшие. Вещей не было. Лейтенанта с бойцами тоже.

– Ваня, вещи, - сказала мама.

– Успокойся, Гертруда. Увезли в гостиницу. Ты, главное, не промокай. Простудишься.

– Приехать в дождь - добрая примета, - сказал кто-то рядом. И чихнул.

– Будьте здоровы! - дружно крикнули Петр и Павел.

Они бы с удовольствием поразмялись, но мама крепко держала их за руки. Они терпеть этого не могли, не перваши какие-нибудь, в конце концов! Четырнадцать лет, взрослые люди. Но с мамой бесполезно спорить. Каждый переезд она держит их вот так, за руки. Будто они убегут куда-нибудь, исчезнут, заблудятся.

– Товарищи, быстренько в автобус! - крикнул фальцетом суетливый мужчина в плаще с капюшоном, надвинутом так низко, что лица не видать. И первым бросился в здание вокзала.

Только по голосу братья узнали директора цирка Григория Евсеевича Лесных.

Толпившиеся у вагона торопливо и весело последовали за ним.

В маленьком голубом автобусе было тесно. Братьев стиснули в проходе. На ближайшем сиденье примостилась мама, рядом с ней папа, а рядом с папой, у самого окошка, Жак Флич. Тот самый, что приходил за зонтиком.

Мама даже в автобусе умудрялась держать сыновей за руки. Будто они и здесь могут потеряться.

– Флич, а где ваш зонтик? - спросил Павлик.

– В чемодане.

– Но ведь дождик! - сказал Петр.

– Вот-вот. Он ужасно боится дождика! - Флич поднял руки, медленно стянул с правой перчатку, палец за пальцем, встряхнул ее легонько, и из перчатки выпали два завернутых в голубые прозрачные бумажки квадратных леденца. - Закусывайте.

– А маме? - хитро спросил Павлик.

Кустики Фличевых бровей опустились вниз, почти прикрыли глаза. Выражение лица стало скорбным.

– Увы! Перчатка выдает леденцы только детям до шестнадцати лет.

Тут автобус дернулся и, по-утиному переваливаясь, побежал по улице. За окошком, в сетке дождя, мелькали фонари, дрожали лужи, темнели громады домов. Только витрины редких магазинов были слабо освещены. Город еще спал, спали его жители, старые и молодые, большие и малые. Спали и не знали, что в город уже приехал долгожданный цирк.

Петр и Павел проснулись в полдень. Над крышей противоположного дома вился легкий парок. По карнизу расхаживали напыщенные голуби.

Отец, стараясь не шуметь, доставал из чемодана вещи: пиджаки, брюки, рубашки - и передавал маме. А мама вешала их на складные "плечики" и размещала в шкафу. Мама делала все обстоятельно, так, будто жить в этом маленьком гостиничном номере придется вечно. Она любила порядок и всюду, куда ни доводилось приезжать, чувствовала себя как дома. Собственно, это и был их дом - номера в гостиницах, деревянные вагончики возле цирка.

И только в настоящем доме мама чувствовала себя гостьей, робела, тушевалась.

Настоящий дом был в маленьком городке Березове на Витебщине. Там, в доме у реки, жили дед Александр Павлович Лужин и бабушка Лукерья Максимовна. Папины родители. В этом доме родился и вырос папа.

Дед носил маленькую бородку клинышком, коротко подстриженные усы и пенсне на шнурочке. Как писатель Антон Павлович Чехов. Внешне дед походил на него и втайне этим гордился. Был он молчалив, строг, и знал его весь городок. Фельдшер - фигура видная.

Бабушка Лукерья была еще молчаливей, с утра и допоздна возилась по хозяйству. Белый головной платок ее, завязанный узелком под подбородком, мелькал то в саду, то в огороде, то возле хлева, где лениво пережевывала жвачку рыжая корова со странным именем Стетоскопа и повизгивали поросята. А случалась нужда, бабушка помогала деду. Она умела и зуб выдернуть, и приготовить настойки да отвары из сушеных трав.

В нечастые отпуска вся семья артистов Лужиных отправлялась домой в Березов.

Бабка пекла пироги со всякой всячиной. Молча подсовывала внукам куски получше. Дед брал ребят с собой на рыбалку. Они сидели втроем у реки. Только начинало светать. Над водой подымался туман, висел, словно кисея. Плескалась рыба.

Отец на рыбалку не ходил. Он отсыпался. Днем стучал топором - тесал колья, чинил что-нибудь или с удовольствием копался в саду.

И только Гертруда Иоганновна, или Ивановна, как называли ее соседи, изнывала от безделья. За какое бы дело она ни бралась, тут же появлялась бабушка.

– Я сама. А ты руки побереги.

И Гертруде Иоганновне казалось, что неспроста ей ничего не позволяют делать. Нет, неспроста! Старики не любят ее и осуждают Ивана за то, что женился на немке. Вот и чувствовала она себя в доме мужа - не дома. Иное дело в гостинице или в вагончике…

– Проснулись? Вставайте.

– Доброе утро, - сказали мальчики хором.

– Хорошенькое утро, - засмеялся отец. - Скоро обедать.

– Раскладушки сложить и за шкаф, - приказала мама по-немецки. За пятнадцать лет, что она живет в России, она сносно научилась говорить по-русски, но с сыновьями говорила по-немецки. В сущности, у них было два родных языка, язык отца и язык матери.

Номер в гостинице был маленький, двухместный.

Две кровати, две тумбочки возле них, два стула, два кресла, шкаф и стол. На столе - пузатый графин с водой и два стакана. На стенке - репродукция с картины художника Шишкина. Флич называл ее "Медведи на дровозаготовках". В каком бы городе ни доводилось жить, в гостиничном номере висели "медведи". Не окажись их однажды, в номере чего-то не хватало бы.

Пока ребята убирали раскладушки, медведи на картине занимались своими лесными делами и, наверно, искоса наблюдали за тем, как под руками мамы преображается комната.

На столе появилась клетчатая скатерть, на тумбочках - такие же клетчатые салфетки. На тощих казенных подушках - кружевные накидки. И множество мелких вещей находили в комнате свое место: коробочки, флакончики, посуда, яркие жестяные банки с крупами. А возле умывальника, на специальной деревянной скамеечке, обитой сверху жестью, засопел блестящий электрический чайник.

Делать зарядку выскочили в коридор, в комнате не развернешься. Коридор был длинным и широким, и они побежали по нему, впереди Павел, за ним Петр.

В конце коридора, возле лестницы, сидела за столом дежурная по этажу - полная седая женщина в наглухо закрытом платье с огромной брошкой на груди.

Она сердито смотрела на мальчиков и, когда они добежали до стола, сказала:

– Потише! Здесь не стадион. Здесь гостиница.

Мальчики остановились.

– Извините, - сказал Павел.

– Извините, - как эхо повторил Петр.

Потом они переглянулись, встали на руки и… побежали, подрыгивая ногами в воздухе.

Рот у дежурной стал больше брошки на груди. Она так и осталась сидеть с открытым ртом.

Одна из дверей скрипнула, и в коридор вышел тощий длинный мужчина в темной блузе поверх брюк и домашних туфлях - шлепанцах без пяток.

Он ничуть не удивился, только сказал:

– Привет!

Павел и Петр, не останавливаясь, трижды прихлопнули ногами.

Наконец дежурная закрыла рот.

– Нет, вы видели!… - сказала она мужчине в темной блузе.

– Разминка, - он развел руками: мол, что поделаешь…

Тем временем мальчики снова оказались на ногах. Подняв руки вверх, они легко потрясли ими. Потом начали сгибать туловища вправо, влево, и раз, и два, и раз, и два…

Утренняя зарядка - добрая привычка. Павел и Петр приучены к ней еще с люлечного детства. И Иван Александрович и Гертруда Иоганновна начинают день с физзарядки.

И тощий мужчина в блузе и шлепанцах. О нем узнал город по афишам: "Весь вечер на манеже клоун Мимоза".

Вообще-то его звали Михаил Васильевич, дядя Миша. Когда-то, в дни своей молодости, он был акробатом-прыгуном. Потом жонглером. Потом - канатоходцем. И наконец, стал клоуном. Это так не просто - быть коверным клоуном! Скажем, жонглер бросает и ловит разные предметы, акробаты-прыгуны мячиками взлетают над манежем, канатоходцы шагают по натянутому под самым куполом канату, да не просто шагают - танцуют, прыгают, вертят сальто-мортале и даже ездят по канату на велосипеде. Каждый делает свое дело виртуозно. А коверный должен уметь делать все, и так же виртуозно, да еще, чтобы было весело, смешно. Не простое дело - быть коверным!

Дядя Миша присел рядом с дежурной на стул и стал наблюдать за Павлом и Петром.

Он помнил их еще несмышленышами. И до того они были похожи друг на друга, что не только посторонние, родители их путали. Они и сейчас похожи: оба светловолосые, сероглазые, с чуть вздернутыми носами - в мать. Но кто приглядится, легко одного от другого отличит. Павлик более живой, заводила. Петька поспокойней, помедлительней. Павлик смотрит прямо, открыто, Петр опускает глаза. Павлик - действует, Петр - мыслит. Вот и сейчас первым упражнения начинает Павлик. А молодцы, разминаются - себя не щадят. Будет толк!

И на манеж первый раз вывел мальчишек он, Мимоза. Придумал забавную репризу. Было так: клоун выходил на манеж с пустым мешком и жаловался публике, что послали его на базар купить поросенка, а деньги он потерял. И обращался к мальчику, сидящему в зале, к Павлику. Спрашивал: любит ли он цирк? Павлик кивал. Тогда клоун просил выручить его, веселого клоуна, а то ему очень сильно попадет. И делать-то ничего особенного не надо, только залезть в мешок. Павлик соглашался, выходил на манеж и залезал в мешок. Очень довольный клоун с возгласом "Вот и поросенок есть!" завязывал горловину мешка веревкой, взваливал его на спину и пытался унести. Но тут его останавливал шпрехшталмейстер, спрашивал, что у него в мешке. Клоун отвечал: "Поросенок!" - и начинал подробно рассказывать, как он его выбирал, какой у поросенка розовый пятачок и веселый нрав… А в это время мешок незаметно подменяли на точно такой же. И когда шпрехшталмейстер заставлял развязать и показать поросенка, из мешка появлялся огромный гусь и хлопал крыльями. Клоун испуганно спрашивал: "А где же поросенок?". И тут в противоположном конце манежа на барьер поднимался Петя и кричал звонким голосом: "Я - здесь!" - и показывал клоуну длинный нос. Клоун "падал в обморок"… В общем, глупо довольно, но смешно. И ребята работали с таким удовольствием! А теперь ну-ка сунь Павку в мешок! Пожалуй, и не поднимешь.

– Они что же, артисты? - шепотом спросила дежурная.

– Артисты, - кивнул дядя Миша.

– И вы, извиняюсь, артист?

– И я, извиняюсь, артист, - голос у дяди Миши был тусклый, тихий.

– Извините, - сказала дежурная и поправила на груди брошь. Ей стало неловко, что вот сделала она замечание молодым людям, а молодые люди не просто молодые люди, а артисты, и вовсе не балуются, а занимаются делом.

Тут в коридоре появился Флич в очень полосатых брюках и очень клетчатом светлом пиджаке. У ворота белой рубашки красовался полосатый галстук бантиком - "кис-кис".

Мальчишки обрадовались.

– Доброе утро, Флич! - крикнул Павел.

– Как здоровье зонтика? - спросил Петр.

– Благодарю, он отлично выспался, - сказал Флич и шевельнул кустиками бровей. - Даже богатырский храп Мишеля не потревожил его волшебных снов. А снился ему горячий кофе. Доброе утром, мадам, - поклонился Флич дежурной. - У вас чудо-брошь!

– Вам нравится? - спросила дежурная и заулыбалась.

– Вопрос! Если бы я носил брошь, я бы носил именно такую. - Флич взмахнул рукой, и в пальцах его появилась алая гвоздика. Он протянул ее дежурной. - Прошу!

– Спасибо, - потупилась дежурная, и лицо ее порозовело.

– Эта гвоздичка пристала ко мне еще в Ташкенте. И всю дорогу шептала: подари меня в гостинице дежурной по этажу, у которой будет удивительная брошь.

Дежурная засмеялась.

– У вас все такие веселые?

– Все, - сказал Флич. - Но самый веселый - мой друг Михаил Васильевич, - он широким жестом указал на темную блузу.

Дежурная взглянула на Михаила Васильевича, на его голову без единого волоска, гладкую и блестящую, на его блеклые, выцветшие глаза в припухлых мешочках из дряблой кожи, на опущенные уголки рта и совсем зашлась от смеха.

– Конфиденциально, - произнес Флич, склоняясь над дежурной. - Нужен кипяток. Мой друг Михаил Васильевич не может без кофе. Уснет на ходу. И вместо двери пройдет сквозь стену. Останется дырка. Даже дыра.

Дежурная всхлипнула и утерла глаза носовым платком.

– Это… Это м-можно… У нас… у нас… есть… есть… титан.

– Яков, - нахмурился дядя Миша.

– Все в порядке, Мишель. Ты пошел за кипятком. Тебя долго не было. Я тебя знаю. Ты постеснялся спросить кипятку. Ты увлекся дамой.

– Яков! - дядя Миша внезапно наклонился и снял с ноги шлепанец.

– Мишель! - Флич отшатнулся и закрыл лицо руками, всем своим видом показывая, как он ужасно напуган. И зашептал торопливо, с присвистом: - Где титан? Где титан? У него невыносимо тяжелые шлепанцы!

– Сейчас я принесу кипяток, - - дежурная поднялась со стула. - Может, вам еще чего надо?

– Надо, - решительно сказал Флич. - Сахару и синюю птицу.

– Сахар найдется, а птицу поймайте сами.

– Будет кипяток и сахар - поймаем. Непременно поймаем синюю птицу счастья. На всех!

Дежурная величественно удалилась.

Павел и Петр, наблюдавшие эту веселую сцену со стороны, подошли.

– Вы еще не завтракали? - удивился Павел.

– Не завтракали?… Мы еще не ужинали, - вздохнул Флич.

– А завтра утром прибывают животные.

Прибывают животные, значит, начнется работа. В номере Лужиных участвуют лошади.

Дежурная принесла чайник с кипятком и пачку сахара.

– Нет-нет, не стоит беспокоиться. Мы сами. Спасибо вам. - Дядя Миша отобрал у нее чайник и сахар и пошел к себе.

– Мерси! - раскланялся Флич и пошел следом.

А дежурная села за свой стол, поставила чуть привядшую гвоздику в стакан с водой и еще долго-долго улыбалась.

Солнечным днем город выглядел симпатичным, куда симпатичней, чем ночью. И дома вовсе не мрачные, наоборот, веселые - белые, желтые, голубые. Окна в затейливых занавесках, цветы за намытыми стеклами.

Людей на улицах много. Неистово гудят грузовики. Перезваниваются трамваи, на поворотах издают странные протяжные звуки, будто открывают несмазанную дверь или кто-то неумело дует в духовой инструмент. Шумно, а движение неторопливое. Никто не спешит: ни прохожие, ни грузовики, ни трамваи.

Павел и Петр тоже неторопливо шли вслед за Фличем и дядей Мишей. Флич и дядя Миша в этом городе не впервые, идут себе потихоньку, разговаривают о своем. А Павлу и Петру все в новинку, все интересно. Глазеют по сторонам. Ведь города, как и люди, не похожи один на другой: у каждого свое лицо, свой цвет, свой характер, свой запах.

В сквере, на площадке за свежекрашеной зеленой решеткой, возводился цирк.

У ограды толпились зеваки, день был воскресный.

Флич остановился в проходе возле старика сторожа, сидевшего на табурете.

– Здравствуйте.

В клетчатом пиджаке, с "кис-кис" на шее, Флич был таким нездешним, что старик встал и пристукнул деревянной ногой.

– Здравия желаю!

– Сторож? - спросил Флич.

– Не сумлевайтесь, - строго ответил старик.

– Ну-ну, мы не сумлеваемся, - улыбнулся Флич. - Пошли.

И все четверо двинулись за ограду, сопровождаемые завистливыми взглядами мальчишек.

Стук и грохот стояли на площадке.

В центре уже высились четыре опорные мачты, словно поддерживали голубое небо. Мачты были связаны между собой, и от каждой тянулись по три троса-растяжки, будто гигантский паук сплел здесь паутину. В стороне лежали штабелями деревянные щиты, а рядом - металлические козлы.

Между мачт, возле вбитого в землю Ломика, стоял неприметный мужчина в ватнике и танкистском шлеме. Шлем плотно облегал круглое веснушчатое лицо. Оно казалось неподвижным, сонным из-за век, которые опускались на глаза, прикрывали их. Это был шапитмейстер Сергей Сергеевич, царь и бог на площадке. Униформисты, рабочие, присланные на помощь саперы - все подчинялись ему мгновенно и беспрекословно. Вот он постучал скрюченным пальцем по ломику, и тотчас один из униформистов накинул на ломик веревочную петлю.

Сергей Сергеевич махнул рукой, и униформист побежал в ту сторону, куда он махнул, быстро разматывая закрепленную на ломе веревку. И когда та натянулась струной, Сергей Сергеевич пошел вдоль нее, придирчиво осматривая, словно то была не простая веревка и от нее можно ожидать невесть чего.

– Осевую протянул, - сказал Флич.

А Сергей Сергеевич дошел до конца веревки, огляделся и топнул ногой.

– Козлы! - крикнул униформист. - Самые низкие!

Саперы подтащили металлические козлы и стали устанавливать их полукругом. А Сергей Сергеевич ощупывал козлы и даже тряс.

– Сергей Сергеевичу! - громко крикнул Флич.

Тот, не отрываясь от дела, только поднял руку.

Павлик и Петр встали в сторонке, близко подходить не решились. Сергей Сергеевич терпеть не мог, когда посторонние появлялись на площадке. Вообще-то человек добрейший, в такие минуты он свирепел и шугал даже самого директора Григория Евсеевича.

Поставить брезентовый дом - цирк-шапито - дело не простое, ответственное. А люди на площадке неопытные. Ну что, скажем, понимают в цирке саперы? А ведь чуть что не так закрепят, трос какой-нибудь недотянут или перетянут - недалеко и до беды!

Зрителей набивается полный зал. А ну, как что рухнет - ухнет?

Тут не два глаза да две руки, тут десять глаз да десять рук нужны, чтобы за всем доглядеть.

С одним манежем навозишься! Сверху-то, из рядов, он - плоский круг с барьером по краю, и ничего больше. А ежели его и в самом деле сделать плоским, то, скажем, лошади цирковые не побегут. Еще и за барьер вылетят, зрителя помнут. Потому и пол манежа делают наклонным, у барьера повыше. Широкой лентой по кругу. И лента эта пистой называется. Вроде велотрека, что ли. Лошади бегут по писте, и бежать им легко, как велосипедисту легко поворачивать на склоне. Ведь что манеж для лошади? Сплошной поворот.

И за все в ответе Сергей Сергеевич, шапитмейстер. И хоть сонными кажутся его глаза, а взгляд их зорок, цепок. Ничего не упустят, даже самой малой малости.

– Перекур, - сказал Сергей Сергеевич, когда установили первый ряд козел вокруг будущего манежа.

Площадка опустела. Саперы и рабочие уселись на штабелях, закурили.

– А, старые знакомые!

Павлик и Петр обернулись. Возле стоял лейтенант,, тот самый, что выгружал из вагона вещи.

– Здравствуйте, - хором поздоровались братья. И Павел спросил:

– Это ваши бойцы?

– Мои. Никогда не предполагал, что доведется цирк строить. Я вообще-то в цирке был всего два раза. В Ленинграде, когда в Инженерном учился.

– Понравилось? - спросил Павел.

– Очень. Особенно гимнасты. Я сам гимнаст. Перворазрядник. А вот в цирке, наверно, не смог бы.

– Смогли б, - сказал Петр.

– Если, конечно, крепко тренироваться, - добавил Павел.

– Нет, - вздохнул лейтенант. - - От одного страху, что на тебя смотрит столько народу, руки-ноги отнимутся.

– У артистов же не отнимаются, - возразил Павел.

– Так то артисты, - с уважением сказал лейтенант. - Видать, каждому - свое. У вас папа и мама, случаем, не гимнасты?

Петр кивнул:

– Гимнасты, вольтижеры.

– На лошадях работают, - пояснил Павел.

– На лошадях? - удивился лейтенант.

– Скоро начнутся представления, увидите.

– Придете? - спросил Петр.

– А как же. Всем взводом. Мои ребята ждут не дождутся. Никто еще в цирке не бывал. Да-а… Многого мы еще не повидали; не изведали. Все впереди. Вся жизнь. Ну, бывайте, Петр и Павел - на час день убавил.

– Как это? - не понял Павел. Лейтенант засмеялся.

– Присловица такая. К петрову дню день на час меньше становится. Вот и говорят: Петр и Павел - на час день убавил. А Илья-пророк - два часа уволок! - лейтенант подмигнул братьям и пошел к своим саперам.

Перекур кончился.

Из голубого вагончика с надписью на дощечке: "ДИРЕКЦИЯ" выглянул озабоченный директор цирка Григорий Евсеевич, поманил ребят пальцем. Павел и Петр подошли.

– Как устроились?

– Нормально.

– Завтра пойдете в школу номер семь. Недалеко от гостиницы. Есть договоренность.

– Завтра животные прибудут, - сказал Павел жалобно.

– Прибудут.

– Григорий Евсеевич, - заканючил Павел и толкнул брата локтем.

– Григорий Евсеевич, - повторил тем же тоном Петр.

– Ну что, Григорий Евсеевич? Знаю, что Григорий Евсеевич. А потом - репетиции. А потом - представления. А у меня на шее два неуча? Притащите "неуд" - не пущу на манеж!

– Да что вы, Григорий Евсеевич, - обиделся Павел.

– Да когда мы… - удивился Петр.

– Когда, когда… Притащите - поздно будет! Вы меня знаете!

– Знаем, Григорий Евсеевич, - сказал Павел.

– Я слов на ветер не бросаю!

– Не бросаете, Григорий Евсеевич, - быстро согласился Петр. Директор усмехнулся.

– Ладно. Как только животных разместят на конюшне, тотчас в школу!

– Хорошо, Григорий Евсеевич, - радостно согласились братья.

– Миша, Яков, зайдите ко мне на минутку, - крикнул Григорий Евсеевич и скрылся в вагончике.

Туда же прошли дядя Миша и Флич.

– Все-таки Евсеич вредный, - сказал Павел.

– Точно, - согласился Петр.

– Но не совсем…

– Не совсем, - кивнул Петр.

– "Вы меня знаете, я слов на ветер не бросаю!" - сказал Павел голосом Григория Евсеевича.

И оба засмеялись.

– Пойдем хоть глянем на ту школу, - предложил Павел.

Петр пожал плечами:

– Пойдем.

Они предупредили Флича, что пошли на разведку в школу, и двинулись к проходу в ограде.

Сторож сидел на том же месте, опершись подбородком на клюку. Зеваки обсуждали строительство цирка, программу, объявленную в афишах, а заодно породы собак, рацион слона и способы дрессировки медведей. В толпе всегда найдется знающий человек. У него - куча сведений, своя теория работы со зверями, а главное - неутоленная жажда поделиться всем этим с ближними.

Отдельной группкой у ограды стояли подростки. Взрослые разговоры им были неинтересны. Не все ли равно, сколько слон съест морковки, главное - как проникнуть к этому слону, как пробраться в цирк, чтобы тебя не схватили за шиворот и не выдворили с позором.

Лучший способ - знакомство. Ты знакомишься с артистом, или осветителем, или служителем при животных, оказываешь мелкие услуги, как-то: принести, унести, сбегать… Знакомый приглашает тебя в цирк. И вот он - слон, вот они - медведи. Все честь по чести. Тут не то что билетеры, сам милиционер ничего не скажет.

Конечно, есть еще масса способов проникновения в цирк. Но они сопряжены с риском и требуют смелости, ловкости и находчивости. Впрочем, смелости и ловкости мальчишкам не занимать!

Павел и Петр увидели группу подростков еще издали. Но сделали вид, что не заметили. Опыт подсказывал, что знакомство с местными мушкетерами не всегда проходит гладко. Порой высокие договаривающиеся стороны отстаивают свое право на территорию слишком вескими доказательствами. В ход идут кулаки, ноги, а то и тяжелые предметы, какие под руку попадут.

А драться братьям нельзя. Нет, они не трусливы и при случае постоят за себя, но в драке можно нечаянно получить травму. С травмой на манеж не выйдешь! А ведь они - равноправные участники циркового номера "Вольтижеры на лошадях Лужины".

Братья вышли за ограду и неторопливо направились по улице к гостинице, ведь Григорий Евсеевич сказал, что школа номер семь где-то там, неподалеку.

Они шли с достоинством, не прибавляя и не убавляя шагу.

Следом за ними шли четверо мальчишек.

Братья приметили, как они отделились от группы у ограды.

– Четверо, - тихо сказал Павел по-немецки.

– Пускай идут, - буркнул Петр.

Так они и двигались: двое впереди, а четверо чуть поотстав.

Братья могли бы свернуть в гостиницу. Но уходить от опасности не в их правилах. Поставлена цель - школа, шагай к школе. Подумаешь, четверо!

Вот уже и гостиница позади. Перекресток. Куда дальше - направо, налево?

И те четверо остановились. Павел и Петр успели глянуть на них мельком. Ничего ребятишки, крепенькие. Особенно рыжий без шапки, в сером пальто с коротковатыми рукавами. Пальтишко вот-вот лопнет на плечах!

– Спросим? - сказал Павел.

– Валяй.

– Эй, пацаны, - Павел повернулся к четверке и произнес мягким голосом Флича: - Не будете ли вы столь любезны, не сообщите ли нам, где тут поблизости находится средняя трудовая общеобразовательная школа номер семь?

– Ой! - воскликнул один из мальчишек. - Они ж одинаковые!

Голос у мальчишки был чистый и звонкий, и на братьев глянула пара таких синих глаз, что от синевы хотелось зажмуриться. Что там речки, моря, океаны!… И братья вдруг заметили, что мальчишка без брюк, в одном пальто, на ногах у него коричневые чулки в рубчик и красные полуботинки, а на голове красная вязаная шапочка. Все это они схватили в мгновение и уж потом сообразили, что это не мальчишка, а девчонка.

Рыжий оттиснул ее плечом. Нечего удивляться и вскрикивать. Подумаешь, "одинаковые". И не таких видали!

– Ты чего-то спросил? - голос у рыжего ломался. Он старался говорить солидно, басом, но сами собой выскакивали тоненькие высокие нотки.

– Он спросил, - спокойно ответил Петр, - где тут школа номер семь?

– Семерка? - переспросил рыжий.

– Да вот же она! - махнула рукой девочка.

Но рыжий снова оттеснил ее плечом.

– Ты чего толкаешься, Ржавый? - обиженно протянула она.

Рыжий не обратил на нее внимания, обронил небрежно:

– Пошли.

И свернул в улицу налево. Павел и Петр за ним. А что им оставалось делать?

Девочка и еще двое топали сзади.

Так молча дошли они до низенького деревянного забора, отделявшего от улицы яблоневый сад. Стволы деревьев в саду были темными, влажными. Под ними чернела свежевскопанная земля. От нее пахнуло весной.

Рыжий не дошел до калитки, перепрыгнул через забор и с той стороны испытующе посмотрел на братьев. Павел и Петр тоже перепрыгнули. Двое мальчишек, топавших сзади, прыгать не решились. Перелезли. Только девочка не стала ни прыгать, ни перелезать. Вошла в калитку.

Рыжий направился в глубь сада, остальные за ним.

На голых сучьях раскидистых деревьев набухали розоватые почки. Там, где земля не была вскопана, вылезали на свет божий крохотные зеленые стрелки-травинки.

Они вышли к трехэтажному длинному зданию, сложенному из красного и белого кирпича. За большими окнами было темно и тихо. Двор выложен бетонными плитами. На дворе несколько мальчишек помельче гоняли "чижика".

– Вот "семерка" - сказал Рыжий.

– Спасибо, - кивнул Петр.

Рыжий усмехнулся:

– Спасибом сыт не будешь.

– Двугривенный дать? - спросил Павел ехидно.

Петр дернул брата за рукав куртки, но было уже поздно. Рыжий насупился. Приятели встали с ним рядом. В синих глазах девочки загорелись огоньки.

– Драться будете? Да?

– Заткнись, - промычал Рыжий.

– Перестань меня дергать за рукав! - неожиданно закричал Павел.

– Кто тебя дергает? - заорал Петр.

– Ты!

– Я?!

– Ты!… - Павел толкнул брата в плечо.

– Ты сам себя дергаешь! - еще громче заорал Петр и толкнул Павла. Мальчишки бросили "чижика" и подошли поближе.

– Они чокнутые, - сказала синеглазая удивленно. Она не знала, что это давно испытанный верный способ избежать драки: подраться между собой.

Павел снова толкнул брата, и тот упал. Но как-то очень удачно. На руки. Тотчас вскочил и бросился на Павла. Посыпался град ударов. Павел отклонял туловище в стороны, потом внезапно захватил занесенную над ним руку и перебросил брата через себя.

Мальчишки охнули от восторга.

А Петр, сунув голову между ног Павла, резко выпрямился. И вот уже Павел летит в воздухе, переворачивается. Кажется, сейчас он шмякнется о землю и больше не встанет. Но в какую-то последнюю долю секунды он умудряется выпрямиться и встать на ноги.

Лицо его свирепо. Глаза мечут молнии. Он медленно надвигается на брата. И теперь уже зрителям страшно за Петра. Потому что Павел берет его за волосы, яростно раскачивает голову вправо-влево и неожиданным рывком подымает Петра вверх. За волосы!…

Чтоб не потерять равновесия, Петр вцепляется в плечи Павла.

И оба клубком катятся по земле. Замирают оглушенные и глядят друг на друга, встряхивая головами.

Мальчишки замерли. Вот это да! Они не знают, что братья, демонстрируя драку во всех школах, где приходилось учиться, довели ее до совершенства, отработан каждый трюк. И после такой драки никто нигде не лез к ним с кулаками. Вот и здесь. Завтра о схватке узнает вся школа, стычка обрастет новыми подробностями. И никто не рискнет с ними связываться. А сами братья никогда никого не задирают.

– Они чокнутые, - тихо повторила синеглазая.

– Чего это мы? - недоумевающе спросил Павел.

Петр только плечами пожал.

– Верно, чего это вы? - спросил Рыжий. Голос у него уже не низкий, а обыкновенный мальчишечий. И глядит он миролюбиво, с симпатией. Лихо дерутся!

Братья поднялись с бетонных плиток - жестковатый манеж! Мальчишки охотно помогли им отряхнуть куртки.

– Бывает, - пояснил Павел. - Накатывает.

– Вы приехали с цирком? - спросила синеглазая.

– Угу…

– А зачем вам седьмая школа? - спросил один из пришедших с ними мальчишек, коренастый, в клетчатой кепке с пуговкой на макушке.

– Учиться.

– В каком классе?

– В седьмом.

– В нашем, - сказал Рыжий.

– А Ржавый - это твоя фамилия?

– Прозвали. А вообще-то я Долевич, Василь.

– А он - Павка, - сказал Петр.

– А он - Петька, - сказал Павел.

– Я - Петька, - сказал Петр.

– Я - Павка, - сказал Павел и ткнул брата пальцем: - Он не Павка.

– Он не Петька, - сказал Петр и тоже ткнул брата пальцем.

Ребята засмеялись.

– Во дают! - Василь оглядел всех с таким видом, будто все, что происходит, придумано им и славные ребята, что приехали с цирком, приехали именно к нему. - Ее зовут Крольчиха. Фамилия у нее Кроль, Злата. Это Серега, - он ткнул в кепку с пуговкой. - Эдисон. Изобретает радиоприемник со спичечный коробок. А это Толик Глебов. Прозвища не имеет. К нему прозвище не пристает.

Толик оказался худеньким, с глазами чуть навыкате. Карманы расстегнутого пальто его были чем-то набиты и торчали в стороны. Павел поинтересовался: чем?

– Всяким, - ответил Толик.

– Для собак, - повторила Злата. - Он у нас собачник.

И, как бы в подтверждение, из-за угла школы показалась пятнистая рыже-белая собачонка с висячими ушами. Она понюхала угол, посмотрела на ребят и, радостно виляя куцым хвостиком, подбежала прямо к Толику.

Тот достал из кармана бумажный пакетик, а из пакетика кость с остатками мяса. Сказал ласково:

– А что нужно сделать? Как косточку заработать?

Собачонка встала на задние лапки и постояла так несколько секунд. Толик дал ей косточку. Она отбежала в сторону, улеглась под деревом и начала грызть.

– Собаки за ним так и ходят, - сказал Василь таким тоном, будто это не за Толиком, а за ним ходят собаки.

Братьям хотелось осмотреть школу. Василь подергал дверь, но она оказалась запертой. Им рассказали, что седьмых классов два - седьмой-первый и седьмой-второй. В седьмом-первом компания так себе, серенькая. А в седьмом-втором ребята, естественно, подобрались что надо, в том числе здесь присутствующие.

Поэтому надо проситься у директора в седьмой-второй. Это Толик сказал.

Но Василь неожиданно возразил:

– Проситесь в седьмой-первый. Он же вредный, Хрипак.

– Кто это Хрипак? - спросил Павел.

– Директор. Фамилия у него такая - Хрипак, - пояснил Толик.

– Он вредный. Он непременно наоборот сделает, - сказал Василь. - Попроситесь к нам в седьмой-второй, он вас к ним в седьмой-первый направит.

– Не направит, - вмешалась синеглазая Злата. - В седьмом-первом полно новеньких. Офицерские ребята.

– Мы попросимся в седьмой-второй. Скажем, что и в Ташкенте учились в седьмом-втором. Привыкли.

– Дело! - согласился Ржавый.

На следующее утро пришедший в класс специально пораньше Ржавый с упоением рассказывал о Павле и Петре. И как они похожи один на другого. И какая была драка. Это видеть надо! Василь размахивал руками, дергал головой, и из рассказа его выходило так, что если бы не он, Ржавый, то не было бы никаких братьев, никакой удивительной драки. И уж в седьмой-второй они бы не попали.

Класс ждал с нетерпением появления необыкновенных новеньких. Класс был возбужден. Девочки поправляли прически. Мальчишки показывали друг другу приемы бокса. На уроке ерзали и шептались. Самых ретивых пришлось одергивать. А Долевича учительница биологии чуть не выставила за дверь.

Но кончился первый урок, прошел второй. Новенькие не появлялись. Класс приутих. Новость перестала быть новостью. И только Василь нет-нет да поглядывал на дверь с тоской. Неужели вредный директор отправил братьев в седьмой-первый?

Никто в школе не знал, что на станцию прибыли вагоны с цирковыми животными и по городу вот-вот потянется удивительная процессия. Если бы знали, многих недосчитались бы в классах. А уж Ржавого и его компании непременно.

Уже ночью Сергей Сергеевич дал команду подавать брезент. Крыша и стены составлялись из восьми огромных кусков. Их подвозили на тележке. Свернутые в рулоны, они были похожи на гигантских гусениц. Казалось, что они шевелятся в причудливом перекрестье мертвого голубоватого света. Раскатанные гусеницы превращались в зеленые паруса, к ним крепили канаты, перекинутые через блоки наверху. Потом крепким крученым шнуром стягивали вместе, как шнуруют ботинки. Брезент шуршал и шлепал на ветру.

Чтобы все сооружение стало цирком-шапито, брезентовый шатер надо было поднять и натянуть.

И вот вбиты снаружи в землю стальные ломы. Наброшены на них растяжки. Заработали лебедки, и огромный купол стал ползти вверх. А когда он остановился, изнутри его расперли румбостойками и шторм-балками.

Сергей Сергеевич стянул с головы свой танкистский шлем и протянул руку лейтенанту:

– Ну, лейтенант, все. Спасибо за подмогу. Теперь я сутки подушку буду давить.

Он проводил саперов. Они уходили неровным строем и все оглядывались на брезентовый чудо-шатер. Рабочие дошнуровывали малый шатер-конюшню. Достукивали топорами плотники, ставя загородки для лошадей.

Напротив конюшни, как бы образуя маленькую улицу, стояли голубые, зеленые и желтые вагончики. В них будут готовиться к выходу на манеж артисты, переодеваться, отдыхать.

Сергей Сергеевич поднялся по деревянным ступенькам в один из вагончиков, лег на свернутые ковры, сунул под голову ватник и мгновенно уснул.

И даже шум и суета, поднявшиеся возле вагончиков утром, не разбудили его. А суета была немалая.

Из гостиницы пришли артисты во главе с инспектором манежа, или, как его называли, "шпрехом" Гурием Александровичем Каплуном. Это был очень представительный мужчина: высокий, плотный, с аккуратно зачесанным седым пробором, округлыми движениями и "бархатным" баритоном. Ходил он, невзирая на погоду, без шапки, с поднятым воротником черного пальто и, даже когда сухо, надевал черные блестящие калоши.

Гурий Александрович никогда не был ни жонглером, ни акробатом, ни клоуном. Но с детства полюбил цирк, мальчишкой сбежал из дома и нанялся служителем в номер с дрессированными собачками. Он ухаживал за ними: кормил, выводил гулять, расчесывал, повязывал им шелковые банты, надевал штанишки и доводил их до выхода на манеж.

А на манеже с собачками работала пожилая дрессировщица. Гурий смотрел в щелку у занавеса и, если собачка на манеже плохо работала, расстраивался и после представления долго и пространно разъяснял собаке, что она не права, что это ее работа, а работу нужно исполнять хорошо, честно. Он никогда не кричал на собак. И вообще ни на кого не кричал, не ссорился. Позже, став ассистентом в львином аттракционе, он подружился и со львами. И львы, даже будучи не в духе, никогда не рычали на него, понимали, что Гурия Александровича нельзя обижать.

Потом он стал униформистом - убирал манеж, расстилал ковры, выносил реквизит… Вся жизнь его прошла в цирке. У него не было ни семьи, ни дома. Цирк стал для Гурия Александровича и тем и другим.

Артисты разошлись по своим вагончикам, распаковывали чемоданы, ящики, тюки. Доставали костюмы. Что-то гладили, что-то подшивали. Громко переговаривались, бегали за чем-то из вагончика в вагончик.

А Гурий Александрович стоял на цирковой "улице" в пальто с поднятым воротником, в блестящих калошах. Суета доставляла ему удовольствие. Это была предпраздничная суета. Потому что открытие цирка всегда праздник. А сегодня прибывали животные, и директор Григорий Евсеевич решил использовать это событие в рекламных целях. Не просто вести их через город, а с помпой.

В желтом вагончике у Лужиных было шумно и тесно. Тесно от разбросанных в беспорядке вещей, а шумно от Павла и Петра. Впрочем, вещи были не просто разбросаны. Гертруда Иоганновна безошибочно сказала бы, где что лежит. Но их было много - пестрых цирковых костюмов, яркого реквизита, каких-то замысловатых седел, сверкающих уздечек, баночек с гримом и еще каких-то предметов, не понятных непосвященному.

И братья вовсе не шумели, а помогали друг другу застегивать крючки, затягивать шнуровки. Потом перепутали мягкие серебряные сапоги и долго разбирались, какой чей. Иван Александрович привык к этой возне, одевался спокойно и только один раз, не выдержав, молча запустил в неугомонных сыновей красной подушечкой. Что, впрочем, только прибавило шуму.

– Пауль! Петер! В чем дело? Ваше место вообще в школе. Мы отлично обойдемся и без вас, - сказала по-немецки Гертруда Иоганновна.

И в вагончике стало тихо. Сапоги сами натянулись на ноги, крючки легко застегнулись.

В вагончик заглянул Гурий Александрович.

– Лужины!…

– Уже готовы, еще немношко минут. Два-три, - откликнулась Гертруда Иоганновна.

– Зер гут, - сказал Гурий Александрович. - Через пять минут будет автобус.

Гертруда Иоганновна накинула на плечи пелеринку и взяла в руки тоненький стек.

– Ну-у…

Иван Александрович оглядел жену с ног до головы, улыбнулся и легко тронул ее волосы.

– Какая у нас мать красавица!

Гертруда Иоганновна тихонько стукнула по его руке стеком.

– Красавица, - сказал Петр.

– И я весь в нее, - добавил Павел.

– Прекрасно! - засмеялась Гертруда Иоганновна. - Но поверх костюм надевать пальто.

– Зачем? - возмутился Павел.

– Без зачем. Холодный утро.

– Утро среднего рода, - сказал Павел.

– Вот-вот. Значит, холодное.

Спорить бесполезно. Пришлось надеть куртки. Утро действительно было прохладным, как всякое весеннее утро. Но день обещал быть теплым. По голубому небу проплывали легкие облака, временами прикрывая солнце.

Возле автобуса стоял бело-черный Флич. На голове - высокий цилиндр. Левая рука в белой перчатке, правая протянута, словно он просил подаяния. Тяжелый медный пятак непрерывно двигался по ладони, потом перешел на пальцы, проскользнул между ними, ладонь повернулась тыльной стороной вверх, и пятак продолжал по ней свое движение. А рука, кисть, пальцы Флича оставались неподвижными.

Пока артисты собирались в автобусе, Павел и Петр остановились возле Флича.

– Флич, дайте пятак, - попросил Павел.

– На мороженое? - покосился фокусник.

– Поработать, - сказал Петр.

– Нет, братцы. Для ваших пальцев хватит и трешечек. - Флич подбросил пятак вверх, крикнул: - Орел или решка?

– Орел! - быстро ответил Павел, следя взглядом за пятаком.

– Решка! - закричал Петр. Флич поймал пятак.

– Оба угадали, - он разжал пальцы, на ладони лежали две медные трехкопеечные монеты.

– Когда вы успели? - спросил Петр.

– Не туда смотрели. Надо смотреть на руки, а не на монету. - Он отдал им монеты, мальчики положили их на тыльные стороны своих ладоней. И монеты пошли. Не так плавно и быстро, как у Флича, но задвигались.

Павел уронил свою.

– Ничего, - сказал Флич, - когда я был таким, как ты, я и этого не умел делать.

– А что вы умели? - спросил Павел.

Флич подбросил свой пятак, поймал, положил в кармашек белого жилета и полез в автобус.

Ну как расскажешь мальчикам, что он делал в их возрасте? В девятьсот пятом погромщики убили отца. Они выволокли его на улицу в одном исподнем, рубанули огромным ножом и ушли, распевая "Боже, царя храни…". Мать выскочила на улицу в длинной ночной рубашке, закричала страшно и упала. Дети с трудом унесли ее в спальню, такой она казалась тяжелой. С плачем положили они ее на кровать со смятыми простынями. Укрыли одеялом. Они испугались, что мама спит с открытыми глазами. Фиму послали за доктором. Но доктора он не нашел, а привел аптекаря Мордуха. Мордух дрожал, озирался и не хотел входить в дом. Его тащили сообща за руки. Он взглянул на мать, закрыл пальцами ее глаза, сел на пол, ударил себя несколько раз кулаками по голове и заплакал. И дети снова заплакали.

Потом приходили люди. Уходили люди. Соседки расчесывали мамины волосы. Отца завернули в тахрихим. Кто-то ходил меж людей и лязгал ножницами. И надо всем взлетал чистый тенор кантора. Он просил, умиротворял, плакал, в нем была такая тоска, такая печаль, что заходилось сердце.

И остались семь ртов. И все семь хотели есть. Помогали соседи, помогала община. А все равно есть хотелось. И тогда Яков пошел ночью на Поклонную улицу, к мясной лавке. Мясник Дерибайло был единственным, кого мальчик знал из погромщиков. С него он и решил начать. Он прокрался во двор, где в деревянном сарае за семью замками хранились припасы мясника. Достал из кармана штанов завернутую в тряпку бутылку с керосином, облил ненавистную дверь и поджег.

А потом, когда началась паника, заметались во дворе люди и огонь начал лизать крышу, он вышел из укрытия и стащил телячью ногу.

Так он начал шарить по чужим кладовкам. Когда попадался, его били. И отпускали. А однажды повели в участок. И Яков попал за воровство в тюрьму. И там, в тюрьме, он кое-чему научился. Он сидел с карманниками. Оказалось, что у него тонкие подвижные пальцы, очень пригодные для воровского дела. Он бы и стал профессиональным вором, если бы не большевики, не революция.

Только как об этом расскажешь мальчишкам Павлику и Пете?

Автобус миновал здание вокзала и подкатил к высокому забору, поверх которого тянулась в два ряда ржавая колючая проволока, к огромным воротам. Возле ворот стояла женщина-стрелок, подпоясанная поверх черной шинели широким солдатским ремнем. К ремню была прикреплена кобура с наганом. Женщина была маленькой, хрупкой, и ремень с кобурой казались на ней чужими.

Шофер что-то сказал стрелку. Она посмотрела на автобус с разряженными артистами, заулыбалась и махнула рукой. Автобус съехал в ворота, его затрясло на ухабах и ямах товарного двора.

Первой, кого увидели артисты из автобуса, была слониха Моника. Она нетерпеливо топталась на месте и норовила обнять хоботом своего хозяина Пальчикова. А Пальчиков не давался, только ласково похлопывал по хоботу ладонью.

Слониха недовольно покосилась маленькими блестящими глазками на подошедший автобус. Но когда из него высыпали артисты в пестрых нарядах, снова затопталась и закивала головой. Она была рада людям, потому что в вагоне было гулко, скучно и шныряли мыши. А Моника боялась мышей.

Из теплушки выводили лошадей. Они осторожно ступали по деревянным сходням, чуть приседая на задние ноги. Лошади были вычищены, крупы лоснились, гривы и хвосты расчесаны. Видно, сопровождавшие их в дальней дороге конюхи хорошо поработали. Не вести ж по городу лошадей со спутанными хвостами и гривами!

Павел и Петр увидели своих. Вот они, Мальва и Дублон, светло-серые в темных яблоках, тонконогие. Мальва встряхивает головой, косит лиловым глазом. Дублон чутко прядет ушами, мягкие губы его шевелятся, словно он что-то шепчет подруге.

Братья подбежали, дали лошадям по кусочку хлеба, присыпанного солью. Ласково погладили крутые шеи. Подошли Иван Александрович и Гертруда Иоганновна. Мальва потыкалась мордой в шею хозяйки, Дублон положил голову на плечо хозяина. На спины лошадей набросили легкие седла. Мальва удивлялась, перебирала передними ногами, беспокойно мотала головой: зачем седла? Где манеж?

В соседнем вагоне ревели медведи. Павел и Петр заглянули в открытую дверь. Серый лохматый пес залился лаем, натянул поводок, захрипел, потому что ошейник сдавил горло.

– Киндер! - крикнул Павел, влез в вагон и отстегнул поводок.

Пес подпрыгнул, лизнул его в лицо, потом бросился к Петру. Он метался от одного к другому, взвизгивал, облизывал их. И доброе собачье сердце готово было разорваться от счастья. Павлик схватил пса в охапку:

– Успокойся, Киндер. Приехали уже. Дома. В цирке!

Киндер завалился на спину, поднял лапы и замер.

Пес приблудился несколько лет назад в одном сибирском городе. Просто пришел и сел возле служебного входа в цирк. Он был еще маленьким, ничьим, ему некуда было идти. Мела поземка, шерстку запорошило мелким снегом. Он сидел и грустными щенячьими глазами смотрел на проходивших мимо людей. На него никто не обращал внимания. Потом подошли два мальчика. Они были одинаковые и пахло от них одинаково. Они остановились и присели на корточки. И щенок понял, что это те люди, которых он ищет с того самого дня, когда открыл глаза и увидел белый свет. Он встал на лапки и ткнулся носом сначала в колени одного, потом другого.

Один из них взял его на руки и понес. Руки были добрыми и теплыми.

Братья принесли щенка в гримировочную уборную, сунули в угол и прикрыли ковриком.

Потом пришли другие люди, большие. Долго шумели. А он все лежал в углу. Потом маленькие заплакали. И щенок не выдержал, вышел из угла, сел рядом с ними и заскулил.

И стало тихо.

Кто-то сунул ему кусок колбасы. Пахло очень вкусно, он ужасно хотел есть. Но к колбасе не притронулся, словно понимал, что решается его судьба.

И только когда мальчики погладили его спину, он лег и очень вежливо, но быстро слопал колбасу.

Каких только имен ему не придумывали! Но однажды женщина позвала детей:

– Пауль, Петер! Киндер!

Дети пошли к ней, и щенок с ними.

С тех пор его и зовут Киндер.

Он не выступает на манеже и ест хлеб свой даром. Хотя как на это посмотреть! Разве не приятно поделиться куском с верным другом? А он верный друг!

По городу от вокзала двинулась удивительная процессия. Впереди на гарцующих лошадях два милиционера. За ними шли акробаты-прыгуны в ярких алых трико, шестеро мужчин и три девушки. Иногда тот, что шел в центре, тихо командовал: алле… ап! И все девять одновременно подлетали и переворачивались в воздухе. Над мостовой словно вспыхивало пламя.

Потом на украшенном рекламой грузовике ехал оркестр. Музыканты сидели на скамейках и, завороженно глядя на взмахивающего руками дирижера, наигрывали веселые мелодии.

За оркестром, чуть отступя, вели лошадей. Крупы их были расчесаны в клеточку, хоть ставь шахматы и играй. Тонкие уздечки придерживали головы, и от этого лошадиные шеи круто изгибались, придавая лошадям необыкновенно гордую осанку. Над головами покачивались пышные султаны, у каждой пары своего цвета. Лошадей вели разряженные униформисты.

Дальше следовало трио жонглеров. На девушках - белые юбки и голубые жилеты, усыпанные блестками. На парне - белые брюки и такой же сверкающий жилет. Жонглеры на ходу перебрасывались булавами.

Следом, чуть отступя, дрессировщик Пальчиков вел свою Монику. На лбу слонихи красовалась красная бархатная шапочка с бубенчиками. Бубенчики тихо позванивали в такт шагам. Слониха хлопала ушами и поглядывала на людей, толпившихся на панели. Она шла с удовольствием, так приятно размяться после вагона! Справа и слева от нее шагали два ассистента с обезьянками на плечах. Обезьянки были одеты в пестрые цыганские платья, грызли яблоки и швыряли огрызки куда попало.

Длинный Мимоза в рыжем парике с маленьким колпаком на макушке, в узком пиджаке с коротковатыми рукавами, в широченных клетчатых штанах и огромных блестящих туфлях с загнутыми вверх носами кланялся направо и налево, словно складывался пополам, посылал воздушные поцелуи, спотыкался. Иногда внезапно наталкивался на идущего рядом Гурия Александровича. Хватался за голову, волосы его вставали дыбом, на лбу вырастала огромная лиловая шишка, из глаз били струи слез. Он утирал их несуразным носовым платком с дыркой посередине. Люди на панели смеялись. Тогда рассерженный клоун доставал из кармана "камень", из другого кармана большую рогатку, прицеливался в какого-нибудь незадачливого прохожего и стрелял. "Камень", не долетая до цели, возвращался назад, потому что был на резинке. И Мимоза начинал смеяться. Гурий Александрович давал ему подзатыльник. Обиженный Мимоза доставал свисток и начинал свистеть, вызывая милицию. Спотыкался, проглатывал свисток. Начинал объясняться с Гурием Александровичем, но вместо слов у него получался только свист.

Потом шел грузовик с клетками, в которых сидели медведи. А за грузовиком дрессировщик Олег Пашенный в синей расшитой по вороту желтыми ромашками косоворотке, подпоясанной желтым шнурком с кистями, в лаковых русских сапогах вел на тонкой цепочке Алешеньку. Алешенька неуклюже топал на задних лапах, потряхивая мохнатой головой, кувыркался, приплясывал. А когда Пашенный давал ему бутылочку со сладким молоком и надетой на кончик соской, яростно сосал.

За медведем бежал Киндер в нарядном ошейнике. И все время оглядывался. Он не был запланирован в шествии, но считал своей обязанностью охранять хозяев. Он потому и оглядывался беспрестанно, что хозяева двигались за ним. Гертруда Иоганновна вела в поводу Мальву, Иван Александрович - Дублона. А Павел и Петр, сидя в седлах, приветствовали публику, заставляли Мальву и Дублона идти, не сгибая передних ног, или пританцовывать, переходить на красивую рысь. Меланхоличный Дублон все делал привычно-старательно, а Мальва неохотно. Она привыкла к манежу, работать на улице ей не нравилось.

За Лужиными - третий грузовик с опущенными бортами, завешанными полотнищами с надписями: "Цирк", "Жак Флич", "Фокусы с участием публики". На грузовике стоял столик с черным кубиком. И невозмутимый Флич в черной фрачной паре с цилиндром на голове подымал кубик, раскрывал его, показывая прохожим на улице, что он пустой, потом закрывал и начинал доставать из пустого кубика цветные ленты. Они вились в воздухе и падали к ногам Флича.

Прохожие аплодировали.

Замыкали колонну два конных милиционера. Каурые лошади под ними шли понуро, а завороженные милиционеры следили за руками фокусника. Потом, словно спохватившись, натягивали поводья, и лошади начинали гарцевать.

За веселой кавалькадой двигалась толпа, шумная и праздничная. По расчетам Григория Евсеевича, она должна была выстроиться возле открывшихся касс цирка.

В школу Павел и Петр пришли во время большой перемены.

В длинном коридоре бегали, толкались и орали малыши.

У одного из окон нянечка в синем халате с засученными рукавами забралась на стул и протирала стекла тряпкой. Она то и дело вздрагивала, когда резвящаяся мелюзга натыкалась на стул:

– Уроните!… Бисовы души!…

Братья спросили у нее, как пройти к директору. Нянечка даже не взглянула на них, только закричала:

– Витька!… Чтоб тебя холера!… Кому говорю!…

Из круговерти выпал мальчишка, перемазанный чернилами.

– Своди до директора. Мне нема часу. Что вы их, салом мажете? - Она ожесточенно задвигала тряпкой по стеклу.

Витька посмотрел на братьев и заулыбался. Зубов у него не хватало.

– Это вы вчера дралишь? - спросил он шепеляво. - Идем.

Братья пошли за Витькой сквозь беснующийся водоворот. Поднялись на второй этаж, отметив, что на перила лестницы набиты деревянные шишки. Чтоб не катались!

До чего все школы похожи! Коридоры разные, лестницы, окна, двери… А гам на переменках везде одинаковый.

Витька довел их до двери с табличкой "ДИРЕКТОР ШКОЛЫ" и исчез в толпе.

Павел постучал, приоткрыл дверь.

– Можно?

За большим потертым столом сидел лысый мужчина, с желтым, изможденным лицом, с глубокими морщинами у носа и губ. Губы, наверное, не выдерживали тяжести морщин и концы их опустились. Поэтому лицо казалось брезгливо-надменным.

На столе, несмотря на солнечный день, горела настольная лампа под зеленым стеклянным абажуром. И зеленые точки зловеще отражались в директорских очках.

– Здравствуйте, - поздоровались братья.

– Здравствуйте, - ответил директор глуховатым голосом. - Ну?…

– Мы приехали из Ташкента, с цирком, - сказал Павел.

– Слышал. Знаю. Драку вчера учинили.

Братья переглянулись.

– Мы не взаправду, - признался Павел. - Мы вообще не деремся. Нам нельзя.

– Это вроде циркового номера, - добавил Петр.

– А я слышал, кровь лилась рекой, - - усмехнулся директор.

– Липа, - уточнил Павел.

– А-га… Сиречь вранье, - сказал директор.

Братья кивнули.

– Фамилии-то как?

– Лужин, - ответили хором.

– Лужины, - директор взглянул на перекидной календарь. - Петр и Павел. Так?

Братья снова кивнули.

– Я вас утром ждал.

– У нас животные прибыли, - объяснил Павел.

– Животные, - повторил директор. - Как учились?

Павел расстегнул потрепанный портфель, достал оттуда два дневника. Портфель у братьев был один на двоих, и носили они его по очереди, а кому нести сегодня, решали с помощью "орла или решки". Павел положил дневники на директорский стол.

– Меня зовут Николай Алексеевич Хрипак, - произнес директор, внимательно листая дневники. - Не пусто, хотя и не густо. Куда ж мне вас?

– В седьмой-второй, - подсказал Павел.

– Мы и в Ташкенте были в седьмом-втором, - добавил Петр.

Хрипак улыбнулся, растянув губы в тонкую полоску.

– Познакомились с Долевичем и прочими?… Ладно. Посидите у меня до звонка.

Братья сели на краешки стульев у стенки и сидели, вслушиваясь в шум за дверью и изредка переглядываясь.

Хрипак что-то писал.

Раздался звонок, дребезжаще-пронзительный, как в любой другой школе. Такой громкий, словно здесь учились тугоухие. Шум за дверью постепенно стал стихать. А после второго звонка и вовсе стих.

Хрипак посмотрел на братьев и поднялся с кресла:

– Что ж, пойдемте в седьмой-второй.

Они пошли опустевшим коридором. Где-то старательно пели: "Если завтра война, если завтра в поход…". Верно, урок пения.

Поднялись на третий этаж. Хрипак открыл одну из дверей. Грохнули крышки парт, это ребята встали.

– Извините, Леокадия Матвеевна, за вторжение. Ребята, это ваши новые товарищи: Павел Лужин и Петр Лужин. Они приехали из Ташкента. В Белоруссии народ гостеприимный. Надеюсь, мы с вами будем об этом помнить. - Хрипак кивнул, погрозил кому-то пальцем и вышел, прикрыв дверь.

Снова грохнули крышки парт. Ребята сели. А братья остались стоять возле длинной черной доски. Класс рассматривал их с любопытством. Какая-то девочка пискнула. Вовсю улыбался Ржавый, словно это его только что привели в класс. Он сидел на последней парте и махал рукой. Потом братья увидели Серегу Эдисона, рядом - подмигивающего Толика - любителя собак. А где ж?… Да вот же, на первой парте разливается синева. Братья улыбнулись. В классе возник шумок.

– Тихо, - сказала Леокадия Матвеевна. - Познакомитесь на перемене. Куда ж мне вас посадить?

– Одного ко мне, - сказал Долевич. - Я один.

– Нам бы вместе, - попросил Павел. - У нас портфель на двоих.

– Хорошо. Если вы не очень шумные, садитесь на последнюю парту в средней колонке. У вас как со зрением?

– Нормально.

– Садитесь.

Павел и Петр прошли в самый конец класса и сели за пустовавшую парту. Парта оказалась большой, удобной.

Ржавый пересел к ним поближе и зашептал:

– Порядок, орлы…

– Долевич, идет урок, - сказала Леокадия Матвеевна строго.

– А я ничего.

– Ты лучше помолчи. У вас какой язык был в Ташкенте?

– Узбекский, - сказал кто-то, и все засмеялись.

Павел встал.

– Английский,

– Досадно. У нас в школе учат немецкий.

– Это ничего, - сказал Павел.

Петр дернул брата за рукав.

– Мы постараемся.

– Вряд ли вам удастся догнать остальных.

– Мы… мы постараемся, - повторил Павел.

– Ну что ты крутишься, Долевич? Хочешь отвечать? Пожалуйста.

Василь встал.

– Проспрягай нам глагол "учиться". Как по-немецки "учиться"?

Василь почесал затылок и взглянул на потолок.

Павлу стало жалко его. Он подсказал шепотом:

– Лернен.

– Лернен, - повторил громко Долевич.

– Правильно. Вот и просклоняй нам глагол "лернен". Их…

– Их лернен.

– Их лерне… - подсказал Павел.

– Их лерне.

Шепот:

– Ду лернст…

– Ду лернст.

Павел подсказывал. Долевич повторял.

– Ир лернен.

– Ир лернен.

– Правильно, Долевич. Правильно подсказали. А дома ты не учил.

– Учил, - буркнул Долевич.

– Хорошо. Скажи нам по-немецки: "Я учусь в седьмом классе".

Василь снова посмотрел на потолок и покосился на Павла. Тот прошептал:

– Их лерне ин зибен класс.

– Их… зибен… лернен… - выжал из себя Василь.

– Садись, Долевич.

Василь вздохнул и сел. Леокадия Матвеевна заглянула в журнал.

– Лужин.

Братья встали оба. Класс зашевелился.

– Нет, нет… Вот ты, левый…

– Павел, - сказал Павел.

– Это ты подсказывал?

Павел молчал. Все головы повернулись к нему.

– Ну… Я же видела.

– Я. Извините, я больше не буду, - сказал Павел по-немецки. - Я хотел выручить Ржавого, то есть… Долевича.

– Ты же учил английский! - удивилась Леокадия Матвеевна, даже не заметив, что произнесла фразу по-немецки.

– Да. В той школе, в Ташкенте, мы учили английский язык. А немецкий мы просто знаем. С детства. Как русский.

– Просто знаете?

– Да, - подтвердил Петр. - Это родной язык нашей матери.

– Вот как… - Леокадия Матвеевна улыбалась. Она любила немецкий язык. Кончила университет. Знала немецкую литературу. И ей было приятно, что мальчики говорят по-немецки.

А класс слушал этот диалог, замерев. Тихо было.

– Во, видали! - воскликнул наконец Долевич так, словно это он так ловко говорит по-немецки.

– Тихо! - сказала Леокадия Матвеевна несердито. - Вот видите, можно говорить сразу на двух и даже на нескольких языках. Если, конечно, не лениться.

– Гутен таг, - сказал неугомонный Долевич.

Из школы шли компанией - Ржавый, Серега Эдисон, Толик и Злата провожали братьев. Гостиница была рядом, за углом. Но ребята не спешили. Василь увел всех в угол сада. Там стояла маленькая деревянная скамейка со спинкой.

– Садитесь, - пригласил Долевич.

Братья не сели, а дружно посмотрели на Злату. Она улыбнулась, медленно подошла и села на середину, положив портфель у ног. Тогда и братья присели. На скамейке больше троих не помещалось.

– Понял, Ржавый? - спросила Злата. - Не то что ты - развалишься первый, а другим и сесть негде.

– Да ладно, - миролюбиво махнул рукой Василь и прислонился к стволу яблони.

Толик сел на собственный портфель, а Серега попробовал сесть на его голову, но был тотчас согнан и остался стоять.

– Между прочим, на этой скамейке сидел поэт Пушкин, - сказал Василь так, словно видел здесь Пушкина своими глазами.

– Заливай, - сказал Толик.

– Я фото видел.

– Тогда и фото еще не было! - засмеялся Серега Эдисон.

– Правильно, - кивнул Василь. - Фото после сделали. Памятник. Сидит Пушкин на скамейке.

– Ну и что?… - спросил Толик.

– А то… Я скамейку на фото сразу узнал. Точно эта.

– Да Пушкин и в Гронске никогда не был, - возразила Злата.

– Был, - упрямился Василь. - Когда его царь в ссылку погнал, он через Гронск ехал. И сидел вот на этой скамейке.

– Этот памятник стоит под Ленинградом в Детском Селе, возле Лицея, - сказал Павел. - Мы с Петькой видели.

– Точно, - подхватил Василь, и сразу показалось, что он тоже был там вместе с братьями. - Наша скамейка?

– Похожа.

– А я что говорю! В Детском Селе. Памятник там, а скамейка тут. Наш город тоже… знаменитый. А вы много ездите?

– Много, - ответил Павел. - Все время. Только к одному месту привыкнешь…

– Все равно интересно, - сказала Злата. - Я вот только в Минске была. Меня папа с собой брал. В командировку.

– А я был в Москве, целых восемь часов. Проездом, - сказал Толик.

– А я однажды Париж поймал. Еще на тот приемник.

– И чего говорили? - спросил Василь.

– А я почем знаю? По-французски говорили.

– А почем ты знаешь, что по-французски? Ты ж французского не знаешь! - сказала Злата.

– Ну и что? Сказали: иси Пари! Я потом у немки спросил. Говорит - Париж.

– А вы в Париже были? - спросил Василь братьев.

– Нет. Мы за границей нигде не были, - ответил Петр.

– А собаки в цирке будут? - неожиданно задал вопрос Толик.

– В этой программе - нет.

– Жаль.

– Слон будет, - утешил его Петр, - лошади, медведи.

– Слон хорошо, - кивнул Толик. - Но все-таки слон не собака.

– Моника очень умная, - сказал Павел.

– Моника?

– Слониха.

– А вы с ней познакомите? - спросила Злата.

– Конечно! - торопливо ответил Павел. - Мы тебя в цирк проведем. На конюшню.

– А нас? - нахмурился Василь.

– Всех. Только не сразу.

– И ее можно потрогать? - спросил Толик.

– Если не сдрейфишь, - сказал Петр.

– А чего дрейфить? К нам зверинец приезжал, так я пантере конфету дал. Прямо в клетку руку сунул.

– Взяла?

– Взяла. А служащий мне по шее накостылял.

– Сегодня пойдем? - спросил Василь.

– Куда?

– На конюшню.

– Сегодня нельзя. Звери только приехали, устраиваются, - ответил Павел. - Вот начнутся представления.

– И мы вас в одно место свозим, - сказала Злата.

– Крольчиха! - Василь предостерегающе поднял руку.

– Да ладно… Ведь решили…

– Я сам, - Василь оторвался от дерева, наклонился вперед и перешел на шепот: - Только это гробовая тайна. - Он огляделся, не подслушивает ли кто. - В воскресенье.

– Ну…

– В воскресенье пойдем.

– В воскресенье мы не можем. Дневное представление, - сказал Павел.

– Ну и что? - спросила Злата.

– Так мы ж заняты, мы выступаем, - сказал Петр.

– Как выступаете? - удивилась Злата.

– Как, как?… Вечно ты высовываешься со своими вопросами. Сказано: выступаем! - произнес Василь так, будто это он сам выступает в цирке. И тут же спросил: - А чего вы там делаете?

– На лошадях, - нехотя ответил Павел. - Придете, увидите. - Он не любил рассказывать о работе в цирке. Каждый раз получалось вроде хвастовства.

– На лошадях!… - повторил Василь и вдруг заорал: - Эскадрон! За мной! Шашки наголо! Ур-ра!… - И взмахнул несколько раз рукой, будто рубил шашкой.

– Ура! - Толик вскочил на ноги и попытался оседлать Серегу.

Но Серега огрел приятеля портфелем. Портфель раскрылся, из него посыпались тетради, учебники, карандаши, проволочки, шурупы, конденсаторы, шарики от подшипника…

– Снаряд разорвался со страшным грохотом! - заорал Ржавый.

Злата смеялась. И Павлик с Петром рассмеялись. Очень уж обескураженный вид был у Сереги. Он присел на корточки, стал собирать свои богатства обратно в портфель. Толик помог ему.

– Слушайте, покажите приемчик, - обратился Василь к братьям, когда все успокоились.

– Поздно уже. Нам домой надо. Дел много. - Павел поднялся со скамейки. За ним поднялись Петр и Злата.

– Жаль. А когда ж у вас выходной? - спросил Василь.

– Обычно по четвергам.

– Ладно. В четверг поедем.

– Куда? - спросил Петр.

– Тайна.

Они двинулись по аллейке вдоль забора.

– Давай твой портфель, - сказал Петр Злате.

– Зачем?

– Просто так. Понесу. Ведь тяжелый.

Злата отдала ему портфель. Остановилась возле раскидистого дерева.

– На этой яблоне самая крупная антоновка. Во! - Она растопырила пальцы, словно взяла большое яблоко. - Вот попробуете осенью.

– Осенью нас уже здесь не будет, - сказал Павел.

– А мы вам посылку пришлем, - сказал Серега Эдисон. Точно, - кивнул Василь. - - И сушеных грибов. Мы такие места знаем!

– Я собаку пробовал на грибы натаскивать. Чтоб искала, - сказал Толик.

– Ну?

– Носится по лесу и лает. На все грибы. Никак белый от мухомора не отличала.

– У тебя какая собака? - спросил Петр.

– Никакая. Это я из города бродячую увез. Да и взять негде. В клубе хорошие щенки, так деньги нужны. Вот накоплю!… И родителей уговорить надо.

– Не разрешают? - спросил Павел сочувственно.

– Разрешат. Куда им деться!…

Двинулись дальше. Вышли на улицу через калитку. Добрели до угла. А за углом - гостиница.

– Пришли, - сказал Павел.

– Давай портфель, - Злата протянула руку.

– Мы тебя проводим, - предложил Петр.

– Я дорогу знаю, - она забрала у Петра портфель. - До завтра.

– До завтра, - сказал Серега. - Уроков назадавали - не продохнуть!

– Я к тебе зайду, - буркнул Василь.

– Списывать? - ехидно спросила Злата,

– Вот еще!…

– Списывать не давай! - сердито сказала Злата Сереге. - Пускай сам мозгами шевелит.

Она зашагала по улице не оборачиваясь. А мальчишки смотрели ей вслед. Потом разошлись.

Люди, много путешествующие, быстро обживаются на новых местах. Меняется климат, почтовый адрес, стены жилища. А склонности, привычки, уклад жизни они возят с собой. День-два, и вот уже словно и не переезжал: знакомые заботы, привычный труд, устоявшийся режим дня.

Утром Павлик и Петр направляются в школу. Все уже стало своим: и сад, и шумная круговерть на переменках во дворе, и класс, и новые товарищи.

После обеда - репетиция, тренировка. Каждый день. Иначе потеряешь "форму".

Потом - домашние задания. Их много, а сделать надо все. Это - закон. К этому они привыкли с первого урока в первом классе.

Любой ученик может позволить себе проспать, или весь день прокидать мяч во дворе, или вместо алгебры заняться чтением "Графа Монте-Кристо", да мало ли найдется приятных занятий. А братья не могут, не имеют права. Они - артисты цирка!

Говорят: искусство требует жертв. Ерунда! Искусство требует дисциплины, внутренней дисциплины. А искусство цирка - особенно. И если ты сегодня не приготовил школьного урока, - значит, расслабил волю. Значит, завтра можешь репетировать кое-как, кое-как потренироваться. А послезавтра, на представлении, сорвешься с лошади, потеряешь кураж.

Потерять кураж, значит стать плохим артистом. А кто ж захочет быть плохим артистом? Уж только не Павел и Петр!

Ведь каждый вечер - выход на манеж, где на тебя смотрят сотни глаз. Ты должен, должен, должен быть смелым, ловким, красивым - куражным! В этом - твое счастье!

Отшумели веселые майские праздники, отхлопали флагами на весеннем ветру. Полопались на яблонях почки, и школьный сад стал бело-розовым. Потом побелела земля от опавших лепестков, словно прошлась по саду запоздалая зимняя метель.

"Пушкинскую" скамейку в углу всю осыпало лепестками, и ребята не садились на нее, жалко было сметать эту пахучую красоту.

Братья научили товарищей кое-каким приемам. Ученики пыхтели добросовестно. Только и слышалось: выпад, подсечка, бросок.

Портфель синеглазой Златы Павел и Петр носили по очереди, как и свой общий.

А в один из четвергов вся компания села на трамвай шестерку. Ехали долго, до самого конца маршрута. Там, сразу за рельсовой петлей, под мостом журчала река, а за ней начинался лес. Вперемежку стояли березы, осины, сосны, ели. На высоких рябинах висели белые плотные гроздья соцветий.

Киндер, которого они взяли с собой, метался серым комком, то мчался вперед по лесной дороге, то исчезал в подлеске, словно сквозь землю проваливался. Не часто псу выпадало такое счастье - поноситься, побеситься в настоящем лесу. Все дни он коротал в тени под вагончиком. Или, если его не привязывали, чтобы не крутился под ногами, шел в конюшню к своим приятелям Мальве и Дублону, подлезал под нижнюю перекладину загородки. Мальва опускала голову, позволяла псу лизнуть нос и переступала передними ногами осторожно, чтобы ненароком не задеть серого приятеля. Потом Киндер здоровался с Дублоном, обнюхивал его, тот приветливо потряхивал головой, кланялся. Разлегшись на горе опилок, пес, приподымая по очереди брови, наблюдал, как лошади жуют сено. Сам он предпочитал мясную похлебку.

Василь свернул на тропку, исчезавшую меж стволов. Павел трижды свистнул, позвал Киндера.

Киндер с шумом продрался сквозь кусты. Пасть его была раскрыта, язык свисал меж белых клыков.

Май был жарким. Ветки под ногами сухо потрескивали.

Прошли, по расчетам Павла, не меньше двух километров.

– Далеко еще? - спросил он. Василь не обернулся.

– Недалеко, - сказала Злата, шедшая позади.

Лес был диким, неухоженным. То и дело попадались упавшие деревья. Некоторые, падая, не достигали земли, лежали макушками на толстых ветвях соседей, словно облокотились, чтобы отдохнуть. Но на стволах их росли большие твердые грибы-трутовики. Деревья были мертвы.

Вышли на небольшую прогалинку.

– Здесь, - сказал Василь.

Братья огляделись недоумевающе. Где же тайна? Кругом стояли могучие сосны. Торчал тощий пенек. Вся земля вокруг была усыпана бурыми сухими иглами. Пахло смолой.

– Где же тайна? - спросил нетерпеливо Павел.

– Здесь. - Василь хитро щурил глаза. Наконец-то и он может чем-то удивить своих новых друзей!

– Не вижу, - снова огляделся Павел.

– И не увидишь, - торжествующе произнес Василь. - Потому что - тайна!

Киндер выбежал на прогалину, стал обнюхивать землю. Что-то его встревожило.

– Молодец, Киндер! - похвалил пса Толик. Еще при первой встрече на цирковой конюшне Киндер сразу отличил Толика от остальных. Они поняли друг друга с полувзгляда.

– Давай, - скомандовал Василь.

Серега и Толик подошли к пеньку, потянули его. Пень подался и вместе с земляной площадкой, что была под ним, лег на бок. Открылся темный лаз.

Василь победно посмотрел на пораженных братьев.

– Маскировка. Камуфляж. По всем правилам, - он поднял руку со строго вытянутым вверх пальцем: - Никому! Никогда! Ни слова! Язык проглоти, а тайну не выдай! Пошли.

Первым исчез в лазе Киндер. Оттуда раздался его приглушенный лай. Потом полез Василь. За ним Павел и Петр. Вниз вели крутые земляные ступени, обложенные тонкими жердями. Василь чиркнул спичку. Что-то звякнуло. Запахло керосином. Желтый свет упал на бревенчатый потолок, на обшитые тесаными жердями стены. На сбитые из старых досок лавки, что тянулись возле двух стен. На ящик у лавок, опрокинутый кверху дном, и надпись на нем черными крупными буквами: "МАКАРОНЫ. НЕТТО 50 КГ.". Над ящиком светилась керосиновая лампа, краешек закоптелого стекла ее был отбит. От нее к низкому потолку тянулся закоптелый, под стать стеклу, электрический провод.

Возле другой стены стояло несколько ящиков поменьше. А один был подвешен к потолку на таком же проводе, как лампа.

– Что здесь? - спросил Павел.

– Подземный вигвам Великих Вождей племени Благородных Бледнолицых, - торжественно произнес Долевич и скрестил руки на груди.

И Толик, и Серега, и Злата также скрестили руки.

– Это - вы сами? - Петр обвел рукой вокруг.

– Сами, - сказал Василь.

– Еще прошлым летом, - добавил Серега, снимая со спины тощий залатанный рюкзак.

– Мы набрели на эту землянку, когда грибы собирали. Все грибники дальше в лес идут, по дороге. Сюда не заглядывают, - сказала Злата.

– Это старая землянка. Может, еще с гражданской войны. Может, тут красные от белых хоронились или белые от красных, - сказал Толик.

– Или разбойники. Шайка какая-нибудь! - сдавленным голосом прохрипел Василь.

– До снега возились. Тут такая развалюха была. Все сгнило. Вон доски, - Толик пнул ногой лавку, - из города волокли. По штучке.

– Хорошо тут, - сказал Петр. - Только тесновато. А чего ящик подвешен?

– Продуктовый склад. Чтоб мыши не забрались. - Василь достал из висячего ящика пакет с черными сухарями, положил на ящик-стол. - Угощайтесь.

– Спасибо, - хором поблагодарили братья и взяли по сухарю.

Сухари не хрустели.

– Отсырели маленько, - пояснил Василь. - Все-таки кругом земля.

Все уселись на лавки и стали грызть сухари. Куда до них медовым пряникам!

И только Киндер не сел и от сухаря отказался. Он подозрительно обнюхивал углы. Не очень-то ему здесь нравилось, куда приятнее носиться по лесу! Но хозяевам не прикажешь!

– И что ж вы здесь делаете? - спросил Павел.

– А все, - ответил Василь. - Здесь у нас вторая жизнь. Здесь мы - Великие Вожди.

– Там - школа, уроки, папы-мамы, - пояснил Серега. - А здесь мы сами по себе.

– И все решает Большой Совет, - сказала Злата.

– А кто - Большой Совет? - спросил Павел.

– Мы.

– А малый? - не унимался Павел.

– А малого нету, - сказал Василь.

– И что же Совет решает? - спросил Петр.

– Все… Как жить, чего делать, куда пойти… - Серега направился к одному из ящиков. - У нас и приемник есть. Сам собирал. Ребята помогали. - Он осторожно поставил на стол фанерную коробку, набитую медными обмотками, конденсаторами, спаянными концами, сверху был приспособлен детектор - серебристый кристалл, к которому прикасалась жесткая проволочка.

– И работает? - усомнился Павел.

– Сейчас услышишь. - Серега протянул два провода от другого ящика, присоединил их к клеммам своего странного приемника, приложил к уху наушник и осторожно стал шевелить рычажок, то приподымая, то опуская проволоку на кристаллик. - Есть. Москва. Коминтерн, - сказал Серега и протянул наушник Павлу.

Сквозь шипение, хрип, тоненький писк Павел услышал тихую музыку.

Они передавали наушник друг другу и слушали.

Потом Серега снова потрогал рычажок детектора. Прислушался.

– Немцы, вроде…

Петр взял наушник, услышал мужской гортанный голос. Он почти кричал. Лицо Петра стало напряженным.

– Погромче нельзя? - попросил он.

– Аккумулятор сел. От полуторки, старый, - сказал Серега. - А что там?

– Фашисты. Сейчас… У великой Германии… не может быть границ… Европа… не понял… В общем, вся Европа должна немецким духом пронизаться, пропитаться… Великий фюрер ведет свой народ… Где фюрер - там победа…

В наушнике что-то затрещало, засвистело…

– Вся Европа, - сказал Петр. - Мы ж тоже Европа!

– У них с нами договор о ненападении. - Василь показал фигу. - Вот. Не посмеют!

– У нас Красная Армия! - сказала Злата.

Павел почему-то вспомнил розовое лицо лейтенанта и его бойцов, как они строили шапито.

– Конечно, - кивнул он.

– А сунутся - так получат, - сказал Василь и неожиданно запел:

И все подхватили:

– У меня три значка, - сказал Василь. - "Ворошиловский стрелок", БГТО и "Будь готов к ПВХО".

– А у меня "Ворошиловский" и БГТО, - сказала Злата.

– Мы все Ворошиловские, - добавил Толик.

Серега возился с приемником.

– Слушайте, у вас в цирке нельзя достать аккумулятор?

– Не знаю, - сказал Петр.

– Вы там в цирке разведайте, - посоветовал Серега.

– Ладно, - согласились братья, - разведаем.

Тесная землянка очень им понравилась. Стоящая землянка!

Они торжественно поклялись никому не раскрывать тайну. И Большой Совет увеличился на двух Великих Вождей племени Благородных Бледнолицых.

Аккумулятор нашелся. Правда, тоже не новый, но вполне годный. Его принес лейтенант Каруселин. Он был частым гостем в цирке, приходил за кулисы запросто. Артисты принимали лейтенанта как своего. А предприимчивый Григорий Евсеевич даже обращался к нему с мелкими просьбами. Каруселин выполнял их охотно, потому что был человеком добрым, общительным и еще потому, что считал себя причастным к цирку. В конце концов, он его строил!

Военные с 1 мая перешли на летнюю форму одежды, и лейтенант щеголял в новенькой гимнастерке, перетянутой ремнем с портупеей, и чуть поскрипывающих хромовых сапогах. Видимо, это поскрипывание и улавливали чуткие уши Киндера, потому что хвост его начинал свою веселую работу еще до того, как лейтенант появлялся на цирковой улице.

Известие о том, что аккумулятор есть, было встречено Великими Вождями с удовлетворением, но без шумной радости. Великие Вожди должны быть сдержанными.

Решили в ближайший четверг отвезти аккумулятор в "вигвам".

Но в среду случилось несчастье: Гертруда Иоганновна на представлении неудачно соскочила с лошади, почувствовала острую боль в правой лодыжке и тихонько охнула. Попробовала сделать несколько шагов. Нет, с такой ногой на лошадь не прыгнешь. Но надо держаться. Публика смотрит.

Мальва, которая весело и ровно бежала по писте, внезапно остановилась, верно поняла, что что-то не так.

Павел и Петр стояли в центре манежа.

Иван Александрович остановил Дублона, соскочил на ковер и сделал знак сыновьям. Те поняли и, вскочив на лошадей, послали их вперед. Мальва и Дублон привычно побежали по кругу.

– Что? - тихо спросил Иван Александрович у жены.

– Нога.

Гертруда Иоганновна побледнела, даже грим не мог скрыть бледности. На лбу проступили мелкие капельки пота.

– Держись, - шепнул встревоженный Иван Александрович и широко улыбнулся: - An, an…

На манеже надо улыбаться.

Павел и Петр сделали стойки на руках. Потом дружно перешли на ноги. Проскакали круг, стоя на седлах. Соскочили на ходу, и, едва коснувшись ковра, снова оказались в седлах.

Зал зааплодировал.

А они все еще не понимали, почему нарушен номер, не понимали, что мать не может работать.

Иван Александрович оставил жену в центре манежа, побежал рядом с Дублоном, тихо скомандовал Петру:

– Переходи на Мальву. Вдвоем уедете с манежа.

И все улыбался широко.

Петр понял. Они с отцом поменялись местами, Петр отстал от Дублона, а когда Мальва поравнялась с ним, вскочил на ее круп позади брата. Шепнул:

– Уходим.

Мальва продолжала бежать по кругу. Униформисты не открыли барьер. Не время.

– Барьер! - бросил на ходу Петр Гурию Александровичу.

Гурий Александрович ухватился за веревку, привязанную к одному из подвижных краев барьера, торопливо потянул на себя. Тотчас стоявший рядом униформист ухватился за другую веревку. Барьер открылся.

Павел натянул левый поводок уздечки. Мальва послушно повернула и пошла через манеж, мимо Гертруды Иоганновны, на выход. Петр сел верхом на плечи брата, и так они покинули манеж.

И Иван Александрович направил Дублона через центр манежа, наклонился с седла, подхватил на ходу жену за талию. Она еще нашла в себе силы улыбнуться и помахать публике рукой.

Зал аплодировал.

– Комплимент, - крикнул Иван Александрович растерявшимся сыновьям, передал Гертруду готовым к выходу акробатам-прыгунам и заспешил на манеж вслед за сыновьями.

Петр и Павел прошлись по манежу арабскими колесиками навстречу друг другу. Иван Александрович приветственно поднимал руки.

Дядя Миша в клоунском наряде погладил Гертруду по голове и заспешил на манеж. Оттуда раздался дружный смех.

Гертруду Иоганновну унесли на руках в вагончик. Ей было плохо. При малейшем движении боль в ноге становилась нестерпимой. Мягкий серебристый сапог было не снять. Иван Александрович разрезал голенище ножницами.

Павел и Петр испуганно и с состраданием смотрели на мать.

Прибежал Григорий Евсеевич, цокал сокрушенно языком, сердито размахивал руками.

– Как же ты, Гертруда?… На ровном месте!

Гертруда Иоганновна виновато улыбалась.

Напротив сидел Киндер, склонив голову набок, и смотрел на нее печальными глазами. Из шапито доносилась веселая музыка и шум аплодисментов. В раскрытую настежь дверь то и дело заглядывали артисты. А в вагончике стояла гнетущая тишина.

Пришла врач, долго и осторожно ощупывала ногу Гертруды Иоганновны. Лодыжка опухла и покраснела. Прикосновения причиняли боль. Врач велела отвезти больную в травматологический пункт, там делали рентгеновские снимки круглые сутки.

Лейтенант Каруселин вызвался раздобыть автомобиль. Побежал в вагончик дирекции, звонил по телефону какому-то начальству. Вскоре возле цирка остановилась "эмка".

К счастью, у Гертруды Иоганновны перелома не обнаружили. Врачи наложили на лодыжку тугую повязку, сделали обезболивающий укол и строго-настрого приказали лежать неподвижно. По крайней мере недели три.

В гостинице у Лужиных, куда привезли из травмпункта Гертруду Иоганновну, сидели Григорий Евсеевич, Гурий Александрович, дядя Миша, Флич и лейтенант Каруселин.

Иван Александрович слонялся по комнате, перекладывал с места на место вещи, подходил к жене, спрашивал:

– Как, Труда?

Она улыбалась:

– Ничего. Терпимо.

Григорий Евсеевич сокрушался:

– Три недели!… Зарезали! Придется снимать с программы. А кем заменять? Кого вызывать? И когда еще приедут!…

– Не надо никого вызывать, - сказал Павел.

– А вам спать давно пора, - прикрикнул на братьев Григорий Евсеевич.

– Они молодцы, - сказал Гурий Александрович. - Не растерялись. Прекрасный финал получился!

– Да уж, - сердито откликнулся Флич. - Нарочно не придумаешь.

– Не надо никого вызывать, - настойчиво повторил Павел. - Мы с Петей отработаем.

– Малы еще! - возразил Григорий Евсеевич. - И трюков ваших мало.

– Думаете, у меня Мальва не пойдет? - запальчиво спросил Павел. - Пойдет. Как шелковая. Верно, мама?

– Пусть попробуют, - сказала Гертруда Иоганновна.

– Пусть, - кивнул Флич. - Наша, цирковая косточка.

– Завтра выходной. Манеж свободен, - сказал Павел.

– Так я на завтра вызову двух униформистов, - сказал Гурий Александрович, словно репетиция в выходной - дело решенное.

– Не надо. Управимся сами, - Иван Александрович привлек к себе сыновей.

– Управимся, - сказали они хором.

Лейтенант смотрел на них с любопытством: вот ведь какие мальчишки!

– Пусть попробуют. - Флич подбросил монетку, поймал, хлопнул ею о стол, и монетка исчезла.

– Утро вечера мудренее. - Директор Григорий Евсеевич любил, чтобы последнее слово оставалось за ним. Хотя и так все было ясно. - Поправляйся, Гертруда. А вы - спать! Чтобы завтра были в форме. А там поглядим-увидим.

Все ушли. Братья расставили свои раскладушки. Обычно они долго шептались о всяком-разном, пока не влетало от родителей. Сейчас легли и молчали. Завтра предстоял трудный день. Они приказали себе спать и уснули.

Великие Вожди встревожились. На первом уроке близнецов не было.

– Опоздали, - шепнул Долевич Сереге, который сидел на парте впереди. - Наверно, у Хрипака "загорают". - И лицо его сморщилось, будто не кто-нибудь, а он сам "загорает" у Хрипака.

Директор школы Николай Алексеевич иногда по утрам перехватывал в вестибюле опоздавших и уводил к себе в кабинет. Он никогда не спрашивал о причинах опоздания, был убежден, что уважительных причин не бывает. Он садился за стол и спокойно работал, как будто в кабинете никого не было. А опоздавшие стояли у стены весь урок, "загорали".

Не пришли братья и после переменки.

– Заболели, - предположил Василь.

– Сразу оба? - засомневался Серега.

– А может, у них, у близнецов, так: один заболел - и другой тут же.

Предположение казалось не лишенным смысла. Кто их знает, близнецов?

Братья в школу так и не пришли. А в цирке - выходной.

После уроков у "пушкинской" скамейки состоялось короткое совещание. Решили пойти в гостиницу.

Остановились около подъезда. Послали на разведку Злату.

Злата поднялась на третий этаж. Перед дверью пригладила ладошками волосы, поправила на поясе блузку и вошла в гостиничный коридор с независимым видом.

– Вы к кому? - спросила сидевшая за столом тетка с огромной брошкой на груди.

– К Лужиным. В тридцать пятый.

– С утра ушли. Только больная дома.

– Спасибо. Извините, - с достоинством сказала Злата.

Важно вышла на лестницу, а вниз скатилась кубарем, перепрыгивая через две ступеньки.

– Может, они с утра прямо в "вигвам" поехали? - высказал предположение Серега.

– Потащат они такую тяжесть, - возразила Злата.

– Идем в цирк. Если Киндера нету…

– Точно. Без Киндера они не поедут, - поддержал Толика Василь.

В цирк можно попасть, минуя сторожа. С другой стороны были ворота. Их створки обычно связывались проволокой. Но нынче на воротах висел большой амбарный замок.

– Сигаем через ограду? - спросил Василь.

– Неудобно, - сказал Толик. - Еще подумают что…

Обычно возле вагончиков было многолюдно, шумно. Сейчас - ни души. Над брезентовым куполом, над цветными вагончиками висела пронизанная солнцем тишина, такая плотная - хоть трогай руками. Даже перезвон трамваев сюда не доносился.

Толик сунул пальцы в рот и пронзительно свистнул трижды.

Из-под вагончика выскочил серый мохнатый ком, подкатился к ограде и залаял.

– Киндер, - ласково сказал Толик и протянул руку меж прутьев ограды, погладить.

Из-за вагончика появился один из близнецов. Он щурил глаза от яркого солнечного света.

– Привет! - крикнул Василь и спросил без обиняков: - Ты Петр или Павел?

– Павел.

Он направился к ограде. Великие Вожди заметили, что одет Павел необычно: голубая, вылинявшая футболка с темными пятнами, черные трикотажные брюки заправлены в высокие потрепанные сапоги.

– Вы чего в школе не были? - спросил Василь.

– Репетируем. Мама ногу подвернула. Приходится номер перестраивать.

Мужской голос позвал:

– Павел!

– Иду!

– А как же аккумулятор? - спросил Серега.

– Да ладно тебе, - оборвала его Злата. - Павлик, можно нам посмотреть… Мы тихонько. Нас и не заметит никто.

– Валяйте.

Василь подсадил Злату, а Павел бережно принял ее по ту сторону ограды.

– Да ты же мокрый весь! - удивилась она.

– Взмокнешь!

Мальчишки тоже перемахнули через ограду и пошли вслед за Павлом к цирку.

– Ты куда запропастился? - спросил Иван Александрович. Он стоял у форганга и с удивлением рассматривал ребят.

– Папа, это из нашего класса. Пришли узнать. Можно, они посмотрят?

– Мы тихо, - сказала Злата.

Иван Александрович глянул в ее синие глаза и улыбнулся:

– Ну, если тихо…

Великие Вожди, ступая так, будто рядом был спящий, которого никак нельзя будить, поднялись на несколько ступенек и сели на деревянную скамью для зрителей.

Как не похож дневной цирк на вечерний!

Над манежем горели две одинокие лампы. Они казались тусклыми, свет их не доходил до брезентовых стен, таял где-то на полдороге. Сквозь щели в брезенте тут и там пробивались тонкие полоски солнечного света. В них плясали пылинки.

На манеже вместо праздничного яркого ковра - серый, потертый, перепачканный опилками. И барьер вокруг серый, не алобархатный, как вечером. И только запах тот же. Цирк всегда пахнет цирком.

– Мальчики, - крикнул Иван Александрович, - помните: самое главное - синхронность!

Голос его тонул в полумраке и тишине, как свет ламп. Он вышел на середину манежа с длинным хлыстом в руке, одетый так же, как Павел, - вылинявшая футболка, потертые сапоги.

– Готовы? Пошли!

На манеж выбежали одна за другой серые в темных яблоках лошади. На легких седлах стояли Павел и Петр, поднимая в приветствии руки.

– Алле… Ап!

Павел и Петр одновременно спрыгнули с лошадей, перевернувшись в воздухе. Колесом прошлись поперек манежа. Лошади за это время пробежали полукруг. Братья снова вскочили на них на ходу, встали на седла.

Иван Александрович щелкнул хлыстом. Братья подпрыгнули, перевернулись назад и оказались за хвостами бегущих лошадей.

Ребята смотрели на близнецов с восхищением.

– Стоп! - крикнул Иван Александрович.

Братья подхватили уздечки. Остановили лошадей.

– Павлик, ты что, аршин проглотил? Сожмись. Превратись в мяч. В большой красивый мяч. Давайте сначала.

Снова и снова бежали лошади по кругу. Снова и снова прыгали близнецы, переворачиваясь в воздухе.

Короткая передышка. И опять все сначала.

Футболки на спинах взмокли. На губах у лошадей закипала пена.

Потом лошадей водили по площадке возле вагончиков, чтоб остыли.

– Представление видели? - спросил Иван Александрович ребят.

– Видели.

– Понравилось?

– Очень.

– Ну вот… Теперь и репетицию посмотрели.

– И так каждый день? - спросила Злата.

– Каждый день.

– Да-а… Не соскучишься, - сказал Василь так, будто это он каждый день репетирует.

Лужины переоделись в своем вагончике. Братья вытащили тяжелый ящик-аккумулятор.

– Держи, Серега.

– Поздно уже.

– Домой тащи.

Серега и Василь подхватили аккумулятор. Толик помогал.

Киндер вертелся под ногами. Он проводил всех до выхода в ограде. Сторож сидел на своей табуретке, вытянув деревянную ногу и облокачиваясь на толстую клюку. Козырек выгоревшей красноармейской фуражки с темным пятиконечным следом от звездочки отбрасывал тень на морщинистое лицо. Он удивленно и подозрительно посмотрел на ребят. Вроде туда проходили только двое. Но ничего не сказал, поскольку с ними был артист Лужин.

– Мы после обеда опять придем, - сказал Иван Александрович. - Так что не прощаемся.

На представлении в пятницу вечером Лужины выступали втроем. У форганга толпились артисты. Флич гонял по ладони монетку. Дядя Миша - Мимоза стоял в проходе рядом с Гурием Александровичем, готовый, случись что, выбежать на манеж, вмешаться, дать артистам передышку.

Но ничего не случилось. Публика проводила Лужиных дружными аплодисментами.

– Молодцы, - сказал дядя Миша. - Есть кураж!

И все же Иван Александрович заставил ребят репетировать и в следующий выходной. В искусстве не бывает совершенства, есть только постоянное стремление к нему. И нельзя останавливаться в этом стремлении. Тогда ты - артист!

Так и не удалось братьям съездить в "вигвам". Слишком много забот свалилось на них. Гертруда Иоганновна поправлялась, но вставать ей все еще не разрешали. Приходилось ходить в магазины, покупать продукты, вместе с отцом наскоро что-нибудь готовить. Мама не любила столовской еды. Да и уроков к концу года задавали много.

Так прошел май. Наступил июнь. Дни стояли жаркие. Весь город раскрыл окна настежь.

Даже по вечерам в брезентовом цирке было душно. Гурий Александрович снял калоши. Слониху Монику поливали водой три раза на дню. Она нежилась под струей из шланга и переминалась с ноги на ногу, будто танцевала. За оградой собиралась толпа поглазеть.

После жаркого дня лошади работали неохотно. Приходилось их понукать. И только медведи, несмотря на густые мохнатые шкуры, были в форме. Алешенька выпрашивал сахар, похлопывая себя лапой по пузу, и, если кто-нибудь давал медведю сладкое, он уморительно кланялся.

Гертруде Иоганновне наконец разрешили встать. Опираясь на палку, она добрела до цирка. Навела порядок в вагончике, почистила костюмы.

Однажды братьев попросили выступить на школьном вечере. Они стали уговаривать Флича пойти с ними, и так настойчиво уговаривали, что Флич согласился.

Он был, как всегда, в черном фраке с белой манишкой и цилиндре. В школьном актовом зале было тесно и жарко. Флич вышел на сцену, подмигнул и стал играть цветными шариками, которые появлялись ниоткуда и исчезали так же таинственно. И каждое появление и исчезновение сопровождалось бурей восторга. А Флич любил удивлять и всегда все делал с удовольствием. Он стал добывать из воздуха монеты и со звоном бросать их в жестяную кружку. Потом позвал малыша, который стоял возле занавеса с открытым ртом.

– Мороженое любишь?

– Люблю-у, - протянул малыш.

– Тогда подставляй ладошки. Я тебе насыплю монеток.

Малыш сложил ладошки лодочкой. Флич перевернул кружку. Она была пуста. Зал веселился.

– А мороженое за мной, - прошептал Флич на ухо малышу и достал из кармана игральную карту. Она исчезла. Потом появилась целая колода, рассыпалась по полу, в руке появилась вторая колода, третья.

– В рукаве! В рукаве! - кричали из зала.

Флич засмеялся, снял фрак и манишку, бросил их на стул и остался в майке, поверх которой тянулись брючные помочи. И снова стали появляться и исчезать шарики, монеты, карты, носовые платки.

Зал то замирал, то ревел от удовольствия. Раскрасневшийся Флич сиял. И под конец из небольшого чемоданчика, который был ну совершенно пуст, достал… Киндера. Тот с лаем бросился к своим хозяевам.

Они аплодировали вместе со всеми. Такого Флича даже они еще ни разу не видели! Это был великий фокусник! Великий артист!

А на другой день, ранним утром, когда крепче спится, гостиницу встряхнул грохот. Задребезжали стекла. Звякнула и закачалась люстра под потолком. Грохот давил на уши.

Братья проснулись. Отец подбежал к окну и отпрянул. Это сон, сон, сон!…

Стена дома напротив медленно оседала, сползала вниз, рушилась. Обнажились клетушки-комнаты с разноцветными обоями, с мебелью - столами, стульями, кроватями, диванами, шкафами, с картинами и фотографиями.

Это выглядело жутко и неправдоподобно.

Кто-то закричал пронзительно. За окном расползалось облако розоватой пыли.

– Что это, Иван? - голос Гертруды дрожал и срывался.

Иван Александрович не ответил. Облако пыли повисло перед гостиницей, густое, пахнущее гарью. А ему снова и снова мерещилась сползающая стена, комнаты-клетушки с разноцветными обоями. Словно в мозгу отпечаталась моментальная фотография.

Потом ударило несколько раз где-то подальше.

И вдруг взвыла сирена, как во время учебных воздушных тревог. Звук был тоскливым и протяжным. Он то повышался до стона, то спадал. Он проникал куда-то внутрь, леденил сердце. От него некуда было деться.

И снова грохот, и запах гари, и крики…

Улицу возле гостиницы перекрыли. Красноармейцы, милиционеры и добровольцы из жителей разбирали рухнувшую стену. Битый кирпич наваливали в кузова грузовиков. Пыль осела, и улица стала розовой.

Сигналя, подходили машины "скорой помощи". Санитары осторожно переносили пострадавших от бомбежки через завал. Некоторые были укрыты простынями с головой. И простыни, и белые халаты тоже становились розовыми.

Лужины вышли из гостиницы через запасной выход, который вел на тесный асфальтированный двор. Там уже толпились растерянные артисты. Флич был бледен, испуганный взгляд его перебегал с одного лица на другое, словно Флич молча спрашивал: что ж это? Что ж это?… Но ответа не находил. Машинально достал он из кармана знакомый всем медный пятак, стал гонять его между пальцев, но руки мелко дрожали. Пятак упал, звякнув, покатился по асфальту.

Петр догнал его, наступил ногой, потом поднял, протянул Фличу.

– А!… - выдохнул Флич и махнул рукой.

– Где Григорий Евсеевич? - спросил кто-то.

– Кажется, умчался в цирк вместе с Гурием, - ответил дядя Миша. Сморщенные белые губы его дрожали. - Это нападение. Гитлер. Немцы.

Когда он произнес "немцы", некоторые посмотрели на Гертруду Иоганновну. Она опустила голову, хотя и сама, и другие понимали, что Гертруда ни при чем. И все же она была немкой. Она родилась там, в Германии.

– Пойдемте в цирк, - сказал Флич.

Все двинулись испуганной плотной стайкой и как-то жались друг к другу, искали друг у друга защиты. Так, наверно, птицы сбиваются в стаю перед бурей.

Город пропах гарью. На улицах было многолюдно. Мелькали испуганные, растерянные, непонимающие лица. Кто-то плакал.

Промчались пожарные машины.

Прогрохотал грузовик, рассыпая на мостовую обломки кирпичей.

Директор, Сергей Сергеевич, Гурий Александрович и несколько униформистов стояли возле большой ямы-воронки. Бомба разорвалась между воротами и шапито. Вагончик дирекции опрокинуло. Столб, к которому был подвешен толстый электрокабель, вырвало из земли. Брезентовая стенка изрешечена.

– Вот, товарищи, - сказал Григорий Евсеевич печально. - Надо что-то делать.

Но никто не знал, что надо делать, и Григорий Евсеевич не знал.

– Люди не пострадали? - спросил дядя Миша.

Сергей Сергеевич и несколько униформистов жили в вагончике.

– Все целы. Только страху натерпелись, как ахнуло, - сказал Сергей Сергеевич. - И животные целы. Кроме Алешеньки. Алешеньке осколок угодил прямо в голову.

– Нет Киндера, - шепнул Павел брату.

Они, потрясенные, озирались, но пса нигде не было.

– Пойдем в конюшню, - позвал Петр.

Они направились к конюшне, настороженно посматривая по сторонам, в привычном подмечая следы взрыва. Дырки в стенке вагончика. Перебитый пожарный шланг, из отверстия, брызгая, вытекает струя воды. Под ногами хрустят осколки стекла, разбит плафон фонаря, сорванная лампочка болтается на конце провода.

В конюшне беспокойно всхрапывали перепуганные лошади. Кто-то всхлипывал. Да это ж Пашенный! Вот он сидит прямо на присыпанном опилками полу перед открытой клеткой, а рядом - неподвижный Алешенька. Голова медведя на коленях дрессировщика. Пашенный всхлипывает, плечи его вздрагивают.

– Что с ним? - тихо спросил Петр.

Пашенный повернул к братьям искаженное лицо с неподвижными, как у слепого, глазами и не ответил, только вздохнул.

– Киндер, - позвал тихонько Павел, - Киндер.

Пес выполз из-под загородки, где стояли Мальва и Дублон, медленно подошел к хозяевам, словно лапы его не гнулись. Хвост был поджат. Он потерся о колени хозяев и тоненько заскулил.

Григорий Евсеевич и Гурий Александрович ушли к городскому начальству, выяснить: что же все-таки происходит? На самом деле война или чудовищная, дикая провокация?

Артисты не расходились. Никому и в голову не пришло отправиться домой досматривать сны.

Возле перебитого шланга образовалась большая лужа, ее обходили, словно она здесь была вечно. Наконец кто-то догадался перекрыть кран.

Сергей Сергеевич озабоченно ощупывал продырявленный брезент. Осветители проверяли кабель. Ругался дирижер: осколки, пробив стенку вагончика, где хранились музыкальные инструменты, разнесли бок контрабаса, на барабане кожа свисала внутрь лохмотьями.

Раздалось глухое жужжание. Кто услышал - посмотрел на небо. Снова летят? Но жужжало где-то рядом.

– Это ж телефон, - сказал Флич.

В опрокинутом вагончике дирекции действительно жужжал телефон. Проникнуть туда можно было только сверху, в маленькое оконце.

– Петр, Павел, быстренько!

Братья поняли, вскарабкались на бок вагончика, ставший крышей. Телефон жужжал.

Павел торопливо отбил ногой остатки стекла, они упали внутрь. Он сел на край, опустил ноги в оконце, ухватился за раму руками и скользнул в вагончик, ударившись о ножку опрокинутого стола. Здесь царил невообразимый хаос, все сдвинулось с места, упало, рухнуло. По стенке, которая стала полом, расползлась лиловая чернильная лужа. Валялись бумаги, книги, афиши…

Дребезжал телефон. Аппарат оказался зажатым между столом и бывшим потолком, который стал стенкой.

Павел оттащил стол. Трубка скатилась в чернильную лужу и тотчас в ней захрипело: але, але… але… Он поднял трубку, приложил к уху.

– Слушаю.

– Цирк?… Але… Это цирк?…

– Да-да, цирк. - Павлик узнал директорский дискант. - Это я, Григорий Евсеевич. Павлик.

– Павлик?… Что ты там делаешь?

– Влез в окно. Ведь дирекция опрокинута.

– Ну, да… ну, да… Слушай меня внимательно, Павлик. Ты слышишь?

– Да-да, слышу.

– Германия напала на Советский Союз. Включите радио. Будет передано важное сообщение. Слышишь?

– Слышу…

– Передай: никому не расходиться. Мы скоро придем. Утреннее представление отменяется. Понял?

– Понял.

– Павлик… Мальчик… - вдруг едва слышно сказал Григорий Евсеевич, даже не сказал, выдохнул и снова громко: - Давай действуй.

В трубке запищали короткие гудки… Германия напала… Напала… Война. Он представил себе войну такой, какой видел в кино… Строчит пулемет… Мчится конница… Сверкают сабли.

– Павлик! - позвал сверху брат.

Рухнула стена дома… Выносят людей с наброшенными на лица простынями…

– Павлик!

– Да-да… - Павлик освободил придавленный столом телефонный провод, поднял аппарат над головой. - Держи.

Петр подхватил аппарат, вытащил наружу. Потом протянул в окно руку, помог брату вылезти.

Они стали рядом на краю вагончика. Павел весь был перепачкан чернилами, но у него было такое лицо, такие суровые глаза, что никто из глядевших на него снизу не улыбнулся.

– Товарищи, - у Павла перехватило горло, но он справился с собой. - Утреннее представление отменяется. Никому не расходиться. Германия напала на Советский Союз.

– Война, - произнес Флич.

Все стояли неподвижно и молча, словно ощутили на плечах всю тяжесть этого слова.

Больше в цирке представлений не было.

В школе занятия давно закончились, но ребята, не уехавшие из города, бежали в школу. Оказалось необходимым и очень важным быть вместе.

Оборудование столярной мастерской перетащили из подвала в коридор первого этажа. Подвалы очистили от мусора и всякого хлама, превратили в бомбоубежище.

Старшеклассники дежурили в группах противовоздушной обороны, в санитарных дружинах. Некоторых мобилизовал военкомат разносить повестки.

Возле военкомата выстраивались очереди. Добровольцы осаждали военного комиссара, требовали немедленно направить на фронт. Среди них был и Иван Александрович.

На третий день войны пришла телеграмма из Москвы: цирк эвакуировать.

Григорий Евсеевич направился к начальнику железнодорожной станции просить вагоны. Вагонов не было.

– У меня же люди, оборудование, - объяснял Григорий Евсеевич, размахивая телеграммой.

– У всех, товарищ, люди и оборудование. Оставьте заявку. При первой возможности - удовлетворим. - Опухшие от бессонницы глаза начальника станции не смотрели на собеседника. В кабинете было полно народу, и все требовали вагонов.

– Но у меня животные! Товарищ, - повернулся Григорий Евсеевич к одному из мужчин, стоявшему с расстегнутым портфелем в одной руке и с пачкой бумажек в другой. - Товарищ, у вас, например, есть слон?

Тот засмеялся.

– Слона нет. Только слона мне сейчас и не хватало!

– А у меня есть! - воскликнул Григорий Евсеевич фальцетом. - Государственный слон! И медведи, и лошади! Поймите, товарищ начальник!

– Понимаю, - устало сказал начальник станции. - И вы меня поймите.

– И я вас понимаю, - проникновенно пропел Григорий Евсеевич. - И если мы понимаем друг друга, дайте хоть три вагона.

– Слушай, а боеприпасы у тебя есть? - спросил мужчина с раскрытым портфелем. - А у меня - склады! Что же там, - он махнул энергично рукой, - слоном, что ли, твоим прикажешь стрелять?

– Вагонов нет, - сказал начальник станции. - Все вагоны - на военном коменданте.

Но к военному коменданту Григорий Евсеевич не пошел, понимал, что бесполезно. А что-то делать было просто необходимо. И он побежал в горком партии.

Там тоже было полно народу и в коридорах, и в приемной первого секретаря. Люди сидели на стульях у стен и тихо переговаривались. Звонили телефоны. Строгая секретарша за столиком у дверей снимала то одну трубку, то другую. Коротко отвечала.

Григорий Евсеевич потоптался на месте и направился к ней.

– Здравствуйте. Я - директор цирка.

– Слушаю вас.

– У меня вопрос чрезвычайный и безотлагательный. Решить его может только первый.

– Товарищ Порфирин очень занят. Вот, все ждут…

– Понимаю… Понимаю… Но у меня чрезвычайное положение. У меня, видите ли, животные. Слон, медведи, лошади. И вот телеграмма.

Секретарша вздохнула.

– Слон, слон! - произнес Григорий Евсеевич, как заклинание.

– Хорошо. Попробую. Давайте вашу телеграмму.

Она взяла телеграмму и, бесшумно открыв дверь, скрылась за ней. Через минуту она вернулась.

– Пройдите, товарищ.

В приемной умолкли, проводили Григория Евсеевича взглядами, кто удивленно, кто осуждающе.

В кабинете за длинным столом для заседаний сидели трое мужчин. Григорий Евсеевич знал первого секретаря Порфирина и начальника милиции. Третий в военной форме был ему незнаком.

– Здравствуйте.

Порфирин кивнул.

– Давайте коротко.

– У меня телеграмма об эвакуации цирка. У меня животные.

– Видел, - улыбнулся Порфирин.

– А вагонов начальник станции не дает.

– Сколько?

Григорий Евсеевич хотел сказать "три", но сказал:

– Хотя бы один. Зверей вывезти.

В конце концов он понимал, что вагонов действительно нет.

Порфирин дотянулся до вделанной в письменный стол кнопки. Вошла секретарша.

– Соедините меня с начальником станции. - И обратился к Григорию Евсеевичу: - Как думаете отправлять остальное имущество?

Тот пожал плечами:

– Поездом.

– Если будет, - вставил военный.

– У вас же кони, конная тяга, - сказал начальник милиции.

На письменном столе зажглась лампочка. Порфирин взял телефонную трубку.

– Порфирин. Как у тебя с вагонами?… Надо один дать цирку…

– Знаю, но надо… Двухосную платформу?… Хорошо. - Он положил трубку. - Теплушек нет. Не обессудьте. Только платформа.

– Но слон… - попытался возразить Григорий Евсеевич.

– Берите пока дают, - снова вмешался военный.

– Есть! - ответил Григорий Евсеевич. - У меня все.

– А у меня вопрос, - сказал Порфирин. - Что за семья артисты…

– Лужины, - подсказал военный.

– В каком смысле? - удивился Григорий Евсеевич.

– Что за люди?

– Хорошие люди. Иван Александрович - член партии. Гертруда Иоганновна осталась в Советском Союзе во время гастролей в тысяча девятьсот двадцать шестом году.

– Почему? - спросил военный.

– По любви. Влюбилась в нашего Ивана Лужина. И он, соответственно, влюбился. Весь цирк переживал. Отец ее Иоганн Копф - известный цирковой артист.

– И как он отнесся к поступку дочери?

– Загрустил, конечно. А что предпримешь, если дело уже сделано, Я думаю, он бы и сам тогда остался.

– Что ж не остался?

– Трудно сказать. Контракты. Обязанности, Они от нас по Скандинавским странам поехали.

– Гертруда Иоганновна переписывается с отцом?

– Нет. Вот уж года три.

– Что так?

– Иоганна Копфа арестовали.

– За что?

– Подробностей не знаю… Кажется, что-то позволил себе на манеже против Гитлера.

– То есть?

– Ну… В цирке есть много способов посмеяться. Да вы не думайте, Гертруда - наш человек, советский. Она тут вторую Родину обрела. У нее здесь все, - горячо сказал Григорий Евсеевич. - И дом, и семья, и счастье. И детей воспитала правильно. Они все у меня на глазах росли. В цирке душу не утаишь. Ежели дрянь человек, и грим не поможет.

– Спасибо, - сказал Порфирин. - Разговор был строго конфиденциальным.

– Ясно.

– И не тяните с эвакуацией, - добавил начальник милиции. - Запрягайте коней завтра же утром.

– Не успеем шапито разобрать.

– Да бог с ним, с шапито! Вывозите людей и самое необходимое. Видите, что творится? Прут немцы. Кровью истекают, а прут, - сказал военный.

– Что ж их не остановят? - вырвалось у Григория Евсеевича.

– Остановят, - сказал Порфирин. - Не вдруг, но остановят. И погонят! Но не вдруг.

Возле "пушкинской" скамейки сошлись Великие Вожди. Яблони, усыпанные мелкими зелеными яблоками, отбрасывали тень на дорожку, но прохладнее от нее не становилось. Сад томился от зноя, ждал дождя, или ветра, или хоть махонького ветерка, листвой шевельнуть.

Лицо Долевича облупилось от солнца, он осунулся, в голосе и жестах пропала уверенность. Отца мобилизовали в армию, и вчера он ушел. Мать пострадала во время первой бомбежки, лежала в больнице. Сестренка осталась на его руках. Вот и приходится водить ее с собой. Отец строго-настрого наказал ее беречь. Да разве он и сам не понимает!

Вот она собирает опавшие яблочки в подол. Рыжие косички заплетены кое-как, шнурок на ботинке развязался.

Великие Вожди стояли кружком и молчали. Иногда молчание красноречивей слов.

Катька непременно наступит на шнурок и шлепнется…

– Катерина, завяжи шнурок, - приказал Василь.

Злата отделилась от кружка, подошла к девочке и, откинув сумку противогаза на спину, присела на корточки, занялась шнурком.

И у Василя через плечо висел противогаз. Они со Златой дежурили.

– Завтра утром мы уезжаем, - сказал Павел громко, чтобы слышала Злата.

– Мы тоже, - сказал Серега. - Наш завод эвакуируют.

– Немцы, говорят, совсем близко. - У Толика топорщился карман брюк - таскал по привычке собачий обед. Но собаки не торопятся к нему, жарко, не до обеда.

В воздухе возник слабый звук. Он густел. Высоко в раскаленном небе появился непривычный самолет с двойным фюзеляжем.

– "Рама", - сказал Серега. - Разведчик.

Со словом "война" вошло в обиход множество новых слов: "линия фронта", "эвакуация", "бомбежка", "рама", "фрицы"…

– И чего его не сбивают? - воскликнула Злата и топнула ногой. Словно угадав ее желание, в небе появилась точка. Она быстро приближалась к "раме". Немецкий самолет отвернул. Точка сделала крутой вираж, блеснув на солнце, пошла навстречу "раме" и взмыла вверх. А у "рамы" появился, тонкий хвост дыма. Возник пронзительный звук, самолет стал быстро терять высоту и исчез из виду. А черный дымный хвост повис в ослепительной голубизне.

– Ура! - заорали Великие Вожди.

– Так ему, гаду! - сказал Василь.

– Всех надо посбивать, чтоб ни одного не осталось! - Синие глаза Златы сверкнули.

– И посбивают, - сказал Серега. - Что они могут против нас!

– Ничего, - сказал Петр. - Только почему наши отступают?

– От внезапности, - пояснил Толик. - Слышал, как по радио сказали: вероломно напали без объявления войны.

– Наполеон Москву взял, а все равно ничего не вышло, - сказал Серега.

– Ну ты, Москву еще!… - хмуро мотнул головой Василь.

– Это я только так, как исторический пример.

– Все равно. Он ее не взял. Кишка была тонка. Кутузов его туда заманил. Может, и мы их заманиваем? - возразил Василь.

– Может, и заманиваем, - согласился Серега.

– Вот вы где есть! Еле нашла, - раздался голос Гертруды Иоганновны, и она появилась из-за яблонь.

– Что случилось, мама? - спросил Павел встревоженно.

– Наш папа уходит в Красную Армию. На войну.

– Война, война, и долго будет эта война? - воскликнула Злата. И ее отцу утром принесли повестку.

Гертруда Иоганновна повернулась к Злате, посмотрела на нее опечаленными глазами и тихо сказала:

– Их отшень много. И они отшень сила. Да. Но тут, - она притронулась ладонью к груди. - Тут у них пусто. А когда тут пусто, никакой сила не может помогать. Я понятно?

Злата кивнула.

– У нас тут - сердце, душа. Душа прибавляет силу. Они - фашисты. Они ослепленные. Их надо отшень долго бить, чтобы немцы опять стали видеть. Да. - Она замолчала на мгновение, словно проверяя крепость собственной мысли, потом позвала: - Идемте, малтшики. Папа ждет.

Великие Вожди стали молча пожимать друг другу руки. Вот и распался Большой Совет. Прощай, "пушкинская" скамейка, и ты, сад, прощай.

Павел посмотрел в синие глаза Златы, нахмурился.

– Идемте, - повторила Гертруда Иоганновна и заспешила к калитке.

А Злата порывисто схватила Павла и Петра за руки и внезапно поцеловала одного и другого в щеки.

Братья покраснели и побежали догонять маму.

– Ну уж… - Василь ковырнул носком ботинка землю. - Нежности…

– Я и тебя, Ржавый, поцелую, когда будешь уезжать.

– Надо очень!… - фыркнул Ржавый. - Да мне и уезжать некуда… - И он покосился на сестренку, которая раскладывала собранные в подол яблочки, выстраивала их в две шеренги, словно солдатиков.

Артисты цирка упаковывали вещи.

Григорий Евсеевич ходил по вагончикам и предупреждал, чтобы брали самое необходимое. Только то, что можно унести с собой. А багаж у всех был большой: аппаратура, реквизит, костюмы, сотни мелочей, к которым привыкли, без которых, казалось, невозможно было обойтись.

– Нет, - говорил Григорий Евсеевич неумолимо. - Ничего лишнего.

В своем вагончике Флич перебирал аппаратуру и вздыхал.

– Брось, - сказал сердито дядя Миша. - Не надрывай душу. И так тошно.

– Ах, Мишель. Разве такой второй столик сделаешь? Он же неповторим! А эта ваза. Где я возьму еще такую вазу?

– Все гибнет, Яков. Рушится. А ты - столик, ваза…

– Как будто я для себя!… Ведь кончится же это когда-нибудь!… И мне скажут: старик Флич, позабавь людей, отвлеки их от горя… Вот когда понадобится она, аппаратура.

– Понадобится… Если выживешь… - сказал дядя Миша, надел зачем-то на лысину рыжий парик, посмотрел в зеркало и добавил грустно: - Да-а… Финита.

В вагончик заглянули Павел и Петр.

– Флич, дядя Миша, вам помочь?

– А вы что, уже управились? - спросил Флич.

– Мама сложила только костюмы. А так все бросаем.

– Бросаем, - у дядя Миши стало такое страдальческое лицо, будто заболели зубы.

– Перестань, Мишель. Все можно потерять, бросить… Все начать сначала. Вспомни гражданскую! Что было? Даже балагана не было. Телега да кляча. Вобла да пшено. А мы работали, и люди смеялись. Что аппаратура! Кураж потерять страшно. Себя потерять, веру, - горячо сказал Флич.

– Ну-ну, - вяло произнес клоун. - Стар я бегать с места на место. Стар, Яков. Силенки не те.

– Ты что?… Хочешь остаться? Но ведь придут немцы! Чума!

– Чума, - согласился дядя Миша. - Да ведь все одно околевать, что от чумы, что в придорожной канаве. А может, отсижусь? А?

– Мишель, что ты говоришь, Мишель? - Флич, потрясенный, смотрел на старого друга, держа свою "волшебную" вазу в руках. Он хорошо знал дядю Мишу и понимал, когда тот шутит, когда - нет. Сейчас клоун не шутил. Флич закрыл глаза, постоял так мгновение, потом, в сердцах, ударил вазу об пол. Что-то в ней звякнуло, и из горловины выскочила металлическая пружина, закачалась, как игрушка ванька-встанька.

Братья ее не заметили. Они смотрели на дядю Мишу, на веселого клоуна Мимозу, которого знали столько же, сколько себя самих.

– Дядя Миша, - испуганно прошептал Павлик.

– Цыц, - сказал дядя Миша сердито. - А ну, марш отсюда!

Братья отошли от двери. Дядя Миша захлопнул ее, повернулся к Фличу.

– Яков. Неужели ты не понимаешь, не можешь понять…

– Не хочу понимать! - сказал Флич, сел на стул и снова устало закрыл глаза. Кустики бровей опустились вниз. Руки беспомощно повисли. Он вдруг стал старым-старым, словно был надут воздухом и вот воздух выпустили.

– Яков, - тихо позвал дядя Миша.

– Не надо, Мишель, - Флич открыл глаза, посмотрел на старого друга. Тот стоял перед ним в рыжем лохматом парике, который всегда вызывал улыбку, а сейчас не был смешон, скорее жалок.

Флич поднялся и вышел из вагончика наружу. Что-то душило. Может быть, сдавало сердце?

А братья вернулись в свой вагончик молчаливые и подавленные. Они никогда не видели, чтобы Флич и дядя Миша ссорились. Они любили обоих.

– Вы что? - спросила Гертруда Иоганновна. - На вас нету лиц. - После той первой страшной бомбежки она перестала говорить с детьми по-немецки. Язык не поворачивался.

– Дядя Миша остается, - сказал Петр.

– Но ведь придут фашисты! - воскликнула Гертруда Иоганновна. Киндер, лежавший под столиком, насторожился и тявкнул.

В дверях вагончика появился сторож. На пиджаке его поблескивали два креста на черно-оранжевых муаровых лентах - солдатские "георгии". Он постучал клюкой в стенку.

– Вас спрашивают.

– Меня? - удивилась Гертруда Иоганновна.

– Вас.

– А вы не путать?

– А чего путать. Артистку Лужину.

– Малтшики, завяжите этот шемодан. Здесь не замок, а черт знает!…

Гертруда Иоганновна осторожно спустилась по ступенькам - нога еще побаливала - и направилась за сторожем. Сторож проворно стучал своей деревяшкой.

Возле входа, опираясь на ограду, стоял невзрачный мужчина в синей косоворотке с незастегнутым воротом, мятых брюках и перепачканных белых парусиновых туфлях-баретках.

– Вот они, - сказал сторож и ткнул в его сторону клюкой.

– Вы - Лужина? - спросил мужчина.

– Да. Лужина.

– Мне необходимо поговорить с вами.

– Пожалуйста.

– Не здесь. Пройдемся? Или вам трудно?

– Нет-нет, уже можно.

Он медленно двинулся вдоль ограды, Гертруда Иоганновна пристроилась рядом.

Мужчина назвался Алексеем Павловичем, спросил: как нога? Здоровы ли дети? Как она переносит жару? Сообщил, что на него жара действует неважно.

– Вы хотели говорить, - напомнила Гертруда Иоганновна.

– Разговор серьезный. Не для улицы, - улыбнулся Алексей Павлович.

Они прошли еще немного и свернули в подворотню большого обшарпанного дома. Гертруда Иоганновна успела заметить на стене у ворот квадратную вывеску "РЕМОНТ", а ниже надписи нарисованные чемодан, французский ключ с бородкой, похожий на пилу-ножовку, большой примус и маленький велосипед.

Пройдя подворотню, свернули налево, и Алексей Павлович остановился возле ступенек, ведущих в полуподвал. Над входом была прибита дощечка, на ней нарисована рука с указующим перстом, а под рукой надпись: "ЗДЕСЬ".

Алексей Павлович помог Гертруде Иоганновне спуститься по ступенькам и открыл перед ней обитую жестью дверь.

Наступили сумерки, а Гертруда Иоганновна все не возвращалась.

Приехали на грузовике Сергей Сергеевич и Гурий Александрович, которые пропадали где-то полдня. Уже в темноте стали разгружать доверху набитый кузов. Петр и Павел помогали, принимали колеса с толстыми деревянными спицами, какие-то доски, жерди, хомуты, пропахшие конским потом.

Все сложили большой кучей возле воронки от разорвавшейся бомбы.

Света не зажигали.

Потом на этот же грузовик поставили медвежью клетку. Клетка была тяжелой, поднимали ее вчетвером. Пашенный привел медведя. Зверь нервничал, ревел, боялся темноты. Его никак было не загнать на грузовик, в клетку. Флич посветил ему карманным фонариком.

Появился патруль - трое с противогазами. Девичий голос спросил:

– Кто фонариком балуется?

– Извините, - сказал Флич. - Это медведь. Он плохо соображает.

Очевидно, спросившая посчитала слово "медведь" фамилией, потому что произнесла грозно:

– А вот мы товарищу Медведю вправим мозги.

– Пожалуйста, - Флич осветил бледным лучом сидящего в клетке медведя.

– О господи! - испуганно сказала девушка.

Погрузили остальных медведей, клетку с обезьянами. Обезьяны сердились, им хотелось спать. Позади клеток и поверх них поместили мешки и ящики.

Пока шла погрузка, дрессировщик Пальчиков вывел Монику. На слониху не действовала общая нервозность, она шла за хозяином спокойно. Только бы не бомбили, - сказал Пальчиков.

– Говорят, они ночью не летают, - успокоил его Григорий Евсеевич и заторопил: - Быстрее, товарищи, быстрее. Уведут вагон. Как пить дать, уведут.

Моника растворилась, исчезла в темноте. Только слышались еще ее тяжелые шаги.

Потом, не зажигая фар, медленно, словно на ощупь отыскивая дорогу, двинулся грузовик.

И только он выехал за ворота, возвратилась Гертруда Иоганновна.

– Мама, ты где была? - спросил Павел.

– Нигде… В гостиницу заходила. Завязали шемодан?

– Завязали. Зверей уже отправили.

– Хорошо. Тогда идемте домой. Надо хорошо выспаться.

Гертруда Иоганновна крепко взяла сыновей за руки и не отпускала до самой гостиницы. Флич и еще несколько артистов шли следом. Не было только дяди Миши.

Город лежал во тьме, таился, прятался. Пустые улицы стали настороженно-гулкими. Прохожих не было. Только дважды встретились патрули.

В гостиничном коридоре горела одна-единственная желтоватая лампочка. Окна были плотно зашторены.

– Идите в комнату, малтшики, - сказала Гертруда Иоганновна. - Я скажу два слова с Флишем.

Лицо ее казалось постаревшим, глаза красные и припухшие.

– Ты что, плакала? - спросил Павел.

Гертруда Иоганновна не смогла солгать.

– Немношко. Совсем немношко. Вспомнила папу… Идите.

Братья ушли в свою комнату. Гертруда Иоганновна порывисто схватила Флича за руку.

– Флиш! Милый Флиш!

– Что-нибудь случилось, Гертруда?

– Нет-нет… Нитшего… Для ровного тшета нитшего…

Флич вглядывался в ее бледное лицо. Что-то в нем появилось незнакомое, отчужденное. И глаза блестели встревоженно.

– У тебя температура?

– Нет-нет… Никакой температура, Флиш!… У меня плохое предшуствие… Что-то должен… должно слушится.

– Нервы, - ласково произнес Флич.

– Да… Конешно… Флиш… Если слушится, посмотри за малтшиками. Ты - друг!…

– Не беспокойся, Гертруда. Они для меня все равно что мои дети.

– Да-да… Знаю… Это война страшный… На жизнь. Нельзя стоять на стороне. Верно?

– Это ты про Мишу? - помрачнел Флич. - Может, одумается…

– Да-да…

– В вагончике остался ночевать… Хм… Ну, будем спать?

– Да. Надо хорошо спать.

– Спокойной ночи, Гертруда.

– Спокойной ночи, Флиш.

Когда утром все собрались в цирке, дяди Миши в вагончике не оказалось. Не было и его вещей. Никто не видел, когда он ушел.

Сергей Сергеевич с униформистами заканчивали сборку телег. Вот что за колеса и доски вчера сгружали!…

Из конюшни вывели лошадей, поставили их в оглобли, надели хомуты. Лошади вздрагивали, топтались, задирали головы, испуганно фыркали. Никак не могли понять, чего от них хотят.

– Война, - пояснил лошадям Сергей Сергеевич. - Привыкайте. Может, еще и не к такому привыкать придется.

Григорий Евсеевич встревоженно посматривал на небо и подгонял всех:

– Быстрее, быстрее…

Торопливо погрузили вещи на три телеги. Привязали к задкам телег свободных лошадей.

– Гурий, последи, чтобы не клали лишнего. Что за люди! Долбишь, долбишь… - Григорий Евсеевич был взвинчен, раскален. Казалось, еще мгновение, еще капля - и он взорвется.

Неподалеку понуро стоял сторож, поблескивали на пиджаке "георгии".

– Вот что, дед, - сказал Сергей Сергеевич. - Что тебе тут приглянется - забирай. Вон сколько добра бросаем.

– Цены нет, - промолвил сторож, поглядев на огромный шатер шапито, на веселые вагончики, на разные непонятные вещи, разбросанные там и сям.

Из-за брезентового цирка появились трое военных с красными петлицами на гимнастерках: старший лейтенант и бойцы. Винтовки - с примкнутыми штыками. На военных никто не обратил внимания.

А они деловито подошли к телегам.

– Кто здесь гражданка Лужина?

– Я, - откликнулась Гертруда Иоганновна, бледнея.

– Вы арестованы, - сухо произнес старший лейтенант.

И все вокруг замерли. Голоса смолкли. Даже лошади перестали вздрагивать.

В полной тишине мерно ударили кованые подметки солдатских сапог по асфальту. Бойцы подошли к Гертруде Иоганновне и встали справа и слева.

– Где ваши вещи? - спросил старший лейтенант.

– Но позвольте!… - бросился к военным Григорий Евсеевич.

– Отойдите в сторону, гражданин, - в голосе старшего лейтенанта прозвучал металл.

Григорий Евсеевич замер, опустив руки.

– Мама! - крикнул Павел.

Киндер яростно залаял на военных.

– Где ваши вещи? - снова спросил старший лейтенант.

– На телега, - тихо ответила Гертруда Иоганновна.

– Возьмите.

Она шагнула к телеге, дрожащими руками взяла перевязанный веревкой чемодан.

– Идемте.

Гертруда Иоганновна посмотрела на сыновей и в отчаянии, хрипло крикнула:

– Малтшики!…

Сыновья бросились к ней, она обняла их, прижала к себе…

– Это недоразумений… Все будет хорошо… Слушайтесь Флиш!

Ей всегда было трудно говорить по-русски, когда она волновалась. Слова куда-то пропадали, перемешивались, и никак не попадало на язык нужное. И впервые с начала войны она перешла на немецкий.

– Вы только верьте мне, верьте. И все будет хорошо. Ведь не все же немцы - фашисты! Верьте мне. Верьте.

– Что она сказала? - резко спросил старший лейтенант.

Петр повернул к нему мокрое от слез лицо и сказал зло:

– Язык надо было в школе учить!

– Ну, ты… - старший лейтенант сдержался, скомандовал: - Вперед.

Гертруда Иоганновна отстранила от себя сыновей, подняла с земли тяжелый чемодан и пошла, прихрамывая. По бокам шагали бойцы. На штыки накалывалось солнце. Позади шел сердитый старший лейтенант. Гертруда Иоганновна обернулась, отыскивая кого-то взглядом. Флич понял, что она ищет его, и поднял руку.

Гертруду Иоганновну повели посередине улицы, на виду у прохожих. Ее узнавали, многие побывали на представлении цирка.

Какая-то женщина сказала громко:

– Шпионку ведут.

– А притворялась артисткой, - откликнулся бас.

И кто-то бросил в спину:

– У-у, гадина!…

Она ничего не слышала и ничего не видела. Перед глазами ее стояли сыновья, их перепуганные, заплаканные лица. Она растила мужчин. Так пусть же они будут мужчинами!

Пригородное шоссе было забито. Отчаянно гудели грузовики, пробивая себе дорогу. Громыхали телеги. Шли люди с детьми, узлами, чемоданами, катили детские коляски, переполненные скарбом, навьюченные велосипеды. Пыль не успевала садиться на землю, висела над дорогой.

А навстречу шли молчаливые красноармейцы, синим дымом чихали грузовики, груженные зелеными ящиками. На конной тяге гремели маленькие "сорокапятки" - противотанковые пушки.

Иногда в небе появлялся самолет, раздавалась протяжная команда: "Во-о-зду-ух!…"

И вся масса людей останавливалась, раскалывалась надвое и бросалась в придорожные канавы, в кусты, под деревья, вжималась в землю, чтобы уцелеть, выжить, подняться и идти дальше.

Цирковые лошади смирились с хомутами. Скрипели перегруженные телеги. Примолкли уставшие люди. Даже Киндер брел понуро, вывесив розовый язык и не обращая внимания на кошку, которую несла в корзинке какая-то худенькая девочка.

Брели по шоссе уже второй день. Ели всухомятку, никто не догадался прихватить посуду, в которой можно было бы варить пищу.

Тягостную историю с арестом Гертруды не то чтобы забыли, а не вспоминали. И от тоскливо-напряженных взглядов Павла и Петра уклонялись, чувствовали себя неловко, словно сами были в чем-то виноваты.

А братья примолкли, не откликались на шутку, не бегали вперегонки с Киндером: повзрослели в одночасье, раздавленные горем.

Флич не пытался их расшевелить. Он понимал, как им плохо, трудно сейчас. Какими они, должно быть, чувствуют себя одинокими, потерянными! Но был убежден, что время и возраст возьмут свое. Ведь они, в сущности, еще дети! А дети не грустят долго. Детское горе горько, да не глубоко. А время - великий лекарь.

Флич шел по обочине, возле скрипящей телеги, изредка поглядывал на молчаливых братьев и на ходу гонял на ладошке монету. По привычке.

Вечером свернули в лес. Распрягли лошадей, напоили в ручье и пустили пастись. Присматривать за ними Григорий Евсеевич назначил двух "дежурных конюхов". Он поддерживал во всем строгий порядок. Что ж с того, что цирк встал на колеса. Он - директор и за все в ответе!

Ночью жара спадала, но было тепло. Спали под соснами, на земле, подстелив плащи, пальто, пиджаки - кто что. Только Флич, у которого частенько побаливала поясница, ломал для постели лапник. Братья помогали ему.

А утром, когда Григорий Евсеевич растолкал спящих, оказалось, что ни Петра, ни Павла нет на месте. Их кричали, звали. Никто не откликался. Не было и Киндера.

А когда стали запрягать лошадей, Флич обнаружил прикрепленную к его чемодану написанную химическим карандашом на клочке газеты записку:

ДорогойФлич!

Мы уходим обратно, выручать маму. 

 Иначе нельзя. 

П. и П.

– Что там? - спросил подошедший Григорий Евсеевич.

Расстроенный Флич отдал ему записку. Григорий Евсеевич прочел и только вздохнул.

– Я догоню их. Они ж пропадут одни! - воскликнул Флич с отчаянием.

– Не догонишь, Яков. Может, они еще вчера вечером ушли.

– Все равно, Гриша. Я должен… Понимаешь? Я обещал Гертруде.

Григорий Евсеевич снова вздохнул горестно.

– Ну что ж, Яков…

– А вещи пусть едут, - сказал Флич. - Я - налегке.

Он крепко пожал руку Григорию Евсеевичу и пошел к шоссе. А оставшиеся смотрели ему вслед, пока он не скрылся за рыжими стволами сосен, начинавшими по-дневному раскаляться.