"Хакер Астарты" - читать интересную книгу автора (Каштанов Арнольд)

1

Он был антисемитом и предателем родины. У него было много невыносимых претензий. Но он создал теорию хаоса в психологии на полвека раньше, чем ее создали в физической химии и термодинамике. Не предвосхитил или как-нибудь еще, а именно создал, выработал понятия, которые сегодня у всех на слуху — точка бифуркации, масштаб, аттрактор, — назвав их, разумеется, по-своему на языках, на которых писал, русском и французском. Звали его Андрей Федорович Локтев. Попытка издать его книги — это последнее, чем мы с Дулей занимались. Нам было бы гораздо легче это сделать, если бы он был ученым и писал научным языком с привычной терминологией. Но он писал иначе. К примеру, в 24-м году так:

«Чувства женщины не имеют значения для продолжения рода. Женщина может родить от насильника. Согласна она или сопротивляется — результат один, она родит от любого. Или не родит ни от кого. В отличие от нее мужчина не может всегда быть готовым к оплодотворению. Такой вариант эволюция исключила. Всегда готовый не может выжить. Способность мужчины к зачатию (состояние эрекции и эякуляция) должна включаться на время полового контакта и выключаться после него. Что-то должно включать эту способность. Включает женщина. Как цветы набираются яркости цвета, чтобы быть замеченными пчелой, так женщина украшается, чтобы привлечь мужчину. В обоих случаях — визуальная провокация. Женщине дана сила во внешнем, явленном, вопрошающем, а мужчине — во внутреннем, возможном, ответном.

Женщина — провокация, но почему визуальная? У всех высших животных она обонятельная. Провокацией у четвероногих служит запах. Почему человека, как будто мы вернулись в мир растений, провоцирует видимое?»

Это из его первой книжки на русском. Это не язык науки. Европейски образованный человек, западник, собеседник Анри Валлона, директора Ecole pratigue des Hauts-Etudes, созданного Пастером, Локтев ненавидел западную науку так же сильно, как восточную мистику.

Дуля считала, что мы тратим на него слишком много времени. Вслух не говорила, но как-то вскользь заметила, что все это могло быть написано и три, и пять тысяч лет назад.

Она делала свое дело, переводила с французского, не слишком интересуясь тем, что делает. У нее не появлялось желания вникнуть. Впервые эта способность заниматься чем-нибудь, не вникая, поразила меня в школе. Мы учились в одном классе, и в десятом я натаскивал ее перед экзаменом по геометрии. Она и не пыталась уловить логику доказательств, зазубривала, не понимая. Я из себя выходил, а она брезгливо оттопыривала губу, словно ее заставляли съесть червяка: «Мне так глубоко не надо».

Геометрия ей, в самом деле, не пригодилась. Она оказалась права. И так же вникать в Локтева ей было не надо. Но это было надо мне. В отличие от нее, у меня для понимания, кроме логики, никогда не было ничего. Пусть все мои умственные построения — всего лишь строительные леса вокруг стен здания, которые убирают, когда стены готовы, — я без этих построений не могу. Да и стены мои не готовы.

Неспособность к логике отвращала Дулю от любых споров. Они требуют хотя бы подобия логики. Зная, что не умеет спорить, Дуля никогда не спорила. Она уступала всем и всегда, пока можно было уступать, а когда становилось нельзя, замыкалась и делала по-своему. Локтева мне уступила сразу. Видела, что мне нужно, и потому сидела над переводом ночами, хоть засыпала над слабой, почти неразличимой в свете лампочки мелкой печатью французской книги 38-го года. Она очень уставала за день. Мы тогда зарабатывали на хлеб руками. Учительница французского, она не смогла найти работу по специальности в стране, где большая часть населения — из франкоязычных марокканцев. Сразу пошла ухаживать за стариками (двадцать шекелей в час). Им, в основном, требовалось мытье полов и туалетов. Работала тяжело до последнего дня, уже заболев раком лимфы. Его не сразу диагностировали, и она, уставая, недоумевала, куда делись силы. Тогда и высказалась про Локтева. Просто не было уже на него сил.

У нее обнаружили клетки Биркета. Агрессивные, они размножаются с невероятной быстротой. Я читал, что у африканских детей опухоли вокруг горла вырастали за несколько часов и душили ребенка. Требовалась сверхинтенсивная терапия. И опять возраст: специалист по лимфомам сказал, что Дуля такого лечения уже не выдержит. Ну а нашему гематологу Ульвику терять было нечего, он обязан был что-то делать. Положил Дулю в свое отделение в «Ланиадо» и назначил терапию по «массачусетскому протоколу», восемь курсов химии без перерыва, семь различных препаратов и все, сопутствующее им. Вначале шло легко, Дуля еще перевела кое-что из Локтева в больничной палате, но третий курс состоял из метатрексата и цитозара. Ульвик сказал, что клетки Биркета всегда проникают в мозг, и третий курс должен был мозг очистить. То, что при этом может пострадать сам мозг, он, кажется, не сказал. Я не помню.

Сказал или нет, выбора у нас не было.

Дуля семь недель не вставала с постели и не ела. Таблетки впихивали ей в рот насильно — уже ничего не соображала. На утренних обходах Ульвик останавливался около кровати и впивался тяжелым взглядом. Решал, выдержит она еще одну дозу или нет. У него были случаи, когда больной умирал не от болезни, а от лечения. На этот случай я подписал нужную бумагу, что претензий к нему не будет. Вглядываясь в Дулю, Ульвик должен был каким-то образом узнать смерть в лицо и вовремя остановиться на самом краю. Если остановиться раньше, клетки Биркета снова разовьются, если позже… тоже понятно. Постояв, он бросал старшей медсестре распоряжение продолжать метатрексат и цитозар и тут же выходил. Медсестра, бывшая одесситка, мимикой показывала свое возмущение. А я садился в кресло у кровати. Мне разрешали ночевать в этом кресле. Толку от меня не было, но уйти не мог.

Время от времени выходил курить на крыльцо. Это значит: коридор гематологии, вестибюль этажа, лифт, вестибюль внизу, стеклянные двери с охранником, всюду люди, взгляды, толчея. Шли февральские дожди. Курить не хотелось, но все время думал про сигареты.

Старый трюк. В детстве, лет в девять-десять, я стоял в многочасовых очередях за хлебом, мукой, сахаром, не помню уж, за чем еще. За керосином. Очереди не помещались в магазинах и вытягивались на улицах, иногда загибаясь за далекий угол. В них я и приобрел умение справляться со временем, разделив часы ожидания на отдельные отрезки. Для этого выделял в цепочке людей какую-нибудь заметную фигуру близко от входа и ждал, когда фигура войдет в дверь. Потом намечал следующую фигуру — мужика высокого роста, блондинку, яркий цыганский платок на бабьих плечах или пестрое платье — и следил за ней, пока и она не входила в заветную дверь. Так пытка ожидания превращалась в череду побед. Последняя победа была, когда в дверь входил я сам. На крыльце больницы роль человеческих фигур играли сигареты. Они организовывали время. Накуривался так, что противно было в рот взять, однако смотрел на Дулю и не сходил с ума только потому, что впереди была маленькая достижимая цель — выйду на крыльцо и покурю. Безнадежность разменивалась на цепочку надежд.

Разве не таким образом я прожил жизнь? Ставил себе достижимые цели, и они были метками во времени, как километровые столбы — метки пространства. Жизнь оказывалась чередой побед. Пространство, между прочим, можно вообразить без меток, время без них вообразить невозможно. Попробуйте — у вас ничего не получится. Его нельзя сравнивать с пространством. Они не имеют ничего общего. Поэтому я думал не о том, что для нас с Дулей не остается времени — это уж сколько есть, — а о сигаретах.

Я не о бессмысленности жизни, упаси Бог. Дело в том, что это тоже Локтев. Время задано не протяженностью, как пространство, а энергией, как сжатая пружина. Оно — разность потенциалов, сила, принуждение к движению по закону Ньютона. Сила не имеет протяженности, но имеет направление. Потому время не может течь в обратном или каком-нибудь другом направлении.

В книжке 24-го года у Локтева об этом короткая запись:

«Почему пространство измеряется пространственными мерами, а время — силовыми (сжатыми пружинками, гирьками с маятником)? Потому что время — некая таинственная масса, умноженная на ускорение».

Сегодня такие мысли никого не интересуют, время можно назвать потоком частиц или соленым огурцом — никто не удивится, а я прожил с этим жизнь, доходя своим умом: если время — сила, то что ж мы измеряем секундами, минутами и годами? А работу. Секунды, минуты, годы — это единицы измерения работы, совершаемой таинственной силой, измерить которую нам не дано. Может быть, все это глупость, но, повторяю, я прожил с этим жизнь. Меня заинтересовали вопросы, которые, как Дуля бы сказала, пять тысяч лет никого не волнуют. Что такое время? И почему эдингтоновская стрела времени указывает единственное направление вперед, а собака, влекомая запахом пищи, бежит по руслу запаха, в сущности, назад, ведь знакомый запах — это ее прошлое, она бежит к знакомому. Она бежит назад во времени и только поэтому она жива. И почему она обнюхивает и находит свою любовь по запаху, а мы ищем глазами? Или и это никого уже не интересует?