Дафна дю Морье На грани

~~~

Он спал минут десять. Наверняка не больше. Чтобы развлечь отца, Шейла принесла из кабинета альбом со старыми фотографиями, и они вместе перебирали их и смеялись. Казалось, ему стало гораздо лучше. Сиделка решила, что ничего не случится, если она покинет пост и выйдет пройтись до обеда, оставив больного на попечение дочери, а миссис Манни села в машину и отправилась сделать прическу. Доктор заверил их, что кризис уже позади, и теперь нужны только тишина, покой, и чтобы никаких волнений.

Шейла стояла у окна и смотрела в сад. Она, разумеется, не уедет, пока отец в ней нуждается, — нельзя же его оставить, раз состояние его все еще внушает сомнение, нет, это не в ее правилах. Правда, в Театральной лиге ей предлагают главные роли в шекспировских комедиях, намеченных там к постановке, и, если она откажется, такой шанс, возможно, уже не представится. Розалинда… Порция… Виола.[1] Особенно Виола — голубая мечта! Страждущее сердце, таящееся под покровом обмана, мистификация, разжигающая аппетит.

Шейла невольно улыбнулась, заправила волосы за уши, откинула голову, подбоченилась, вживаясь в образ Цезарио,[2] и вдруг услышала, что отец зашевелился на постели, и увидела, как он пытается сесть. Он пристально смотрел на нее, словно не веря своим глазам, лицо его выражало ужас.

— Нет! Нет! — крикнул он. — О Джинни!.. О бог мой!

Она бросилась к нему:

— Что тебе, милый? Что с тобой?

Но он сделал отстраняющий жест, качая головой, и рухнул на подушки, и она поняла: он умер.

Выбежав из комнаты, она стала звать сиделку. Но тут же вспомнила: сиделка пошла пройтись. Гуляет, возможно, где-нибудь в поле, да мало ли где. Шейла бросилась вниз — найти мать. Но в доме было пусто, а двери гаража стояли настежь: мать, верно, куда-то уехала на машине. Почему вдруг? Зачем? Она и словом не обмолвилась, что куда-то собирается. Шейла метнулась к телефону в холле, трясущимися руками набрала номер врача, но, когда раздался звук соединения, ей ответил не сам доктор, а голос магнитофонной ленты, безличный, автоматический:

— Говорит доктор Дрей. До пяти часов я не смогу вас принять. Но ваш вызов будет зарегистрирован. Пожалуйста, ваши данные…

Затем раздался щелчок, какой слышится, когда уточняешь время и механический голос сообщает: «С третьим сигналом будет два часа сорок две минуты двадцать секунд».

Шейла повесила трубку и стала лихорадочно искать в телефонной книге номер ассистента доктора Дрея — молодого врача, только-только начавшего практиковать, — она даже не знала его в лицо. Но на этот раз трубка ответила человеческим голосом — говорила женщина. Где-то в отдалении плакал ребенок, бубнило радио, и Шейла слышала, как женщина нетерпеливо цыкнула на ребенка.

— Это Шейла Манни из Большого Марсдена, вилла «Уайтгейт». Пожалуйста, попросите доктора приехать к нам немедленно. Кажется, мой отец умер. Сиделка вышла, я одна. А доктора Дрея нет дома.

Голос у нее прервался, но ответ женщины — мгновенный, сочувственный: «Сейчас же разыщу мужа» — не требовал дальнейших объяснений. Да Шейла и не могла говорить. В слепом тумане она повернулась к телефону спиной и побежала назад — в спальню. Отец лежал в той же позе, в какой она его оставила, выражение ужаса застыло у него на лице. Она подошла к постели, опустилась на колени, поцеловала холодеющую руку, и слезы потекли у нее по щекам.

— Почему? — спрашивала она себя. — Что случилось? Что я такое сделала?

Когда он закричал, назвав ее ласкательным именем Джинни, дело было явно не в том, что он проснулся от внезапной боли. Нет, видимо, совсем не в том. Он крикнул так, будто обвинял ее в чем-то, будто она сделала нечто ужасное, немыслимое, чему нельзя даже поверить.

— Нет-нет… О Джинни… О бог мой!

А когда она ринулась к нему, попытался не допустить к себе и мгновенно умер.

Что же я такого сделала, думала она. Нет, это невыносимо, невыносимо. Она встала, почти ничего не видя от слез, подошла к открытому окну, и оттуда, через плечо, взглянула на кровать. Что-то изменилось. Отец уже не смотрел на нее в упор. Он лежал спокойно. Ушел в небытие. Что бы ни случилось, случилось Тогда, в прошлом, в ином временном измерении, а теперь наступило Сейчас, настоящее, частица будущего, которому он уже не принадлежал. Это настоящее, это будущее уже ничего для него не значили — пустота, словно чистые страницы в лежащем у его постели альбоме. Даже если, подумалось ей, он прочитал ее мысли, как это не раз бывало, в них ничего не могло его задеть. Он знал, как мне хочется играть эти роли в постановках лиги, сам поощрял меня и радовался. К тому же я вовсе не собиралась вдруг сорваться и бросить его. Откуда же это выражение ужаса, этот оторопелый взгляд? Откуда? Откуда?

Она поглядела в окно. Осенние листья, словно ковром устлавшие лужайки, вдруг, поднятые порывом ветра, взметнулись вверх, разлетелись птичками во все стороны, покружились в хороводе и вновь, рассыпавшись и перекувырнувшись, упали на землю. Совсем недавно они, крепко и тесно спаянные с породившим их деревом, все лето напролет сияли густой зеленой кроной, а теперь лежали пожухлые, безжизненные. Дерево отторгало их от себя, и они становились добычей любого бездельного ветра, дувшего над садом. Даже их переливающееся золото было всего лишь отраженным солнечным светом и гасло вместе с закатом, а в тени они и вовсе выглядели ветошью — сморщенные, поникшие, сухие.

Внизу по гравию прошелестела машина; Шейла вышла из комнаты на лестницу и остановилась наверху. Нет, это приехал не доктор, это вернулась миссис Манни. Она как раз входила через парадную дверь в холл, стягивая на ходу перчатки. Волосы, уложенные высокой прической, блестели от лака.

Не ощущая на себе взгляда дочери, она задержалась у зеркала, поправила выбившуюся прядь. Достала из сумочки помаду и провела по губам. В отдалении, со стороны кухни, скрипнула дверь.

— Это вы, сестра? — спросила миссис Манни, поворачивая на звук голову. — Как насчет чаю? Пожалуй, можно накрыть для всех наверху.

И, снова обернувшись к зеркалу, откинула голову, сняла бумажной салфеточкой излишки помады с губ.

Из кухни показалась сиделка. Без форменного платья — в спортивной куртке, взятой у Шейлы для прогулки, — она выглядела непривычно, да и волосы, всегда тщательно уложенные, были растрепаны.

— Какой изумительный день! — заверещала она. — Я совершила целый поход по полям. Дул такой приятный ветерок. В полях не осталось ни одной паутинки. Да, выпьем чаю. Непременно чаю. Ну как там мой больной?

Они живут в прошлом, подумала Шейла, во временном отрезке, которого уже нет. Сиделке вряд ли полезут в горло овсяные оладьи с маслом, которые она, нагуляв аппетит, заранее смакует, а на маму из зеркала, когда она глянет туда чуть спустя, будет смотреть постаревшее, осунувшееся лицо под взгроможденной башней прически. И словно обрушившееся на Шейлу горе обострило ее способность заглядывать вперед, она уже видела сиделку у постели очередного больного, капризного хроника, полной противоположности ее отцу, любившему розыгрыши и шутку, а свою мать, как подобает при трауре, в черном и белом (только черное, мама, конечно, сочтет слишком мрачным) за письмами в ответ на соболезнования — в первую очередь тем, кто поважнее.

И тут обе заметили ее над лестницей, наверху.

— Он умер, — сказала Шейла.

Запрокинутые лица, уставившиеся на нее глаза с выражением «этого не может быть» — то же выражение, какое она прочла на лице отца, только без ужаса, без обвинения, и, когда сиделка, опомнившаяся первой, взбежала по лестнице и промчалась мимо, Шейла увидела, как лицо ее матери, ухоженное и все еще миловидное, словно развалилось, распалось, точно гуттаперчевая маска.

Тебе не в чем себя винить. Ничего такого ты сделать не могла. Это было неизбежно, раньше или позже… Но почему все-таки раньше, а не позже, думала Шейла, потому что, когда умирает отец, остается столько невысказанного. Ведь знай я, что в этот последний час, когда мы сидели вдвоем, смеясь и болтая о всякой ерунде, к его сердцу, словно готовая взорваться бомба с часовым механизмом, подбирается тромб, я вела бы себя совсем иначе — прижалась бы к нему, обняла, поблагодарила бы, по крайней мере, за девятнадцать лет любви и счастья. А так — перескакивала с фотографии на фотографию, потешаясь над устаревшими модами, позевывая украдкой, а он, почувствовав, что мне скучно, уронил альбом и пробормотал:

— Не хлопочи вокруг меня, доченька, я немного подремлю.

Все мы, оказавшись лицом к лицу со смертью, чувствуем одно и то же, сказала ей сестра: могли бы сделать больше, да не сделали. Вначале, практиканткой, я просто места себе не находила. А родственникам в таких случаях еще хуже. Вы пережили огромное потрясение, но надо взять себя в руки ради вашей мамочки… Ради моей мамочки? Мамочка не имела бы ничего против, если бы я тут же куда-нибудь испарилась, чуть было не ответила Шейла. Потому что тогда все внимание, все сочувствие досталось бы ей одной, и все говорили бы, как хорошо она держится, а так, пока я в доме, сочувствие будут делить на двоих. Даже доктор Дрей, когда он наконец прибыл вслед за своим ассистентом, потрепал по плечу меня, минуя мамочку, и сказал: «Он очень гордился вами, деточка, и всегда мне это говорил». Да, смерть, решила про себя Шейла, заставляет людей говорить друг другу добрые слова, какие в другое время и не подумали бы сказать… Разрешите, я сбегаю за вас наверх… Позвольте, я подойду к телефону… Поставить чайник?.. Поток взаимных любезностей — ни дать ни взять китайские мандарины, отвешивающие друг другу поклоны. И тут же попытка оправдаться в том, что тебя не было на месте, когда произошел взрыв.

Сиделка (ассистенту доктора Дрея):

— Разве я пошла бы пройтись, если бы не была твердо уверена, что он прекрасно себя чувствует. К тому же я думала, что и миссис Манни и мисс Манни обе дома. Я как раз дала ему таблетки…

И так далее, и тому подобное.

Словно свидетельница, вызванная в суд, подумала Шейла. Но и все мы так…

Миссис Манни (тоже ассистенту доктора Дрея):

— У меня совершенно вылетело из памяти, что сиделка собирается пройтись. Все ведь на мне — обо всем подумай, распорядись, и я решила дать себе передышку — съездить ненадолго к парикмахеру. Мужу, казалось, стало намного лучше, он был уже совсем самим собой. Да если бы я хоть на миг подумала… Меня ничто не выманило бы из дому, тем паче из его спальни.

— Разве в этом дело? — вмешалась Шейла. — Мы никогда не думаем, никто не думает. Ни ты не подумала, ни сиделка, ни доктор Дрей, ни я сама. Но я единственная видела, как это произошло, и мне никогда в жизни уже не забыть выражения его лица.

Она бросилась по коридору к себе в комнату, рыдая навзрыд, как не рыдала уже много лет — с тех пор, когда почтовый фургон врезался в ее первый, оставленный в проезде автомобиль и превратил прелестную игрушку в груду искореженного металла. Пусть это послужит им уроком. Отучит упражняться в благовоспитанности, утверждаться в благородстве перед лицом смерти, делать вид, будто смерть лишь благое избавление и все только к лучшему. Ведь ни одного из них нисколько не удручает, даже не задевает, что человек ушел навсегда. Но ведь навсегда…

Позже вечером, когда все уже легли, — смерть всех, кроме покойного, чрезвычайно утомила! — Шейла прокралась в спальню отца, отыскала альбом, тактично убранный сиделкой на столик в углу, и отнесла к себе. Раньше она не придавала значения собранным в нем фотографиям, привычным, как кипа рождественских открыток, пылящихся в ящике письменного стола, но теперь они стали для нее своеобразным некрологом, ожившей кадрами на экране памяти.

Младенец, весь в оборочках, с разинутым ртом, на подстилке, рядом родители, играющие в крокет. Дядя, убитый в первую мировую войну. Снова отец, уже не младенец на подстилке, а в бриджах и с крикетной битой, не по росту длинной. Виллы дедушек и бабушек, которых давно нет на свете. Дети на пляже. Пикники на вересковых полянах. Потом Дартмут,[3] фотографии военных кораблей. Групповые снимки стоящих в ряд мальчиков, юношей, мужчин. Маленькой, она очень гордилась, что может сразу найти его: «Вот ты где; вот это — ты» — самый низенький мальчик в конце шеренги, но на следующей фотографии — повыше, во втором ряду, а потом — высокий и — откуда только что взялось! — красивый, совсем уже не мальчик, и она быстро листала страницы, потому что их заполняли фотографии с одними видами — Мальта, Александрия, Портсмут, Гринвич. Собаки, которых он завел, а она в глаза не видела. «Вот это старина Панч…» (Панч, любовно рассказывал он, всегда чуял, когда его судно должно вернуться в порт, и сидел, ожидая наверху у окна). Морские офицеры на осликах… Они же, играющие в теннис… состязающиеся в беге, — довоенные снимки, невольно вызывавшие в памяти строку: «Судьбы своей не зная, ее резвятся жертвы», потому что со следующей страницы все было ужасно печально: корабль, который он так любил, взлетел на воздух, а многие молодые лица, улыбавшиеся с фотографий, погибли. «Бедняга Манки Уайт. Останься он в живых, был бы сейчас адмиралом». Она пыталась представить себе белозубого Манки Уайта с фотографии адмиралом — лысым, тучным — и где-то в самой глубине души радовалась, что он умер, хотя отец и сокрушался — какая потеря для флота! Еще офицеры, еще корабли. Великий день, когда сам Маунтбаттен[4] посетил корабль, командиром которого был отец, встретивший его у борта со всем экипажем. Внутренний двор в Букингемском дворце.[5] Отец, позирующий фотографу из газеты и с гордостью демонстрирующий свои медали.

— Ну вот, мы скоро дойдем и до тебя, — произносил отец, переворачивая страницу, после которой появлялась весьма помпезная — в полный рост и вряд ли предназначавшаяся отцу — фотография ее матери, которой он бесконечно гордился: мать была в вечернем платье, с тем слащавым выражением лица, которое было Шейле так хорошо знакомо. Ребенком она никак не могла понять, зачем это папе понадобилось влюбиться, а уж если мужчинам иначе нельзя, почему он не выбрал другую девушку — смуглую, таинственную, умную, а не такую обыкновенную особу, которая сердилась без всякой на то причины и круто выговаривала каждому, кто опаздывал к обеду.

Офицерская свадьба, мама с победоносной улыбкой — это выражение на ее лице было Шейле также хорошо знакомо: оно появлялось всякий раз, когда миссис Манни добивалась своего, что ей почти всегда удавалось, — и отец, тоже улыбающийся, но совсем другой — не с победоносной, а просто со счастливой улыбкой. Подружки невесты в допотопных, полнивших их платьях — мама, надо думать, специально выбрала таких, какие не могли ее затмить, — и дружка жениха, папин приятель Ник, тоже офицер, но далеко не такой красивый, как папа. На одном из ранних групповых снимков на корабле Ник выглядел лучше, а здесь казался надутым и словно чем-то недовольным.

Медовый месяц, первый дом, и вот — она. Детские фотографии — часть ее жизни: на коленях у отца, на закорках, и еще, еще — все о ее детстве и юности, вплоть до недавнего рождества. Этот альбом и мой некролог, подумала Шейла, это наша общая книга, и кончается она моей фотографией, которую он сделал: я стою в снегу, и его, которую сделала я: он улыбается мне сквозь стекло из окна кабинета.

Еще мгновение, и она опять зарыдает, оплакивая себя, а плакать надо не о себе — о нем. Как же все это было, когда, почувствовав, что ей скучно, он отстранил от себя альбом? О чем они говорили? Об увлечениях. Он еще попрекнул ее, что она ленива и мало двигается.

— Я двигаюсь достаточно на сцене, — возразила она, — изображая других людей.

— Это не то, — сказал он. — Иногда надо удаляться от людей, воображаемых и живых. Знаешь что? Когда я встану и ко мне вернутся силы, мы поедем в Ирландию, все трое, с удочками. Твоей мамочке это будет ох как полезно, а я столько лет уже не рыбачил.

В Ирландию? С удочками? В ней поднялось эгоистическое чувство, чувство тревоги. Поездка в Ирландию помешает ее карьере в Театральной лиге. Нет, надо отговорить его, вышутить само намерение.

— Мамочке каждая минута будет там как нож острый, — сказала Шейла. Она предпочла бы поехать на юг Франции и остановиться у тети Беллы (у Беллы, маминой сестры, была собственная вилла на Кап д'Эль).

— Пожалуй, — усмехнулся он. — Только мне для выздоровления нужно совсем другое. Ты не забыла, что я наполовину ирландец? Твой дед родом из Антрима.[6]

— Нет, не забыла, — сказала она. — Но дедушка уже давно умер и похоронен на кладбище в Суффолке.[7] Так что о твоей ирландской крови мы лучше не будем. У тебя в Ирландии никого нет — даже знакомых.

Он не сразу нашелся с ответом, но, подумав, сказал:

— Там Ник, бедняга.

Бедняга Ник… бедняга Манки Уайт… бедняга Панч… На мгновение все они перемешались у нее в голове — его друзья и собаки, которых она в глаза не видела.

— Ник? Тот, что был у тебя шафером на свадьбе? — усмехнулась она. — Мне почему-то казалось, что он умер.

— Для общества, — отрезал он. — Ник чуть не разбился насмерть в автомобильной катастрофе и глаз потерял. С тех пор живет отшельником.

— Жаль его. Поэтому он и перестал поздравлять тебя на Рождество?

— Отчасти. Бедняга Ник! Храбрец, каких мало, но с большим сдвигом. То, что называется «на грани». Я не решился рекомендовать его на повышение и боюсь, он мне этого не простил.

— Ничего удивительного. Я бы тоже не простила, если бы мой ближайший друг так со мной поступил.

— Дружеские отношения и служебные — вещи разные. Каждое само по себе. Для меня долг всегда был на первом месте. Тебе этого не понять: ты из другого поколения. Я поступил правильно и убежден в этом, но тогда чувствовал себя отнюдь не наилучшим образом. От удара по самолюбию человек легко озлобляется. И мне мучительно думать, что я несу ответственность за те дела, в которых Ник, возможно, замешан.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она.

— Неважно, — ответил он. — К тебе это не имеет отношения. Во всяком случае, все это уже давно в прошлом, было и быльем поросло. Но иногда мне хотелось бы…

— Что, папочка?

— Пожать старине Нику руку и пожелать добрых дней.

Они еще немного полистали альбом, и вскоре она зевнула, медленно обведя взглядом комнату, и он, почувствовав, что ей скучно, уверил ее, будто хочет вздремнуть. Нет, человек не умирает от разрыва сердца только от того, что дочери стало с ним скучно… Ну а если ему приснилось что-то страшное, и в этом сне он увидел ее? Если ему приснилось, будто он вновь на своем корабле, потопленном в ту войну, вместе с Манки Уайтом и Ником и всеми теми, кто тогда барахтался в воде, а среди них она? Во сне все перемешивается — это же всем известная истина. А все это время тромб сгущался, словно лишняя капля масла в часовом механизме, готовая в любое время остановить стрелки, и часы перестают тикать.

В дверь постучали.

— Да, — отозвалась Шейла.

Вошла сиделка. Во всеоружии своих профессиональных познаний, хотя и в домашнем халате.

— Я просто хотела взглянуть, как вы, — сказала она. — Увидела у вас под дверью свет.

— Спасибо. Со мною все в порядке.

— Ваша мамочка крепко спит. Я дала ей успокоительного. Она так разнервничалась: завтра суббота и поместить объявление о смерти в «Таймс» или «Телеграф» до понедельника почти невозможно. Но ваша мамочка — молодец.

Скрытый упрек, что Шейла не взяла возню с газетами на себя? Неужели на них не хватило бы завтрашнего дня? Но спросила она о другом:

— Может ли страшный сон вызвать смерть?

— Не поняла, о чем вы?

— Может быть, отцу привиделся кошмар, и от потрясения он умер?

Сиделка подошла к постели, поправила перину.

— Но я же сказала вам, и оба доктора подтвердили — это случилось бы так или иначе. Право, незачем без конца бередить себя такими мыслями. Разрешите, я вам тоже дам успокоительного.

— Не нужно мне успокоительного.

— Знаете, милочка, уж простите, но вы ведете себя как ребенок. Горе, естественно, но так убиваться по усопшему — последнее, что ваш батюшка мог бы пожелать. Для него все уже кончено. Он почивает с миром.

— Вам-то откуда известно, что с миром? — взорвалась Шейла. — А вдруг он в эту самую минуту астральным телом кружит возле нас и в бешенстве от того, что пришлось расстаться с жизнью, говорит мне: «Эта чертова сиделка обкормила меня пилюлями».

Фу, подумала она, я вовсе так не считаю: люди слишком ранимы, слишком обнажены. Выбитая из своей обычной профессиональной невозмутимости, чувствуя себя в домашнем халате не на высоте и разом упав в собственных глазах, бедняжка пролепетала дрожащим голосом:

— Как можно быть такой жестокой. Вы прекрасно знаете — я ничего подобного не сделала!

Шейла мгновенно спрыгнула с кровати, обняла сиделку за плечи.

— Простите меня, — взмолилась она. — Конечно, знаю. Отец был вами очень доволен. Вы превосходно за ним ухаживали. Я совсем другое хотела сказать. — Она остановилась, мысленно подыскивая хоть какое-то объяснение. — Я хотела сказать, что нам ничего неизвестно о том, что происходит с человеком после смерти. Может, все, кто умер за день, ждут своей очереди у ворот святого Петра,[8] а может, толпятся в каком-нибудь ужасном чистилище вроде ночного клуба — и праведники, и грешники, осужденные гореть в аду, — а может, парят в тумане, пока он не рассеется и все кругом прояснится. Хорошо, я приму таблетку, и вы тоже, и утром обе встанем со свежей головой. И пожалуйста, забудьте, что я вам наговорила.

Беда, конечно, в том, подумала Шейла, приняв таблетки и вновь улегшись в постель, что слова наносят раны, а раны оставляют рубцы. Бедняжка теперь уже никогда не сможет дать больному пилюлю, не терзаясь сомнением, то ли она делает. Отца же мучил вопрос, так ли он поступил, когда обошел Ника повышением, и не нанес ли он его самолюбию смертельный удар. Тяжко умирать, имея что-то на совести. Вот если бы знать заранее, чтобы успеть послать всем, кому, возможно, причинил какой-то вред, телеграмму в два слова: «Прости меня», и тем самым зло было бы уже исправлено, заглажено. Не зря же в старину люди собирались у постели умирающего — вовсе не ради того, чтобы их не забыли в завещании, а ради взаимного прощения, ради искупления взаимных обид, исправления дурного на хорошее. Словом, ради любви.

Шейла действовала по наитию. Иначе не умела. Такая уж у нее была натура, а родственникам и друзьям приходилось принимать ее такой, какая есть. Только когда часть пути на север от Дублина осталась позади, ее наспех затеянное путешествие во взятой напрокат машине стало обретать реальную цель. Она приехала сюда с миссией — исполнить священный долг. Ей было вверено послание от того, кого уже поглотила могила. Совершенно секретное. Никто ничего не должен был о нем знать, потому что, доверься она кому-нибудь, несомненно, посыпались бы вопросы и контрдоводы. Поэтому после похорон она ни словом не обмолвилась о своих планах. Миссис Манни, как Шейла и предполагала, решила податься к тете Белле на Кап д'Эль.

— Я чувствую, мне необходимо уехать, — сказала она дочери. — Тебе, пожалуй, это непонятно, но папина болезнь выжала из меня все соки. Я на добрых фунтов семь похудела. У меня одно желание — закрыв глаза, лежать на залитой солнцем террасе у Беллы и стараться забыть весь ужас последних недель.

Это выглядело как реклама душистого мыла. Зачем отказывать себе в неге и наслаждении? Обнаженная женщина в ванной по горло в душистой пене. По правде сказать, мамочка уже оправилась от первого шока и выглядела лучше; Шейла не сомневалась, что залитая солнцем терраса вскоре заполнится смешанным обществом из приятелей тети Беллы — разными знаменитостями, художественными натурами, осаждающими старые дома, — теми, кого ее отец называл «сбродом», но мамочке эта публика нравилась.

— А ты как? Может, поедешь со мной, — предложила она; правда, без большого энтузиазма, но все же предложила.

Шейла покачала головой:

— На следующей неделе начнутся репетиции. Пожалуй, я возьму напрокат машину и, прежде чем вернуться в Лондон, проедусь куда-нибудь одна. Куда глаза глядят.

— А ты не хочешь прихватить кого-нибудь с собой?

— Нет-нет. Сейчас любой спутник будет действовать мне на нервы. Мне лучше побыть одной.

Никаких иных разговоров, кроме чисто житейских, между ними не было. Ни мать, ни дочь не сказали друг другу: «Как же ты будешь теперь? Неужели все для меня, для тебя уже кончилось? Что ждет нас в будущем?» Вместо этого они обсуждали, стоит ли поселить в доме садовника с женой, встречи с адвокатами, когда миссис Манни вернется с Кап д'Эль, письма, которые предстояло отправить, и тому подобное и такое прочее. Спокойные и деловитые, они сидели бок о бок и, словно две секретарши, просматривали почту и отвечали на письма с соболезнованиями. Ты берешь на себя от А до К, я — от Л до Я. И на каждое следовал ответ примерно в одних и тех же выражениях: «Глубоко тронуты… Ваше участие помогает нам…» Совсем как ежегодное заполнение рождественских открыток в декабре, только слова другие.

Просматривая хранившуюся у отца старую адресную книгу, Шейла натолкнулась на фамилию Барри. Капитан 3-го ранга Николас Барри, О.О.С., королевский флот (в отставке); адрес: Беллифейн, Лох-Торра, Эйре.[9] Как имя, так и адрес были перечеркнуты, что означало — умер. Шейла бросила быстрый взгляд на мать.

— Странно, почему никак не отозвался папин старинный приятель, капитан Барри, — сказала она как бы между прочим. — Он ведь жив, не так ли?

— Кто? — словно не расслышав, переспросила миссис Манни. — А, ты имеешь в виду Ника? Не слыхала, чтобы он умер. Правда, несколько лет назад он попал в ужасную аварию. Впрочем, они с отцом уже давно не поддерживали отношений. Он много лет нам не писал.

— Интересно почему?

— Вот уж не знаю. Переругались, наверно, а из-за чего, понятия не имею. Какое трогательное письмо прислал адмирал Арбетнот. Ты прочла? Мы были вместе в Александрии.

— Да, прочла. А что он собой представлял? Не адмирал, разумеется, — Ник?

Миссис Манни откинулась на спинку стула, размышляя, что ответить.

— Честно говоря, он так и остался для меня загадкой, — сказала она. — Мог быть со всеми в ладу и душой общества, в особенности в компании, а мог вдруг ощериться на всех и зло прохаживаться на чужой счет. Он был какой-то бесноватый. Помню, приехал погостить у нас вскоре после того, как мы с твоим папочкой поженились — Ник, ты же знаешь, был шафером у нас на свадьбе, — и вдруг словно взбесился: взял и перевернул в гостиной всю мебель. Выкинуть такое коленце! Я была просто вне себя.

— А папа?

— Не помню. Кажется, не придал этому значения. Они же знали друг друга как свои пять пальцев, служили на одном корабле, а раньше, еще мальчишками, были вместе в Дартмуте. Ник потом уволился с флота и вернулся в Ирландию, и они с отцом окончательно разошлись. У меня тогда создалось впечатление, что Ника просто выгнали, но спрашивать мне не хотелось. Ты же знаешь, отец моментально замыкался в себе, стоило коснуться его служебных дел.

— Знаю…

Несколько дней спустя, проводив мать в аэропорт, Шейла занялась приготовлениями к отъезду в Дублин. В ночь перед отплытием она, разбирая бумаги отца, наткнулась на листок, на котором значился ряд дат и имя Ника со знаком вопроса, но ни единого слова в объяснение, с чем эти даты связаны, 5 июня 1951 г., 25 июня 1953 г., 12 июня 1954 г., 17 октября 1954 г., 24 апреля 1955 г., 13 августа 1955 г. Список не имел никакого отношения к хранившимся в папке бумагам и попал туда, скорее всего, случайно. Шейла переписала даты на отдельный листок и, положив в конверт, сунула в путеводитель.

Так или иначе, но она прибыла сюда и собиралась — что, собственно? Извиниться от имени покойного отца перед отставным капитаном 3-го ранга за то, что его обошли вниманием? Перед человеком, который в юности вел себя как бесноватый? Был душой общества, особенно в компаниях? Образ, складывавшийся в воображении, не выглядел привлекательным: она мысленно рисовала себе этакого отставничка-озорничка средних лет с лающим, как у гиены, смехом, любителя ставить мины-сюрпризы над каждой дверью. Уж не пытался ли он сыграть подобную штуку с первым лордом адмиралтейства, за что и получил под зад. Автомобильная катастрофа превратила забияку в отшельника и злого шута былых времен (правда, по словам отца, он человек отчаянной храбрости — бросился, например, в покрытую нефтяными разводами воду спасать тонущих моряков), который сидел, кусая ногти, в каком-нибудь обветшавшем георгианском особняке или похожем на пародию замке, пил ирландское виски и вздыхал по тем временам, когда выкидывал над товарищами свои фортели.

Однако в благоухании октябрьского дня в семидесяти милях от Дублина, где пошли места зеленее, пышнее, хотя и реже населенные, а по западную сторону дороги в просветах все чаще блестела вода и то и дело открывались мириады водоемов и озер с узкими полосками земли между ними, перспектива позвонить в колокольчик у дверей георгианского особняка сама собой рассеялась. Здесь не встречалось высоких стен, опоясывавших великолепные владения; по обе стороны дороги тянулись только мокрые поля, за ними виднелось переливающееся серебро озер, добраться до которых не было, конечно, никакой возможности.

В официальном справочнике о Беллифейне говорилось кратко: «Находится к западу от озера Лох-Торра с многочисленными водоемами в окрестностях». Гостиница «Килморский герб» располагала шестью номерами, однако о совр. удоб. не упоминалось. В самом худшем случае, решила Шейла, она позвонит Нику по телефону — мол, дочь его старинного приятеля оказалась в затруднительном положении, не мог бы он указать приличную гостиницу по соседству, а утром она нанесет ему визит. Дворецкий, из числа старых преданных слуг, тотчас ответит: «Капитан будет счастлив, если мисс примет его гостеприимство в замке Беллифейн». Под лай ирландских волкодавов хозяин замка собственной персоной, опираясь на трость, будет ждать ее на пороге…

На подъеме показалась колокольня, а потом взору предстал и сам Беллифейн — сельская улица, убегавшая в гору между двумя рядами угрюмых домишек и лавок, над дверьми которых красовались дощечки с намалеванными на них именами владельцев — все больше Дрисколы и Мёрфи. «Килморский герб» не мешало бы побелить, но цветочные ящики на окнах, где ноготки доблестно одолевали вторую пору цветения, свидетельствовали, что кто-то в доме обладал вкусом к краскам.

Шейла поставила свой мини-«остин» у гостиницы и обозрела окрестности. Дверь в «Килморский герб» стояла распахнутой. В передней, служившей одновременно гостиной, было голо и чистенько. И нигде ни души. Но колокольчик на конторке слева от входа лежал там явно не без цели. Шейла встряхнула его, и, когда из внутреннего помещения вышел, прихрамывая, грустный мужчина в очках, ее вдруг охватила холодная жуть — не сам ли это Ник, впавший в ничтожество и нужду?

— Добрый день, — поздоровалась она. — Нельзя ли попросить чаю?

— Почему нельзя, — сказал он. — Вам только чаю или еще что-нибудь к чаю?

— Пожалуй, и что-нибудь к чаю, — обрадовалась Шейла и, мысленно уже видя перед собой тарелку с горячими овсяными оладьями и розетку с вишневым вареньем, улыбнулась ослепительной улыбкой, какую обычно приберегала для дежурного у актерского входа.

— Будет готово минут через десять, — заявил он. — Столовая направо, три ступеньки вниз. Вы издалека?

— Из Дублина, — ответила Шейла.

— Приятная поездка. Я сам всего неделю как оттуда. У моей жены, миссис Догерти, там родня. А самой ее сейчас нет — прихворнула.

Уж не следует ли ей извиниться за причиняемое беспокойство, подумала Шейла, но он уже исчез, чтобы распорядиться насчет чаю, и Шейла спустилась в столовую. Шесть столиков стояли накрытыми, но создавалось впечатление, что за ними уже давно никто не ел. Стенные часы гулко тикали, нарушая тишину. Не успела Шейла сесть, как откуда-то из задней половины дома возникла тяжело дышавшая служанка с подносом в руках, на котором возвышался пузатый чайник, но вместо предвкушаемых Шейлой оладий и розетки с вишневым вареньем оказалась сковородка с глазуньей на два яйца, три ломтика жирного бекона и целая горка жареного картофеля. Чай с чем-нибудь… Придется все это съесть — нельзя же обижать мистера Догерти! Служанка тут же скрылась, зато черная, с белыми подпалинами кошка, объявившаяся вместе с чаем, выгнув спинку и самозабвенно мурлыкая, терлась у ног. Шейла скормила ей украдкой бекон и половину глазуньи, а за остальное принялась сама. Чай, горячий и крепкий, исходил паром, и, глотая его, она ощущала, как тепло разливалось по внутренностям.

Откуда-то вновь возникла служанка.

— Чай — как вы любите? — осведомилась она. — Если вы не наелись, яичницу можно повторить.

— Нет-нет, спасибо, — поблагодарила Шейла. — Я вполне сыта, даже через край. Не могли бы вы дать мне телефонную книгу? Мне нужно разыскать номер моего знакомого.

Книга была вручена, и Шейла зашуршала страницами. Всяких Барри значилось там в избытке, но ни одного, проживающего в Беллифейне или окрест. Ни одного капитана Барри. Ни Николаса Барри, отставного моряка королевского флота. Путешествие оказалось напрасным. Все ее надежды рухнули, а смелые шаги ни к чему не привели.

— Сколько с меня за чай? — спросила она.

Служанка тихим голосом назвала очень скромную сумму. Поблагодарив и расплатившись, Шейла поднялась в переднюю и через распахнутую дверь вышла на улицу. По другую сторону находилась почтовая контора. Еще одна, последняя попытка, и, если и на этот раз ничего, придется повернуть машину назад и уже на обратном пути в Дублин остановиться в каком-нибудь отеле, где по крайней мере можно будет принять горячую ванну и провести ночь в удобной постели. Шейла нетерпеливо дожидалась, пока стоявшая перед ней старушка покупала марки, а мужчина справлялся, как отправить посылку в Америку. Наконец подошла ее очередь, и она обратилась к почтовому служащему за зарешеченным окошечком.

— Простите, — начала она, — не могли бы вы помочь? Вы случайно не знаете, не живет ли в этой округе капитан Барри?

Человек за окошечком смерил ее внимательным взглядом.

— Живет, — сказал он. — Лет двадцать, как здесь живет.

Какое счастье! Прямо гора с плеч! Шейла вновь уверовала в свою миссию. Не все еще потеряно.

— Дело в том, — принялась она объяснять, — что я не нашла его имени в телефонной книге.

— Ничего удивительного, — прозвучало в ответ. — На Овечьем острове нет телефона.

— Овечьем острове? — повторила Шейла. — Вы хотите сказать, капитан живет на острове?

Он снова внимательно ее оглядел, словно она сморозила какую-то глупость.

— Овечий остров, — сказал он, — расположен в южной части Лох-Торра. Милях в четырех отсюда по прямой. Но иначе как на лодке туда не добраться. Если вам нужно снестись с капитаном Барри, черкните ему записку. Он редко появляется на людях.

Удар по самолюбию… Отшельник…

— Да-да, — кивнула Шейла. — Я сразу не сообразила. А что, этот остров виден с дороги?

Он пожал плечами.

— Примерно в миле от Беллифейна к озеру есть поворот, — сказал он. — Только не на дорогу, а на тропинку. На машине по ней не проедешь. Пешком, в крепких башмаках, пройдете легко. И лучше днем. В сумерках недолго сбиться с пути, а озеро по вечерам затянуто туманом.

— Спасибо, — поблагодарила Шейла. — Большое спасибо.

Выходя из конторы, она не могла отделаться от чувства, что почтмейстер пристально смотрит ей вслед. Куда же теперь? Пожалуй, лучше не рисковать на ночь глядя. Лучше перетерпеть сомнительные удобства «Килморского герба» и несварение желудка. Она вернулась в гостиницу, где на пороге столкнулась лицом к лицу с мистером Догерти.

— Боюсь, — сказала она, — у вас не найдется свободного номера на ночь?

— Почему не найдется? — ответил он. — Милости просим. Сейчас глухое время. Вот в разгар сезона — может, вы даже и не поверите — ни одной незанятой постели. Позвольте, я внесу ваши вещи. А машину оставьте на улице: ей ничего тут не сделается.

И, стараясь угодить клиенту, он заковылял к багажнику, извлек чемодан, сопроводил Шейлу в «Килморский герб» и сам повел наверх, где показал ей небольшой сдвоенный номер окнами на улицу.

— Я возьму с вас только за одну постель, — объявил он. — Двадцать два шиллинга, не считая завтрака. Ванная — по ту сторону коридора.

Что ж, приятная неожиданность: и совр. удоб. в придачу. Позже в баре соберутся местные завсегдатаи, заведут песни. А она, попивая гиннес[10] из огромной пивной кружки, станет наблюдать за ними и, кто знает, подтягивать.

Шейла оглядела ванную. Такая же дыра, какими обычно приходилось пользоваться в турне. Из одного крана с коричневым подтеком вода непрерывно сочилась, из другого, когда она его открыла, хлынула с мощностью Ниагарского водопада. Правда, вода была горячая. Шейла вынула вещи, необходимые на ночь, приняла ванну, переоделась и спустилась вниз. В коридор доносились голоса. Она пошла туда, откуда они раздавались, и очутилась в баре. За стойкой возвышался мистер Догерти. При ее появлении голоса смолкли и все сидевшие за столиками уставились на нее. Посетителей было с полдюжины, и среди них почтмейстер, которого она узнала.

— Добрый вечер, — широко улыбнулась Шейла.

Ей ответили невнятным приветствием: отозвались все, но интереса не проявили. Продолжали разговаривать между собой. Шейла заказала мистеру Догерти порцию виски и, усевшись на высокий табурет, вдруг почувствовала себя неловко, и это было просто курам насмех, потому что в своих турне она постоянно посещала всевозможные питейные заведения, а это ничем особенным от них не отличалось.

— Вы впервые в Ирландии? — спросил мистер Догерти, наливая виски, он старался быть приятным клиентке.

— Впервые, — подтвердила Шейла. — Простить себе не могу, что до сих пор не выбралась. Мой дед — ирландец. Да и места здесь, несомненно, красивейшие. Завтра же отправлюсь на разведку вокруг озера.

Она обвела взглядом зал и убедилась, что почтмейстер не спускает с нее глаз.

— Значит, вы погостите у нас несколько дней? — спросил мистер Догерти. — Я мог бы помочь вам с рыбалкой, если вы любите посидеть с удочкой.

— Вот как? Я еще не решила. Все зависит от обстоятельств.

До чего же крикливо звучит ее голос, ее чисто английское произношение — совсем как у мамочки. Дама из общества с глянцевой обложки популярного журнальчика — да и только! Завсегдатаи вдруг умолкли. Нет, ирландского добродушия, о котором ей прожужжали уши, здесь нет и в помине. Никто, видимо, не собирается браться за скрипку, тем паче отплясывать джигу или заводить песни. Наверное, одинокие девицы, проводящие вечера в кабачках, в Беллифейне внушают подозрение.

— Ужин ждет вас, как только пожелаете, — сообщил мистер Догерти.

Шейла поняла намек и, скользнув с табурета, направилась в столовую, сразу почувствовав себя лет на десять старше. Суп, рыба, ростбиф — сколько усилий, где с нее хватило бы прозрачного ломтика ветчины, — и ничего нельзя оставить на тарелке. И еще пирожное — бисквитное, пропитанное хересом.

Шейла взглянула на часы. Еще только половина девятого.

— Подать вам кофе в гостиную?

— Да, пожалуйста.

— Там у нас телевизор. Я его включу.

Служанка — миниатюрное создание — подвинула кресло поближе к ящику, и Шейла с чашкой кофе, который ей был ни к чему, уселась перед экраном, где мелькала американская комедия выпуска 1950 года. Со стороны бара доносился гул голосов. Шейла вылила кофе обратно в кофейник и поднялась в номер взять жакет. Затем, оставив телевизор громыхать в пустой гостиной, вышла на улицу. Кругом, насколько хватало глаз, не было ни души. Весь Беллифейн мирно почивал за плотно закрытыми дверьми. Шейла села в свой мини-«остин» и покатила через пустынный городок в сторону Дублина — по дороге, по которой прибыла сюда несколько часов назад. К повороту, не доезжая мили до Беллифейна, о котором упомянул почтмейстер.

А вот, очевидно, и этот поворот, с левой стороны дороги. В свете фар показался покосившийся указательный столб со стрелкой «Лох-Торра». Тропинка, узкая и петлистая, вела под гору. Безумие спускаться по ней без фонарика, при мерцающем свете неполной луны, которая лишь изредка выглядывает из-за кромки набегающей тучи. И все-таки… Часть пути, хотя бы ради моциона, она вполне сможет пройти.

Шейла поставила машину впритык к столбу и устремилась вниз. Туфли — к счастью, без каблуков — чавкали по грязи. Как только покажется озеро, решила она, сразу поверну назад, а завтра вернусь сюда спозаранку, захватив бутерброды и обдумав план вторжения. Тропинка вилась и вилась по дну оврага, и вдруг перед Шейлой открылось огромное зеркало воды в кольце глядевшихся в него высоких берегов, а в самом центре густо поросший деревьями остров. Жутковатый, мрачный. В свете пробивающейся из-за туч луны вода отливала серебром, и остров, словно спина кита, подымался из нее черным горбом.

Овечий остров… в памяти невольно всплывали сказания — не об ирландских вождях или клановых распрях, а о жертвах, приносимых языческим богам еще до зари цивилизации. Каменные алтари в лощинах. Барашек с перерезанным горлом, распластанный на золе костра. Интересно, далеко ли до острова от берега. Но ночью трудно определить расстояние. Слева от того места, куда вышла Шейла, в озеро впадал ручей в густых зарослях камыша. Шейла двинулась к нему, тщательно выбирая путь между лужами и галькой, но не успела сделать и несколько шагов, как увидела лодку, привязанную к комлю, а рядом фигуру человека. Он смотрел в ее сторону, и Шейла, сама не зная почему, отпрянула и повернула назад. Но не тут-то было. Он быстро зашагал к ней по грязи и мигом настиг.

— Вы кого-нибудь ищете? — спросил он.

Перед Шейлой стоял добротно сбитый парень в рыбацком крупной вязки свитере и холщовых штанах. Судя по выговору, он был местный.

— Нет, никого, — ответила Шейла. — Я приезжая. Такой чудесный вечер, вот и решила прогуляться.

— Это место слишком глухое для прогулок. Пришли издалека?

— Из Беллифейна. Я остановилась в «Килморском гербе».

— А-а, — протянул он. — Удочками захотелось побаловаться. Рыба веселее клюет по другую сторону от Беллифейна.

— Вот как? Спасибо.

Наступило молчание. Полюбезничать с ним еще, подумала Шейла, или лучше повернуться и уйти, пожелав на прощанье доброй ночи? Взгляд парня устремился поверх ее плеча в глубь тропинки, и Шейла услышала шаги: кто-то хлюпал по грязи. Из темноты возникла еще одна фигура. В приближающемся человеке она узнала почтмейстера и не могла решить, радоваться ли ей или пугаться.

— Еще раз — добрый вечер! — приветствовала она его голосом, пожалуй, чересчур сердечным. — А я все-таки, как видите, не стала дожидаться утра и, пользуясь вашими указаниями, превосходно нашла сюда дорогу.

— Вижу, — сказал почтмейстер. — Я заметил ваш «остин» у поворота и подумал: надо спуститься за вами следом — мало ли что.

— Очень мило с вашей стороны, — проворковала Шейла. — Только, право, вы зря беспокоились.

— Невелико беспокойство. А береженого бог бережет. — И, обращаясь к парню в рыбацком свитере, сказал: — Славный нынче, Майкл, вечерок.

— Славный, мистер О'Рейли, — отозвался тот. — Барышня говорит, что приехала сюда порыбачить. Ну и я ей объяснил, что по ту сторону Беллифейна клёв куда веселее.

— Что верно, то верно, если барышня и впрямь приехала сюда порыбачить, — сказал почтмейстер и впервые улыбнулся, но как-то неприятно, чересчур понимающе. — Эта барышня заходила сегодня на почту и расспрашивала о капитане Барри. Ее удивило, что его имени нет в телефонной книге.

— Вот оно что, — сказал молодой человек и, внезапно выхватив из кармана фонарик, направил луч Шейле в лицо. — Прощения просим, мисс, только вы мне прежде тут не попадались. Если вы не против сказать, какое у вас до капитана дело, я ему передам.

— Майкл живет на Овечьем острове, мисс, — пояснил почтмейстер. — Он вроде как несет вахту при капитане, охраняя его, словно сторожевой пес, от незваных гостей.

Все это было сказано с той же понимающей улыбочкой, которая так не понравилась Шейле, и она пожалела, что спустилась сюда: она явно попала в историю. Сидеть бы сейчас в уютном номере гостиницы «Килморский герб», а не стоять на берегу зловещего озера между этими двумя подозрительными типами.

— Боюсь, мне нечего передать с вами, — сказала она. — У меня к капитану сугубо личное дело. Пожалуй, я лучше вернусь в гостиницу и напишу ему оттуда письмо. Он ведь вовсе меня не ждет. И вообще, на словах объяснить, что мне нужно, очень сложно.

Ее замешательство не скрылось от мужчин. Она видела, как они обменялись взглядами, и тут же парень в свитере, сделав почтмейстеру знак головой, увлек его в сторону, где они вполголоса, чтобы она не слышала, о чем-то переговорили. Шейле стало совсем уже не по себе.

— Знаете, что я вам посоветую, — сказал парень, возвращаясь к ней с расплывшейся на лице улыбкой, чуточку слишком сладкой. — Я отвезу вас на остров, а там капитан сам решит, захочет ли он вас принять.

— Нет-нет, — проговорила Шейла, подаваясь назад. — Не сейчас. Уже очень поздно. Я вернусь сюда поутру, и вы меня отвезете.

— Лучше покончим разом, — сказал Майкл.

Покончить? Что он имеет в виду? Всего несколько месяцев назад на банкете после премьеры она хвастливо заявила, что в жизни ничего не боялась и не боится, разве только исчерпать себя до времени. Но сейчас она умирала от страха.

— Меня могут хватиться в гостинице, — быстро возразила она. — Если я в ближайшее время не вернусь, мистер Догерти заявит в полицию.

— Не тревожьтесь, — сказал почтмейстер. — У дороги меня ждет приятель. Он отрулит ваш «остин» к гостинице. А с Тимом Догерти мы это дело как-нибудь сами уладим.

И прежде чем она успела еще что-либо возразить, они, взяв ее с двух сторон под руки, отконвоировали к лодке. Нет, это невозможно, думала она, это немыслимо, и приглушенное рыдание, как у испуганного ребенка, вырвалось у нее из горла.

— Т-шш, т-шш, — шикнул Майкл. — Никто вас не тронет. Волос с головы не упадет. Сами же сказали — чудная ночь. А на воде она еще красивее. Видно, как рыба пляшет.

Он помог ей спуститься в лодку, решительно оттеснив на корму. Почтмейстер остался на берегу. Слава богу, подумала Шейла, на одного по крайней мере меньше.

— До скорого, мистер О'Рейли, — вполголоса попрощался Майкл, запуская мотор и сбрасывая конец с комля.

— До скорого, Майкл, в добрый путь, — отозвался почтмейстер.

Лодка скользнула из камышей в открытую воду. Тук-тук — негромко и ровно застучал мотор. Почтмейстер взмахнул рукой, повернулся и побрел, подымаясь по склону, в направлении тропинки.

Путь до острова занял от силы пять минут, но с озера берега казались темными, далекими, а окружавшие водную гладь холмы расплывались зловещим пятном. Спасительные огни Беллифейна исчезли из виду. Никогда еще Шейла не чувствовала себя такой беззащитной, такой одинокой. Майкл весь путь упорно молчал, пока моторка не подошла к небольшому причалу, сооруженному на узкой косе. Деревья купами спускались к самому краю воды. Майкл закрепил конец и протянул Шейле руку.

— Так вот, — сказал он, когда она с его помощью вскарабкалась на причал, — капитана, если по правде, сейчас тут нет: у него деловая встреча на том конце озера, но к полуночи он обещал вернуться. Я провожу вас в дом и сдам на руки стюарду, то бишь мажордому, а уж он за вами приглядит.

Стюард, мажордом… Замок Беллифейн, георгианский особняк вернули ее в царство фантазии, откуда и вышли, а уж слово «мажордом» несло в себе отзвук средних веков — Мальволио[11] с длинным жезлом в руке, каменные ступени, ведущие в залу для приемов, волкодавы на страже у дверей. Шейла почувствовала себя чуть-чуть увереннее. Майкл явно не собирался удавить ее тут же под деревьями.

К ее удивлению, дом оказался всего в ста ярдах от берега и виднелся в просвете между деревьями. Это было длинное низкое одноэтажное строение из пронумерованных бревен, точь-в-точь как на картинках, изображающих колониальные больницы, возводимые миссионерами для страждущих туземцев. Во всю длину фасада к нему примыкала веранда, и, когда Майкл вместе с Шейлой, поднявшись по ступеням, остановился у двери с надписью: «Вход на камбуз», изнутри раздался собачий лай — не то чтобы гортанный рык волкодава, но такой же, если не более, истошный и злобный, и Майкл, повернувшись к Шейле, сказал:

— Зачем мне быть сторожевым псом, когда Шиппи в доме. Наша псинка за двадцать миль унюхает чужака.

Дверь отворилась. На пороге стоял невысокий коренастый мужчина средних лет, одетый в форму судового стюарда.

— Вот тебе, Боб, задачка по уму, — заявил ему Майкл. — Эта барышня шаталась в темноте у озера, а раньше, как доложил мистер О'Рейли, расспрашивала о капитане.

Лицо стюарда хранило бесстрастное выражение, но глаза смерили Шейлу с головы до ног, задержавшись на карманах жакета.

— Там ничего нет, — сказал Майкл, — а сумочка осталась в машине. Мисс сняла номер в «Гербе» у Догерти, но мы все-таки решили, что лучше переправить ее на остров. А то чего не бывает на свете.

— Входите, мисс, — пригласил стюард Шейлу тоном любезным, но непререкаемым. — Англичанка, как я посмотрю?

— Да, — подтвердила Шейла. — Я только сегодня прилетела в Дублин, а оттуда машиной прямо сюда. У меня с капитаном сугубо личный разговор, и никому другому я ничего излагать не стану.

— Ясно, — сказал стюард.

Собачка, типичный черный шпиц, с ушами торчком и блестящими умными глазами, упоенно обнюхивала у Шейлы лодыжки.

— Разрешите ваше пальто, — сказал стюард.

Новое дело! Зачем оно ему? На Шейле был твидовый жакет и юбка в тон. Она протянула стюарду жакет, и тот, вывернув карманы, повесил его на стул. Затем — это уже было ни на что не похоже! — быстрым профессиональным движением провел руками по ее телу. Майкл, не отворачиваясь, с интересом наблюдал за обыском.

— Не понимаю, зачем все это? — возмутилась Шейла. — Кажется, не я вас, а вы меня умыкнули.

— У нас такое правило со всеми незнакомыми посетителями, — сказал стюард. — Быстрее и надежнее, чем устраивать допрос. Ты хорошо сделал, — повернулся он к Майклу, — что привез барышню сюда. Когда капитан прибудет, я ему доложу.

Майкл ухмыльнулся, подмигнул Шейле, шутливо взял под козырек и вышел, прикрыв за собою дверь.

— Прошу за мной, — сказал стюард.

С тяжелым сердцем, проводив взглядом Майкла, который теперь в ее глазах из возможного насильника превратился в союзника, Шейла последовала за стюардом-мажордомом (увы, отнюдь не Мальволио!) в дальний конец коридора, где, распахнув перед ней дверь, он ввел ее в просторную комнату.

— Сигареты на столе у камина, — объявил он. — Если что понадобится, звоните. Кофе желаете?

— Да, пожалуйста, — сказала Шейла.

Если придется сидеть без сна всю ночь, кофе не помешает.

Комната выглядела уютно. Синий ковер застилал пол от стены до стены. Банкетка, два глубоких кресла, у окна — большой письменный стол. На стенах — фотографии боевых кораблей. В камине ярко пылают сложенные костром поленья. Обстановка показалась Шейле знакомой. Она напоминала что-то уже виденное — давно, в детстве. И вдруг Шейла вспомнила: да это же каюта капитана на «Эскалибаре», каюта ее отца. Мебель, расстановка — все в точности такое же. От этой до боли знакомой обстановки ей стало не по себе — словно она шагнула в свое прошлое.

Она прошлась по комнате, стараясь освоиться. Остановилась у окна, раздвинула шторы, почти ожидая увидеть снаружи палубу, а дальше — стоящие на якоре в Портсмутской гавани корабли. Но ни палубы, ни кораблей там не оказалось. Только длинная веранда, окутанные мраком деревья, дорожка к озеру и вода, переливающаяся в лунном свете серебром. Дверь отворилась, и стюард внес на серебряном подносе кофе.

— Капитана уже недолго ждать, — заявил он. — Меня как раз известили: его катер вышел четверть часа назад.

Катер… Значит, у них не только моторная лодка. И его «известили». А ведь не слышно было, чтобы звонил телефон, да и, насколько ей известно, телефонной связи в доме нет. Стюард вышел, заперев за собою дверь. И тут Шейла, вспомнив, что ее сумочка осталась в машине, вновь поддалась панике — ужасное положение! Ни гребенки, ни губной помады. Она не прикасалась к лицу с тех пор, как вышла из бара в «Килморском гербе». Ужасно! Шейла посмотрелась в стенное зеркало, висевшее над письменным столом. Так и есть: волосы обвисли, лицо землистое, осунувшееся. Страшилище! Как же ей этого Ника встретить — сидя в кресле с чашкой в руке, вид раскованный, или лучше стоя у камина, по-мальчишески небрежно засунув руки в карманы? Ей нужны указания, нужен режиссер вроде Адама Вейна, который еще до поднятия занавеса распорядится, что ей делать, в каком месте стоять.

Шейла отвернулась от зеркала, обведя глазами письменный стол, и ее взгляд упал на фотографию в синей кожаной рамке. Снимок запечатлел ее мать в подвенечном платье, с откинутой вуалью и торжествующей улыбкой на лице, которая так коробила Шейлу. Однако что-то в этой фотографии выглядело неладно. Новобрачный, стоявший об руку с молодой женой, был вовсе не отец Шейлы. Это был Ник, подстриженный en brosse,[12] с надменным, злым выражением лица. Шейла всмотрелась пристальнее и, оторопев, обнаружила, что фотография эта — ловко смонтированная фальшивка. Голова и плечи Ника приданы фигуре ее отца, а гладко причесанная голова отца со счастливой улыбкой на губах венчает долговязую фигуру Ника, маячившую среди подружек невесты. Единственно благодаря тому, что Шейла знала этот снимок в его подлинном виде — фотография стояла на столе отца, да и у нее самой была копия, засунутая в один из ящиков секретера, — подмена тотчас бросилась ей в глаза. А ведь другому это и в голову бы не пришло. Но к чему такой трюк? Кого, кроме самого себя, Ник жаждал обмануть?

Шейла отошла от стола, охваченная щемящим чувством тревоги. Только душевнобольные тешатся самообманом. Что там, помнится, сказал отец? Ник всегда был на грани… Если час назад, на берегу озера, где ее допрашивали двое мужчин, ей было страшновато, то теперь ею овладел неодолимый физический ужас — естественная реакция на возможное насилие. Это было уже совсем иное чувство — унизительное состояние страха перед неизвестностью, и комната, которая вначале показалась ей теплой, привычной, теперь пугала своей причудливостью, даже сумасбродством. Ей захотелось выбраться из нее.

Шейла прошла к балконной двери, раздвинула шторы. Дверь была заперта. Ни ключа, ни выхода! И тут до нее донеслись голоса. Вот оно, подумала она. Что ж, придется выдержать. Придется лгать, вести свою линию, импровизировать. Я здесь одна, не считая стюарда, во власти человека больного, безумного. Дверь распахнулась, и он ступил в комнату.

Удивление было взаимным. Он застал ее буквально на одной ноге, когда, привстав с кресла, она тянулась к столику за чашкой кофе — поза на редкость неизящная и неустойчивая. Выпрямившись, она уставилась на Ника. Он на нее. В нем не было ничего от шафера со свадебной фотографии, стоявшей на отцовском столе, разве только фигура — такая же долговязая и сухопарая. О стрижке en brosse не могло быть и речи: слишком мало волос осталось на голове, а черный кружок, закрывавший левый глаз, наводил на сравнение с Моше Даяном.[13] Рот — ниточкой. А пока он смотрел на нее, блестя своим правым синим глазом, Шиппи приплясывала у его ног.

— Боб, проследите, чтобы к операции «Б» приступили немедленно, — бросил он через плечо стюарду, не отрывая взгляда от Шейлы.

— Есть, сэр, — ответил тот из коридора.

Дверь затворилась, и Ник, шагнув к столику, сказал:

— Боб, кажется, сварил вам кофе. Надеюсь, он не остыл?

— Не знаю, — пожала плечами Шейла. — Я еще не пила.

— Добавьте туда виски. Вам сразу станет веселей.

Распахнув створки стенного шкафчика, он вынул из него поднос, уставленный стаканами, с графином и сифоном, и поставил на столик. Затем уселся в кресло напротив Шейлы, подняв собаку к себе на колени. Шейла налила в кофе немного виски. Руки у нее дрожали. Она исходила холодным потом. Голос у него был хрипловат, но звучал четко, авторитетно, как у того кинорежиссера, который преподавал ей в драматической школе и от которого полкласса ходило в слезах. Правда, не она. Она даже однажды демонстративно ушла с его урока, и ему пришлось перед ней извиниться.

— Ну-ну, расслабьтесь, мисс, — сказал хозяин дома. — А то вы вся как натянутая струна. Прошу извинить за причиненное беспокойство. Но вы сами виноваты: зачем шататься у озера в вечерний час?

— На указательном столбе, — заявила Шейла, — значилось только «Лох-Торра». Ни запретительного знака, ни надписи: «Проход воспрещен» — я что-то не заметила. Вам следовало уже в аэропорту развесить советы иностранным гостям, — мол, не гуляйте после захода солнца. Боюсь, однако, это невыполнимо: подорвет туристский бизнес.

Вот так, извольте скушать, подумала она про себя и отхлебнула кофе с виски. Он осклабился, как бы смеясь вместе с ней — на самом деле над ней, — и принялся гладить собачку по лоснящейся бархатной шерстке. Его единственный глаз смотрел на Шейлу в упор. И ей казалось, что черный кружок скрывает не пустоту, а такой же зрячий глаз.

— Как вас зовут?

— Джинни, — вырвалось у нее. Потом она добавила: — Блэр.

Дженнифер Блэр было ее сценическим именем. Настоящее — Шейла Манни — ей никогда не нравилось. Но никто, кроме отца, не называл ее Джинни. Почему она вдруг разгласила их секрет? Нервы подвели.

— Н-да, — сказал он. — Значит, Джинни. Ничего, вполне мило звучит. Так зачем я вам понадобился, Джинни?

Поимпровизируем. Исполним этюд — любил говорить Адам Вейн. Вот ситуация. Разыгрываем отсюда. Итак, начинаем.

На столике — коробка сигарет, рядом зажигалка. Шейла подалась вперед, взяла сигарету. Он и не подумал чиркнуть зажигалкой.

— Я — журналистка. Моим издателям пришла на ум благая мысль открыть рубрику «Солдаты на покое». Нравится ли ветеранам жить отдыхая или, напротив, не нравится. Чем они увлекаются и так далее. Вы же знаете такого рода штучки. Четырем журналистам дали соответствующие задания. Вы попали в мой список, и вот я здесь.

— Понятно.

Может, он хотя бы на минуту перестанет низать ее своим единственным глазом? Собачка, млея от наслаждения под его ласкающей рукой, опрокинулась на спинку и подняла кверху лапы.

— С чего вы взяли, что моя особа заинтересует ваших читателей?

— Ну это не моего ума дело. На этот счет существует начальство — оно и решает. Мне просто сообщили исходные данные. Послужной список, военные отличия, вышел в отставку, живет в Беллифейне, а остальное велено добрать здесь. Привезти готовый очерк. Ну там личные привычки, пристрастия и прочее.

— Забавно, что ваши шефы остановили свой выбор на мне, когда здесь в округе полно знаменитостей, которым я и в подметки не гожусь. Генералы, тыловые адмиралы и прочие ушедшие на покой — их здесь пруд пруди.

Она пожала плечами:

— Насколько мне известно, имена берутся наобум. Кто-то — я уже не помню кто — сказал, что вы живете отшельником. А публике непременно подай что-нибудь этакое. Вот мне и сказали: езжай и выясни, чем он там дышит.

Он налил себе стакан виски и откинулся в кресле.

— От какой вы газеты? — спросил он.

— Это не газета — журнал. Из новых, в глянцевой обложке, очень ходовой, преуспевающий еженедельник «Прожектор». Возможно, он вам попадался.

Журнал с таким названием и вправду не так давно начал публиковаться. Шейла проглядывала его во время полета.

— Нет, пока не попадался, — ответил он. — Но ведь я живу отшельником, так что ничего удивительного в этом нет.

— Несомненно.

Его глаз неотступно следил за ней. Она выпустила в воздух облачко дыма.

— Значит, не что иное, как профессиональное любопытство побудило вас отправиться на озеро в ночное время вместо того, чтобы дождаться встречи со мной при свете дня.

— Естественно. Ну и еще то, что вы живете на острове. Острова всегда овеяны тайной. В особенности ночью.

— Вас, видимо, нелегко испугать.

— Я очень испугалась, когда ваш страж Майкл и этот противный почтмейстер подхватили меня под руки и потащили в лодку.

— Что же вы думали, они намерены с вами сделать?

— Избить, изнасиловать, пристукнуть — что-нибудь в этом роде.

— Вот-вот — типичный результат чтения английских газет и сочинительства для ходовых журнальчиков. Мы, ирландцы, — мирная нация, на удивление мирная. Не без того, чтобы мы не подстреливали друг друга, но это так, по традиции. Насилие над женщиной нам несвойственно. Мы редко берем женщину приступом, скорее женщины берут за горло нас.

Теперь рассмеялась Шейла — сама того не желая. Напряженность рассеивалась. Словесная схватка: удар и контрудар. Такую дуэль она могла вести часами.

— Позволите вас процитировать?

— Не стоит. Может повредить сложившемуся национальному образу. Ирландцам любо считать себя лихими парнями. Это поднимает их в собственных да и в чужих глазах. Еще виски?

— Благодарю, с удовольствием.

На репетиции, подумалось ей, режиссер в этом месте предложил бы переменить позу. Встань, налей себе из графина очередную порцию виски, обведи взглядом комнату. Нет, отменяется. Лучше оставим как есть.

— Теперь ваша очередь отвечать на вопросы, — улыбнулась она ему. — Скажите, ваш Харон умыкает всех туристов?

— Никоим образом. Вы удостоились этой чести первая. Можете гордиться.

— Я сказала ему, — продолжала Шейла, — и почтмейстеру также, что для вечернего визита время слишком позднее, и предложила вернуться утром. Но им это было словно об стену горох. А когда меня доставили сюда, ваш стюард устроил мне форменный обыск — обработал, так, кажется, это у вас называется.

— Боб знает службу. Блюдет морские обычаи. На флоте всегда обрабатывали местных девиц, когда они подымались на борт. Половина удовольствия. А как же.

— Вы лжете, — возмутилась она.

— Никак нет. Теперь, говорят, эту потеху упразднили, как, впрочем, и ежедневную порцию рома. То-то нынешняя молодежь не спешит идти на флот. Вот эту мысль, если угодно, можете процитировать.

Она бросила на него взгляд поверх стакана.

— Вы не жалеете, что бросили службу?

— Нисколько. Я получил от нее все, что хотел.

— Кроме повышения в должности?

— А на что оно мне сдалось? Какая радость командовать кораблем в мирное время, когда он устаревает, еще не сойдя со стапелей. А уж протирать штаны в адмиралтействе или в другой сухопутной конторе — слуга покорный. К тому же я нашел себе здесь занятие не в пример интереснее.

— То есть?

— Познакомился с собственной страной. Изучил историю. Не ту, что от Кромвеля[14] и далее, — древнюю, которая куда как завлекательнее. Сам написал сотни страниц; правда, они вряд ли когда-нибудь увидят свет. Статьи нет-нет да появляются в научной периодике, но вот и все. Денег мне за них не платят. Не то что вам — авторам, пишущим для ходовых журнальчиков.

Он снова улыбнулся. На этот раз располагающе — не в общепринятом смысле, а с точки зрения Шейлы. Подстрекательски, так сказать, вызывающе. («Душа общества, в особенности в компании».) Может быть, момент уже настал? Не рискнуть ли?

— Скажите, — начала она. — Вопрос, простите, коснется личной жизни, но моим читателям захочется узнать… Я не могла не заметить эту фотографию на вашем столе. Вы были женаты?

— Был, — подтвердил он. — Трагическая страница в моей биографии. Моя жена погибла в автомобильной катастрофе. Всего несколько месяцев спустя после свадьбы. Я, к несчастью, уцелел. Тогда и лишился глаза.

Ну и ну! Тут у кого угодно ум зайдет за разум. Придумай же что-нибудь!.. Сымпровизируй!..

— Какой ужас! — пробормотала она. — Простите меня.

— Ничего. Прошло уже много лет. Я, разумеется, долго не мог прийти в себя, но постепенно научился жить с тем, что есть. Ничего другого мне не оставалось. К тому времени я уже успел выйти в отставку, впрочем, служба мало бы что изменила. Так или иначе, таково положение вещей, да и, как я уже сказал, все это случилось давным-давно.

Неужели он и впрямь верит в свои россказни? Верит, что был женат на ее матери, якобы погибшей в автокатастрофе? Не иначе как, лишившись глаза, он повредился в уме; что-то сдвинулось в его мозгу. Интересно, когда он переклеил фотографию? До или после катастрофы? И что его побудило? Сомнения и настороженность вновь овладели Шейлой. А ведь она было уже расположилась к нему, почувствовала себя с ним легко. Но теперь все это рухнуло. Если перед ней и впрямь сумасшедший, как ей вести себя с ним, что делать? Шейла встала, подошла к камину. Удивительно, подумалось ей, какой естественный переход, я уже не играю роль, не выполняю указания режиссера, спектакль стал реальностью.

— Послушайте, — сказала она. — Мне как-то расхотелось писать этот очерк. Бессовестно выставлять вас напоказ. Вы слишком много пережили. Раньше мне не приходило это в голову. Я уверена, редактор со мной согласится. Не в наших правилах бередить человеку раны. «Прожектор» — не такого сорта журнал.

— Да? Как жаль! — воскликнул он. — А я-то уже настроился почитать о себе всякую всячину. Я, знаете ли, человек суетный.

И он снова принялся гладить собачку, ни на секунду не спуская взгляда с лица Шейлы.

— В таком случае, — сказала она, подбирая слова, — давайте я опишу ваше житье-бытье на острове, привязанность к собаке, увлечения… что-нибудь из этого ряда.

— Ну стоит ли такую скуку печатать?

— Почему скуку?

Вместо ответа он вдруг рассмеялся, сбросил с колен собачку, встал и мгновенно оказался на каминном коврике рядом с ней.

— Вам придется придумать что-нибудь поинтереснее — не то провалите задание, — сказал он. — Ладно, утро вечера мудренее. Утром и расскажете мне, кто вы на самом деле такая. Если и журналистка, в чем я сильно сомневаюсь, вас вряд ли послали сюда только за тем, чтобы описать мои увлечения и мою собачку. Забавно, однако, кого-то вы мне напоминаете, а вот кого, не могу сообразить.

Он почти отечески улыбнулся ей — уверенный в себе, абсолютно нормальный человек, напомнив… но что? Как она сидит на койке в каюте отца на «Эскалибаре»? Как отец подбрасывает ее в воздух, а она визжит от восторга и страха? Запах одеколона, который употреблял отец — и этот анахорет тоже, — а не вонючих лосьонов, какими поливают себя нынешние мужчины…

— Вечно я всем кого-то напоминаю, — вздохнула она. — Увы, природа не наделила меня своеобразием. А вот вы напоминаете мне Моше Даяна.

— Вы это имеете в виду? — Он коснулся черной повязки. — Просто ловкий маневр. Нацепи он или я такую же штуку телесного цвета, никто бы внимания не обратил. А так совсем другое дело. Действует на женщин, как черные чулки на мужчин.

Он пересек комнату к двери и, распахнув ее, крикнул:

— Боб!

— Слушаю, сэр, — раздалось из кухни.

— Как протекает операция «Б»?

— Майкл уже причаливает, сэр.

— Превосходно! — И, обернувшись к Шейле, предложил: — Разрешите показать вам остальную часть дома.

Из этого обмена репликами на морском жаргоне Шейла сделала вывод, что Майклу поручено доставить ее на моторной лодке назад. Что ж, когда она вернется в гостиницу, ей вполне хватит времени, чтобы решить, приехать ли сюда вторично и довести игру до конца или, поставив на своей миссии крест, убраться восвояси. А пока Ник повел ее по коридору, распахивая одну за другой двери с надписями: «Рубка», «Связь», «Лазарет», «Кубрик». Вот где, пожалуй, зарыта собака, сказала она себе. Он, должно быть, воображает, что живет на судне. И эта игра помогает ему примириться с жизнью, с разочарованием, с ударами судьбы.

— У нас здесь все организовано по высшему разряду, — объяснял он. — Зачем мне телефон? Связь с берегом осуществляется передатчиком на коротких волнах. Когда живешь на острове, нужно иметь все при себе. Полная независимость — как на корабле в море. Здесь все создано мной — от нуля, так сказать. На этом острове, когда я сюда прибыл, не было даже бревенчатой хижины, а теперь он оборудован как флагман. С него можно командовать эскадрой.

Он торжествующе улыбнулся. Нет, все-таки он сумасшедший, буйнопомешанный. Но при всем том обаятелен — и еще как. В нем ничего не стоит обмануться, принять за истину все, что он говорит.

— Сколько человек здесь живет?

— Десять, включая меня. А вот здесь — мои апартаменты.

Они приблизились к двери в конце коридора, через которую он повел Шейлу в отдельное крыло. Три комнаты и ванная. На одной из дверей значилось: «Капитан Барри».

— Вот я и у себя, — возвестил он, распахивая дверь, за которой оказалась типичная капитанская каюта, только с кроватью вместо койки. Знакомое убранство вызвало у Шейлы чувство глухой тоски по ушедшим временам.

— Следующие двери в гостевые, — сказал он, — номер один и номер два. Из номера один вид на озеро лучше.

Он шагнул в комнату и раздернул занавески. Высоко в небе стояла луна, освещая видневшуюся за деревьями полоску воды. Кругом царили мир и покой. Овечий остров вовсе не казался зловещим. Напротив — жутковатая тьма пеленала далекий берег.

— Даже я заделалась бы отшельницей, поселись я здесь, — сказала Шейла и, повернувшись к окну, добавила: — Не смею дольше злоупотреблять вашим временем. Майкл, верно, уже ждет меня, чтобы отвезти назад.

— Назад? Ни в коем случае, — сказал Ник, включая лампочку на ночном столике. — Операция «Б» завершена.

— Что вы хотите сказать?

Он наставил на нее свой единственный глаз, нагнетая страх и забавляясь:

— Когда мне доложили, что неизвестная женщина ищет встречи со мной, я разработал план действий. Операция «А» означала: эта особа, кто бы она ни была, не представляет для меня интереса и ее можно отправить обратно в Беллифейн. Операция «Б» означала, что посетительнице будет оказано гостеприимство, ее вещи доставят из гостиницы, а Тиму Догерти дадут необходимые объяснения. Тим — человек благоразумный.

Шейла с ужасом посмотрела на него:

— Но вы ведь даже не дали себе времени подумать. Я слышала: вы отдали приказ приступить к операции «Б», едва перешагнув порог.

— Совершенно верно. Я сторонник быстрых решений. А вот и Боб с вашими пожитками.

Снаружи кашлянули, раздался тихий стук в дверь. В комнату вошел стюард с чемоданом Шейлы в руках. Ее вещи были, по всей вероятности, тщательно собраны — все мелочи, разбросанные в номере. А также карта и сумочка, оставленные в машине. Ничто не было забыто.

— Спасибо, Боб, — поблагодарил стюарда Ник. — Мисс Блэр позвонит, когда пожелает завтракать.

Опустив на стул чемодан и пробормотав: «Спокойной ночи, мисс», стюард удалился. Значит, вот какой оборот событий, подумала Шейла. Посмотрим, что будет дальше. Ник по-прежнему не сводил с нее взора, довольная ухмылка расплылась у него по лицу. Не знаешь, как поступить, сказала себе Шейла, выжидай, зевая в потолок. Держись как ни в чем не бывало. Делай вид, что подобные приключения случаются с тобой ежевечерне. И Шейла взяла сумочку, вынула гребенку и, напевая себе под нос, провела ею по волосам.

— Вы зря ушли в отставку, — бросила она. — Какие организаторские способности пропадают впустую. Вам бы Средиземноморской эскадрой командовать. Планы атак и военных операций разрабатывать.

— Именно этим я и занимаюсь. Вы получите приказ, когда судно прибудет на базу. А теперь позвольте покинуть вас: мне нужно поработать… Кстати, — он помедлил у двери, держа ладонь на ручке, — вам нет нужды запираться; вы тут в полной безопасности.

— У меня и в мыслях не было запираться, — ответила Шейла. — Я журналистка, в каких местах мне только не случалось прикорнуть, по каким коридорам шмыгать в середине ночи.

На, получи, голубчик. Мотай на ус. Теперь пошел вон и можешь куролесить в свое удовольствие.

— Ах вот вы какая! Стало быть, не вам, а мне следует держать двери на запоре. Благодарю за предостережение.

Она слышала, как он, удаляясь, смеялся в коридоре. Конец первого акта. Занавес. Последнее слово осталось за ним.

Шейла направилась к чемодану, откинула крышку. Ее немногочисленные наряды, ночные принадлежности, косметика — все аккуратно сложено. Сумочку не открывали. Счастье, что бумаги на аренду машины выписаны на ее сценическое имя. Шейла Манни нигде не упомянута. Однако две ее вещи, видимо, подверглись осмотру: их развернули и сложили по-иному, чем они были сложены раньше, — карты и путеводитель. Ну и на здоровье, не имеет значения. Беллифейн и Лох-Торра обведены синим карандашом — любой газетчик пометил бы их точно так же. Чего-то все-таки недостает… Исчезла желтоватая — под медную — скрепка. Шейла перетряхнула путеводитель, но из него ничего не выпало. И конверта тоже нет — конверта, куда она вложила листок с датами, которые переписала в кабинете отца.

Когда Шейла проснулась, комната уже была залита солнцем. Она взглянула на часики, оставленные с вечера у кровати. Четверть десятого. Ну и ну! Проспать беспробудно больше девяти часов! Шейла встала, подошла к окну, отдернула занавески. Комната, по-видимому, находилась в самом конце здания, и сразу за окном пологая лужайка убегала к полосе деревьев, а через нее тянулась узкая просека. Вода в озере, насколько она открывалась взгляду, поблескивала синевой, но его поверхность — зеркально гладкая вчера вечером, — теперь вспененная легким ветерком, была подернута рябью. Ник велел стюарду подать ей завтрак, когда она позвонит, и Шейла потянулась к трубке стоящего у постели телефона. Ответ раздался немедленно:

— Слушаю, мисс, — прозвучал голос Боба. — Апельсиновый сок? Кофе? Булочек? Меду?

— Да, пожалуйста…

Вот это сервис, сказала она себе. Не то что в «Килморском гербе»! Не прошло и четырех минут, как Боб уже ставил у ее постели поднос. Утренняя газета, сложенная по всем правилам, лежала тут же.

— Капитан желает мисс доброго утра, — сказал Боб. — Он просил узнать, хорошо ли вы почивали. Если мисс хочется чего-нибудь еще, — я к вашим услугам.

Мисс хочется знать, думала, глядя на стюарда, Шейла, кто — мистер Догерти из «Килморского герба» или мистер О'Рейли из почтовой конторы — наложил лапу на конверт, лежавший в путеводителе. А может быть, это ваших рук дело, любезный Мальволио? Не нацарапай я сверху «Н. Барри. Важные (???) даты», никто бы на него не покусился. Вслух она сказала:

— Спасибо, Боб. Мне всего предостаточно.

Шейла позавтракала, натянула свитер и джинсы, подвела глаза — несравненно тщательнее, чем вчера, и теперь почувствовала себя готовой к любым сюрпризам, какие припас для нее Ник. Пройдя по коридору и миновав вращающуюся дверь, она оказалась у входа в гостиную, куда ее поначалу провели вчера. Комната стояла открытой, но Ника в ней не было. Почему-то она ожидала увидеть его за письменным столом. С опаской озираясь через плечо, она прошла туда и вновь уставилась на фотографию. Ник стал много лучше с тех пор, подумалось ей. В молодости он, должно быть, был несносен — этакий самонадеянный пентюх с ярко-рыжими, так и чувствовалось, волосами. Все дело в том, что оба они, отец и Ник, были, наверное, влюблены в ее мать, и, когда она предпочла отца, Ник озлобился. Тогда-то все и началось. Странно, что мама ни разу не упомянула об их соперничестве. Она не упускала случая похвастать былыми поклонниками. Непочтительно, конечно, так говорить о матери, но что они оба видели в ней, кроме очень хорошенького личика? Густо намазанный, по тогдашней моде, рот. Любовь к снобизму — вечно бросалась именами. Они с отцом только переглядывались, когда она, козыряя, принималась сыпать ими перед гостями.

Легкое покашливание в коридоре дало Шейле знать, что стюард наблюдает за ней.

— Вы ищете капитана, мисс? — осведомился Боб. — Он в лесу, на вырубке. Могу показать, как туда пройти.

— Да, пожалуйста, Боб.

Они вышли из дому, и он сказал:

— Вот сюда. Капитан работает на открытой площадке минутах в десяти ходу.

Вырубка… Что он там делает? Валит деревья? Она пустилась по тропинке с нависшим по обеим сторонам зеленым шатром через небольшой, но густой лес, сквозь который нигде не проглядывало озеро. Если сойти с тропинки и пойти между деревьями, подумалось ей, мигом заблудишься, до озера так и не дойдешь — будешь кружить и кружить на одном месте. Над ее головой зашумел в кронах ветер. Ни птиц, ни шагов, ни плеска воды. Под этим буреломом ничего не стоило схоронить человека, и его никогда не найдут. Может, ей лучше повернуть назад, возвратиться в дом и сказать стюарду, что она предпочитает дожидаться капитана у него в кабинете? Шейла остановилась в нерешительности, но было уже поздно: к ней, мелькая между деревьями, приближался Майкл с заступом в руках.

— Капитан ждет вас, мисс. Он хочет показать вам могилу. Мы ее только что отрыли.

О боже! Могила! Для кого? Шейла почувствовала, как краска сошла с ее лица. Майкл смотрел на нее не улыбаясь. Кивком головы он указал ей на видневшуюся впереди вырубку. Теперь она увидела и остальных: двое мужчин, не считая Ника. По пояс голые, они стояли наклонившись, разглядывая что-то в земле. Шейла почувствовала, что у нее отнимаются ноги, а сердце готово выскочить из груди.

— Это мисс Блэр, — объявил Майкл.

Ник выпрямился и повернулся к ним. На нем, как и на остальных, были джинсы да еще майка. Только в руке вместо заступа он держал топорик.

— Превосходно, — сказал он. — В самый исторический момент. Ступайте сюда и на колени.

Положив Шейле руку на плечо, он подтолкнул ее к разверстой яме. У Шейлы отнялся язык. Только глаза видели кучи бурой земли, наваленной по краям ямы, примятую листву и срубленные сучья. Опускаясь на колени, она инстинктивно закрыла лицо руками.

— Что вы делаете? — В голосе Ника прозвучало изумление. — Откройте глаза! Вы же ничего не увидите. Такое великое событие! Вы, может, первая англичанка, которая присутствует при вскрытии мегалитического погребения[15] в Ирландии. Королевские могильники — вот как их тут называют. Мы уже несколько недель раскапываем эту могилу.

Когда Шейла очнулась, она сидела спиной к дереву, скрючившись и уткнувшись головой в колени. Лес уже не кружился у нее перед глазами, постепенно обретая ясные очертания. Тело было мокрым от пота.

— Кажется, меня сейчас стошнит, — пробормотала она.

— Давайте-давайте, — сказал Ник. — Не обращайте на меня внимания.

Шейла открыла глаза. Мужчины куда-то испарились, а рядом с ней на корточках сидел Ник.

— Вот что значит выпить только кофе на завтрак, — попрекнул он. — Так всегда, когда начинают день на пустой желудок.

И, поднявшись на ноги, он отступил к своей яме.

— Я возлагаю огромные надежды на нашу находку. Это захоронение в лучшем состоянии, чем многие, какие мне довелось повидать. Мы наткнулись на него случайно несколько недель назад. Нам удалось расчистить переднюю камеру и часть коридора, который, по-моему, ведет к самой усыпальнице. Этой могилы никто не касался с 1500 г. до н. э. Теперь главное, чтобы никто о ней не пронюхал, иначе вся археологическая шатия примчится сюда со своими фотоаппаратами, и тогда уж пиши пропало. Ну как, лучше вам?

— Не знаю, — отозвалась она слабым голосом. — Кажется.

— Так ступайте же сюда и взгляните.

Шейла заставила себя подойти к раскопкам и заглянуть вглубь. Куча камней, что-то вроде закругленной арки, подобие стены. Нет, после того, что ей подумалось, после пережитого ужаса, ей не по силам изображать восторг.

— Очень интересно, — пролепетала она и вдруг — что было куда хуже, чем если бы ее стошнило, — разрыдалась.

Секунду-другую он в замешательстве смотрел на нее, затем молча взял за руку и, насвистывая сквозь зубы, быстро повел прямиком через лес. Несколько минут спустя деревья расступились, и они оказались на берегу озера.

— Вон там на западе Беллифейн, — сказал он. — Отсюда его не видно. Со стороны острова озеро расширяется к северу, а с той стороны берег весь изрезанный — настоящий слоеный пирог. Зимой прилетают утки и гнездятся в камышах. Но я их не стреляю. А вот летом хожу сюда купаться до завтрака.

Шейла уже оправилась. Он дал ей время прийти в себя, а большего и не требовалось, и она почувствовала к нему благодарность.

— Простите, — сказала она, — но, честно говоря, когда я увидела Майкла с заступом в руках, да еще он сказал что-то про могилу, я решила — настал мой последний час.

Он с удивлением уставился на нее. Потом улыбнулся:

— А вы вовсе не такая стреляная птица, какую из себя изображаете. И вся ваша тертость — сплошной блеф.

— Отчасти, — согласилась она. — Но в такую ситуацию, когда меня выгрузили на острове, где обитает анахорет, я попала впервые. Теперь ясно, почему меня похитили. Вы боитесь, чтобы известия о вашей мегалитической находке не просочились в прессу. Так и быть, я промолчу. Даю вам слово.

Он ответил не сразу. Стоял, поглаживая подбородок.

— Н-да, — сказал он наконец. — Это, право, весьма великодушно с вашей стороны. А теперь знаете, что мы сделаем? Вернемся-ка домой и попросим Боба завернуть нам что-нибудь на ленч, и я покатаю вас по озеру. И даю вам слово, через борт не выкину.

Он безумен только при норд-норд-весте,[16] подумала она. А так, если не считать фотографию, вполне в здравом уме. Что же касается фотографии… если бы не это, Шейла тут же ему открылась бы, сказав, кто она и зачем приехала в Беллифейн. Но пока лучше подождать…

Трудно даже представить себе более разительное несходство, думалось ей несколько часов спустя, между тем Ником, каким изобразил его отец — человеком с уязвленным самолюбием, обиженным на весь мир, постоянно озлобленным неудачами, — и этим, который сам вызвался развлечь ее и просто из кожи лезет, чтобы сделать ей приятным каждый проведенный в его обществе миг. Двухмоторный катер с небольшой каютой — не то что одышливая моторка, на которой Майкл доставил Шейлу на остров, — ровно скользил по озерной глади, лавируя среди бесконечных отмелей, а Ник, сидя на месте штурвального, указывал то на одну, то на другую достопримечательность на берегу. Далекие холмы на западе, развалины замка, башня, оставшаяся от древнего аббатства. Он ни разу и словом не напомнил ей о цели ее визита, не стал выспрашивать о собственной ее жизни. Сидя бок о бок в каюте, они закусывали вареными яйцами и холодным цыпленком, а Шейле думалось, какое наслаждение такая поездка доставила бы ее отцу, как пришелся бы по душе такой вид отдыха, если бы он до него дожил. Она представила себе, как они с Ником сидят вдвоем, болтая, перебрасываясь морскими словечками и, сколь это ни забавно, распуская перед ней свои павлиньи хвосты. А вот мама — другое дело. Она всем только испортила бы удовольствие.

— Знаете, — вдруг сказала Шейла в порыве откровенности, вызванной глотком виски, выпитым до гиннеса, — тот капитан Ник, которого я себе нарисовала, ни чуточки на вас не похож.

— А что вы себе нарисовали?

— Ну раз мне сказали, что вы анахорет, я вообразила себе старца, живущего в замке в окружении преданной челяди и грозных волкодавов. Этакий старый хмырь. Угрюмый, резкий, вечно орущий на слуг или же добренький господинчик, любитель розыгрышей и всяких штучек.

Он улыбнулся.

— Я умею быть очень резким, и Бобу часто от меня достается. Что же до розыгрышей… В свое время я ими очень увлекался. Да и сейчас не прочь. Еще пива?

Она покачала головой и, откинувшись, прислонилась спиной к переборке.

— Беда в том, — продолжал он, — что шутки, которые я разыгрывал, обычно доставляли удовольствие только мне одному. Да к тому же вышли из моды. Не думаю, что вот вы, например, сажали когда-нибудь вашему редактору в письменный стол выводок белых мышей.

Пожалуй, уборная премьерши сойдет за редакторский письменный стол.

— Белыми мышами мне не случалось баловаться, — заявила она. — А вот дымовую шашку я своему боссу однажды сунула под кровать. И, поверьте, он выскочил из нее как ошпаренный.

Все так и было — в Манчестере, и Брюс ей этого так и не простил: авансы, которые он делал, желая закрутить с ней тайный романчик, рассеялись как дым.

— Вот-вот, — сказал он. — Лучшие шутки тешат только нас самих. Но босса вашего, надо думать, вы хорошо шуганули.

— Необходимая самозащита, — сказала она. — Мне совсем не улыбалось ложиться с ним в постель.

Он было прыснул, но сдержался:

— Прошу прощения за нескромный вопрос: вам сильно досаждают ваши редакторы?

Она помолчала, делая вид, что обдумывает ответ.

— Как когда. Есть очень настырные. Но если хочешь сделать карьеру, а я как раз хочу, на этом можно получить повышение. Впрочем, тут все далеко не просто. Я — особа не очень податливая.

— В каком смысле?

— В самом простом: я не раздеваюсь по первому требованию. Нужно, чтобы человек мне нравился. Я вас шокирую?

— Отнюдь. Старому хмырю вроде меня интересно знать, чем дышит нынешняя молодежь.

Она потянулась за сигаретой. На этот раз он не замедлил поднести зажигалку.

— Дело в том, — сказала она (совсем как если бы беседовала с отцом, убедившись, что мама накрепко засела в соседней комнате; только с Ником подобный разговор доставлял ей больше удовольствия), — дело в том, что, на мой взгляд, сексу придают непомерно много значения. Мужчины поднимают вокруг этого дела невообразимый шум — от их воя, право, уже мутит! Некоторые даже впадают в истерику. И единственно ради того, чтобы хвастать снятыми скальпами — этакая игра в краснокожих индейцев. Ничего хорошего я тут не вижу. Правда, мне всего девятнадцать. У меня еще много времени впереди, возможно, я еще дозрею.

— Я не стал бы на это рассчитывать. Девятнадцать — вполне зрелый возраст. Куда более зрелый, чем вы думаете. — Он встал с рундука, перешел на место у штурвала и включил мотор. — Мне доставляет огромное удовольствие, — добавил он, — думать о том, сколько скальпов вы уже сняли и какой вой разносится по всей Флит-стрит.[17] Сочту долгом предостеречь своих друзей-журналистов: им надо быть начеку.

Она взглянула на него в испуге:

— Друзей-журналистов?

Он улыбнулся:

— У меня в прессе есть кой-какие связи. — И, развернув катер, направил его к Овечьему острову.

Так, сказала себе Шейла, значит, не сегодня завтра он проверит, какая я корреспондентка, и установит, что никакие редакторы меня к нему не посылали. Что же касается Дженнифер Блэр, то ему придется перебрать немалое число театральных менеджеров, прежде чем кто-нибудь среди них скажет: «А, вы о той блистательной молодой актрисе, которую в Стратфорде[18] пытаются заполучить на будущий сезон?»

Не успела она это подумать, как они уже приближались к его владениям; катер подвалил к причалу у лодочного домика, умело замаскированного густо насаженными деревьями, где их ждал Майкл, и она вспомнила, какой ужас испытала утром, когда тот подвел ее к полураскрытому мегалитическому захоронению, затерянному в глуши лесистого острова.

— Я испортила вам день, — сказала она Нику. — Вы все так увлеченно работали на раскопках. И, верно, продолжали, если бы не я.

— Необязательно. Отдыхать можно по-разному. Могильник никуда не убежит. Есть новости, Майкл?

— Получено несколько радиограмм, сэр. Они ждут вас в доме. Все в порядке.

Как только Ник переступил порог дома, он полностью преобразился: деловитый, подтянутый, сосредоточенный на своих, никак не связанных с нею делах. Даже Шиппи, которая, заслышав голос хозяина, попыталась прыгнуть к нему на руки, тут же оказалась на полу.

— Всем быть в рубке через пять минут, — распорядился он.

— Есть, сэр.

— С вашего разрешения, — повернулся он к Шейле, — я вас покину. Вам придется развлекать себя самой. Книги, радио, телевизор — все в комнате, где мы беседовали вчера. В ближайшие часы я буду занят.

В ближайшие часы… Стрелки стояли на начале седьмого. Он наверняка проканителится со своими делами, какие они ни на есть, до девяти, а то и десяти. Обидно! Она рассчитывала совсем на другое — провести вечер у камина в долгой доверительной беседе, когда что только не случается между двумя людьми.

— О'кэй, — сказала она вслух, пожимая плечами. — Я — в ваших руках. Кстати, хотелось бы знать, как долго еще вы намерены меня здесь держать. Мне надо вернуться в Лондон: я назначила несколько свиданий.

— Не сомневаюсь. Но с охотой за скальпами придется повременить. Боб, позаботьтесь о чае для мисс Блэр.

Он исчез в глубине коридора вместе с собачкой, которая следовала за ним по пятам. Шейла, надувшись, опустилась на банкетку. Какая досада! А главное, все уже так замечательно шло. Никакого желания читать или слушать пластинки у нее не было. Да и Ник, верно, одного вкуса с отцом: давно вышедшие в тираж Питер Чейни[19] и Джон Бакэн,[20] которых тот без конца перечитывал. И музыка легкого жанра — «Южный океан»,[21] скорее всего.

Боб принес чаю — на этот раз с вишневым вареньем и песочными колечками, и что особенно ценно, только-только испеченными. Она умяла их все без остатка. Потом послонялась по комнате, исследуя полки. Ни Питера Чейни, ни Джона Бакэна на них не оказалось. Зато, как, впрочем, она и ожидала, длинными рядами выстроились книги об Ирландии, всенепременный Йейтс,[22] Синг,[23] А. Е.[24] и монография о Театре аббатства.[25] Ее, пожалуй, было бы интересно почитать, но сейчас я не в настроении, подумала Шейла, совсем не в настроении. Пластинки оказались в основном с классическим репертуаром — Моцарт, Гайдн, Бах — целый склад бесподобной музыки. Будь тут Ник, какое наслаждение было бы послушать их с ним вместе! Фотографию на письменном столе Шейла обходила взглядом. Даже мысль о ней ее раздражала. И как только он мог? Что он увидел в ее матери? А ее отец? Что увидел в ней он, если на то пошло? Но Ник — другое дело. Он намного интеллектуальнее, чем когда-либо был отец, и просто уму непостижимо, чтобы такой человек стал увиваться вокруг особы, подобной ее матери, пусть даже в свое время прехорошенькой.

«Кажется, я знаю, чем заняться, — подумала Шейла. — Пойду вымою голову».

Средство это часто помогало, когда ничто другое не действовало. Она пошла по коридору мимо двери с табличкой: «Рубка». Оттуда слышался гул голосов. Рассмеялся Ник. Шейла ускорила шаги: не хватало только, чтобы ее поймали на подслушивании. Дверь таки открылась, но Шейла ее уже проскочила и, бросив взгляд через плечо, увидела, что из комнаты вышел совсем молоденький парень — один из тех, кто утром помогал раскапывать могильник. Он запомнился ей копной пушистых волос. Ему было не больше восемнадцати. Они все были очень молоды — вот на чем сейчас она зацепилась. Все, кроме самого Ника и Боба! Она миновала вертящуюся дверь, вошла в свою комнату и села на кровать, ошеломленная мыслью, которая внезапно пришла ей в голову.

Ник — гомосексуалист. Они все — гомики. Поэтому-то Ника уволили с флота. Отец дознался об этом и не счел возможным представить Ника к повышению, а тот на всю жизнь затаил на отца обиду. Возможно, даты, которые она переписала, фиксируют те случаи, когда Ник нарывался на неприятности. Фотография служила ширмой — педерасты часто прикрываются женитьбой. Нет-нет, только не Ник. Это — конец! Ей этого не перенести! Ну почему, почему единственный привлекательный мужчина, встретившийся ей на жизненном пути, должен оказаться подобного рода типом! Черт бы их побрал, пропади они пропадом, все эти молодчики, голые до пояса, скучившиеся там у мегалитической могилы. Верно, и сейчас в «Рубке» они собрались ради тех же дел. А для чего же еще! Ее пребывание здесь лишено всякого смысла. Как, впрочем, и вся ее поездка. Чем скорее она вырвется с этого острова и возвратится в Лондон, тем лучше.

Она отвернула оба крана, наполнила раковину и с яростью погрузила голову в воду. Даже мыло — «Эгейская синь» — выдавало патологию: ну какой нормальный мужчина станет держать у себя в доме такую экзотику! Шейла вытерла волосы полотенцем и накрутила его тюрбаном вокруг головы. Сняла джинсы, натянула другие. Эта пара плохо на ней сидела. Долой! Надела дорожную юбку: пусть видят, что ей претит ходить в штанах, подражая мужчинам.

В дверь постучали.

— Войдите, — сердито бросила Шейла.

Это был стюард.

— Простите, мисс, но капитан просит вас пройти в «Рубку».

— Очень сожалею, но ему придется подождать. Я только что вымыла голову.

— Кхм, — кашлянул Боб. — Я не советовал бы вам, мисс, заставлять капитана ждать.

Тон — учтивейший, любезнее некуда, и все же… От этой квадратной, коренастой фигуры веяло чем-то непреклонным.

— Превосходно, — заявила Шейла. — В таком случае капитану придется примириться с моим видом.

И она, как была, в тюрбане, делавшем ее похожей на аравийского шейха, пустилась по коридору вслед за стюардом.

— Виноват, — пробормотал он и постучал в дверь «Рубки». — К вам мисс Блэр, сэр, — доложил он.

Она была готова к любому зрелищу. Молодые люди, валяющиеся на койках нагишом. Курящиеся ароматические палочки. Ник, дирижирующий в качестве распорядителя неописуемо гнусными действиями. Вместо этого ее взгляду представились семеро молодых людей, сидящих за столом во главе с Ником. В углу находился восьмой с наушниками на голове. Семеро за столом оглядели ее сверху донизу и отвели глаза. Ник только поднял брови и взял со стола листок бумаги. Она узнала четвертушку с датами, которая исчезла из ее туристской книжки.

— Извините, что прервал ваши усилия по части haute coiffure,[26] — сказал он, — но эти джентльмены и я желали бы знать, что означают числа на листке, который вы таскали вложенным в ваш путеводитель.

Следуй испытанному афоризму. Лучший вид защиты — нападение.

— Именно этот вопрос я и хотела задать вам, капитан Барри, если бы сподобилась получить от вас интервью. Однако смею предположить, вы ушли бы от ответа. Потому что эти даты, несомненно, имеют для вас значение, и огромное, иначе зачем бы вашим приятелям, таким истинным джентльменам, красть из моей сумочки именно этот листок.

— Логично, — заметил Ник. — Кто дал вам эти даты?

— Мне дали их в редакции. Они были среди других сведений, которые я получила вместе с заданием. Часть исходных данных.

— Вы имеете в виду редакцию журнала «Прожектор»?

— Точно так.

— Где вам поручили написать очерк о неком отставном военном моряке — то бишь обо мне, — поведав миру, чем он заполняет время, какие у него увлечения и так далее.

— Совершенно верно.

— И другим вашим коллегам заказали такие же очерки о других отставниках.

— Именно. Серия очерков. В редакции ухватились за эту идею. Нечто свежее.

— Н-да. К сожалению, вынужден подпортить вам рассказ, но мы выяснили у издателя «Прожектора», что там не только не намерены публиковать подобную серию, но и что никакой Дженнифер Блэр среди их сотрудников, даже на самой мизерной должности, не числится.

Ей следовало этого ожидать. При его связях в прессе. Жаль, что она не журналистка. Что бы он там ни скрывал, его тайна, разоблаченная в любом воскресном приложении, принесла бы ей состояние.

— Видите ли, — сказала она, — тут есть щекотливые обстоятельства. Не могла бы я поговорить с вами наедине?

— Можно и наедине, раз вам так предпочтительнее, — заявил Ник.

Семеро молодцев дружно вскочили на ноги. Крепко спаянная команда. Воспитанная в том духе, какой, надо думать, нравится Нику.

— С вашего разрешения, — добавил он, — радист останется на своем посту. Радиограммы идут потоком. Он ничего не услышит из того, что вы скажете.

— Пожалуйста, — сказала она.

Семеро молодцев потянулись за дверь, Ник откинулся на спинку кресла. Проницательный синий глаз ни на мгновение не отрывался от ее лица.

— Садитесь и выкладывайте, — сказал Ник.

Она присела на один из освободившихся стульев и вдруг подумала о полотенце, накрученном на голове. Вряд ли оно прибавляло ей достоинства. Неважно. Дело не в ней, а в нем. Сейчас она попробует посмотреть, чего он стоит. Она скажет ему правду — до известного предела, потом сочинит что-нибудь по ходу и посмотрит, как он на это отреагирует.

— В «Прожекторе» вам все правильно сказали, — начала она, глубоко вздохнув. — Ни у них, ни в других журналах я не работаю. Я не журналистка, я актриса. И в театральном мире мое имя мало кому известно. Я состою в одной молодежной труппе. Мы в основном гастролируем. Но недавно нам удалось заполучить площадку в Лондоне. Можете проверить, если угодно. Новый театр для всех, район Виктория.[27] Вот в нем каждая собака знает Дженнифер Блэр. Меня пригласили на главные роли в шекспировских комедиях, которые пойдут там в этом сезоне.

Ник улыбнулся:

— Вот это больше похоже на правду. Примите мои поздравления.

— Поберегите их до открытия. Оно состоится недели через три. Кстати, в театре о моей поездке ничего не знают и понятия не имеют, что я в Ирландии. Я приехала сюда на пари.

Она перевела дыхание. Сейчас пойдет вранье.

— У моего приятеля — он с театрами не связан — много друзей на флоте. И вот к нему в руки попал листок с датами, где сверху стояло ваше имя. Он понимал: что-то этот список означает, а вот что, не знал. Ну и как-то вечером мы за ужином хлебнули лишнего, и он стал меня подначивать — я, мол, вовсе не такая хорошая актриса, и он ставит двадцать пять фунтов плюс дорожные расходы, что мне не удастся разыграть корреспондентку и получить у вас интервью, — так, ради шутки. Я сказала — заметано. Вот почему я здесь. Разумеется, я вовсе не ожидала, что в числе всего прочего меня похитят и заточат на острове. И когда вчера вечером обнаружилось, что из моей книжки исчез листок с датами, я, не скрою, слегка струхнула. Не иначе, подумалось мне, за ними стоит что-то серьезное, не подлежащее огласке. Ведь все эти числа относятся к началу пятидесятых — к тем годам, когда вы увольнялись с флота, что я выяснила, сунув нос в военно-морской именной справочник, который раздобыла в одной общедоступной библиотеке. Мне, откровенно говоря, совершенно безразлично, что там за этими датами стоит, но вам, как я уже сказала, по всей очевидности, совсем не безразлично, и я готова держать пари, они скрывают весьма темные, а то и противозаконные дела.

Ник заскрипел стулом, покачался на нем туда-сюда. Синий глаз оторвался от ее лица, уставился в потолок. Капитан Барри явно не находился с ответом: верный знак, что ее стрела попала в яблочко.

— Ну, это как посмотреть, — начал он негромко. — Что называть темным. И противозаконным. Мнения тут расходятся. Вы, возможно, отшатнетесь в ужасе от того, что я и мои молодые друзья считаем вполне оправданным.

— Я не так-то легко прихожу в ужас.

— Согласен. У меня сложилось такое же впечатление. Но мне придется убедить в этом моих товарищей — вот в чем трудность. События пятидесятых[28] их не касаются — тогда они были еще детьми. Но то, чем мы сообща занимаемся сейчас, касается каждого из нас, и еще как. Если даже самая малость о том, что мы делаем, просочится наружу, мы окажемся в неладах со стражами закона.

Он встал, подошел к столу и зашуршал бумагами. Так, подумала Шейла, в каких бы противозаконных действиях отец ни подозревал Барри, он продолжает заниматься тем же здесь, в Ирландии. Сбывает контрабандой в США археологические находки? Или верна ее сегодняшняя гипотеза? Неужели Ник и эти мальчики… В Эйре, где поднят такой трезвон вокруг нравственности, подобное отклонение вполне может преследоваться законом. Яснее ясного — ему себя ей выдавать ни к чему.

Ник перешел к парню в наушниках, встал за его спиной. Тот заносил что-то в блокнот. Радиограмму, должно быть. Посмотрев запись, Ник черкнул несколько слов в ответ. И тут же повернулся к Шейле:

— Хотите видеть нас в деле?

Она обомлела. Переступая порог «Рубки», она была готова ко всему, но не к такому вопросу в лоб…

— Что вы имеете в виду? — пробормотала она, обороняясь.

Тюрбан слетел у нее с головы на пол. Ник поднял его и, подавая, сказал:

— Приключение, какое с вами вряд ли когда-нибудь повторится. Сами вы ни в чем не будете принимать участия. Полюбуетесь на расстоянии. Очень вдохновляющее зрелище. Вполне безопасное.

Он улыбался, но что-то в его улыбке настораживало. Шейла попятилась от него к дверям. Внезапно ей привиделось, как она сидит в чаще леса у разверстой доисторической могилы; бежать ей некуда, а Ник и его молодчики исполняют какой-то первобытный, невыразимо гнусный обряд.

— Если начистоту… — начала она, но он, все еще улыбаясь, не дал ей договорить:

— Если начистоту, я этого требую. То, что вы увидите, вам кое-что объяснит. Часть пути мы проделаем водой, дальше двинем по дорогам.

Он распахнул дверь. Вся команда, включая Боба, выстроилась в коридоре.

— Все в порядке, — бросил Ник. — Мисс Блэр не доставит нам неприятностей. Всем занять боевые посты.

Молодые люди один за другим покинули коридор. Ник, взяв Шейлу под руку, повел ее в сторону вертящейся двери, ведущей на его половину.

— Наденьте пальто и шарф, если есть. Возможно, будет холодно. Действуйте, и побыстрей.

Он скрылся в своей комнате. Когда Шейла снова вышла в коридор, он уже ждал ее, поглядывая на часы. На нем был свитер с высоким воротом и брезентовый плащ с капюшоном.

— Пошли, — сказал он.

В коридоре никого не было, кроме Боба, который стоял у двери в «Кубрик» со шпицем на руках.

— Удачи, сэр, — пожелал он.

— Спасибо, Боб. Шиппи два кусочка сахара. Не больше.

Ник повел Шейлу узкой тропинкой через лес. У лодочного домика стоял катер. Еле слышно жужжал мотор. На борту было только двое — Майкл и парень с копной волос.

— Забирайтесь в каюту и ни ногой оттуда, — приказал Шейле Ник, направляясь в рубку.

Катер заскользил по озеру. Остров исчез за кормой. Сидя в каюте, Шейла вскоре перестала ориентироваться. Берега расплывались далеким пятном, то удаляясь, то приближаясь, но не обретая под сумрачным небом сколько-нибудь четких очертаний. В крошечный иллюминатор она видела, что иногда они шли вблизи берега: катер пробирался среди камышей, но уже в следующее мгновение кругом была только вода, черная и неподвижная, если не считать белой пены, сбиваемой носом стремительно двигавшегося судна. Машина работала почти неслышно. Все намертво молчали. Внезапно тихое постукивание заглохло, — должно быть, Ник повернул катер к берегу и шел по отмели. Секунду спустя он сунул голову в каюту и протянул Шейле руку.

— Сюда. Придется хлюпать по воде — ничего не поделаешь.

Кроме воды, камышей и неба, ничего не было видно. Шейла побрела по вязкой хляби, цепляясь за руку Ника. Впереди ступал пышноволосый паренек. Черная жижа просачивалась в туфли. Наконец они вышли на твердый грунт — что-то вроде дороги. В темноте угадывался какой-то предмет. Оказалось, автофургон. Рядом стоял человек, которого Шейла поначалу и вовсе не различила. Он открыл в фургоне дверцу. Ник влез первым, втащив за собой Шейлу. Паренек, обойдя кузов, уселся вместе с шофером, и машина, подпрыгивая и погромыхивая, покатила по проселку, пока, одолев какой-то холм или пригорок, не выехала на укатанную ровную поверхность, должно быть шоссе. Шейла попыталась сесть, выпрямив спину, но тут же стукнулась о полку головой. Что-то над ней загремело, покатилось.

— Сидите смирно, — сказал Ник. — Еще обрушите на нас всю эту гору хлеба.

— Хлеба?

Это было первое слово, произнесенное ею с тех пор, как они покинули остров. Ник включил фонарик, и она увидела, что они отделены от водителя глухой перегородкой. Кругом стояли полки, аккуратно загруженные хлебом, лотками с пирожными, печеньем, сластями и еще консервными банками.

— Вот, подзаправьтесь, — сказал Ник. — Сегодня вам вряд ли представится еще раз такая возможность. — И, протянув руку, взял буханку хлеба и переломил надвое. Потом вырубил фонарик, и они вновь оказались в кромешной тьме.

Я совершенно беззащитна, подумала Шейла, бессильнее мертвой, которую везут в катафалке.

— Вы что, угнали фургон? — спросила она.

— Угнали? На кой ляд мне его угонять? Нам предоставил его бакалейщик из Малдонека. Сам и сидит за рулем. Возьмите сыру. И хлебните отсюда. — И он прижал ей к губам флягу. Шейла чуть не задохнулась, глотнув чистого спирта, но ей сразу стало тепло и не так страшно. — Вы наверняка промочили ноги. Скиньте туфли. А жакет сверните и положите под голову. Вот так, можно будет и позабавиться.

— Позабавиться? Как?

— Ну, нам придется отмахать миль тридцать шесть, пока не выедем к границе. Дорога ровная до самого конца. Я не прочь снять с вас скальп.

Она уезжала поездом в пансион на севере Англии. Отец махал ей на прощанье с перрона рукой.

— Не уходи, — кричала она из окна вагона. — Не покидай меня.

Спальный вагон исчез, превратился в театральную уборную, где она стояла перед зеркалом в костюме Цезарио из «Двенадцатой ночи». Вдруг спальный вагон-уборная взорвался…

Шейла села, ударилась головой о полку с хлебом. Ника рядом не было. Фургон стоял на месте. Что-то ее разбудило, вырвало из полного затмения — не иначе как лопнула шина. Внутри фургона было черным-черно, ничего не видно, даже стрелок на часах. Время перестало существовать. Все дело в химическом сродстве тел, сказала себе Шейла. Вернее, их оболочек — человеческой кожи. Они либо гармонируют, либо нет. Либо сочетаются и сплавляются в единую ткань, растворяясь друг в друге и обновляясь, либо ничего не происходит, как ничего не происходит, когда неисправна вилка, взорвался запал, перепутаны контакты на распределительном щитке. Но когда механизм срабатывает — а сегодня он сработал, — тогда раскалывают небо стрелы, пылают леса, это — твой Азенкур.[29] И пусть я проживу до девяноста лет, выйду замуж за очень славного человека, рожу пятнадцать детей, завоюю всяческие театральные призы и «Оскары»,[30] второй такой ночи у меня не будет — не брызнет осколками мир, не сгорит у меня на глазах. Но как бы там ни было, я это испытала…

Дверцы фургона распахнулись, и ее обдало потоком холодного воздуха.

— Капитан говорит, — сказал, весело скалясь, паренек с копной волос, — если вы любите фейерверки, так вылезайте. Есть на что посмотреть.

Вслед за пареньком она спустилась из фургона, протирая глаза. Фургон стоял у канавы, за ней тянулось поле, через которое, судя по всему, текла река, но вблизи все тонуло в черной мгле. Кроме нескольких строений у излучины дороги — скорее всего, ферма, — Шейла ничего не различала. Зато вдали небо полыхало оранжевым заревом, словно солнце, вместо того чтобы уже несколько часов как уйти за горизонт, перепутав время суток, вставало на севере, где взметались вверх языки пламени и чернели столбы дыма. Ник стоял у кабины рядом с шофером, и оба глядели в небо. Из приемника, установленного в кабине над приборным щитком, вещал приглушенный голос.

— Что это? Что случилось? — спросила Шейла.

Шофер, человек средних лет с изрезанным морщинами лицом, повернулся к ней, улыбаясь:

— Арма[31] горит, в центре, лучшая часть города. Но с собором ничего не сделается. Святой Патрик[32] стоит и будет стоять, даже если вся округа выгорит дотла.

Паренек приложил ухо к приемнику и, выпрямившись, тронул Ника за рукав.

— В Оме уже взорвалось, — доложил он. — Через три минуты сообщат из Страбана. Через пять — из Эннискиллена.

— Что и требуется, — отозвался Ник. — Поехали.

Подсадив Шейлу, он помог ей взобраться в фургон и сам поднялся следом. Фургон тронулся, развернулся кругом на сто восемьдесят градусов и покатил по дороге туда, откуда приехал.

— Как же я не поняла! — воскликнула Шейла. — Как могла не догадаться! Вы заморочили мне голову этим могильником в лесу и вообще напустили густого туману.

— Никакого туману. Я на самом деле увлекаюсь раскопками. Но и пиротехникой тоже.

Он протянул ей флягу, но она замотала головой.

— Вы — убийца. На вашей совести — беспомощные люди, которые сейчас заживо горят в своих постелях, и дети — возможно, сотни погибших детей.

— Погибших? Да они все сейчас высыпали на улицу, аплодируя. Вы больше слушайте Мёрфи. Он и не такого наскажет — вечно фантазирует. В Арме этот взрыв и не почувствовали: загорелся какой-нибудь пакгауз, хорошо, если два.

— А в других городах, которые назвал ваш подручный?

— Ну, пустили небольшой фейерверк. В основном для эффекта.

Теперь ей все стало ясно: в памяти всплыл последний разговор с отцом. Он, несомненно, давно уже обо всем догадался. Долг выше дружбы. Верность отечеству прежде всего. Неудивительно, что он и Ник перестали поздравлять друг друга на рождество.

Ник достал с полки яблоко.

— Так, — сказал он, впиваясь в него зубами, — значит, многообещающая актриса…

— Многообещающая — расхожий газетный штамп.

— Ну-ну, не скромничайте. Вы далеко пойдете. Сумели разыграть меня не хуже, чем я вас. Впрочем, я еще не знаю, поверил ли я в этого вашего приятеля, у которого куча друзей на флоте. Как его зовут?

— Никак. Хоть убейте, не скажу.

Счастье, что она назвалась Дженнифер Блэр. В качестве Шейлы Манни она ничего бы из него не выудила.

— Ладно уж, живите, — сказал он. — Теперь это не имеет значения. Дела давнишнего прошлого.

— Значит, вам известно, что стоит за этими датами.

— Известно, что стоит. Правда, тогда мы были еще любителями. 5 июня 1951 года — налет на Эбрингтонские казармы в Дерри.[33] Очень удачная операция. 25 июня 1953-го — на офицерский учебный батальон Фелстед-скул в Эссексе.[34] Задали им перцу. 12 июня 1954 года — Гофские казармы в Арме. Результат невелик, но для поднятия духа сгодилось. 17 октября 1954 года — казармы в Оме. Несколько ребят перешли тогда к нам. 24 апреля 1955 года — Эглинтонская военно-морская база в Дерри. Н-да… тут я, пожалуй, помолчу. 13 августа 1955 года — склад военных боеприпасов в Арборфилде, в графстве Беркшир. Началось вполне сносно, а кончилось чуть ли не разгромом. Пришлось потом заняться кой-какими домашними делами.

В одной из опер Пуччини есть ария «О, милый мой отец!».[35] Слушая ее, Шейла всегда плакала. Но все равно, подумала она, где бы ты ни был сейчас в ином своем бытии, прости меня за то, что я сделала и, возможно, еще раз сделаю сегодня ночью. Ведь таким образом я выполняю твое желание, хотя, боюсь, ты не одобрил бы способ, каким я его выполняю. Но ты жил высокими идеалами, а у меня нет никаких. Все, что было в те дни, не моя беда. Моя беда куда проще, куда глубже: я по уши, по самую маковку врезалась в твоего бывшего друга!

— Политика меня не интересует, — сказала она. — Какой смысл развлекаться взрывами и калечить людям жизнь. Надеетесь такими мерами объединить Ирландию?

— Да, надеемся. Все как один, — ответил он. — И так оно и будет, не сегодня, так завтра, хотя, возможно, для кое-кого из наших жизнь станет намного скучней. Взять хотя бы Мёрфи. Невелика радость весь день гонять по округе фургон с бакалеей и укладываться в постель к девяти. Если в объединенной Ирландии ему предстоит такое будущее, он и до семидесяти не дотянет. А с нами он чувствует себя молодым. На прошлой неделе, когда он прибыл на остров за инструкциями, я сказал ему: «Джонни еще совсем мальчишка» — Джонни — его сын, тот, что сейчас едет с ним рядом, — «Джонни еще совсем мальчишка, — говорю я ему, — может, не стоит пока разрешать ему рисковать своей жизнью?» — «Плевать на риск, — отвечает Мёрфи, — это единственное, чем можно уберечь паренька от беды в том бардаке, в какой превратился мир».

— Вы все здесь буйнопомешанные, — буркнула Шейла. — Я вздохну с облегчением, когда мы окажемся по вашу сторону границы.

— По мою сторону границы? — повторил он. — Мы границы не пересекали. За кого вы меня принимаете? В свое время я всласть повалял дурака, но даже я не стану колесить по вражеской территории в продуктовом фургоне. Просто мне хотелось показать вам занятное зрелище. А так, по правде говоря, теперь я чаще выступаю в роли консультанта. «Спросите капитана Барри!» — восклицает тот или другой из наших ребят; «Он, возможно, что-нибудь присоветует», и я бросаю копать могильники или кропать свои исторические опусы и иду талдычить на короткой волне. Это помогает мне, как и Мёрфи, оставаться в душе молодым. — Он снял с полки несколько буханок пшеничного хлеба и подложил себе под голову. — Вот так получше. А то шея без подпорки устает. Я однажды, было дело, упражнялся с девчонкой, прислонившись к куче лимонок, но тогда я был помоложе. Девчонка и бровью не повела. Верно, думала, что это редька.

Нет, решила она. Не сейчас. Я не смогу. Сражение окончено и выиграно. Я прошу мира. Мне бы только лежать, не двигаясь, касаясь ногами его коленей, положив голову ему на плечо. Покойно и хорошо.

— Не надо, — сказала она.

— Что так? Выдохлись?

— Нет, не выдохлась. Но от ваших дел меня в такой жар бросило, что еще неделю внутри все будет тлеть — как казармы, которые вы запалили. Кстати, я по праву принадлежу к протестантам из Ольстера.[36] Мой дед оттуда родом.

— Вот как? Тогда все понятно. Стало быть, между нами отношения любви-ненависти. Типичные отношения между людьми, разделенными общей границей. Притяжение и вражда вперемежку. Особый случай.

— Пожалуй, вы правы.

— Конечно, прав. Когда я лишился глаза в автомобильной катастрофе, на меня посыпались сочувственные письма от людей по ту сторону границы, которые с радостью увидели бы меня мертвым.

— Вы долго пролежали в больнице?

— Шесть недель. Пропасть времени, чтобы кое о чем подумать. И кое-что решить.

Вот, сказала она себе. Сейчас — подходящий момент. Только гляди в оба, обдумывай каждый шаг.

— Скажите, эта фотография… — начала она, — этот снимок у вас на письменном столе… Это ведь подделка, не правда ли?

Он рассмеялся:

— Право, надо быть актрисой, чтобы учуять обман. Дань былому увлечению розыгрышами. При взгляде на эту фотографию я всегда невольно улыбаюсь — вот и держу ее у себя на столе. А женат я никогда не был и всю историю придумал с ходу — исключительно вам на благо.

— Что же это за снимок?

Он переменил положение, стараясь, чтобы им обоим было удобнее.

— Счастливым молодоженом был Джек Манни, мой ближайший друг. Он недавно умер, я видел объявление в газетах. Мир праху его. Мы уже много лет, как не поддерживали отношений. А тогда — тогда я был у него шафером. Когда они с женой послали мне свадебную фотографию, я поменял местами головы — мою и его — и отослал в таком виде Джеку. Он смеялся до упаду. А вот Пэм, его жене, моя шутка пришлась не по нраву. По правде сказать, Пэм пришла в ярость. Разорвала снимок на клочки и выбросила в мусорную корзину — Джек сам мне рассказывал.

С нее станет, подумала Шейла, с нее станет. Пари, что она даже не улыбнулась.

— Ну ничего, я с ней потом поквитался, — продолжал Ник, убирая хлеб из-под своей головы. — Как-то вечером я заявился к ним без приглашения. Джека не было: пропадал на каком-то званом обеде. Пэм встретила меня отнюдь не ласково, я смешал два мартини, отчаянно крепких, и мы с ней немного повозились на тахте. Она похихикивала, но вскоре остыла. Я устроил в гостиной небольшой тарарам: перевернул всю мебель кверху ножками — словно ураган пронесся по дому. Потом отнес Пэм в спальню и завалил на кровать. Сама на это напросилась. Впрочем, к утру она уже ничего не помнила.

Шейла легла головой ему на плечо и уставила глаза в потолок.

— Я так и знала, — сказала она.

— Что знала?

— Что ваше поколение было способно на всякие мерзости. Вы много хуже нас. В доме своего ближайшего друга. Мне даже думать об этом гадко.

— Оригинальная точка зрения! — с удивлением воскликнул Ник. — Что тут такого? Никто же ничего не узнал. К Джеку Манни я искренне был привязан, хотя он позже и зарубил мое продвижение на флоте. Но совсем по другой причине. Он руководствовался принципами. Полагал, думаю, что я способен ставить палки в неповоротливые колеса морской разведки, и был в этом, черт возьми, прав.

Нет, не сейчас. Сейчас не время. Я либо вернусь в Англию побитой и побежденной, либо не вернусь туда вообще. Он обманул моего отца, обманул мою мать (так ей и надо), обманул Англию, за которую сражался столько лет, запятнал мундир, который носил, замарал свое звание, а сейчас, как и двадцать последних лет, делает все, чтобы расколоть — как можно глубже и шире — собственную страну, а меня это нимало не заботит. Пусть грызутся. Рвут друг друга в клочья! Пусть вся планета, взорвавшись, превратится в дым! Я отошлю ему из Лондона письмо с благодарностями — в особенности за эту поездку — и подпишусь: Шейла Манни. Или же… Или же побегу за ним на четвереньках, как его собачонка, не отступающая от него ни на шаг и прыгающая к нему на колени. И буду умолять: позволь остаться с тобой навсегда!

— На днях я начинаю репетировать Виолу, — сказала она вслух. — «Дочь моего отца любила так…»[37]

— У вас эта роль здорово получится. Особенно Цезарио. «Но тайна эта, словно червь в бутоне, румянец на ее щеках точила. Безмолвно тая от печали черной, она своим страданьям улыбалась».[38]

Мёрфи снова сделал крутой поворот на сто восемьдесят градусов, хлеб на полках загромыхал. Сколько миль еще до Лох-Торра? О, ехать бы и ехать без конца.

— Беда в том, — продолжала она, — что мне расхотелось возвращаться домой. Я не буду там дома. И ничего меня там к себе не тянет — ни Театральная лига, ни «Двенадцатая ночь». Цезарио — к вашим услугам.

— Серьезно? Покорнейше благодарю.

— Нет, вы не поняли… Я хочу сказать, что готова бросить сцену, отказаться от английского подданства, сжечь все свои корабли и взрывать с вами бомбы.

— Как? Стать отшельницей?

— Да, отшельницей.

— Бред. Через пять дней вы будете умирать со скуки.

— Нет! Нет!

— Подумайте о громе аплодисментов, которые вас ждут. Виола-Цезарио — да это же голубая мечта. Знаете что. Я не цветы вам пришлю на премьеру, а эту черную повязку. Вы повесите ее у себя в уборной как талисман.

Я хочу слишком многого, подумала она. Хочу всего сразу. Хочу, чтобы днем и ночью, во сне и наяву — хочу любви без конца, стрел и Азенкура, аминь! Кто-то ее предостерегал — нет ничего гибельнее, как сказать мужчине «люблю». За такое откровение мужчины в два счета вытряхивают женщину из своей постели. Пусть! Возможно, Ник сейчас вышвырнет ее из фургона Мёрфи.

— В глубине души я хочу лишь одного, — сказала она, — покоя и определенности. Чувствовать, что вы всегда рядом. Я люблю вас. Наверно, я, сама того не зная, любила вас всю жизнь.

— Ай-ай-ай! — отозвался он. — Кто же сейчас подымает вой?

Фургон сбавил ход и остановился. Ник ползком добрался до дверцы и распахнул ее. В проеме показался Мёрфи.

— Надеюсь, я не вовсе вытряс из вас душу, — сказал он, улыбаясь во всю ширину своего морщинистого лица. — Дороги у нас не в лучшем виде — уж капитан-то знает. Главное, чтобы барышня была поездкой довольна.

Ник спрыгнул на дорогу. Мёрфи протянул Шейле руку и помог ей слезть.

— Приезжайте снова, мисс, милости просим, когда только будет охота. Я всем английским туристам, какие сюда пожаловали, всегда так говорю. У нас здесь жизнь куда веселее, чем по ту сторону Ирландского моря.

Шейла озиралась кругом, ожидая увидеть озеро, ребристую тропинку у камышей, где они оставили Майкла и катер. Но ничего этого не было. Они находились на главной улице Беллифейна. Фургон стоял перед «Килморским гербом». И пока Шейла поворачивала к Нику свое полное недоумения лицо, Мёрфи уже стучал в дверь гостиницы.

— Двадцать лишних минут в пути, но они того стоили, — заявил Ник. — Во всяком случае для меня. Для вас, надеюсь, тоже. Расставания должны быть краткими и нежными, не так ли? А вот и Догерти. Итак, вперед. Мне надо возвращаться на базу.

Отчаяние овладело Шейлой. Нет, не может такого быть! Неужели он предлагает ей проститься на тротуаре — на глазах у Мёрфи и его сына, суетящихся тут же, на виду у хозяина гостиницы, застывшего на ее пороге.

— А мои вещи? — спросила она. — Мой чемодан? Ведь все осталось на острове, в комнате, где я ночевала.

— Ошибаетесь, — ответил Ник. — Согласно операции «В» они, пока мы резвились на границе, доставлены в гостиницу.

В отчаянии она, забыв про гордость, пыталась оттянуть время:

— Но почему? Почему?

— Потому что так нужно, Цезарио. «И я гублю тебя, ягненок милый, мстя ворону в душе моей остылой».[39] У Шекспира это звучит немного иначе.

И, пропустив ее вперед, подтолкнул к дверям гостиницы.

— Отдаю мисс Блэр на ваше попечение, Тим. Вылазка прошла успешно. Пострадавших нет — разве только мисс Блэр.

Он ушел. Двери за ним захлопнулись. Мистер Догерти окинул Шейлу сочувственным взглядом.

— У капитана все как на пожар. Всегда такой же неистовый. Уж я-то знаю, каково быть с ним в одной упряжке, никому не дает расслабиться. Я отнес к вам в спальню термос с горячим молоком.

Он захромал вверх по лестнице впереди Шейлы, распахнул перед ней дверь того самого номера, который она покинула два дня назад. Чемодан ее стоял на стуле. Сумочка и карты лежали на туалетном столике. Словно она никуда и не убывала.

— Машина ваша вымыта и заправлена, — сообщил мистер Догерти. — Она стоит в гараже у моего приятеля. Завтра утром он ее сюда подгонит. И никаких денег с вас не причитается: капитан взял все расходы на себя. Так что ложитесь-ка в постель и отоспитесь, отдохните до утра.

Отоспитесь, отдохните… «Поспеши ко мне, смерть, поспеши и в дубовом гробу успокой».[40] Шейла открыла окно, выглянула на улицу. Задернутые шторы, опущенные жалюзи, закрытые ставнями окна. Черно-белая кошка мяукала в канаве напротив. Ни озера, ни лунной дорожки.

— Твоя беда, Джинни, что ты никак не станешь взрослой. Живешь в иллюзорном мире, которого нет. Потому-то тебя и потянуло на сцену. — Голос отца ласковый, но твердый. — Наступит день, — добавил он, — и ты очнешься, содрогаясь от ужаса.

Утро выдалось дождливое, туманное, серое. Лучше такое, подумала она, чем золотое, ясное, как вчера. Лучше уехать сейчас на взятом напрокат «остине» со снующими по ветровому стеклу «дворниками», а потом, если повезет, сковырнуться и очутиться в кювете. Меня доставят в больницу, без сознания, в бреду я буду молить его прийти. И вот он у моей постели, на коленях, и, держа мою руку в своих, говорит: «Это я виноват. Зачем, зачем я заставил тебя уехать?»

Служанка ждала ее в столовой. Яичница с беконом. Чай. Кошка, выбравшись из канавы, трется у ног. А вдруг, пока она еще не уехала, зазвонит телефон и ей вручат телефонограмму: «Задействована операция „Д“. Моторная лодка вас ждет»? Или, быть может, если она чуть-чуть задержится в холле, что-то да переменится. Появится Мёрфи с фургоном или даже почтмейстер О'Рейли с запиской в руках. А пока чемодан ее снесли вниз. К входным дверям подкатил ее «остин». Мистер Догерти ждал у порога.

— Надеюсь, я буду иметь счастье, — сказал он, прощаясь, — вновь приветствовать вас в Беллифейне. Рыбная ловля — всегда такое удовольствие.

Когда Шейла доехала до столба с указателем «Лох-Торра», она остановила машину и под проливным дождем спустилась по раскисшей тропинке к озеру. Кто знает, а вдруг там окажется лодка. Шейла дошла до самого конца, постояла немного на берегу, вглядываясь в даль. Озеро было окутано туманом. Она с трудом различила очертания острова. Из камышей поднялась цапля и устремилась куда-то, летя над самой водой. А что, если раздеться и поплыть, подумала Шейла. Ведь я доплыву — обессилевшая, едва не утонувшая, выберусь на берег, проберусь через чащу к дому, подымусь на веранду и свалюсь у его ног. «Боб! Скорей. Это — мисс Блэр! Боже, она умирает!»

Она повернулась, поднялась по тропинке, села в машину, включила газ. «Дворники» на ветровом стекле засновали туда-сюда.

Дождь все еще лил, когда она добралась до Дублинского аэропорта. Первым делом нужно было сдать машину, затем взять билет на ближайший, по возможности, лондонский рейс. Ждать почти не пришлось. Очередной самолет вылетал через полчаса. Шейла прошла в зал отправления и села, устремив глаза на дверь, выходящую в зал прибытия, — а вдруг произойдет чудо: повернется вертящаяся дверь и из нее появится долговязая фигура без шляпы, с черной повязкой на левом глазу: «Хватит с меня шуток и розыгрышей. Этот был последним. Едем назад — на Овечий остров».

Объявили ее рейс, и Шейла вместе с остальными пассажирами двинулась к выходу, оглядывая будущих попутчиков. Ступив на гудрон, она обернулась и бросила взгляд на провожающих. Какой-то верзила в макинтоше усердно махал платком. Нет, не он… Этот наклонился, чтобы подхватить ребенка. Мужчины в плащах и пальто снимали шляпы, укладывали «дипломаты» в сетки наверху — любой из них мог быть, но не был Ником. А вдруг… Когда она застегивала ремень, из кресла перед нею в проход высунулась рука, и Шейле на мгновение показалось, что она узнала на мизинце кольцо с печаткой. А что, если мужчина, сидящий сгорбившись в самом переднем ряду — Шейла видела лысоватую маковку, — сейчас обернется, посмотрит в ее сторону, и на лице с черной повязкой расплывется улыбка.

— Простите.

Огромный детина, явившийся к самому отлету, протискивался в соседнее кресло, наступая ей на ноги. Шейла окинула его взглядом. Черная шляпа из мягкого фетра, прыщеватое, бескровное лицо, приклеившийся окурок в уголке губ. А ведь где-то есть женщина, которая любила или любит эту квелую хамоватую орясину. Фу, даже замутило в желудке. Он развернул газету, задев ею Шейлу за локоть. В глаза бросился заголовок: «Снова взрывы на границе. Сколько же еще!»

Тайное чувство удовлетворения согрело ей душу. Сколько еще? Несть числа, и дай им бог! Я это видела, я была там, я участвовала в деле. А ты, кретин, развалившийся в кресле рядом, ни о чем даже не догадываешься!

Лондонский аэропорт. Таможенный досмотр. «Ездили отдыхать? Сколько дней пробыли?» Показалось ей или инспектор на самом деле бросил на нее излишне пристальный взгляд? Нет, показалось: он пометил ее чемодан и повернулся к следующему по очереди.

Легковые автомобили, обгоняющие автобус, пока тот, лавируя в потоке транспорта, подруливает к остановке. Гудящие в высоте самолеты, прибывающие и отбывающие с другими пассажирами. Мужчины и женщины с потухшими, усталыми лицами, ожидающие на тротуаре, когда красный свет сменится зеленым. Она возвращалась в Театральную лигу всерьез и надолго. Но теперь уже не с тем, чтобы вместе с прочей актерской братией пялиться на доску объявлений в продуваемом сквозняками общем зале, а чтобы прочесть свое имя на другой, такой же, но висящей у входа за кулисы доске. И никаких «неужели я должна весь сезон делить уборную с Кэтти Мэттьюз? Безобразие! Я даже слов не нахожу!», а потом при встрече, фальшиво улыбаясь: «Хелло, Кэтти! Да, чудесно отдохнула. Лучше некуда!» Теперь она пройдет прямо в ту прокуренную каморку, которую принято называть «гримерной у лестницы», и эта паршивка, Ольга Брэтт, закрыв собою все зеркало и намазывая губы чужой — ее, Шейлы, или другой актрисы, но только не своей — помадой, встретит ее словами: «Хелло, дорогая. Ты опоздала на репетицию. Адам рвет на себе остатки волос. Буквально рвет и мечет».

Звонить из аэропорта домой, чтобы попросить миссис Уоррен, жену садовника, приготовить постель, было бесполезно. Дома пусто и одиноко. Отца там нет. Лишь воспоминание о нем — вещи, все еще неразобранные, книги, лежащие, как лежали, у кровати на тумбочке. Призрак, тень вместо живого присутствия. Лучше поехать на лондонскую квартиру — словно собака, ползущая в конуру, где пахнет только смятой соломой, которой не касалась рука хозяина.

В понедельник утром Шейла не опоздала на репетицию. Она прибыла в театр заблаговременно.

— Есть почта для меня?

— Да, мисс Блэр, открытка.

Только открытка. Шейла взяла ее. Открытка от матери, из Кап д'Эль: «Погода — бесподобная. Я чувствую себя куда лучше, вполне отдохнувшей. Надеюсь, ты тоже, и твоя поездка, куда бы тебя ни носило, тебе удалась. Не переутомляйся на репетициях. Тетя Белла шлет тебе сердечный привет, а также Регги и Мэй Хиллзборо, которые стоят со своей яхтой в Монте-Карло. Твоя любящая мамочка». (Регги был пятым виконтом Хиллзборо).

Шейла швырнула открытку в мусорную корзинку и отправилась на сцену, где уже собралась труппа.

Прошла неделя, десять дней, четырнадцать. Никаких известий. Шейла перестала надеяться. Она уже не услышит о нем. Никогда. И пусть. Главным в ее жизни будет театр, главнее хлеба насущного, любви и прочего, чем жив человек. Она уже не Шейла и не Джинни, а Виола-Цезарио и должна двигаться, мыслить, мечтать, не выходя из образа. В этом ее единственное исцеление, все остальное — прочь. Несколько раз она включала телевизор, пытаясь поймать передачу из Эйре, но безуспешно. А ведь голос диктора, возможно, напомнил бы ей голос Майкла или Мёрфи, всколыхнув в ее душе иные чувства, чем ощущение полной пустоты. Что ж, нет так нет! Натянем шутовской костюм, и к черту отчаянье!

И Адам Вейн, крадущийся, словно черная кошка, по краю сцены, в роговых очках, сдвинутых к взъерошенным волосам, воскликнет:

— Продолжайте, голубчик, продолжайте. Хорошо, просто очень хорошо!

В день генеральной репетиции она выехала из дому с хорошим запасом времени, поймав по дороге в театр такси. На углу Белгрейв-сквер они попали в затор: ревущие машины, сгрудившиеся на тротуарах люди, полиция верхом. Шейла опустила стекло между кабиной водителя и салоном.

— Что там происходит? — спросила она. — Я спешу. Мне нельзя опаздывать.

— Демонстрация у Ирландского посольства, — ответил шофер, ухмыляясь ей через плечо. — Разве вы в час дня не слушали по радио последние новости? Снова взрывы на границе. Похоже, лондонские защитники ольстерских «ультра» вышли в полном составе. Верно, швыряют камни в посольские стекла.

Кретины, подумала Шейла. Зря стараются. Вот было бы дело, если бы конная полиция их потоптала. Она в жизни не слушает новости после полудня, а в утренние газеты и тем паче не заглядывала. Взрывы на границе, Ник в «Рубке», радист с наушниками в своем углу, Мёрфи в фургоне, а я здесь — в такси, на пути к своему собственному спектаклю, к собственному фейерверку, после которого друзья окружат меня тесной толпой: «Замечательно, дорогая, замечательно!»

Затор съел весь ее запас времени. Она прибыла в театр, когда там уже царила атмосфера возбуждения, суматохи, паники, охватывающей людей в последнюю минуту. Ладно, ей по силам с этим справиться. После первой сцены, где она выступает как Виола, она поспешила в гримерную переодеться в костюм Цезарио. «Освободите гримерную, пожалуйста! Она мне самой нужна». Вот так-то лучше, подумала Шейла, теперь я здесь распоряжаюсь. Я в ней хозяйка, вернее, скоро буду. Она сняла парик Виолы, прошлась гребенкой по собственным коротко остриженным волосам. Влезла в панталоны и длинные чулки. Плащ через плечо. Кинжал за пояс. И вдруг стук в дверь. Кого там еще нелегкая принесла?

— Кто там? — крикнула Шейла.

— Вам бандероль, мисс Блэр. По срочной почте.

— Суньте, пожалуйста, под дверь.

Последний штрих у глаз, так, теперь отойдем, последний взгляд в зеркало — смотришься, смотришься. Завтра вечером публика сорвет себе глотки, крича ей «браво». Шейла перевела взгляд со своего отображения на лежащий у порога пакет. Конверт в форме квадрата. Почтовый штемпель — Эйре. У нее оборвалось сердце. Она помедлила секунду, держа пакет в руке, потом вскрыла. Из него выпало письмо и еще что-то твердое, уложенное между двумя картонками. Шейла принялась за письмо.

Америка… Для нее это равнозначно Марсу. Она вынула фотографию из картонок и бросила на нее сердитый взгляд. Еще один розыгрыш? Но ведь она еще ни разу не снималась в роли Виолы-Цезарио. Как же он сумел подделать это фото? Может быть, он снял ее незаметно и потом перенес голову на чужие плечи? Нет, невозможно. Она повернула карточку обратной стороной. «Ник Барри в роли Цезарио из „Двенадцатой ночи“, Дартмут, 1929» — было выведено там его рукой.

Шейла снова взглянула на фотографию. Ее нос, ее подбородок, задорное выражение лица, высоко поднятая голова. Даже поза ее — рука, упирающаяся в бок. Густые коротко остриженные волосы. О боже! Она стояла уже вовсе не в гримерной, а в спальне отца, у окна, когда услышала, как он зашевелился на постели, а она повернулась, чтобы взглянуть, что с ним. Он пристально смотрел на нее, словно не веря своим глазам, лицо его выражало ужас. Нет, не обвинение прочла она тогда в его глазах, а прозрение. Он пробудился не от кошмара — от заблуждения, которое длилось двадцать лет. Умирая, он узнал правду.

В дверь снова постучали:

— Через четыре минуты закончится третья сцена, мисс Блэр.

Она лежит в фургоне, в объятиях Ника. «Пэм похихикала и остыла. Наутро она уже ничего не помнила».

Шейла подняла глаза от фотографии, которую все еще держала в руке, и уставилась на свое отражение в зеркале.

— Нет-нет, — прошептала она. — О Ник!.. О бог мой!

И, вынув из-за пояса кинжал, проткнула острием лицо смотревшего на нее с фотографии мальчишки, разорвала ее на мелкие клочки и выбросила в мусорную корзину. И когда выходила на сцену, ею владело такое чувство, будто идет она вовсе не из герцогского дворца в Иллирии,[43] мимо крашеного задника за спиной и по крашеным доскам под ногами, а прямо на улицу — любую улицу, где есть стекла и дома, которые можно крушить и жечь, были бы лишь камни, кирпич и бензин под рукою, были бы только поводы для презрения и люди, чтобы их ненавидеть, ибо только ненавистью она очистит себя от любви, только мечом и огнем.