"Кровожадные сказки" - читать интересную книгу автора (Кирини Бернар)

Кровавый королек Перевод Н. Хотинской

Мы с ним встречались каждый вечер в ресторане отеля, где я снимал комнату с пансионом. Поскольку он был один, я очень скоро приметил его среди парочек и семей, составлявших львиную долю клиентуры. Я приехал в Барфлер[5] за тишиной и покоем, и отдых мой так удался, что я даже заскучал: кроме пары-тройки променадов во всех этих прибрежных городках и вовсе нечем развлечься тем, кому, подобно мне, быстро приедаются морские купанья.

Почему бы нам не сесть за один стол, думалось мне. Не похоже, чтобы он искал уединения, и вряд ли меньше меня скучает в этой атмосфере конца курортного сезона. Мы могли бы как-нибудь поужинать вместе, а потом посидеть за коньяком в гостиной или прогуляться по опустевшему пляжу, проникшись духом сдержанной и чуть отстраненной симпатии, как два джентльмена, которые, не нуждаясь в установленных правилах игры, умеют в сближении не заходить чересчур далеко.

Увы, он не давал мне ни единого повода завязать разговор: газет не читал, одевался неброско, заказывал всегда одни и те же блюда, в общем, будто нарочно делал все для того, чтобы его не замечали и вообще забыли — в том числе и метрдотель, которого он никогда не подзывал, закончив трапезу, а дожидался, пока уберут тарелку и предложат десерт. Его меланхоличный вид, манера то и дело проводить рукой по седеющим волосам, аккуратность, с которой он складывал салфетку, перед тем как встать из-за стола, — все в нем интриговало меня; еще не обменявшись с ним ни единым словом, я был убежден, что он весьма интересный собеседник. И не ошибся.

Однажды вечером он сделал нечто позволившее мне наконец с ним заговорить. Было воскресенье, мое второе воскресенье в отеле — приехал я две недели назад. В семь часов я спустился к ужину и сел за столик недалеко от него. Официант принес мне меню, затем подошел к моему соседу. Тот попросил стакан свежевыжатого апельсинового сока. Я удивился, не понимая, как можно пить перед едой что-либо, кроме аперитива; вышколенный же официант не позволил себе никаких комментариев и через пару минут вернулся из бара со стаканом, украшенным зонтиком из шелковой бумаги.

Он поблагодарил, после чего устремил взгляд куда-то вдаль, рассеянно вертя в пальцах стакан. Я думал, что он готовится выпить свой сок, но вместо этого он сунул руку в карман пиджака, достал оттуда ампулу и, отломив кончик, вылил содержимое в стакан; затем, помешав в нем ложечкой, залпом выпил. Мне это показалось столь неожиданным, что я, не удержавшись, спросил:

— Лекарство?

Он поднял голову и посмотрел на меня с удивлением. Я было испугался собственной бестактности, но тут он широко улыбнулся мне и ответил вполне приветливо:

— Это не лекарство, нет. Не совсем.

Понимая, что его ответ повлечет с моей стороны новый вопрос, он предложил мне пересесть за его столик — что я и сделал. Он взял стеклянную ампулу большим и указательным пальцами, поднес к глазам, посмотрел задумчиво.

— Если я вам скажу, — продолжил он, — что за жидкость была в этой ампуле, вы очень удивитесь.

— Это был наркотик?

— Нет.

— Что же тогда?

— Кровь.

Страшные картины — вампир, вырезанное из груди сердце — представились мне, и я невольно отпрянул. Лукавая усмешка перечеркнула его лицо.

— Не бойтесь, я не вопьюсь вам в шею и не перекушу артерию. Но я понимаю, что мой воскресный ритуал вас удивляет.

— Вы пьете кровь каждое воскресенье?

— Немного крови со свежевыжатым апельсиновым соком, да, каждое воскресенье вот уже пятнадцать лет. Вам, я полагаю, хочется узнать почему?

«Случилось это пятнадцать лет назад в Брюсселе, где я прожил три года и откуда собирался уезжать. Всю мебель я уже отправил в город, куда намеревался перебраться, а в моей квартире было не повернуться от коробок и ящиков с книгами. В спальне остались одна только кровать да механический будильник. Несмотря на связанные с переездом хлопоты, досуга у меня было предостаточно, и я гулял по Брюсселю, стараясь в последний раз надышаться атмосферой этого города. Во время одной из таких прогулок, в воскресенье после полудня, я и встретил женщину-апельсин. Странное имя, скажете вы? Так, по крайней мере, она зовется в моих воспоминаниях. Не помню, говорила ли она мне, как ее зовут, а может быть, я знал ее имя, да позабыл. Она была красива и очень молода, лет двадцати, не больше; лицо ее наполовину скрывали волосы, невероятно белокурые, а глаза поражали какой-то притягательной силой. Она присела на скамейку, где сидел я, недалеко от Монетной площади, и принялась, хмуря брови, изучать какую-то брошюрку — насколько я понял, это был путеводитель. В другое время я предоставил бы ей разбираться самой — обычно я стесняюсь навязывать незнакомым людям свои услуги и никогда не умел знакомиться с женщинами. Но в этот день, сам не знаю почему, я предложил ей помочь. Она подняла голову и, просияв улыбкой, сказала, что ищет улицу Камюзель. Голос у нее был высокий, тонкий, с акцентом, который, наверно из-за цвета волос, показался мне скандинавским. Я хорошо знаю Брюссель, сказал я ей, хотите, я провожу вас? Она обрадованно вскочила; я подал ей руку, и мы пошли вместе, так же неожиданно для самих себя, как и познакомились. За всю прогулку мы не обменялись ни словом. Меня бросало в жар от одной мысли, что я иду рядом с такой красавицей, и я невольно думал, как бы продлить наш маршрут, чтобы не упустить это счастье. Она же шла за мной послушно, как дитя, и озиралась по сторонам так, словно прилетела с другой планеты.

Мы дошли до улицы Камюзель, пустынной в этот час. Моя спутница остановилась перед номером 8, большим домом из красного кирпича, каких много в Брюсселе. Выпустив мою руку, она поблагодарила меня и стала читать имена на домофоне. Устройство было старое, 50-х годов, покрытое ржавчиной. Сейчас, думал я с досадой, ей откроют, и конец моему приключению. Я уже готов был уйти, как вдруг она сказала, что имени, которое ей нужно, почему-то нет. Мы проверили еще раз вместе — безуспешно. Тут я попытал счастья: коль скоро ее встреча не состоялась, не хочет ли она продолжить прогулку? Она согласилась, и мы пошли в сторону центра по улице Андерлехт, затем по улице Марше-о-Шарбон.

День был чудесный. Я почувствовал себя увереннее и стал рассказывать ей о моих любимых кварталах, о городах, где я жил, о людях, которых встречал. Она была не очень разговорчива и все больше задавала вопросы; с неимоверным трудом удалось мне хоть что-то выведать о ней, да и то она так ловко уходила от прямых ответов, что ухитрилась почти ничего не сказать. Мы бродили по Брюсселю, как два туриста; идя об руку с ней, я, казалось, заново открывал улицы и площади, которые знал как свои пять пальцев. Когда у нас устали ноги, мы зашли в закусочную. Она позволила заказать ей пиво и сначала осторожно пригубила пену; горечь пришлась ей по вкусу, и она выпила маленькими глотками, откинув голову и зажмурившись.

Когда начало смеркаться, мы пошли ужинать в мой любимый ресторан на площади Сент-Катрин. Он был полон, но, к счастью, один столик как раз освободился; ужин был изумительно вкусный и затянулся до полуночи.

На этом мы могли бы расстаться, но ни мне, ни ей этого нисколько не хотелось. Боясь разрушить чары, я не решался напрямик попросить ее остаться со мной; она поняла мои намерения и сама поцеловала меня в губы. Была в этом приключении какая-то дивная простота, исключавшая всякую неловкость: мы оба, не сговариваясь, избегали пытки взаимными признаниями. Стало прохладно, и она вздрогнула; подвернувшееся такси отвезло нас к моему дому близ Порт-де-Намюр. Мне было неудобно принимать ее в квартире почти без мебели, но она ни слова не сказала на этот счет. Ее губы снова нашли мои, и мы упали, обнявшись, на кровать. Ставни не были закрыты, слабый свет от уличных фонарей освещал комнату. Можете себе представить мое состояние».

Он задумчиво помолчал. Я не собирался выпытывать у него подробности о ночи, которую он провел с молодой женщиной, и, чтобы дать ему это понять, отпустил какую-то вольную шутку. Он поднял голову, посмотрел на меня с улыбкой; и тут я понял, что ошибся, что об этой ночи и пойдет рассказ. «Простите мне столь долгое вступление, — сказал он, — но, чтобы внятно рассказать эту историю, надо было начать с самого начала. Вы, наверно, думаете, что мы предались любви, а затем уснули, — и в общем-то вы правы, именно это и произошло. Но, боюсь, вы представляете себе картину, весьма далекую от действительности».

Появился официант и поставил перед нами заказанные блюда. Он ничего не сказал, увидев меня за другим столиком, молча принес мне приборы и удалился. Мой собеседник продолжил рассказ:

«Когда я хотел запустить руку под свитерок, надетый на голое тело, она цепко сжала мое запястье, останавливая. Я ощутил даже не разочарование, нет, скорее недоумение: неужели на этом все и кончится, когда сама жизнь, казалось, побуждала нас довести нашу историю до логического конца? Я хотел было потребовать объяснений, но девушка прижала палец к моим губам.

— Я должна кое-что тебе показать, — шепнула она. — Ты только не пугайся.

Я молчал.

— Обещай мне, что не испугаешься.

Я готов был обещать все, что ей угодно; и тогда она сама потянула мою руку под одежду. Мои пальцы ощутили нечто неожиданно плотное и несуразно зернистое; заинтригованный, я двинулся выше, добрался до груди, но нигде не нашел бархатистости девичьей кожи. Что с ней такое? Тяжелая травма, ожоги, шрамы, коллоидные рубцы? Ее глаза смотрели строго, словно она меня испытывала.

— Хочешь увидеть?

— Да, — кивнул я.

И она скинула свитерок, явив моим глазам самое необычайное зрелище, какое мне доводилось видеть за всю мою жизнь. От живота до горла она вся была покрыта апельсиновой коркой. Эта оболочка панцирем облегала ее тело, неотделимая от него, словно туника кентавра Несса. Охваченный желанием и паникой одновременно, я растерялся: что делать — попробовать губами на вкус эту сверхъестественную кожу или просто любоваться ею, не прикасаясь? Она не дала мне времени на выбор решиться, ибо уже приподнялась, снимая брючки; я оцепенел, обнаружив на бедрах и ногах ту же корку, что и выше пояса. Только на оконечностях ее не было: апельсиновая кожура становилась все тоньше, приближаясь к щиколоткам, запястьям и шее, и заканчивалась кромкой, похожей на кутикулу вокруг ногтя.

После того как она сняла всю одежду, повисла долгая пауза. Я не двигался, и тогда она помогла мне в свою очередь снять рубашку, брюки и исподнее; вскоре мы оба остались одинаково нагими — если можно так выразиться. Мне было тревожно: смогу ли я любить ее, как всякую другую женщину, или апельсиновая корка помешает? Побаиваясь этой преграды, я смотрел на треугольник Венеры, гадая, есть ли между ног щелка, открывающая доступ к ее лону. И тут она сделала нечто ошеломившее меня окончательно: дотянулась рукой до щиколотки и, согнув указательный палец, поскребла ногтем границу, где нормальная человеческая кожа ступни сходилась с апельсиновой коркой лодыжки. Через несколько мгновений она подцепила и осторожно отделила узкую полоску; на ноге остался белый след. Она отшвырнула кожуру в угол и посмотрела на меня:

— Теперь ты.

С этими словами она откинулась и легла на спину. Надо ли говорить, что никогда еще я так не робел перед готовой отдаться женщиной. Склонившись над ней, я коснулся рукой того места, где она содрала немного кожуры. Прореха была слишком узка, в нее не проходил даже мой палец, и я расширил ее, оторвав рядом еще кусочек. Кожица была тонкая, скорее мандариновая, а не апельсиновая. Приставшие к телу белые волоконца я снял одно за другим, и открылась ножка — матовая, крепкая, идеально гладкая, шелковистее самой дорогой ткани.

Я очистил ее с головы до ног, я сдирал кожуру и забавлялся, как дитя, стараясь сдирать полоски подлиннее, разматывая их с ляжек серпантином. С живота я срывал ее большими кусками, рисуя географические карты вокруг пупка. В иных местах кожура была потолще и оставляла на теле беловатый пористый слой, который ботаники называют межплодником; я удалял его, сминая пальцами, словно скатывал ковер. Густой апельсиновый дух наполнил комнату. Порой она томно постанывала; думаю, это «раздевание», отделение второй кожи от первой доставляло ей блаженные ощущения.

Сколько времени понадобилось мне, чтобы полностью освободить ее от апельсиновой корки? Час, может быть, два; очистив плечи, шею, груди и ноги, я попросил ее перевернуться на живот и принялся обдирать спину и поясницу. К моему удивлению, на ягодицах кожица оказалась совсем тонкой, она отставала под моими пальцами легко, как заусеницы. Пятки были асимметричны: одна покрыта апельсиновой коркой, другая нет. Из-под кусков содранной кожуры иной раз проступали душистые капельки, которые я жадно слизывал с кожи. Эта церемония длилась бесконечно, время как будто остановилось. Несмотря на острое желание обладать ею, я сдерживался изо всех сил, оттягивая этот момент, обследовал каждую потаенную складочку ее тела, где еще оставались забытые островки кожуры, и аккуратно их снимал. Наконец я раздвинул ее ноги и с бешено колотящимся сердцем отделил кожицу, скрывающуюся между ними. По краям ее лона она истончалась, как на лодыжках и запястьях, сокровенное же отверстие было открыто. Я приступил к делу, подбадриваемый ее красноречивыми вздохами. Когда же все ее тело целиком обрело человеческий вид, я припал к ее губам и проник в нее, всей кожей ощущая ее изумительную бархатистость. Дальнейшее я, с вашего позволения, опущу».

Он умолк. Его лицо было не менее бесстрастным, чем обычно, но я чувствовал, что он взволнован. Подошел официант и спросил, закончили ли мы. Только теперь я обнаружил, что опустошил свою тарелку, сам того не заметив. Выбор десерта отвлек нас ненадолго; мы молча съели по куску сливового пирога и заказали кофе. Мой собеседник продолжил свой рассказ. Лицо его помрачнело.

«На этом я предпочел бы остановиться, но вы вправе призвать меня к ответу: вы ведь так и не узнали, почему я разбавляю кровью апельсиновый сок. Как ни тягостно, придется мне теперь рассказать вам конец этой истории.

Я уснул сразу после нашего соития и, хоть это может показаться странным, проспал беспробудным сном до утра. Проснувшись, я даже не сразу вспомнил эту ночь и спавшую рядом со мной женщину-апельсин. Я открыл глаза и повернул голову. Кошмарное видение предстало моим глазам. Вместо белокурого ангела, которого я так пылко любил, я увидел увядшее тело, сморщенное, словно его подержали над огнем. Там и сям выступила густая сизая плесень, лицо покрылось коростой; корки же, которые я сдирал вчера, засохли и почернели, а некоторые, наоборот, размякли и растеклись по паркету лужицами липкой грязи. Я остолбенел; мой рассудок отказывался признать давешнюю девушку в этом тронутом гниением теле. Умерла? Или еще жива? Я всмотрелся в ее лицо, чудовищно обезображенное: она слабо дышала. Ее веки чуть приоткрылись, шевельнулись потемневшие губы. Она прошептала едва слышно: «Теперь выпей меня», — и умерла. На кровати лежало незнакомое безжизненное тело — никто бы не поверил, что еще вчера это была женщина. Потрясенный, я не сводил с нее глаз, не зная, что и думать. Снимая с нее кожуру, я полагал, что это такая игра, и был уверен, что скоро нарастет новая; на самом же деле я отнял у нее жизнь. Я был ее убийцей — невольным, но все же убийцей. Почему же она отдалась мне на свою погибель? Не знала, что эта ночь любви станет для нее роковой? Или использовала меня для медленного самоубийства, осознанно приняла смерть от моих ласковых рук?

Ее последние слова не давали мне покоя. «Теперь выпей меня». Как автомат, не размышляя, я пошел на кухню, порывшись наобум в ящиках, нашел упаковку пластмассовых соломинок для коктейля и принес ее в спальню. Одним резким движением я воткнул соломинку в лоб; хоть и гибкая, она вошла в него, как в масло, — даже кости утратили твердость, все тело было уже размягчено гниением. Я осторожно протолкнул соломинку поглубже, зажал кончик губами и втянул. Мой рот наполнился густым соком, имевшим вкус апельсина и крови. Изумительный, ни с чем не сравнимый вкус. Я выпил ее всю, и осталась только смятая полупрозрачная оболочка — так выглядит выжатая долька апельсина.

Еще много недель этот вкус преследовал меня; я постоянно ощущал его на языке с невыразимым чувством наслаждения и отвращения одновременно. Постепенно он слабел и наконец совсем исчез. Тогда я понял, что мне его не хватает и я уже не смогу без него обойтись. С тех пор я ищу его, каждую неделю смешивая ампулу крови со стаканом апельсинового сока; варьируя пропорции, количество сахара и группы крови, я пытаюсь воссоздать то странное питье. Но боюсь, мне не суждено вновь испытать того ощущения, что дал мне тогда мой губительный пир».

Мы виделись еще несколько раз за ту последнюю неделю, что я провел в Барфлере, гуляли, играли в шахматы и беседовали, однако не заговаривали больше о женщине-апельсине. У меня вертелись на языке вопросы — как он жил после той ночи любви, думает ли о ней, когда так своеобразно чтит ее память; мне были любопытны даже самые тривиальные детали: пытался ли он узнать, кто она была, что сделал с опорожненной оболочкой, где достает ампулы с кровью? Я не решался расспрашивать его из страха показаться нескромным. Мы покинули отель в один и тот же день и в одном такси доехали до вокзала. Там мы вежливо простились, не обмолвившись о новой встрече. Я часто думал о нем с тех пор и вот в чем должен признаться: после того как я узнал эту историю, апельсиновый сок неразрывно связан для меня с эротикой и участвует во всех моих сексуальных играх. Этот несуразный фетишизм изрядно забавляет моих женщин, которые не отказываются накапать немного своей крови в стакан апельсинового сока. Иные даже разделяют мою причуду и, оправдывая свои вкусы диетической надобностью, пьют, смешав с цитрусовым соком, всю влагу, которой я готов их одарить.