"Экстра: Новый Кабалион" - читать интересную книгу автора (Новак Илья)

3. История и религия

Разные исследователи предлагали всевозможные модели истории человечества, мы используем ту, которая подразумевает деление истории на мифическую и линейную (прогрессивную). Мифовремя — круговое, время умирающих и возрождающихся героев и богов, время бесконечного повторения.

Линейное историческое время — время поступательного развития, последовательного ускорения прогресса.

В мифологические времена история представлялась людям цикличной, примером тому — египетский Осирис, утопленный в водах Нила и воскресший благодаря сыну, греческий Адонис и многие другие.

Стоики (конец 4 в. до в. э. — под ‘в.э.’ здесь и далее автор статьи подразумевает ‘вашу эру’) перенесли понятие цикличности на все мироздание — они полагали, что во вселенной периодически наступает ‘мировой пожар’, сменяющийся затем влажным периодом, когда созревают логосы (семена всего сущего), из которых вырастает новый космос, в точности как прежний, вплоть до мельчайших подробностей и повторяемости отдельных судеб. Мифоистория — это Вечная Идеальная История, ‘Вечное Возвращение’. Марк Аврелий говорил: ‘В некотором смысле человек, проживший сорок лет, если только он не лишен разума, видел все, что было и что будет, ибо все одно и то же’.

Психическая подготовка человечества к восприятию времени в новом линейном качестве произошла в т.н. ‘осевое время’ (примерно первое тысячелетие до в.э.), когда одновременно, но независимо друг от друга в трех странах — Китае, Индии и Греции — произошли коренные изменения во взглядах человека на самого себя и окружающий мир. Для современных людей те, кто жил до осевого времени, странностью многих своих поступков и устремлений напоминают скорее инопланетян.

Древнегреческий Бог Пан был символом единения, мирового ‘всеединства’. Возглас ‘Великий бог Пан умер!’ означал конец этого всеединства — начало эры Рыб и христианской эпохи, когда общее развитие человечества пошло по пути логического мышления и покорения внешнего мира. Время, которое идёт по кругу, замыкаясь на самое себя, где невозможен прогресс, — это время легенд и пророчеств, время до смерти Пана. После его кончины началось историческое время — время технологий. Распятие Христа было символом начала такого перехода.

Однако переход от мифического к историческому бытию — это не что-то резкое, ясно видимое, но процесс, значительно растянутый во времени. Долгие столетия сознания людей еще несли в себе существенные черты мифологичности, сдвиги начались с развитием материалистического мировоззрения и естественных наук. Линейное время — не прямая, но наклонная линия, которая постепенно становится все круче и переходит в вертикальную. Христианство, хоть и строилось на ‘единичных’ событиях, зиждилось все же на возвращение Христа и соединении с богом; Иисус не был абсолютным началом, он был сыном уже существовавшего бога.

‘Мифологическое время’, ‘историческое время’ — это не просто определения, это прежде всего восприятие бытия человечеством. Сознательное и бессознательное глобальное понимание сущего, складывающееся из дискретных сознательных и несознательных восприятий всех индивидуумов, живущих в данный отрезок времени.

Русский философ Алексей Федорович Лосев писал про мифологическое сознание, что там мы ‘... находим полное равновесие между ‘внутренним’ и ‘внешним’, идеей и образом, ‘идеальным’ и ‘реальным’. В ‘образе’ нет ровно ничего такого, чего не было бы в ‘идее’. ‘Идея’ ничуть не более ‘обща’, чем ‘образ’; и ‘образ’ не есть нечто ‘частное’ в отношении идеи. (...) Символ есть самостоятельная действительность. Хотя это и есть встреча двух планов бытия, но они даны в полной, абсолютной неразличимости, так что уже нельзя указать, где ‘идея’ и где ‘вещь’. Это, конечно, не значит, что в символе никак не различаются между собой ‘образ’ и ‘идея’. Они обязательно различаются, так как иначе символ не был бы выражением. Однако они различаются так, что видна и точка их абсолютного отождествления, видна сфера их отождествления’.

Мифологическое время являлось таковым прежде всего потому, что его так воспринимали. Влияние мифа было не только психологическим, но и социально-реальным, миф был явственной частью реальности, в котором жило сознание человечества. Это глобальное восприятие бытия — ‘душа человечества’. С переходом от мифологического к историческому времени постепенно сменилось восприятие сущего, изменилась душа мира.

Современное общество десимволизировано в том смысле, что теперь символ есть просто некий знак, вызывающий схожую реакцию, и реакция эта сформирована в ходе обучения, взаимным согласием людей, — символ лишь используют в процессе общения. Сейчас символ не отождествляется с тем, что он символизирует, его значение создается в результате договоренности. В мифологическом же сознании символ не играл роль знака (заместителя, представителя), там не было разделения на обозначающий-обозначаемое. Он являлся одновременно и идеей — и событием (понятием, историей, личностью), которые собой знаменовал (именно на этом основано ‘гомеопатическое’[4] воздействие магии — когда шаман-вуду прокалывает иглой фигурку из воска и соломы, человек, которого эта фигурка символизирует, на самом деле ощущает боль). То же самое касается ритуалов и мифов. Мифологический человек не просто верил в миф, но жил в мифе, ритуал был не просто формой воздействия на окружающее — он и был окружающим. Зацикленное время не просто считалось зацикленным — оно и шло по кругу.

=

=

=

=5

=

=

// =======1 \\ ==4

0 2====3

\\ ======== //

рис. 9

(0-2 — мифологическое время, на конец которого приходится ‘осевое время’(1-2) — изменение взгляда людей на самих себя и на окружающее, что стало подготовкой к началу исторического времени; 2 — смерть Пана — символ конца античности и мифологического времени; 3 — распятие Христа, символ начала ‘пологого’ периода исторического времени; 4 — схизма; 5 — 18-й век, начало прогресс в его теперешнем понимании; в 20-м веке линия становится вертикальной)

Первоначальная плавность перехода от мифовремени к линейному выражалась в том, что еще продолжал существовать — и, главное, влиять на многие умы — герметизм. Первый удар по нему был нанесен разделением церкви на католическую и православную (схизмой) 1054 года и, как следствие, окончательным оформлением церковной догмы, которая подразумевала не только то, что принимается за безусловную истинность, но и то, чему в истинности отказано (одним из таких ‘отказников’ и стал герметизм). Однако, вплоть до 17-го в. герметизм оказывал значительное влияние на интеллектуалов. Собрание герметических сочинений, т.н. ‘Герметический корпус’, приписывалось живущему еще во времена Моисея Гермесу Трисмегисту, который был не то египетским магом-мудрецом, не то жрецом в храме, не то персонификацией бога Гермеса... а, возможно, всеми этими личностями одновременно.

Однако в 1614 году швейцарский ученый Исаак Казабон путем лингвистического анализа определил, что тексты герметического Корпуса были написаны не ранее 1-го в. в.э. (позднее установили, что они относятся в 300 г. в.э.), т.е. уже в христианскую эпоху. Это привело к тому, что официальная церковь, признав в герметизме конкурента, отринула его окончательно. Наука впоследствии стала противостоять религии (в понимании большинства людей наука и религия — это разные полюса мироощущения, миропонимания и миропознания). Если бы не Казабон, герметизм внутри церкви мог бы занять место науки, стать, так сказать, ее научным отделом.

Что если бы официальная церковь не отвергла герметизм? Наука, а за ней и технология, формировалась бы в общем религиозном русле. Развивалась бы астрология (аналог физики космоса) и алхимия (аналог химии и физики элементарных частиц). Когда герметизм оказался под запретом, алхимия с астрологией потеряли свое значение; в умах многих они стали псевдонауками.

Принципиальное отличие наук естественного материализма от герметических наук состоит в том, что астрология с алхимией изначально связывали физическое мир с духовным. Если принять, что мифо- и естествознание составляют две половины коллективной человеческой души, то герметические науки пытались совместить мифологическую и научную стороны, а современные физика и химия — нет. Но что если бы герметизм не был подзабыт и ‘научная магия’ продолжала бы развиваться? Конечно, были бы открыты те же самые законы, что открыты сейчас, но человечество имело бы религиозную науку, которую даже, возможно, стали бы официально называть магией, а не наукой. Ученые в сутанах, ускорители элементарных частиц в монастырях, конфессии корпускулярников и волновиков, силовое аполлоническое поле и дионисийские боеголовки...

Однако — имеем то, что имеем. Постепенное ‘расколдовывание’ мира, Реформацию, Просвещение и материалистическое естествознание. Закономерное следствие развития западной цивилизации — овладение миром с помощью науки и техники — и постепенный упадок символического знания (обнищание заложенной еще в дохристовые времена мифо-половины общечеловеческой души), в результате — мировые войны 20-го века.

Итак, коллективная душа складывалась из двух частей, мифической и материалистической, и мифическая часть стала не то отмирать, не то приобретать путано-бесовские, уродливые черты. Со временем пропасть углубилась, религия уже не могла помочь человеку совместить миф и материализм. Кризис религиозных систем сопровождался массой невротических явлений — нарушилась круговорот энергии.

В этом проявился бессознательный, коллективный ‘мифоинстинкт’, присущий всей человеческой расе. (Инстинкт мы понимаем как влечение или импульс, побуждающий животное стремиться к определенной цели. Дарвин полагал, что инстинкты не обязательно направлены на поиск удовольствия и стремление избегнуть боли. Он пришел к выводу: ‘вероятно, что инстинкты являются простой наследственной силой, не стимулированной ни удовольствием, ни болью’. Инстинктом смерти долго занимался доктор по имени Зигмунд Фрейд. В работе ‘По ту сторону принципа удовольствия’ Фрейд выдвинул концепцию, что целью всей жизни является не удовлетворение фундаментальных биологических потребностей в выживании, а смерть. ‘Поиск смерти’ по Фрейду зиждется на биологическом механизме организма, стремлении снизить нервное возбуждение до минимума. Смерть полностью снимает всякое внутреннее напряжение, и, таким образом, все органические формы жизни стремятся к смерти.)

Коллективный мифоинстинкт — заложенное в коллективном сознании стремление к возвращению в ‘мифологическое’ время, ко сну разума, снятию напряжения все более ускоряющегося прогресса.

Общий поток истории состоит из множества отдельных потоков и круговоротов, свитых вместе. Со временем автономность отдельных этносов и культур (цивилизаций) уменьшается. В условиях современной глобальной коммуникативности история — при том, несомненно, что народы во многом сохраняют свою самобытность, — приобретает черты всеобщности; из клубка дискретных цивилизаций человечество постепенно становится единой цивилизацией, в которой одни народы находятся, так сказать, на острие прогресса, другие — на его периферии, и лишь некоторые племена (пигмеи, эскимосы, отдельные африканские народности, австралийские аборигены) совершенно (или почти совершенно) из прогресса исключены.

Цикличность не есть вечная закольцованность. Подобно тому как повторяющийся цикл рождения-воспроизводства-смерти сопровождает постепенные мутационные изменения и приводит к возникновению новых видов животных, подобно этому на круговороте культурных циклов катится вперед телега эволюции. Английский историк Арнольд Тойнби (1888-1975) полагал, что история человечества состоит из множества самобытных, дискретных цивилизаций, которые проходят по цепочке возникновение-рост-разлом-распад. Из почвы умерших цивилизаций произрастают новые — либо приемники, либо просто занявшие то же географическое положение. Хотя не все цивилизации проходят полный цикл, некоторые могут умереть раньше времени, надолго задержаться в развитии или застыть (эскимосская, к примеру). По Тойнби, главная движущая сила цивилизации — творческое меньшинство, неординарные творческие личности (под ними не следует понимать только поэтов, художников или писателей — это и политики, мыслители, изобретатели — авангард, элита, ‘духовная аристократия’, ‘пассионарные личности’ по определению Л.Н. Гумилева).

В ‘осевое время’ стараниями Гомера, Гераклита, Платона, Конфуция, Заратустры, Будды и других зародились философия и этика в том смысле, как их понимают сейчас. Однако новые идеи остаются мертвыми, если они не стали достоянием масс — пусть даже в упрощенном, декларативном виде. Ни Платону в Сиракузах, ни Конфуцию при дворе Вэй не удалось добиться всего того, чего они хотели добиться, но их идеи дали всходы. Проявившие пассионарность (творческую страсть) мыслители ‘осевого времени’ были предтечами творческих меньшинств, возникающих в ядрах различных цивилизаций времени линейного.

Они активизируют этнос, вдохновляют своими устремлениями нетворческое большинство. Механизм этого вдохновления — подражание. По мере развития цивилизации отношения между творческим меньшинством и подражающим ему нетворческим большинством становится все менее тесным и органичным, слои общества разделяются, так как кризис заложен в самом принципе подражания. Ведь подражание является приобщением лишь на первый взгляд, в действительности оно чуждо творчеству и в конце концов оборачивается полным выключением из него. Творчество инициативно, а подражание не ведет к переходу на качественно новые уровни, к созданию новых образов, новой информации — оно лишь копирует, в результате притупляя, атрофируя чувство нового, уникального. В результате подражание уничтожает органическое единство общества, социальная среда не пропускает новые творческие импульсы от меньшинства к большинству. Она перестает быть проводником, происходит отчуждение меньшинства от большинства.

В благополучном, достигшем высокого уровня материальной жизни государстве просвещенный и образованный народ доставляет лишнее беспокойство власть предержащим и примкнувшим к ним пассионарным личностям. Легче править косной, не отягощенной излишним образованием массой (резкое понижение уровня среднего образования в США было, помимо прочего, ответом на наркотико-сексуально-культурную революцию 60-70 годов — власть, грубо говоря, испугалась излишней (на ее взгляд) духовной раскрепощенности народа). Недостаточное образование и культурное развитие — это своеобразный сон разума, в который погружают пассионарные личности обывателей.

По Тойнби, авангард цивилизации в конце концов привыкает к своей новой роли и адаптируется в застывшей среде, что приводит к замедлению, а после и исчезновению творческого роста. Меньшинство само становится жертвой подражания — начинает подражать самому себе, эксплуатировать, вновь и вновь повторять давно найденные приемы, идеи, образы, метафоры, причем зачастую пытается оправдаться в собственных глазах, выдавая подобное подражание за движение вперед, за новое в культуре. Что, собственно говоря, и произошло сейчас с русскоязычной фантастикой — вся пассионарность изошла на тиражи, бывшие пассионарии эксплуатируют идеи, обсосанные их западными коллегами лет этак тридцать назад (фразу про литературу меня попросили добавить в редакции сетевого фантастического журнала, чтобы как-то связать тему статьи с его профилем). Со снижением авторитета лидеры творческого меньшинства борются путем подкрепления своей элитарности силой. Силовые методы превращают творческое меньшинство в правящее меньшинство. Именно это и свидетельствует о начале распада цивилизации.

При этом разделение мировой души по-разному проявляется у двух групп. ‘Мифологическая’ составляющая души — искусство — в творческом меньшинстве вырождается окончательно, превращается в самоповтор и в конце концов полностью девальвирует. Оторванный от мифа, от морали и нравственности, научно-технический прогресс продолжает расти — технологии до определенного момента наращиваются.

Нетворческое большинство пользуется техническими благами, одновременно страшась каждого следующего дня, способного принести небывалые потрясения и кризисы. Мифологическая составляющая души большинства выливается в ‘мифоинстинкт’, желание вернуться в безопасность мифологического времени, ко сну, в котором каждый последующий день не несет в себе потенциальных техногенных катастроф (прогресс, который вызывал столько оптимизма еще сто лет назад, теперь не в моде, зато примитивный оккультизм и мистицизм процветают). Научно-технический прогресс, форсируемый все дальше творческим меньшинством, наталкивается на неприятие большинства. При этом оно не противится снижению уровня своего образования — дураку покойнее, чем умному.

Поначалу в отношении творческого меньшинства к нетворческому большинству присутствует альтруизм: пассионарии искренне хотят материально улучшить и духовно облагородить жизнь остальных (к альтруизму этому, однако, примешиваются и более эгоистические чувства — признание большинством идей пассионариев будет одновременно и признанием их передовой роли, их талантливости и элитарности). В дальнейшем, когда меньшинство приобретает власть, его лидерам уже не нужно духовное развитие большинства, им кажется, что ‘излишняя’ духовность будет только мешать и что вполне достаточно прогресса лишь материальной стороны жизни.

Вернемся к Тойнби, который предполагал, что творческое меньшинство станет властным меньшинством — то есть захватит власть, после чего попытается создать для большинства идеальное государство. Такое государство в конце концов будет сметено варварами из соседних областей, менее цивилизованными народностями, которые ‘облучались’ энергией достигшей пика и умирающей цивилизации (‘варварские отряды’ в определении Тойнби). В свете теперешнего развития цифровых технологий стоит говорить не о государстве, а о максимально интерактивной ‘идеальной среде обитания’, которую, с помощью достижений технологии, создаст властное меньшинство для большинства обывателей. Но это уже футурология.