"И я там был..., Катамаран «Беглец»" - читать интересную книгу автора (Новаш Наталия Владимировна, Куличенко...)

5

После обеда, сгорая от любопытства, мы сразу же помчались к трещине. Заодно не грех было прихватить с поляны и оставленные без надзора шезлонг с «Неманом» и Алесево письмо.

Еще издали, подходя к знакомому месту, мы увидели с дороги, как снуют «красные». Они сплетались в еще более сложные решетки и светились куда ярче, чем прежде.

Мне подумалось, что эти красные светящиеся радуги просто-напросто как-то разряжают энергию, накопленную в стенках трещины, так что в итоге все эти ядерные силы, способные катастрофически вырваться наружу, превращаются в обычный свет.

Приблизившись, мы заметили, что щель действительно стала уже, но зато больше освещалась на глубину. И вдруг мне снова сделалось не по себе. По дороге со стороны станции ехал в нашу сторону на велосипеде почтальон. Я представила, что он сейчас увидит…

Почтальон, наконец, поравнялся с нами, а мы, растерявшись, все стояли, словно окаменевшие. Проезжая мимо, он повернул голову в нашу сторону и, как всегда, вежливо со мной поздоровался.

Я машинально ответила ему, но взгляд мой был устремлен совсем в другую сторону, и на лице, кажется был написан совершеннейший испуг. Однако почтальон, по-моему, ничего не заметил — ни моей реакции, ни, самое главное, того, как позади нас сновали «красные»… И как сплетались они в решетчатые светящиеся конструкции — этого он не видел, потому что в лице его ничего не изменилось, а смотрел он как раз куда надо: за наши спины. Мы инстинктивно вытянулись, сдвинулись и стояли теперь, как стенка во время штрафного. Тут почтальон, похоже, все-таки почуял неладное, потому что вдруг притормозил и, приподнимаясь на педалях, начал вертеть головой, силясь разглядеть творившееся за нашими спинами. И опять — вот чудеса! — ничегошеньки не смог разглядеть. Надо полагать, он попросту решил, что мы его разыгрываем. Он сделал строго-обиженное лицо, с шумом втянул воздух и, более не озираясь, резко прибавил ходу. Вскоре почтальона и след простыл. У меня отлегло от сердца.

Тем временем «красные» взялись перестраивать свои решетки, и мы, чтобы не мешать им, пошли туда, где стоял шезлонг. Читать мне уже не хотелось, землянику собирать — тоже. Ею пренебрегали сегодня даже мои племянники, хотя в траве под ногами красным-красно было от вызревших за день ягод. Я просто сидела в шезлонге, рассеянно посматривая вдаль.

На душе было мрачно, разговаривать ни с кем не хотелось. Как перед грозой. И дети мои потихоньку перебазировались к трещине, каждый занявшись своим делом. Один Димка сидел на траве, выписывая детскими каракулями что-то в записную книжку из многострадального журнала «Знание — сила». Оставил бы на даче… Но в конце концов и Димка не выдержал и куда-то смылся. Я нагнулась и подняла с травы брошенные им записи. И вот что я увидела на первой странице:

И так далее… В следующем списке было восемнадцать пунктов, некоторые повторялись.

Я раздумывала некоторое время, а потом посмотрела по сторонам — где там бесятся «в своем соку» мои дети? Именно бесятся — глагол «вариться» здесь был неуместен, потому что все они, кроме Наташи, в своем собственном обществе умели только беситься. Это она могла тихо петь для себя самой или играть наизусть, перебирая в воздухе пальцами, свою любимую «Вислу». Или же — устраивать исследовательскую деятельность внутри «атомной бомбы». Она и сейчас стояла там, на холме, и, застыв, запрокинув голову, смотрела на решетки. Коротко подстриженная и кареглазая, крепенькая и коренастая, точно бочоночек, совсем не такая, как Катя, и вовсе не любившая нежностей и шумных восторгов, казалась она мне из них из всех самой загадочной.

Димка, сосредоточенно отмеряя шаги, шел через поле вдоль трещины — как видно, определял ее длину. Наконец он остановился и повернул обратно. Рожь была ему по самые плечи. Ого! Трещина-то оказывалась не такой уж маленькой. Интересно, заходила ли она на территорию леса? Выяснили ли это мои племянники?

…Нет, теперь я почему-то за них не беспокоилась.

У меня возникло неожиданно странное доверие к «красным». Не страшно мне было за племянников, и все! Хоть и играли они там, рядом с «атомной бомбой»… Что-то мне на сей раз подсказывало… И опять теплота и жалость к этим несуразным пришельцам проснулись внутри, как утром…

— Добрый день! — раздался голос у меня за спиной.

Я оглянулась. Сзади стоял Алесь. Нет… это была просто кукла с безумным, ничего не выражающим, остекленелым взглядом. «Сгинь!» — сказала бы в данном случае Марья Петровна. И была бы права. А я даже не знала, как реагировать…

— Хорошо, — сказал в голове у меня тот же голос. — Мы не будем разговаривать с вами через фантомов.

И «здань» исчезла… Вот тут-то я всерьез перепугалась и некоторое время сидела чуть дыша. А потом мне захотелось истерически расхохотаться.

«Надо же! — подумала я, стараясь взять себя в руки. — Ну вот… Будет теперь что досдавать в сессию, основываясь на собственных примерах!»

Я, задним числом, ни на минуту не забывала, что в сентябре мне предстояла психиатрия с общей патопсихологией. И — пожалуйста: уже «голоса», Кандинский… знаменитый симптом Кандинского — как начало галлюцинаций… А там и прочая симптоматика появится…

— Добрый день… — повторил голос с некоторым колебанием, словно не был уверен, стоит ли продолжать дальше… И тогда я почувствовала ИХ физическое присутствие. — Вы испуганы? Вот этого мы от вас не ждали… — голос был один, определенно, но в то же время казалось, что беседуют со мной несколько собеседников.

— Добрый день! — ответила я мысленно и про себя усмехнулась: «Чего там от меня не ждали? Здравой человеческой реакции?»

— Вот именно, — подтвердил голос. — Мы считали, что вы разумны. И думаем, что это все-таки так!

— Наверно, — сказала я. — Я же вам все-таки отвечаю. Не стоит меня убеждать в очевидном.

— Отнюдь, — заметили собеседники. — Сомнение — свойство всякого разумного существа. А вот неспособность к гибкости мышления — бездумный прием факта без какой бы то ни было критики или отказ от восприятия нового и непредвиденного — характерны как раз для существ неразумных.

И тут мне захотелось задать им вопрос. Я ведь уже достаточно думала обо всех этих странных событиях, обо всем, что сидело сейчас в моей голове…

— Скажите… вы не гуманоидная цивилизация?

— Совершенно верно, — ответили собеседники. — Мы цивилизация не только не гуманоидная, но и форма жизни на данном этапе — не материальная… в вашем смысле. Мы — цивилизация полиморфная, мы способны принять, по усмотрению, любую разумную форму. Форму всякого разумного существа — и неразумного тоже. Живого и неживого. Те обличья, которые мы принимаем, нужны лишь для некоторых видов деятельности. Как правило, для контактов с материальными формами жизни.

— Как прикажете вас понимать?

— Смотря что вкладывать в понятие «жизнь». На вашей планете это форма существования белковых тел. Но мы рассматриваем жизнь в более широком смысле — как почву для появления разума. И жизнью вообще считаем не субстрат и не способ существования субстрата, а собственно разум или, по крайней мере, антиэнтропийное начало, активно и целенаправленно действующее где-либо во Вселенной. Ибо жизнь всегда разумна. Иначе она — не жизнь.

— Непонятно. Неясно насчет нематериальных форм.

— Не будем пока говорить об этом. Всему свое время. Хотя и предвидели вы нечто подобное, судя по вашей реакции… Не так ли?

— И все-таки, — улыбнулась я про себя. — Тогда — тем более!..

— Ну, что же. Раз уж вы имели подобные догадки, мы объясним. Именно вам. Но в целом, такие знания были бы преждевременны, прими вы их на данной стадии развития вашей науки. Это следует постигать на высшем витке… Хотя, на наш взгляд, вы неординарны. В сравнении с большинством цивилизаций вашего типа — слишком рано сумели избавиться от материально продуктивной деятельности и слишком быстро перешагнули с обеспечивающего уровня на творческий в пределах всего вида. Такое случается редко… Впрочем… наши вопросы мы зададим позже.

Я слушала, в изумлении развесив уши, а они продолжали:

— Итак, мы действительно не только не гуманоидная цивилизация, но форма жизни — не материальная. Нам трудно подобрать адекватное слово, но надеемся на ваше понимание. Наш вид слишком давно шагнул за рамки биологической эволюции. Мы окончательно минули этот этап, мы достигли свободы. Хотя далекие наши предки тоже представляли собой когда-то белковую форму жизни. Жизнь неистребима. Она приспосабливается к неизбежным катастрофам. И единственное, что здесь необходимо, это время. Если у жизни его достаточно, она принимает такие формы, которые пригодны для сохранения в меняющейся среде, и существует в любых условиях. Если даже исчезнет материя — в привычном понимании, — жизнь сможет продолжаться в форме самосовершенствующейся и саморазвивающейся информации, так сказать, информации в чистом виде! Мы — тому пример, и наша цивилизация — одна из таких, достигших высочайшего уровня энергетических форм жизни. Мы готовы уже не только к запредельному расширению Вселенной, если такое возможно, но и к окончательному сжатию Вселенной в точку, то есть — не только к вырождению бытия, к концу цикла, когда вся энергия Вселенной становится потенциальной, но и к началу следующего, когда вновь из ее концентрата образуется вещество. Сверхплотное вещество…

— Стоп! — сказала я. — Подождите, дайте-ка разобраться… Значит, мы — жизнь, закодированная в материи, вы — жизнь, закодированная в энергии?

— Так, — подтвердили собеседники.

— Спасибо! Это я и без вас могла бы предположить. А вот что такое жизнь?! Сказали бы тут что-нибудь новенькое.

— Не получится. В вашем языке нет адекватных терминов.

— Подумаешь… — обиделась я. — Вы мне, как маленькой, объясните… А с терминами я вам потом помогу! Итак, жизнь — это…

— Саморазвивающаяся информация, записанная в энергии или в веществе…

— Н-да, — согласилась я. — Совсем не звучит. «Французского» маловато!

— Что?

— «Смесь французского с нижегородским», — захотелось мне порезвиться. — Образное выражение классической литературы.

— Мы не поняли.

— В прошлом считалось умным говорить на чужом языке… И сейчас, чтобы слово звучало научно, его переводят на какой-нибудь древний язык — греческий или латинский. Итак, живой — био, саморазвивающийся — эволюционирующий. Переводите!

— И вся ваша терминология? Разве что-нибудь изменилось?

— Подумаешь… И без вас переведу, — обиделась я. — Жизнь — это эволюционирующая биоинформация, закодированная в материальном либо в энергетическом субстрате! — и сама себя похвалила: — Вот теперь ничего… Только, скажите… Вы нас хорошо изучили?

— Нет. Недостаточно.

— Тогда, мне кажется, есть тут маленькая ошибка: мы не только материальный субстрат. Скорее — материально-энергетический. И жизнь у нас этакое триединство: материя плюс энергия плюс информация. Каждая из составляющих развивается по своим законам, и лишь все три вместе дают новое качество — жизнь. В итоге — возникаем мы. Вы же — только двойственны: энергия плюс информация. Правильно? Тогда продолжайте!

— А отсюда следует, что вы — информационно-энергетически-материальная форма жизни — исчезнете при сжатии Вселенной в точку и даже еще раньше. Либо при запредельном ее расширении, когда материя выродится окончательно и превратится в мертвую потенциальную энергию.

— А вы в своей форме информационно-энергетического сгустка переживете все концы света?

— Совершенно верно, потому что энергия в какой-либо из своих форм будет существовать всегда: в той фазе, когда мир материален, и в той, когда он только информационен.

— Что значит «информационен»?

— Когда объект исчезает, а информация остается.

— Когда человек умер, а о нем помнят?

— Да. После смерти человек существует информационно… Так вот, если жизнь во вновь рождающейся Вселенной почему-либо не возникнет заново, мы сами сможем принять любую из ее форм, вновь стать биологическими существами — создать жизнь.

— Да разве вы ее создадите… таким вот образом? — возмутилась я. — Вы же сами уже и будете этой жизнью, то есть, существуя вечно, и будете оставаться субъектом, неотторжимым от изменяющейся Вселенной. Иными словами, «жизнь» во Вселенной, другая, самостоятельная, уже и не возникнет никогда — в этой функции вечно будете выступать только вы сами. И получится: бессчетное число вселенных — и одна! — единственная жизнь на все?! То есть земная жизнь при этих условиях и не могла бы никогда возникнуть. Это была бы ваша, информационная жизнь. Ибо — зачем другая? Если есть уже готовый вечный абсолют.

— Не абсолют, — сказали мне в ответ, — есть разум, заинтересованный и в том, чтоб воплощаться вновь и вновь, и в том, чтобы творить: создавать новую жизнь, соответствующую среде и условиям, и рассеивать ее во Вселенной.

— Но зачем? — не понимала я. — Зачем эксперименты и ошибки? Вы уже и есть такая вселенская жизнь! Зачем творить конечное?

— А для того, что мы — информационный разум, и ему всегда необходимо различное вещественное закрепление, через которое он мог бы — в каждой новой Вселенной, не похожей на предыдущие, — набирать новый опыт и новую степень кодировки для саморазвития — бесконечного во времени и пространстве…

— Но это идея бога, — сказала я, — бога-творца…

— …Имеющего абсолютную и недостижимую цель — познание себя через всевозможные формы собственных творений. Ибо сущность его: накопление и реализация информации для того, чтоб не утратить интереса к собственному бытию, чтобы всегда впереди маячил итоговый вопрос: а что же в самом конце, что за концом? Но ответа этого творец не знает, ибо беспределен в могуществе своем, создавая бессчетное число не предсказуемых — по правилам заданной им же игры — вариантов на пути к отыскиваемому ответу. Он их обязан пройти, чтоб получить однозначный ответ. И пройти их все не может, поскольку тогда перестанет быть самим собой. Вот потому во всех вселенных он и порождает разум — каждый раз новый, непохожий на предыдущий. Ему это необходимо, ибо интересно… Ибо это — очередной его шаг…

— Очередной подъем… и очередной спуск — как в мифе о нескончаемом труде Сизифа! Только там это труд бессмысленный и бесполезный. Как и ваши многочисленные воплощения?..

— Ну, иногда они весьма полезны! Например, в вашем мире. Благодаря тому, что наша цивилизация полиморфна, возможен двусторонний контакт.

— А контакт со мной? Как мы сейчас разговариваем?

— Один из видов технической связи. Наподобие мысленного телефона. Без вмешательства в ваше сознание и подсознание.

— А трещина? — спешила я спросить самое главное, будто предчувствовала, что время скоро кончится, а я так ничего и не узнаю. — Что это за трещина? Она опасна?

— Мы вас не поняли. Разъясните, пожалуйста, вопрос.

— Я говорю о трещине, которую вы чините.

— Вопрос не ясен. Разрешите воспользоваться иным видом связи. Выборка непосредственно из подсознания. Думайте об интересующем вас предмете, но старайтесь избежать слов и логических формулировок. Представляйте образно…

Я тяжело вздохнула. Попросили бы еще представить в образах волну-частицу или спин электрона! А лучше — нарисовать… Но делать было нечего, и я начала вспоминать трещину на дороге, моих экспериментирующих племянников и все, что приходило мне в голову о прорывающей вещество пустоте и «атомной бомбе» — как там разрезано вещество и куда могут разрушенные частицы устремиться…

— Ваши представления наивны и совершенно невежественны. Вы даже не знаете, как устроена атомная бомба. Хотя информация эта включена в минимум вашего обучения.

Мне стало стыдно. Щеки мои загорелись.

— То, о чем вы спросили, не является трещиной в каком-либо смысле слова. Ни трещиной на уровне атомов, ни трещиной на уровне субэлементарных частиц, как вы пытались себе представить… Явление это весьма редкое, а в вашей области галактики — и вовсе преждевременное. Мы до сих пор не сумели выяснить, почему оно встречается у вас…

После некоторого — растерянного, как мне показалось, — молчания собеседники продолжали:

— Старение вещества Вселенной — длительный и неизбежный процесс. Постепенно стареющая материя вырождается в энергию, и та проходит ряд последовательных превращений вплоть до своей конечной — мертвой и необратимой — формы. На этом эволюционное развитие собственно Вселенной завершается: отныне все в ней пребывает в форме мертвой потенциальной энергии. Но в действительности это не последняя фаза. Если прежде масса Вселенной была меньше критической, то расширение будет продолжаться. Спрашивается: расширение чего? Все той же мертвой потенциальной энергии — другого уже нет. А это означает, что со временем Вселенная окончательно распылится в Мироздании и обратится в ничто. Мертвое живого уже не породит… И все будет иначе, если масса Вселенной когда-то была больше критической. Тогда, вся перейдя в состояние потенциальной энергии, она, скажем так, эту потенциальность употребит на сжатие. И начнется в итоге новый цикл: Вселенная обратится в точку, в сингулярность, которая под действием спонтанных хаотических колебаний потенциальной энергии, наконец, взорвется, порождая вещество. И начнется новая фаза эволюционного старения материи… Но иногда при старении вещества происходит и преждевременное вероятностное его уничтожение, точнее, самоуничтожение — мгновенная дематериализация с образованием того самого конечного вида энергии. Все это случается локально, в строго ограниченном пространстве. Здесь словно вспышкой форсируется весь процесс эволюции вещества Вселенной с превращением его в форму мертвой энергии. Фактически там, где это вдруг произошло, внутри вещества образуется вакуумная полость, или капсула, с заключенной в ней потенциальной энергией в чистом виде.

Собеседники замолчали, я невольно глянула через дорогу — на холм, где опять, склонив головы над трещиной, сидели мои племянники.

— Мы, естественно, стараемся увеличить возраст реального мира, — продолжали собеседники, — и заделываем, выражаясь по-вашему, все такие «трещины». Потенциальную энергию каждой такой вакуумной полости, как вы верно догадались, мы искусственно разряжаем, превращая в лучистую, световую энергию.

«Значит, все-таки опасно! — подумала я. — Пусть не бомба, пусть не атомная… Да ведь, может, и похлеще этого! Никто ж не знает… Но почему, интересно, раньше не было этих трещин? Ремонтники тут, кажется, впервые… Или прежде чинили… совсем другие? Или мы просто… ничего не замечали?»

— Такая разновидность аннигиляции чрезвычайно редка, — повторили мои собеседники. — Вероятность последовательно увеличивается к концу Вселенной. Но до него далеко… Хотя некоторые факторы на фоне повышенной радиоактивности — например, могучие взрывы с выделением концентрированной энергии — могут по принципу резонанса повышать вероятность… даже там, где старение материи не достигло опасного уровня. Тогда сущность реакций оказывается противоположной. В первом, естественном случае — выделение энергии, в другом же — ее поглощение…

Я вспомнила сегодняшние газеты. Опять где-то в океане взорвали бомбу, опять где-то выбросило на побережье косяки радиоактивной рыбы… А где-то, рядом с человеческим жильем, устроили очередной взрыв под землей…

— Вы находитесь в зоне с повышенной вероятностью спонтанной дематериализации. Вашей зоне обитания угрожает энтропийная опасность.

Красные и зеленые вспышки поплыли перед глазами. Красные и зеленые. Красные и зеленые… Вспыхивали и исчезали.

— И это действительно так серьезно? — тоскливо мне вдруг стало, нехорошо… Словно скрывала я что-то, о чем еще не ведали они… И оттого мучительно боялась покраснеть, будто во всех земных бедствиях была моя вина…

— Повторяем… По неясным пока причинам в вашей области обитания повышена вероятность энтропийной угрозы. В конечном итоге это может дорого стоить Вселенной. Пока эффект контролируется. О вас позаботятся.

«Да, — подумала я, — эти, наверное, позаботятся… — И вспомнила неожиданно тот муравейник под дубом. — А стали б мы печься о муравьях, разведи те какую-нибудь заразу, опасную для всего леса? Как сказать… Однако вот сжигаем же ульи с больными пчелами, чтобы опасность не угрожала всем!..»

И снова поплыли перед глазами вспыхивающие круги.

«А знают ли эти, чужие, о наших мощных взрывах? — билась неотвязная мысль. — Вряд ли… Если уж настолько не разбираются в нашей жизни. И как отнесутся, когда узнают? Станут ли дальше заботиться? Впрочем… «это угрожает Вселенной». Значит, не пустят на самотек… А если бы не было этих, заботливых, что тогда? И еще… — подумала я, — хорошо, если эффект всегда будет «контролироваться». А вдруг где-то выйдет из-под контроля?»

Но собеседники мои молчали. Может быть, они считали, что информации достаточно. Может быть, время у них было ограничено. Красные тени метались вдалеке по-прежнему, но свет, излучавшийся ими, стал менее ярким.

И тогда еще что-то шевельнулось смутно в моем сознании. Еще что-то нужно было у них спросить… Важное и… по существу нелепое.

— А бутылки? Зачем нужны эти дурацкие бутылки?

— Видите ли… вы правы. За короткий срок мы не могли изучить в совершенстве поведение и жизнь людей. Ремонтные работы требовали срочности. И, может быть, в чем-то мы ошибались… Нам хотелось как можно меньше привлекать внимания. Совершенно не привлекать! Было замечено, что люди, которые имеют при себе такие емкости или только что «контактировали» с ними, вызывают у соплеменников реакцию отчуждения и нисколько не возбуждают удивления, совершая странные и нелогичные поступки. Нестандартное поведение получает как бы оправдание. Поэтому мы решили, что «емкости» являются скорей всего амулетами отчужденных — их наличие заведомо снимает у окружающих вопрос, отчего столь резко изменились характерные для всего вида поведенческие акты. Мы хотели застраховаться от ненужного внимания и воспользовались вашими амулетами, чтобы уменьшить процент столкновений. Иными словами, чтобы избежать преждевременных контактов.

— И вы всерьез считаете это амулетами?! — такой наивности в пришельцах я даже и не предполагала. «Надо же! Высший разум!.. Энергетическая форма жизни!»

— Видите ли, — начали они неуверенно, — нам предстоит многое выяснить у вас, обо многом спросить… Но факты говорят сами за себя: индивидуумов, приобщенных к емкостям, стараются обойти!

«Да, — подумала я, — таких и впрямь обходят! Не трогают — просто обходят стороной и не связываются!»

Какое-то возмущение и даже обида внезапно поднялись в душе. Нет, тут не просто — «на всякого мудреца довольно простоты»… Что-то было еще — пренебрежительное, унизительное по отношению к людям!

Я неловко стала объяснять:

— Емкости — всего лишь емкости… И это единственная их функция. В них хранится токсическое вещество, вызывающее отравление, но — с приятными ощущениями. Одурманивание интеллекта на короткое время… Такие пьяницы — они называются «пьяницы», — потребляющие токсин, — агрессивны. Поэтому их обходят. В конечном итоге их личностям грозит деградация…

— Жаль! — сокрушенно, как мне показалось, вырвалось у пришельцев. — Мы все-таки были правы.

— Как это? — не поняла я.

— Грустно иногда убеждаться в собственных предположениях. Продолжайте.

— Все, — сказала я. А что еще было им объяснять? — Частое появление с емкостями — за пазухой или в кармане — говорит в пользу уже наступившего хронического отравления. Обществом это не одобряется. Это уже болезнь. Изменение внутреннего химизма. Порой необратимое.

Ответом мне было длительное молчание. Информация, видимо, озадачила чужаков или навела на какие-то новые противоречия.

— Вопрос, — услышала я наконец в своей голове. — Все ли разумные существа на планете ведут паразитический образ жизни?

— Паразитический? Как это понимать?.. — все во мне буквально возмутилось от их последних слов, и собеседники, видимо, почувствовали это.

— Просим прощения. Паразитический — в смысле чисто творческий… Ученический. Развивающий мыслительные способности. В вашем языке нет подходящего определения.

Я опять ничего не поняла.

— Поясняем. Все ли разумные существа не участвуют в предметном производстве?

— Что-то я опять… Вы же сами подлаживаетесь под нашу технику. Знаете, что у нас есть машины. Есть промышленность, заводы… Разные виды технической деятельности… И как это разумные существа могут в ней не участвовать?

— Участие в предметном производстве не есть признак разумности.

— Да неужели?! Ведь это же главное, что отличает людей…

— О людях мы вас сейчас не спрашиваем, — перебили меня с нетерпением. — Люди и автоматы не разумны. Нас интересуют разумные существа планеты. Все ли они не участвуют в практической деятельности?

— Да почему же не участвуют?! — Похоже, мы окончательно перестали понимать друг друга…

— Мы наблюдали за всем. Следили за вами. Люди и машины снабжают вас пищей, одеждой. Обеспечивают физическим трудом. Вы же заняты лишь творчеством — чисто созидательной и исследовательской деятельностью. Велось постоянное наблюдение за жилищами, образом жизни, всеми связями в наличествующей системе и за подобными вам в других местах на планете. Люди — ваши технические животные?

Лишь теперь, кажется, я начала кое-что понимать!.. Обидно мне сделалось за людей. Горько.

— Мы анализировали коллективный образ мыслей, диапазон интересующих проблем и интенсивность интеллектуального фона… Коэффициент информационной жизни ничтожен…

«Конечно, — думала я с болью. — Взрослые… Так и станут они вам думать о смысле жизни… в диапазоне интересующих вас проблем. Только успел выполоть грядки — вечером снова на электричку! Как бы не опоздать! А там — дом, работа. И мысли все… не о смысле. А бог знает о чем! Уборка. Стирка. Квартира. Химчистка. Раздобыть кусок мяса и кусок хлеба, где-то что-то вообще достать!.. Вечный круг суеты. Сколько людей до конца своих дней обречено жить вот так: словно белка в колесе, не задумываясь о том, что есть, есть в жизни такое, о чем надо бы всерьез задуматься… Что жизнь эта не стоит и гроша, если вся она — лишь в поддержании заданного с самого рождения и непрекращающегося бега по замкнутому кругу. А может, я преувеличиваю? Ведь не может же человек не думать, если есть у него голова? Ее не отключишь! Себя-то ни на миг не представлю в гонке по этому кругу, да еще с выключенными мыслями. Если тело без толку устало от суеты — болит душа. Если бессмысленность одолевает — сомненьями загрызут вопросы. А из переполненного вагона вышел полуживой — душа ликует от восхищения природой! Неужели не выискали пришельцы ничего разумного в людских мыслях?»

И тут мне сделалось страшновато. А вдруг… правы невидимые собеседники? Ведь и я заметила нынче утром, что не о чем мне говорить со взрослыми… Даже в лес потянула скорей племянников. Вдруг я заученно приписываю взрослым то, чего уже нет в них вовсе, что давным-давно они растеряли — еще в детстве?

Эта жуткая мысль, как ни странно, меня отрезвила. Все — фантазии мои, дурная впечатлительность! Не более того. Да еще этот висящий надо мной «хвост» в институте!..

И все-таки, что бы там ни говорили, собеседники мои сумели худо-бедно изучить людские мысли… Только, впрочем, чьи мысли? Кого еще видели пришельцы в нашем садовом поселке, кроме моих загнанных родственников?! Соседей? Час от часу не легче. Суматошная Марья Петровна, вся сплошь в заботах о Димочке… Сторожиха Паничиха, которая за всю жизнь, может быть, не прочла ни единой книги… И мыслей-то у нее — как уберечь мужа от лишней бутылки. Старик сторож да его непутевый зять… Впрочем, зять-то, как оказалось, — Алесь! А он вовсе не дурак, и не такой еще он «взрослый», чтоб по этому разряду проходить!.. Меня же сейчас занимали только взрослые… Так где ж их не замеченный пришельцами разум?

И снова была я с собой не согласна. Не этим исчерпывается человек. Должно быть у него в душе нечто — не зависящее от прочитанных книг, не подчиненное устоям времени, — то нечто, которое свободно от навязанного жизнью прагматизма! Обидно, право же, за людей. Сколько трудов и горя выпало на их долю! Сколько развеялось в прах превосходных, но, по прихоти судьбы, не осуществленных надежд и начинаний!.. И все — ради того, чтобы какие-то случайные пришельцы небрежно посчитали их неразумными?! Да разве поймут они весь трагизм нашей жизни, когда умный ребенок, даже во всем, казалось бы, преуспевая, превращается в глупого взрослого? Была же когда-то и Марья Петровна смышленой девочкой-первоклашкой… О чем-то мечтала… Как там спросили собеседники — технические животные?

Теперь-то я понимала… И вновь взялась, как умела, объяснять:

— Поймите! Множество людей… Все мы… И дети. Это все один и тот же вид. Разница только в возрасте. Разумные — это детеныши, — я старалась говорить их терминами, — да-да, наши дети. О них заботятся. Так принято. А люди — это зрелые, взрослые индивидуумы.

— Что значит «взрослые»? Потерявшие разум? Отчего? Вырождение? Отравление возрастными токсинами?

Хорошенькое дело! Эти вопросы поставили меня в тупик. Возрастные токсины?.. Может и впрямь? Но тогда бы чувствовали люди что-то — необыкновенное, болезненное, проникающее в душу!.. Стали бы искать причину… Ведь — не ищут! Или просто не хотят? Махнули на себя рукой? Но где же тогда их разум?! И чего он стоит?!

— Есть единственный и четко обозначенный критерий разумности, — заявили собеседники.

— Ну же, ну?! — чуть не выкрикнула я, услышав такое. — Какую же контрольную люди провалили? Какой экзамен не выдержали?

— Реакция на контакт, — был ответ. — Критерием разумности является реагирование при контакте. Разумное существо поначалу в контакт всегда вступает, даже если сознательно отказывается от контакта в последующем. Неразумное — отвечает страхом. И только. Если животное в переходной фазе, оно включает защитную реакцию недоверия. Тогда даже слишком очевидные объективные факты оттесняются из сознания и объясняются обманом чувств. Налицо неготовность к анализу непредвиденного. Переходная фаза неустойчива, и потому таких существ мы также относим к неразумным. После многих проб ваша планета была сочтена нецивилизованной, оттого работы велись без должной предосторожности.

— Эх вы, — удивилась я. — Да это же просто халтура… Грубая работа. Мало ли кто у нас тут встречается!

— Лишь недавно были зафиксированы первые контакты с мини-видом, одновременно в нескольких точках.

— И все-таки!.. — ей-богу, обидно мне стало за макро-вид. Несправедливо! Не по правилам игра! Подумаешь, философы вселенского масштаба!.. — Вы же видели нашу технику, видите, как изменена планета! Или тоже объясняете «обманом чувств»?!

— Повторяем. Предметное производство и вообще материально-продуктивная деятельность сама по себе еще не есть признак разумности. Нам известны псевдоцивилизации немыслящих автоматов. Имеются также популяции с направленной коллективной деятельностью — колонии насекомых, преображающие поверхность целых планет по урбанистическому типу.

— Но если не предметное производство, то что же? — не отступала я. — Что самое характерное для цивилизации?

— Производство информации. Информационная сфера общества. Чем более оно информационно, чем выше коэффициент информационной жизни отдельного существа, тем больших высот достигла цивилизация.

— Вот-вот, — подтвердила я, — а как определить разумность этого самого отдельного существа?

— Главным признаком разума является творческая реакция на непредвиденное. В отличие от чувства страха и потребности к вытеснению, характерных для существ неразумных.

Вот теперь все оказалось на своих местах. Мои милые дети не испугались! Не стали увиденное выталкивать в подсознание!.. Их еще просто не научили этому. Не приучили к мысли, что иная всякая реакция — верный признак шизофрении… Разум не должен доверять, не должен видеть в чужеродце друга — эти истины пока не успели им вдолбить.

Я вспомнила того человека в зеленом платке, что появился неожиданно у костра, озаренное пламенем лицо… И взгляд его, вызывающий невольный страх у… понимающего человека.

— Почему он тогда исчез? — спросила я. — Тот, у костра. Почему? Если контакт удался…

— Потому и исчез. Мы не устанавливаем контакты через фантомов. В контакте участвовал только один телепат. Остальные отнеслись толерантно. Некоторые из участников располагали избыточной информацией. Это не предусмотрено для изучаемой стороны при первом контакте.

«Неужто Димка? — подумала я. — Доигрался, черт такой, до «избыточной информации»!»

— Вопрос о новых партнерах решается компетентными службами. Преждевременный единичный контакт рассматривается как случайный. Продолжению не подлежит.

«Ну вот, — усмехнулась я. — Вот вы со мной и поговорили! А человечеству до этого никакого дела. Может быть, оттого это самое человечество и не верит в чудеса, что они для него в принципе… невозможны? Да и не нужны по большому счету… Чудо всегда совершалось для какого-нибудь одного человека, для отдельной личности… А повторению не подлежит».

Солнце садилось, все больше багрянца сияло в его вечерних красках. Красные тени у трещины стали бледнеть, но по-прежнему были заметны.

— Контакт вынуждены прекратить. Дневные работы заканчиваем. О решении будете уведомлены впоследствии. Приносим свои извинения и благодарности.

«Так не говорят!» — хотелось мне их поправить, но это уже было не важно. Что-то еще вертелось у меня на языке. Тоже существенное. О чем надо было обязательно спросить.

— Постойте! — сказала я. — Еще раз ответьте! Критерии разумности, любой — это догма? Как в церкви? Пересмотреть нельзя — нигде и никогда?

В мозгу моем стыло долгое молчание. Уклончивое? Неприязненное?

— Да, посылка остается прежней. Люди неразумны. Но даже в случае разумности промежуточного макро-вида контакт предпринят не будет. Это может нанести моральный ущерб.

— Что еще за такой промежуточный? — удивилась я, но меня словно уже и не слышали.

— Попытки контакта предпринимались. Данные анализировались, — бубнил голос холодно и будто издалека. — Пятьдесят процентов взрослых и промежуточных индивидуумов испытывают безотчетный страх. Сорок — связывают с употреблением «емкостей». Девять и девять десятых — апеллируют к расстройству психических механизмов. Девяносто девять тысячных процента — веруют, но ничего не в состоянии понять. Практическая возможность контакта с макро-видом равна нулю. Возможно поражение вирусом, отравление возрастными токсинами. Генетическая болезнь… лезнь… лезнь. Люди не разумны… — отдавалось в моих ушах, и в сознании, и в подсознании… Звук удалялся, стихал, и, точно железом по железу, лязгало и скрежетало это страшное слово «болезнь»… «лезнь… лезнь…». И вновь — напоследок удивительно отчетливо — в моей голове возникла милая своей неправильностью и вселяющая непонятную какую-то надежду фраза:

— Приносим свои извинения и благодарности.

И все… Как бы на секунду, спохватившись, вернулся человек, вежливо кивнул на прощанье и тихонько притворил за собою дверь.

И тут я вспомнила, что еще об одной вещи забыла спросить. Тоже очень важный вопрос… А вот забыла о нем, отвлеклась. Хотя и об этом ужасно хотелось бы услышать их мнение. Болезнь, болезнь… Ведь не случайно же и они столь многое у нас пытались объяснить каким-либо недугом!..

— Скажите, — хотела спросить я исчезнувших собеседников, — ведь все-таки вы изучили нашу жизнь. Ну, хотя бы количественно. Потому что непросто полностью понять других, даже если вы и высшая цивилизация. Может быть, вам это в принципе не нужно. Но вспомните, встречались ли вам группы, множества взрослых людей, которые тоже не участвуют в практической деятельности? Они собраны в особые коллективы, они изолированы, и их тоже обслуживают, как детей.

И ОНИ наверняка ответили бы: «Да, видели. Это — больные люди».

«Не всякие больные», — возразила бы я и постаралась бы в меру уменья обратить их мысли на тех, при одном взгляде на которых опытных психиатров былых времен — а за границей и поныне — охватывало трепетное чувство сострадательной вины и покаяния за собственную, скажем так, недальновидность.

Я не знала, что ответили бы мне пришельцы и подтвердили ли бы мою точку зрения, но было обидно, что все это останется впредь только со мной… Ибо давно уже приходило мне в голову, тоскливо беспокоя: что же это на самом деле такое, психическая болезнь? «Лезнь-лезнь-лезнь…» Может, и не надо лечить ее так грубо, настойчиво и безуспешно, как поступаем мы сейчас.

Не болезнь это вовсе, которой можно ненароком заразиться, а нечто в принципе другое. Вкривь и вкось, неумело построенный дом. Неправильная, неудавшаяся модель человека. У природы тоже бывают просчеты — способов творения безмерное число, а что до воплощения… И вот такая странная — побочная, наверное, — модель живет. Да, неудачная, и впрямь патологическая, но такая, как уж есть… И это следует понять. Признать, в конце концов, и просто-напросто заботиться о них, об этих, в сущности, неполноценных детях. Не пытаться изменить их в свою сторону — слишком жестокая для них цена. Да, по большому счету, и для нас… Ведь заботимся же мы о других — обычных! — детях, художниках и артистах и не жалеем, не злимся, потому что имеем выгоду. А тут мы ее, этой выгоды, не имеем. Но должны делать все без всякой видимой для себя пользы, потому что польза бывает тоже невидимая. Как давешние собеседники — заботиться, а не «лечить»… Неумело и наугад, пичкая жуткими дозами своих химических достижений, далеко, к сожалению, не замечательных, а ведущих лишь к окончательной деградации. Мы должны осознать, что уже не сумеем сделать этих неполноценных детей похожими на себя, потому что самой природой заложено в них быть другими. Мы должны принять их такими, как есть, этих несовершенных детей, а не обезличивать их окончательно своим вмешательством, тем самым и делая их похожими на себя!

Не пытаемся же мы… изменить корову. Не лечим ее всем на свете: от электрошока до инсулиновых беспамятств, не даем ей кучами глотать таблетки, чтобы она хоть чуточку уподобилась нам. Конечно, не самый удачный это пример. Корова есть корова, и слишком далека она от нас. Но ведь и безумцы далеки тоже. И простые дети тоже от нас, взрослых, ох как далеки! Куда как лучше и насколько способнее они, чем мы!

Все это надобно усвоить раз и навсегда. Потому что сами мы, может статься, покажемся кому-нибудь ничуть не лучше. Такими же нелепыми, непонятными, и даже, может быть, неразумными. А то еще в своем слепом самолюбовании натворим такое, от чего и мирозданию не поздоровится! Нельзя об этом забывать. Вот почему мы не имеем права по-иному обходиться с теми, кто целиком зависит от нашей помощи.

Ведь даже пришельцы!.. Эти немыслимые существа, которые уже готовы, видите ли, к полному исчезновению вещества — к расширению или сжатию Вселенной в точку!.. Им не страшен даже конец Вечности, но и они заботятся… и, может быть, не только о нас. Нас они считают неразумными. Ну, что ж, пускай… Но главное сейчас — не в этом! Они помогают нам без всякой для себя пользы! Польза им уже не нужна. Цивилизация, для которой не важна выгода!

Обидно было, что не успела это обсудить. Ни подтверждения не получила, ни толкового опровержения… Так все и останется лишь моей точкой зрения… А ведь, как знать, вдруг и невыгодные нам дети могут чем-нибудь еще пригодиться и неожиданно нас удивить?! Эволюция, может случиться, не настолько уж глупа и слепа и тупики свои тоже не делает просто так.

Я не знала, что ответили бы мне пришельцы, да, скорей всего, и не стала бы напрямую об этом говорить. Это было важно для меня, конечно, но еще важнее был бы для меня принципиальный, долгий разговор о наших детях. Об обычных детях! Которых мы тоже с успехом делаем похожими на себя. Но в том-то и проблема: на каких себя?!. Нам это удается… Еще бы! А ведь мы, по сути, и не ведаем совсем, какими могли бы сотворить их в лучшем варианте — если бы сами были другими. Если были бы у них лучшие учителя…

Димка быстро бежал вниз с холма. Наперегонки с почтальоном, что налегке возвращался обратным путем. Почтальон притормозил возле меня:

— Вам телеграмма из города. Я оставил ее на даче.

— Спасибо, — сказала я.

— Телеграмма вчерашняя. Могу сказать текст. Хотите?

Я согласно кивнула.

— «Сдал все на пять. Приеду завтра шестичасовым. Алесь». Видите, какая у меня память! — хвастливо добавил почтальон и доверительно пояснил: — Это потому, что свежий воздух…

Я поблагодарила. «Сторожу надо слать телеграммы, а не мне!» — в сердцах подумала я, вспомнив возмутительное поведение Алеся. И еще снимки эти… Я непроизвольно ощупала фотографии в кармане, а затем вытащила наугад одну. Хорош, нечего сказать!..

— Откуда она у тебя? — спросил подбежавший Димка.

— Рылась в твоих вещах.

— А, — понимающе кивнул он, тяжело дыша.

— Не сердись, пожалуйста. Я часы искала, — краснея, соврала я. Но Димка, кажется, и не сердился. — А в столе вот нашла… в нижнем ящике. Знаешь, как бы сказала твоя мама? «Творчество сумасшедшего фотолюбителя». Зачем ты этого зятя снимал?

— Какого зятя? Это художник… — он взял из моих рук фотографию.

— Мало ли что художник! Что ж ему, зятем сторожа быть нельзя?

— Откуда… ты взяла? У сторожа совсем другой зять.

— Здрасьте! Мне бабушка твоя сказала…

— Бабушка сама его перепутала с настоящим зятем. Тогда, у хутора…

— Как это перепутала?

— Запросто. Как всегда, — пожал плечами Димка.

И действительно, мне ли не знать, что Марья Петровна всегда все путает! А тут — поверила…

— И снят здесь не тот художник, на которого бабушка зря накричала там, у аистового гнезда. Это «искусственный» — копия с человека, вроде тех бутылок. Копия-манекен, — Димка задумался. — Между прочим, единственный удачный кадр. «Искусственные» не выходят на фотографиях. Пленка всегда засвечивается. Я вчера на два фотоаппарата снимал. Твоим «Зенитом» — искусственных, а «Любителем» — настоящих. Пленки видела? Игорь их проявил. На одной все засвечено, а другая отлично вышла. Только — что толку?..

— Как знать… — пожала я плечами. — Списки у тебя тут, в записной книжке, — я наклонилась и вытащила ее из-под шезлонга. — Держи. Может, еще пригодится.

Димка сунул книжку в карман.

— Во втором списке — «искусственные», — пояснил он. — И один только кадр получился на старой пленке. А все остальные семнадцать — мимо. Теперь-то я этих, ненастоящих, хорошо различаю.

— А как?

— Глаза у всех ненормальные. И все с бутылками… А если с машинами — еще проще… — Димка опять задумался. — Я и сам теперь запутался, понимаешь? Утром в пятницу мы встретили настоящего зятя с настоящим сторожем. Настоящие, тьфу, ворованные бутылки на хутор несли… — Димка почесал в затылке. — А после обеда, думаю, было так. Художник этот, с мольбертом…

— Алесь.

— Так это был… Понял! Хотел меня рисовать…

— Точно. В пятницу как раз его ждала.

— Ну, все ясно! — хлопнул себя по лбу Димка. — В пятницу он к тебе и приезжал. Шел сюда как ни в чем не бывало, да только не дошел. Бабушка его прогнала. Из-за сирени набросилась, подумала, на наших дачах нарвал.

— Тоже дурень, из города сирень везти…

— Она его за зятя приняла — за настоящего!

— Ничего не понимаю! — сказала я.

— Эх ты!.. Слушай, как дело было. Он приехал к тебе в пятницу после обеда.

— Во всяком случае собирался…

— Пока шел из Ратомки или там, у леса, где аистов рисовал, кто-нибудь из пришельцев сделал с него «искусственного»…

— Псевдо-Алеся?

— Правильно. И манекен, только без мольберта, зато с бутылками, пока Алесь себе рисовал, прошел через лес и встретился нам с бабушкой.

— И спросил у вас, как пройти к дачам?

— Точненько! — обрадовался вдруг Димка, словно сейчас наконец все понял. — Ведь сперва-то нам встретился искусственный сторож. А за ним по пятам шел псевдо-Алесь…

Все равно это не укладывалось в моей голове.

— Настоящий Алесь встретил искусственного сторожа, может, еще в поле или потом, когда рисовал аистов, и спросил, как пройти к обществу «Ромашка». Псевдо-сторож, естественно, не ответил, но он-то как раз и сделал копию с твоего Алеся, которая и шла за ним по пятам. А бабушка сослепу приняла этих двух манекенов за настоящих зятя со сторожем.

— И псевдо-сторож научил искусственного Алеся этому вопросу. Дескать, «как пройти?..».

— А что, они все умеют. Не хуже людей. А потом твой художник, ничего не зная, задал уже нам свой вопрос. Вот бабушка на него и накинулась.

«Не повезло человеку!» — подумала я. Теперь-то, наконец, все было мне понятно…

— Он подумал, что, наверное, бабушка по какой-нибудь старой фотографии его узнала. Может, ты ей показывала когда… Бросил свою сирень и побежал в Ратомку… Я потом его встретил. Он на станции письмо опускал в ящик…

Солнце садилось за облака. Красная верхушка его скрывалась в гигантском синеющем сугробе. Сразу похолодало, и мне в моей легкой рубашке с коротким рукавом сделалось совсем неуютно. Тут я, наконец, вспомнила о племянниках. Со странным чувством посмотрела я на вершину холма, где когда-то была трещина. Радужных теней там уже не было. Дети устало и молча брели по склону.

— Эй! Вы что-нибудь слышали? — крикнула я издали детворе, вспомнив свой разговор с невидимыми собеседниками.

— Что? — не расслышал Виктор.

— С кем-нибудь разговаривали?

— Вроде нет. А зачем?.. — он удивленно оглянулся на остальных. — Мы выяснили только, как они устроены. Сделать тебе «красную»?

— Нет! Ради бога!.. — закричала я, глядя, как между нами — там, на дороге, — появляется красное существо.

— Научились! — удовлетворенно отметил Димка.

— Просим не форсировать контакт. О решении будете уведомлены впоследствии, — внезапно услышала я бесконечно далекий голос. И красная тень исчезла. Но тут я словно «зациклилась». «Не форсировать… — подумала я. — Мало ли, что вы там считаете! Может, это «впоследствии» будет лет через пятьсот! Что вы мне приказываете, в самом деле?!»

— А ты умеешь? — спросила я Димку. Тот кивнул. — Сделай мне «промежуточного», — я решила держаться до конца.

Рядом со мной возник Алесь. Не он, конечно, просто кукла с пустыми глазами и большим букетом белой сирени сорта «Лебедушка», которую всегда продают в сезон у вокзала… Только в городе этот сезон окончился, даже у нас на дачах сирень почти отцвела…

— Просим не форсировать контакт, — вновь прозвучало тихо-тихо. И тогда я смирилась. Попросила Димку:

— Убери его.

Промежуточный испарился. Да он, собственно, и не нужен был больше. Все стало ясно.

Я опять подумала о пришельцах. Все-таки хорошо, что не знают они о нас как следует. И, может быть, слава богу, что из всех нас они встретились лишь с милыми моими малышами, бестолковою сторожихой да ее непутевым мужем… Ведь они не ведают другого, не сталкивались с худшим. Иначе им сделалось бы слишком тоскливо, до того тоскливо, что — как знать? — может, они бы еще крепко подумали, заботиться ли вообще о нас или пусть оно все идет… самотеком, как ему положено.

Но глянула я на своих малышей — и, как всегда, мысли мои повеселели.

«Да кто же они такие на самом деле? — подумала я с невольным умилением. — Словно и впрямь с другой планеты… Не нужны им слова. Не нужны термины. Вид. Популяция. Контакт. Форсировать… Все это для них шелуха. Небось, и без слов знают, как устроены эти красные радуги и куда отбывают сейчас мои странные собеседники. А я? Неужели для меня все это навсегда закрыто?!. Или, пусть и малая, надежда есть?»

Ни с того ни с сего я вдруг вспомнила о телеграмме.

— Который час? — спросила у Димки.

Димка задумчиво достал из кармана часы… Но ответа я не услышала — случайно глянула на дорогу.

Оттуда, из старого ратомского леса, прямо к нам шел человек… В обтрепанных джинсах, майке и синем шарфе, обмотанном вокруг шеи. Кажется, теперь-то уж это был настоящий Алесь! За спиной у него, как всегда, болтался на ремешке мольберт, на голове была желтая смешная кепка, а в руках — отменные оранжевые розы. Эти продаются только в ларьке возле ботанического сада!.. Я вспомнила бдительную Марью Петровну… Какое счастье, что лето в городе начинается всегда на неделю раньше!