"И я там был..., Катамаран «Беглец»" - читать интересную книгу автора (Новаш Наталия Владимировна, Куличенко...)
8
На следующее утро нас оставалось уже только трое. Мы как-то сразу поняли свое одиночество и обостренно почувствовали всю непростоту наших отношений.
За ночь намело много снегу. Пургой занесло все тропинки и следы и навсегда скрыло от нас тайну Жэки.
Впрочем, была ли тайна? Комната Жэки оказалась запертой изнутри. Нам пришлось ломать дверь. Он сам закрыл ее на ночь: боялся, чтобы кот не убежал один. Все было на своих местах. Одежда и валенки сохли у обогревательной стенки. На полках вдоль стен стояли игрушечные самолеты и корабли…
Вольф с Карином молча курили, с многозначительным видом рассматривая оконную раму. Что было рассматривать? Закрыта на шпингалет. Заклеена лентой белой бумаги, чтобы не дуло. Я не могла находиться в прокуренной опустевшей комнате и решила спуститься на кухню готовить завтрак.
Лестница поплыла у меня перед глазами. Даже запах дурмана, который рос недалеко от дома, всегда вызывал у меня тошноту. А они умудрились курить обрезки из его сухих листьев! От этого дыма делалось совсем плохо!
Присев на ступеньку, я прислонилась к перилам и прижалась щекой к прохладному смолистому дереву. С удовольствием вдыхала сосновый запах. «Там, на кухне, у меня теперь не будет помощника…» — вновь и вновь думала я о Жэки. Он по-прежнему, до самого последнего момента, веселил нас своими выходками и игрой с котом, а наша с ним кухонная деятельность и вовсе выглядела игрой. И хотя Вольф оборудовал кухню так, что мне и во сне не снилось, помощь Жэки была незаменима. Кто еще, мог так меня развлекать? Теперь придется одной разводить по утрам тесто из желудевой муки и печь наши неизменные… Нет, теперь уже не двенадцать, а девять лепешек.
Лепешки были вкусные, хрустящие. Желуди на нашем дубе оказались совсем не горькие, сладковатые. Очень скоро мы разобрались, что переводить их на сомнительную бурду — большая роскошь.
Сзади послышались шаги Вольфа.
— Знаешь… — сказала я не оборачиваясь. — Совсем не хочется идти на кухню. Так пусто будет там без Жэки.
— Прекрасно! Я буду тебе помогать. Появится шанс видеться хотя бы на кухне. Как раньше… когда ничего этого еще не было.
Я сделала вид, что не замечаю иронии и упрека в его словах. Действительно, с тех пор как Вольф довел кухню до идеального состояния, мы редко виделись, хоть жили в одном доме. Как-то выпустила из виду, что неделю уже не вертится Вольф на кухне. Нечего было улучшать. Удобство, отделка, мебель! Мукомолка и мойка. Плита, лучше которой я ничего не знала, и даже занавески в красный горошек под цвет посуды.
А какую он сделал сковородку для лепешек!
Двустворчатую, как ракушки в нашей речке, и с двумя деревянными ручками, чтобы не открывая поджаривать содержимое с двух сторон. Сначала я пекла лепешки в страшном чаду. Масло горело. Лепешки ломались, никак не хотели переворачиваться, тесто выходило неклейкое. Теперь же я только ворочала нашу «лепешницу», и как здорово они в ней румянились!
Мы молча начали спускаться по лестнице.
«Нужно обязательно еще о чем-нибудь попросить! — замелькали в голове мысли. — Что бы такое придумать? Пусть уж лучше изобретает…»
На кухне капала вода из крана. Откуда она берется, я понятия не имела. Водопроводом Вольф, кажется, не занимался.
— Ну, откуда? — спросила я в сотый раз, закручивая кран. — Ты мне когда-нибудь объяснишь?
— Ах, вот как! — я потерла ногтем внутреннюю поверхность раковины. За ночь накапало целое рыжее пятно. Опять надо было чистить. — А вода почему ржавая? Трубы нужно было делать не из железа. Какая разница, по каким ей течь… ниоткуда?
— Верно… — почесал за ухом Вольф. — Ты права. Вот что значит инертность старой привычки.
Пока он думал, я достала с полки металлическую банку с мукой — шикарную, малиновую жестянку в белый горошек. Отсыпала в миску желтоватого порошка и принялась разводить тесто. Долго не могла найти бутылку с маслом.
— Вольф, — позвала его, наконец, — куда запропастилось наше масло?
— Может, кончилось? Налить из канистры?
— Теперь придется, — вздохнула я. — Но еще вчера оставалось целых полбутылки!..
Масло тоже было заслугой Вольфа. Сперва он как-то очень сложно экстрагировал его водой из перемолотых веток липы, восстановив в памяти отголоски читанных в детстве робинзоновских книжек. А потом и вовсе придумал страшный с виду вакуум-экстрактор, ассоциировавшийся у меня почему-то с самогонным аппаратом из его же рассказов. После этого масло потекло рекой, мы стали получать его литрами. Лип на развалинах росло предостаточно. Мы даже не трогали деревья, а вырубали лишь дикую поросль, чем с пользой для дела заодно прочистили заброшенный парк. Объявись поблизости какое-нибудь варварское племя — мы свободно могли бы наладить выгодный торговый обмен, сделав масло обменной валютой.
Вольф обшарил глазами кухню — так же, как только что это сделала я, и направился к холодильнику.
— Не может его там быть! Ну, кто засунет масло в холодильник? — крикнула я ему в спину.
Вольф хлопнул дверцей, потряс бутылку и демонстративно протянул мне:
— Вот! Работа твоего любимого Жэки! Последняя шутка… А оно, кстати, чистейшей выгонки. Не замерзло!
На вкус масло было так себе, но для жарки вполне сходило. А от «последней шутки» на глаза мне вдруг навернулись слезы, и я отвернулась от Вольфа. Первая лепешка была готова. Вкусно запахло жареным.
— Какие у вас запахи! — произнес Карин, входя на кухню!
— Где-то у нас оставалась еще зайчатина, — сказала я и раскрыла холодильник.
— Доедим с горя! — сказал Карин. — Дети уносят с собой радость жизни. Требуется компенсация.
— С горя не грех и выпить! — мрачно заметил Вольф.
— Остается материализовать самогонный аппарат, и на этом наша цивилизация закончит свое развитие по восходящей линии.
«Легок на помине!» — подумала я, а Вольф усмехнулся:
— Удивительно, как это я до сих пор его не сделал!..
— На месте «машины» я не стала бы тебе помогать. Если это хоть чуточку похоже на ваш дурман…
— Если она хоть чуточку разбирается в жизни, — иронически начал Вольф, но Карин его перебил:
— Машина? Ты по-прежнему так его называешь? Это же наш дуб! Наше чудо-дерево.
— И в самом деле! — воодушевился Вольф. — Мне тоже читали в детстве про чудо-дерево. Как сейчас вижу картинку: большущий дуб вроде нашего, и на нем — чего только нет! Шапки, валенки, рукавицы, как на новогодней елке.
— И я представляю себе картинку… — задумчиво смежив веки, произнес Карин. — Одно из самых ранних скульптурных изображений Индии. Я видел его в музеях Калькутты. Мифическое дерево желания, которое дарит одежду, пищу, украшения и даже красивых девушек. В тени его сидит бог Индра с прекрасной богиней, а у подножья изображены кувшины, мешки с деньгами, раковина, из которой сыплются золотые монеты.
— В самом понятии «машина» есть что-то упрощенное, понятное любому. А у нас все сложнее. Мы даже не можем догадываться, как это происходит. И вправду — дерево желания? Колдовство? — оправдывалась я.
— Колдовство, — продолжал Карин, — но подвластное только Вольфу. Я не раз думал, в чем твой талант? Наверное, в том, чтобы, делая что угодно, быть самим собой и — и не бояться этого. Не бояться реализовать себя без остатка — в любой детали, даже в самой мелкой. И как в актерстве, где талант выдается и каждым жестом и звуком голоса, здесь важно не просто лишь вжиться в образ, а оживить! — любую реальность, любую фантазию. Не в том ли будущее искусства — слиться, наконец, с наукой? Твоим видом таланта всегда пользуется всякий настоящий художник. Эта способность вообще присуща каждому мастеру, но ее не выделяли во что-то особое, и — в массе — использовали очень робко…
— Скажи, — перебил Вольф, — там, в Калькутте… То, что ты видел в музее, — был дуб?
— Согласно легендам — баньян, но необязательно. Идея в том, что дерево большое, древнее… Мог быть и дуб.
— У славян он тоже считался священным. Они верили, что дубы были еще до сотворения мира.
— Об этом писал и Плиний, — подтвердил Карин. — Вот: «…дубы, не тронутые веками, одного возраста со Вселенной… поражают своей бессмертной судьбою, как величайшее чудо мира».
Вольф кивнул:
— Во Франции недавно еще рос дуб, в тени которого отдыхали легионы Цезаря. Две тысячи лет назад…
— Но почему все-таки — дуб? — спросила я. — И у вас, и у нас. Зачем природа обязательно должна повторяться?
— Вопрос «зачем» имело бы смысл задавать только самой природе, — ответил Карин. — Но по одному из законов математики… по закону математической биологии — природа должна повторяться. У нее просто нет другого выхода.
— Терпеть не мог всегда этой дурацкой идеи земного шовинизма? Человек — венец природы, и все разумные существа — двуногие с пятью пальцами, — фыркнул Вольф.
— А чем лучше обратная точка зрения? Все — монстры, чудовища и уроды, не похожие на землян?
— Можно и так: все земляне — монстры, чудовища и уроды, не похожие на неземлян, — парировал Вольф. — Вот тебе и общий знаменатель.
«Кристаллы высохшей соли на бесплодной степной земле. Листья папоротника у реки. Узор инея на окне… — думала я. — Все похоже».
— Все построено по близкому структурному принципу! — доказывал Карин. — Математически подсчитано число различных биологических видов, которые в принципе могут существовать во Вселенной. Законы природы допускают существование двух миров, двух биологии, содержащих общие виды. Математики давно вычислили, что вариант, когда две биологии совпадают хотя бы в одном из видов, достоверен.
— Вот так и у нас! — воскликнула я. — Мы сами или, хотя бы, наш дуб… Древний-древний навязчивый символ… учебников биологии. Символ эволюции, давший начало всему живому.
— Древние греки, — сказал Карин, — тоже думали, что дуб появился на земле раньше других деревьев, дав людям первую пищу…
— Правы были ваши древние греки, — согласилась я. — Но лепешки давно стынут… Пойдемте завтракать в мастерскую… — попросила, вспомнив о своем помощнике. — Без Жэки не хочется есть на кухне.
— Еще одно такое горькое воспоминание — и записываюсь в детоненавистники! — серьезным тоном заявил Вольф.
Я вручила ему блюдо с лепешками, Карину дала в руки термос, а сама задержалась у холодильника, отыскивая зайчатину.
Когда я зашла в мастерскую Карина, служившую нам теперь и столовой и гостиной — не менее изысканную, чем уголки Версаля, как авторитетно заверял нас Вольф, — меня ослепило утро за окнами, такое солнечное и белоснежное, словно мир обновился за эту ночь. Я зажмурила глаза от яркого света и застыла на скользком, сияющем, точно зеркало, паркете, не решаясь сделать ни шага вперед.
— А может быть, сегодня Новый год? — таинственно прошептал Карин, одной рукой принимая тарелку с мясом, а другую галантно подавая мне. — Не зря мы вспомнили о новогодней елке.
Я с опаскою переставила ногу — так пробуют ступить на лед… и поскользнулась.
— Осторожно! — подхватил меня Карин. — Здесь, мадам, видите ли, все непросто. Готов быть вашим поводырем в этом мире. Даже был бы рад, ослепи он вас сиянием своих красок! Чтобы впредь не удавалось отделять меня от Вольфа…
— Я вижу, — мрачно заметил Вольф, — что отсутствие нашего Жэки не только не записало некоторых в детоненавистники, но, напротив… Настроило на романтический лад… по отношению к еще присутствующим! Но я не против. Нет! — с хохотом подчеркнул он. — Я не против того, чтобы считать это утро новогодним! И открыть новое летоисчисление введением, наконец, некоторых перемен. — Он вырвал мою руку из руки Карина и сжал ее так, что я чуть не вскрикнула. — Новое летоисчисление!
— Первый день со дня исчезновения Жэки! — произнес Карин и три раза хлопнул в ладоши. — Браво! И когда-нибудь, изувеченные когтями старости и одиночества, мы скажем — такой-то день от исчезновения хромого.
— Прости, — сказал Вольф, заглянув мне в лицо. — Он шутит. От зависти.
Я видела, что они и вправду шутят. Они любили Жэки… И все же эти перемены в настроении мне совсем не нравились. Накрывая на стол, я чувство вала постоянную неловкую напряженность.
— Чай разлит! — сказала я им. — Лепешки стынут… — и, постаравшись улыбнуться, закрыла пробкой дымящий трехлитровый термос, чтобы настой шиповника не остыл до вечера. Ягод насушено было много, но настаивались они очень долго. Термоса хватало нам почти на сутки.
Несмотря на то, что утро было ярким и солнечным, в камине, стараниями Вольфа, уже разгорались и потрескивали дрова. Я сидела спиной к огню. В раскрытую створку окна врывался морозный запах, колебались воздушные струи. Раздвинув все шторы, мы любовались снежным девственным пейзажем в наших окнах. Можно было различить, как сверкает гранями каждая снежинка на подоконнике за морозно-прозрачным стеклом. В запорошенную невесомым пухом кормушку стучала носом ручная синица Жэки. Раскрошив кусок лепешки, Вольф сказал, что на Земле синицы раза в три меньше.
В тот день я не выходила из дому; а Вольф с Карином отправились на лыжах к дубу. На всякий случай. Для очистки совести. Ну и заодно осмотреть окрестности…
День был ясный. Но темнеть в эту пору начинало очень рано. За узорами инея в кухонном окне прямо на глазах сгущалась загадочно-волшебная синева. Наступал час, когда берется мороз и тени от сугробов быстро становятся сиреневыми и осязаемо-густыми. Я сидела у плиты, грея зябшие и в шерстяных носках ноги, и в который раз от нечего делать разогревала ужин. Одной вещи не хватало в этом уютном и удобном мире. Вещь эта была не такой уж и маловажной: в доме нашем не было ни одной книги. А с каким удовольствием я почитала бы сейчас у камина, пока в доме никого, а за окном — темно и страшно, только бревна потрескивают в тишине от мороза!.. Нехватка книг как никогда чувствовалась сейчас — ведь некому стало рассказывать мне какие-нибудь веселые или загадочные истории…
Жэки… С его исчезновением проявилась вдруг пустота, которую каким-то образом заполнял этот мальчик. Отчетливо обнажились незалатанные прорехи и незаглаженные углы нашей жизни — все, что было в ней недосказанного, нерешенного…
Внизу послышался топот и стук в стену. В окне я увидела одного Вольфа. Он рукавицей чистил лыжи от снега, часто и тяжело дыша, как после долгой гонки. Я вышла из кухни. Дверь распахнулась, и волна морозного воздуха ворвалась в дом вместе с Вольфом. Он еще тяжело топал у порога, сбивая с валенок налипший снег, а я уже видела тысячи подтверждений своим внезапным предчувствиям. Вольф хлопнул дверью, посмотрел на меня иронически и продолжал молчать… Меня охватило тяжелое, мучительное напряжение. Я попятилась к лестнице… и вдруг побежала, не замечая ступеней. Вслед мне раздался насмешливый хохот Вольфа. Я закрыла руками уши… Наступила вдруг тишина. Я оглянулась.
С Вольфом творилось что-то непонятное. Он уже не смеялся. Стоял, как побитый, не шевелясь. Потом медленно стал опускаться на пол. И, наконец, сел у порога, привалясь спиной к двери.
— Я так хотел тебя видеть… А ты… — Он сидел в измученной, усталой позе, как в тот первый день под дубом. Заметив, что я смотрю на него с лестницы, опустил голову. — Карин остался искать елку… — добавил он тихо.
Избегая встречаться взглядом, я подошла к нему и успокаивающе погладила по плечу.
— Нет, — сказал он и снял мою руку с плеча. — Не надо меня трогать.
— Пойду разогревать ужин, — ответила я и, не оглядываясь, направилась в кухню.
Минут через десять они пришли ко мне вместе с Карином, и все было так, будто ничего не случилось. Обычная ночь за окном. Обычный ужин. Только чувствовалась странная угнетенность, как бывает после слишком шумного веселья, когда истрачены, выплеснуты все эмоции… Мы молча жевали тушеное мясо и кашу из неизменной желудевой муки, и пища казалась безвкусной, пресной, хотя все было посолено должным образом — проблем с неорганическими веществами у нас не существовала.
— Завтра я сделаю самогонный аппарат! — нарушив молчание, заявил Вольф. Карин ничего не ответил, я тоже промолчала.
— И это будет ве-ли-чайшее изобретение века! Карин чему-то про себя улыбнулся, но по-прежнему оставался безмолвен.
— Теперь понятно, чем кончали строители греческих колоннад, — изрек он наконец, выдержав эффектную паузу. — Они переизобретали все, на что были способны, и от избытка душевной пустоты запивали горькую.
— Им было легче, если дерево поставляло к тому же и хорошеньких женщин.
— А это идея! — засмеялся Карин. — Ничто еще не потеряно. На лыжи и — к дубу!
Вольф глянул на него зверем.
— Или пробовал, да не вышло? Жэки надо было попросить.
— Иди ты к черту! — сказал Вольф и очень энергично прошептал что-то, уже себе под нос.
— Дурак… Впервые вижу гения, придающего такое значение любви.
— Видать, гениями ты был окружен с детства?
— Думал, они умнее… И не настолько эмоциональны.
— Нам давно бы следовало уточнить понятие умственных способностей, которые у некоторых, к сожалению, целиком заменены беспочвенным оптимизмом.
— Глупец… — пробормотал Карин. — У меня с самого начала не было никакой надежды.
— Перестаньте же ссориться! — сказала я им. — Ну, пожалуйста…
Вольф облокотился руками о стол и, положив на них голову, тяжело вздохнул.
— Отчего мы такие глупые? — спросил он, глядя в пространство и ни к кому не обращаясь. — Господи, отчего страдают люди?
«И отчего в этом мире столько ненужного, ничего не меняющего страдания? — думала я. — Откуда оно берется и что им движет? Какая энергия его рождает? Все та же, что в мертвой пустоте космоса случайно порождает жизнь?
Премудрая Лике! Если бы можно было собрать всю энергию человеческого страдания. Ее хватило бы и на вечный двигатель! Тот единственный, долгожданный источник энергии, который, в конце концов, перечеркнув собой все законы природы, осчастливил бы измученное человечество! Ведь, может, он и есть обещанное в конце времен искупление страданий? И заработает тогда в обратном порядке вечный двигатель, отдавая накопленную за тысячелетия энергию. Только зачем он в конце времен?..»
— Вольф! — воскликнула я, пораженная этой мыслью. — А вдруг ты создал его — этот вечный двигатель, работающий на энергии людского страдания? — Вольф и Карин уставились на меня в недоумении. — Понимаешь, — волнуясь, продолжала я, — ведь он, возможно, всегда был в природе! Был и есть — именно такой! Ты заставил его работать в обратном направлении, отдавать ту энергию, которую он, как ненасытное чудовище, пожирал веками. Посмотри — все пропитано ею! Все сделано из нее: наш дом, картины, еда… Все, что мы теперь имеем… и моя фарфоровая чашка, и красивый огонь в камине! Все — из страдания! Разве ты не видишь?
Только сейчас я почувствовала, что меня бьет нервный озноб.
И тут я поймала взгляды Вольфа и Карина — внимательные и озабоченные, словно со мной было явно не все в порядке. Так смотрят на детей и на сумасшедших… Ничего они не понимали, ничего… Моя дрожь сразу прошла. Как быстро все эмоции может снимать обида!
Я подошла к окну. Там волшебно мерцала застывшая картина далеких синих снегов. Она успокаивала. Было очень тихо. Сумерки плотной лиловой кисеей затягивали небо, тьма за окном густела с каждой минутой, и чувствовалось, как невесом снег на сильном морозе.
Я посмотрела на Вольфа. Хотела, чтоб взгляд мой был строгим, чтоб было понятно: больше я не затрудню великого человека высказыванием своих мыслей, столь не соответствующих его рационалистическому и трезвому мышлению… Но Вольф и так сидел, расстроенно и отчужденно глядя в пол.
— Отчего страдают люди? — повторил он, как и прежде ни к кому не обращаясь. — Отчего мы все такие глупые?..
— Оттого, что люди, — менторски заметил Карин. — Люди — не боги.
— Боги, где вы? Ау!.. Дать бы вам хороший подзатыльник, если вы есть.
— За такую работу… — согласился Карин.
Я опять отвернулась к окну, ничего уже там не видя. На глаза набегали слезы. Или это снаружи стало уже совсем темно? Сделалось вдруг нестерпимо грустно. Не отрывая взгляда от ночи, опустившейся за окном, я сказала им:
— Знаете… Мне часто представляется такая картина. Точнее, не картина даже, а как действие на сцене — происходящий разговор… Должна быть где-то древняя-древняя цивилизация. Через все прошедшая, все выстрадавшая и все познавшая. Достигшая, наконец, такого этапа, когда все представители ее прекрасно-совершенны. Подобно богам, умны, талантливы… Все — в их руках, в их воле. Даже законы развития новых галактик, как ниточки от марионеток, в их чутких пальцах. Для них уже нет тайн. Они — и вправду боги, при желании способные творить миры по собственным законам. И тогда один вопрос встает перед ними: «Вправе ли?» Вправе ли они менять законы Вселенной и творить наравне с природой? Мудрейшие из мудрых собрались его решать.
«Мы можем, — говорит один из них, — взять под опеку любую рождающуюся звезду, улучшить условия на планетах, взрастить жизнь — и сделать это не хуже самой природы. На основе нашего опыта, наблюдения сотен и сотен других цивилизаций мы могли бы спроектировать любой тип разумных существ, улучшить генотип индивидуума — так, чтобы эволюция сократила свой путь на те жестокие века страдания, в которых только убийства и грязь, да жестокость, да злоба, да ненависть, да вечная борьба за выживание, борьба добра со злом. Мы могли бы скорректировать пути эволюции и вычеркнуть из истории этих народов мучительно-трагические, повторяемые вновь и вновь периоды средневековый… Ведь гибнут лучшие — их меньшинство… Так почему бы не помочь им? Сделать лучшими всех сразу — навсегда?!»
«И сотворить из них марионеток? — спрашивает второй мудрец. — Подопытных кроликов в своем домашнем зверинце?»
«А марионетки эволюции — звучит разве красивей? — возражает первый мудрец. — Волки, пумы, саблезубые тигры ее Величества слепой природы… питомцы ее естественного зоосада… Сколько жестокой злобы и бесполезно-жертвенной крови лучших из них! Века бессмысленной, неисправимой истории. Потому что во всех катаклизмах — качественных скачках, означавших шаги прогресса — гибли лучшие, исчезал ценный генетический материал. А после были времена застоя, пока медленно отрастали молодые побеги добра, укореняясь в душах идеями гуманизма. Но снова взрыв, и в очередной бойне, как в жертвенной топке, вновь сгорает лучшая едва восстановившаяся часть генофонда. Общество отбрасывается на века назад… И так по кругу. Сколько страдания выпало им — маленьким муравьям истории! Неразличимым во множестве поколений, но только лишь издали кажущимся одинаково безликими… Почему никто не обязан быть за это в ответе? Нет, природу нельзя допускать к творчеству, если есть мы — способные исправить все ее ошибки!»
Второй мудрец пытается возражать:
«А если в результате естественной — пусть и кровавой — истории появилось бы на свет новое существо, истинный венец эволюции, даже полученный столь дорогой ценой? Такое же, как мы, к примеру?»
«Но где гарантия, что он необходимо должен появиться?! Да и почему бы в результате наших вдумчивых коррекций не возникнуть еще более совершенному существу, которое окажется не только лучше того предполагаемого жестокого продукта тысячелетней истории, но и гораздо лучше нас? С природы нет спроса. Обвинения в жестокости ей не предъявят. А нам? Простят ли наше сегодняшнее бездействие? Не спросят ли: где вы были, разумные, управляющие природой боги? Если все-таки существовали?»
Я посмотрела на Вольфа с Карином. Возникали ли и у них такие мысли? Дошло ли до них, что я хотела сказать?
Вольф усмехнулся.
— Я тебя понимаю, — покивал он утвердительно. — Отлично понимаю. И если бы мне самому довелось держать ответ перед кем-то, за всех… Я ответил бы: да, человечество нуждается в помощи. Вмешаться необходимо. Только сделать это нужно гуманно. По-джентльменски, так сказать. Чтобы оно, это человечество, о помощи не догадалось. Потому что мы, в сущности, дураки… Дети, которые не хотят подсказок. А без них не выживут. Не желают они нотаций, опеки и воспитания. Кризис… знакомый, грустный кризис подростка. Его бы мудро подтолкнуть, наставить, как-то исподволь ему помочь… Хороших людей и так мало. А без должного-то воспитания их будет еще меньше…
— Но те, от кого это зависит, — молчат, или вовсе их нет, — вздохнул Карин. — Или просто избегают вмешиваться, удовлетворенные изучением человечества откуда-нибудь с орбиты луны. Пускают свои зонды и смотрят, зная, что на все случаи жизни надежно защищены от наших, порой даже слишком настойчивых попыток установить хоть какой-либо контакт…
— Не в этом дело, — возразил Вольф. — Палеоконтакт, мне кажется, был. Там, дома, на Земле, мне однажды попались мифы древнего Китая. Читал и не верил своим глазам — типичные легенды о пришельцах, будто сегодня сочиненные… Но из всего этого, как ножом по сердцу, вывод о бесполезности всех контактов…
— Две с половиной тысячи лет до нашей эры! Представляешь? И легенда о правителе Хуанди, сыне неба, спустившемся в долину Хуанхе. Даже уточняется откуда: из созвездия Льва. Датируются годы его правления — без малого сто лет на престоле сидел. Он якобы обучил аборигенов практически всему, чем потом славился Древний Китай: изготовлению упряжи, лодок, музыкальных инструментов, иглоукалыванию, возведению оборонительных стен. А кроме этого приведены такие виды деятельности Хуанди и его спутников, что и наша фантазия не объяснит. Огромные зеркала, полностью прозрачные для света. Создание непонятных нам аппаратов, каких-то «чудесных треножников». Они и двигались, и накапливали информацию, и отвечали на вопросы.
Служили, очевидно, для связи: были ориентированы на определенные участки неба и издавали звуки. Становились то легче, то тяжелее, поднимались даже в воздух — прямое воздействие на гравитацию! А в конечном итоге все эти устройства, как свидетельствуют древние тексты, являлись ни чем иным, как «прообразом скрытого двигателя Вселенной»! Прообраз моей «печки», представляешь? Короче говоря, читаешь все это, и один напрашивается вывод: был контакт, с передачей информации, заимствованием знаний — самое настоящее вмешательство. Существовала цивилизация за китайской стеной тысячи лет, а потом, еще за какую-то тысячу — все прахом! Упадок, голод и деградация. На круги своя, словно и не было никакого контакта… Потому, возможно, и молчат они теперь: развитые, опередившие… Усердно осмысляют… Не такой контакт нужен, не такое вмешательство. Если уж вмешиваться, то не знания и не технику — нас самих надобно менять, и не меньше! А сложно! И впрямь золотой выход — молчание. Лучшего не придумаешь…
— Если голову думами забивать не хочешь, — докончила я.
И лицо Вольфа сделалось грустным-грустным, а улыбка — такой понимающей и сочувствующей… Он поднял на меня глаза и сказал:
— Человечеству нужна помощь, все верно. А оно, как глупый ребенок, помощи не желает. Но спрашивают ли ребенка об этом? Если б хоть что-нибудь зависело от меня, я бы даже подсказал, как помочь…
— Ну так как же? — невольно вырвалось у меня.
— Не надо дарить игрушек. Ни в коем случае — вечных двигателей и палочек-выручалочек. Нас не отгородишь китайской стеной от собственных пороков, которые сводят на нет благой эффект от любого дара… Но не нужно и школ. Не надо детских садов. Не надо ясель. Мы слишком самолюбивы и можем этого не перенести. Но при всем нашем за тысячи лет воспитанном самолюбии очень нужен — я бы сказал, требуется — удар по этому самолюбию, ибо дальше с ним жить, похоже, невозможно. Чтобы стать лучше, надо наконец признать, что мы плохие. Недостаточно умные и гуманные. Недостаточно терпимые и образованные. Недостаточно уважающие самих себя, по сути дела!.. И это следует признать. Иначе нас ожидает конец света. Внезапный или в виде бесконечно и безнадежно растянутой, остановившейся истории — безразлично. Потому что если этого качественного скачка в нас самих не будет, все наше последующее существование станет лишь более или менее долгим тупиком… Я сказал бы им: помогите! Покажите нам, что мы плохие. Это надо увидеть взглядом, навязанным со стороны. В этом одном таком «взгляде» была бы вся ваша помощь. Покажитесь, вы, умные, совершенные. Покажитесь на миг и — исчезните! Мы уж как-нибудь переживем потом наши беды и без вас, но нам легче было бы знать, что вы существуете! Раса, цивилизация, до которой нужно тянуться… нам, низвергшим своих богов. Этот удар по самолюбию мы переживем. А без него можем не выжить. Не стесняйтесь отпустить нам хороший шлепок по заднице. Наши дети выдержат его без ложных комплексов — они больше будут похожи на вас… Так помогите ж им, хорошим людям!.. Если бы пришлось решать мне, я бы сказал: «В любом случае я «за», что бы из этого ни вышло… Если нельзя сделать злых добрыми, глупых умными, ущербных великодушными, помогите хорошим. Измените только один закон — нарушьте это неустойчивое жестокое соотношение добра и зла в человеческом генофонде, обрекающее на неудачи все шаги социального прогресса. Сделайте это… и не нужно ни телепатии, ни колдовства. Остальное пусть остается как было».
— И еще одно нужно все-таки изменить, — сказала я. — Непременно улучшить одно условие в жизни: уничтожить бедность. Ту бедность, что всегда мешает добру…
Вольф пожал плечами:
— Начать от «печки»… Что ж, согласен. Изменить и этот закон…
— Тогда уж это не закон, который надо менять, это открытие, которое нужно сделать, — возразила я и испытующе взглянула на Вольфа.
— Его открытие? — без обиняков спросил Карин и даже не понял, как уничижительно это прозвучало. — Да, Вольф? Ты хочешь преподнести им свою «печку»? И по-прежнему считаешь ее «достижением»?
Вольф утвердительно мотнул головой.
— Да, я считаю это достижением. Необходимым сейчас на Земле. Энергетический кризис приблизит бедность. А бедность никогда не улучшала человека. И такая палочка-выручалочка очень помогла бы на бедной грешной Земле… То величие пока не про нас! — он грустно кивнул за окно, где, окутанный тьмой, шелестел листьями зимний дуб.
— Наш дуб — самое большое открытие! — сказала я. — Это он — вечный двигатель, создающий все, на что мы способны… Открытие здешнего мира… Годное для всех миров.
«Как любое растение… — невольно подумала я. — Вечный накопитель энергии, существующий, пока не придет зима. Оно тоже впитывает энергию из пространства. Энергию солнца, которую отдает нам с огнем, с пищей. Почему бы не представить растение, передающее нам эту энергию не через собственную массу, а иным, новым способом… Сразу, как наш дуб, при помощи поля превращающий энергию в материальные вещи. И в этом нет ничего удивительного. Любая травинка растит свою массу, создавая ее в какой-то степени из энергии. А представьте дерево, целенаправленно создающее материю вне себя… На себе. Подобно плодам или листьям, которые отпадают. Дерево желания из древней легенды, растившее на своих ветвях вещи, одежду, деньги…»
— От которых произошли? — пошутила я. — Наша наука пока еще не решила, как возникла жизнь.
— Да и наша-то недалеко ушла… — усмехнулся Карин. — Где они — примитивные, все объясняющие теории? Гипотетические живые гели да всякие там «первичные бульоны» — чересчур наивно, даже в общем-то нелепо, как самозарождение блох в грязном белье. Ведь не случайно один из видных наших биологов, расшифровавший РНК, отказался вовсе как-либо объяснить естественное происхождение жизни на Земле. Проблема звучит теперь иначе: как образовался первый белок? Вот неразрешимый вопрос! Буквально замкнутый круг: для синтеза белка необходимы нуклеиновые кислоты, их синтез невозможен без присутствия белков-ферментов. Был ли в далеком прошлом неизвестный нам «второй» способ сборки белка в клетке? Если и был, то другая загадка опять же неразрешима: как совершался скачок от растительного фотосинтеза к животному паразитизму? Как животные произошли от растений?
— А может быть — от разумных растений? — перебила я. — Помните? «Те дубы… одного возраста со Вселенной…» Что, если были они в начале мира? Возникли с началом? Ознаменовали собой начало?! Породившие порожденные… Породившие жизнь на Земле. Как боги. Представьте бога в образе разумного чуда-дерева, создавшего когда-то силой своей фантазии… весь известный животный мир! Ведь эволюция растений — многожды древнее!
— Ты хочешь сказать, что животные не только испокон веков на растениях паразитируют, за их счет существуют, но и созданы… какими-то разумными растительными существами в далеком прошлом?
— Да, Карин! А те пресловутые пришельцы, которых все ждут, если все-таки есть, — не какие-нибудь монстры, и не такие, как мы… а разумные зеленые существа из соприкасающихся миров. Появлялись на наших планетах, оставляли след в легендах. Пусть даже в образе человека. Умели вырастить при необходимости, словно яблоко, такой орган! Человек по ситуации, человек-инструмент!..
— Для дипломатических целей? — засмеялся Вольф. — Христос — яблоко, брошенное Вселенной!
— Отец-бог, посредством святого духа отпочковавший Христа как орган или организм для разведки в подшефном мире? — подхватил Карин.
— Тогда, по крайней мере, становится понятным это распроклятое триединство! Только у растений такое бывает…
— А если цивилизация разумных растений — та самая ВЦ, высшая цивилизация, которую мы ищем да никак не найдем? — тотчас принялся фантазировать Вольф. — Следов ее деятельности в космосе не заметишь! Ни отходов технологической деятельности, ни искусственных излучений! Какие там могут быть «космические чудеса», если их не увидишь ни в один телескоп? Даже при неограниченной экспансии, завоюй такая цивилизация всю Вселенную — следов она не оставит!.. Наше чудо-дерево и есть то «чудо», которое мы так желаем видеть. Как когда-то — царя, восседающего на небесах!
— Люди творили богов по своему подобию, — сказала я, — а «боги» поступали с точностью «до наоборот».
— Наоборот! — рассмеялся Вольф. — Бог-дерево создает человека! Потому и допускает все, что творится веками. Хватило бы жестокости не помочь детям, созданным по подобию своему? Здорово все получается, если ОН — растение! Что сделали люди с природой? Кого создал он на свою голову? Паразитов, пожирающих своего отца?
— Нет, Вольф… — покачала головой я. — Он должен был чувствовать и любовь в ответ — ощущать то вечное, что испытываем мы, восхищаясь природой! Когда стоишь на холме под открытым небом, а вокруг колышутся леса… Увлекаемые ветром, склоняются вершинами тысячи деревьев. Зеленью опутывает трава твой взгляд и твои ступни, все вдыхает и тянется, сплетаясь живыми силуэтами цветов, стеблей и листьев, к воздушному куполу над тобой, в могучем ритме, которым ты дышишь. Все это едино и прекрасно, как каждый цветок в траве. Едино и неделимо. Поверь, это чувство, без которого не могут жить «зрящие». И не живут долго.
— Земные йоги тоже уходили в леса, чтобы быть наедине с природой, — вставил Карин.
— Потому и стремились с ней сблизиться, что чувствовали свою отделенность. И отчуждение… — продолжала я. — Природа не имеет пороков. В отличие от человека — в ней все и всегда прекрасно, и в преклонении перед ней — вечность любви. Иначе не может быть, если ощутил это хоть однажды. И как жаль, что того же не чувствует в ответ природа! Она этого не понимает, но, принимая энергию твоих чувств, дает взамен силу, дыхание, жизнь. И это без всяких преувеличений. Там, у себя, я уже не могла быть дольше без леса…
— И у нас многие народы ценят природу, — заметил Карин, — хотя достаточно грешат против нее… Как бы расценили это разумные праотцы?
— А может, у праотцов иная логика, вселенский подход! — иронически усмехнулся Вольф. — Человек — квант биополя! Живой винтик в механизме природы, пусть даже и сотворенный ими как бы ей вопреки. Чем поможешь винтику или кванту? Любовь… Эмоции… Понапридумывали сентиментальных терминов. А праотцы мыслят другими категориями. Изучают нас, — он ткнул пальцем в окно, где невидимым собеседником молчаливо присутствовал дуб, — а как выяснят все — так и пустят на перегной. На удобрение почвы, как мы их на дрова. Разве есть за что нас любить?
«Есть, Вольф, есть!» — хотела я сказать, понимая его иронию и насмешку, возникающие из страдания, и боль, не отделимую от любви. И еще хотела сказать: «Ты же все-все понимаешь, только… прикидываешься. Ведь ты же видишь, ну, хорошо, чувствуешь, не можешь не чувствовать, что ты для меня — уже давно — такой же праотец, такой же чудо-дуб, воплощенный в человека!.. Богочеловек… И я тебя по-своему, но искренне люблю. Сострадаю тебе, переживаю. И все твои открытия-изобретения на самом деле для меня немного значат. Мне дорог тот, кто в холодной избушке говорил со мной, как с малым ребенком, и, тоскуя по дому, пел на своем языке — и в голосе была неведомая сила: отзвук странного далекого мира… И не открытия определяют твою суть. А ты же ими пробуешь отгородиться, как стеной… Вот так и выдуманные нами праотцы своими высшими деяниями, может быть, отгородились и от мира, и от созданного ими. Ты спрашиваешь: «разве есть за что нас любить?» Да, конечно! Хотя бы уж за то, что мы, ничтожные, любим вас. За то, что я люблю тебя… Неужто ничего в тебе не шевельнулось за все время?! Или ты по-прежнему таишь обиду — на то, как вышло с самого начала? Не по-твоему… Но ведь и не по-моему, в конечном счете! Тут мы квиты. Как быть и должно, когда заходит речь о праотцах и их созданиях. А я теперь — твое создание, в какой-то мере. Хочешь или нет. И стать другою не смогу уже. Да и не хочу, пойми! Разве за одно это нельзя хоть чуточку любить меня в ответ?!»
Я вдруг представила, что Вольф исчезнет сегодня ночью, как Жэки… Чтобы унести на родину этот вечный источник энергии… Энергии чего? Я ужаснулась от внезапной мысли: если этот источник, безразличный ко всему, удесятерит людское счастье, то, может, с той же силой он вольет в людскую жизнь и новые страданья?!. Ибо грань — зыбка, и каждый на свой лад ее воспринимает, только в редких случаях соотнося ее — и то условно — с представлениями других!.. Кто даст гарантию?
Я посмотрела ему в глаза так, что Вольф как бы очнулся от обуревавших его мыслей и — впервые, кажется, — все понял, наконец. Он вздрогнул, застыл на секунду, словно прислушиваясь к тихому, неведомому голосу в себе, словно вступая с ним в короткий, но бескомпромиссный спор… А потом облегченно и радостно улыбнулся… И я снова, как в тот, самый первый день, видела только его широкую-широкую улыбку, так тогда перевернувшую мою судьбу…
«Да, — хотела я шепнуть ему на ухо, — если ты туда попадешь… то, пожалуйста, вместе со мной! Мне всегда теперь будет страшно оставить тебя одного!» Но я промолчала. Только твердо решила, что уж завтра обязательно скажу ему об этом.